Случайный заработок

Угрюмов возвращался из центра на окраину города, где жил в холодной, без горячей воды квартире. Возвращался после очередных безуспешных поисков работы. Угрюмову предстояло пройти несколько километров пешком, поскольку на троллейбус не было денег. Вернее в кармане еще позвякивала кое-какая мелочь, но выбор был невелик – либо троллейбус, либо ужин без хлеба. Вот уже третий год у Угрюмова не было постоянной работы и он с трудом перебивался случайными заработками благодаря тому, что не было его профессией, а юношеским, да и пожалуй нынешним увлечением. По профессии Угрюмов был экономистом, а скудное пропитание добывал переводами. Угрюмов обитал в столице небольшой республики на окраине некогда великой социалистической империи. Республика эта ныне именовалась независимым государством, но от нее абсолютно ничего не зависело. Точно так же как и от Угрюмова. Чудовищный избыток экономистов, всякого рода менеджеров, переводчиков, юристов и прочих, якобы востребованных рынком интеллектуалов, которых массами выплескивали, расплодившиеся как грибы после дождя вузы, оставлял ему мало шансов найти свое место. И не потому, что Угрюмов уступал в чем-то другим. Наоборот, по своей квалификации он намного превосходил средний уровень, хотя талантами и не блистал. Масштаб и сложность задач, стоящих перед обществом, уменьшились и упростились вместе с измельчением целей, для достижения которых надо было эти задачи решать, а такие задачи не требовали всего того, что знал и умел Угрюмов. Возвышенные и не всегда ясные идеалы коммунизма, предполагавшие всеобщее счастье во всеобщем равенстве сменились простым и понятным лозунгом личного обогащения, которое якобы и приведет ко всеобщему процветанию. Реализация этого лозунга осуществлялась тем, что лишь немногим лучше его манящей простоты – воровством. Воровать Угрюмов не умел, был, так сказать неэффективным собственником, а потому вместе с большинством соотечественников лишился всей общенародной собственности, перешедшей во владение кучки лицемерных пройдох, бывших, наоборот, весьма «эффективными». Эффект их деятельности был представлен мертвыми заводами, заросшими бурьяном полями, опустевшими фермами и кладбищами со множеством свежих могил. Но показной блеск и лоск нуворишей слепил обывателя и возбуждая зависть к неправедному богатству не позволял распознать подлинную сущность новых хозяев жизни, говоривших своим видом «Я смог разбогатеть, это очень просто – попробуй и ты!» Увы, разбогатеть как они было невозможно – те, за счет кого разбогатели нувориши, стали нищими и взять у них было нечего, а свое богатство нувориши берегли как зеницу ока. И простой заработок стал проблемой – заводы не служили личному потреблению нуворишей и в большинстве своем были брошены ими на произвол судьбы, а вернуть их народу было нельзя – какой же вор жалеет жертву? Люди были лишены прежних ориентиров и лишь немногие смогли воспринять новые идеалы. В стране царила разруха. Работникам физического труда было в каком-то отношении легче, чем интеллигенции, поскольку, как горько шутил один из знакомых Угрюмова: «На пепелище сподручнее орудовать лопатой, чем кисточкой археолога, а гвозди лучше забивать молотком нежели микроскопом». Угрюмову все же повезло, что он жил в столице. Связи с заграницей проходили через этот город, и поток информации на иностранных языках иногда извергал из своих глубин небольшой заработок. Впрочем доходов переводчика не хватало и Угрюмов даже не существовал, а медленно увядал. Сколько будет длиться его увядание, умрет ли он завтра или протянет ещё несколько лет Угрюмов не знал. Мрак, царивший в его душе не сгущался, указывая на приближение скорого конца, но и не рассеивался под лучами положительных перемен. Угрюмов отнюдь не был одной ногой в могиле, не стоял он и на ее краю, но тем не менее душа его постоянно витала возле кладбищенской ограды, то отдаляясь от нее, если удавалось заработать немного денег, то приближаясь к самым воротам погоста, когда заказов долго не было. Угрюмов не был ни унижен, ни оскорблен, общество его еще не отвергло, удача не отвернулась от него, но и не поворачивала свое лицо. Рок довлел над


Харовский В.И. «Случайный заработок»

ним. Тот рок, творцами которого все мы вместе являемся и который не принадлежит никому из нас лично, рок общественных отношений. Тех неощутимых, но прочных как сталь нитей,
которые связывают нас в единое целое. Эти нити и держали Угрюмова на поверхности, не давая опуститься на дно, но и не позволяя выбраться на берег. Уделом Угрюмова было одиночество. Особенно остро он ощущал его в это время года, когда весна вот-вот должна была наступить, но небо, покрытое тучами, и грязные кучи нерастаявшего снега упорно сопротивлялись ее приходу. Холод и душевная неприкаянность заставляли думать о тундре, полярной пустыне, лишенной почти всего живого, и простирающейся до самого горизонта. Когда чувство голода терзало Угрюмова, он часто представлял себя зверем, рыщущим посреди белых полей ягеля в поисках мяса. Раньше, когда оптимизм еще сохранялся в душе Угрюмова и он с мужеством смотрел в будущее, этот воображаемый зверь был похож на волка, одинокого, угрюмого, но смелого и стойкого. Но время и жизнь взяли свое. Теперь волк больше походил на шакала, умного, не трусливого по природе, но запуганного и задавленного долгой бескормицей. Таким, неизвестным науке видом, «тундровым шакалом» и был Угрюмов, если не весь, то в значительной части своего существа.
Угрюмов приближался к хорошо знакомому зданию, вывеска которого на местном наречии, ставшем теперь государственным языком гласила: «полицейская академия». Когда волна тотального переименования захлестнула страну Угрюмов с друзьями особенно потешались над эти названием, заменившим неброскую фразу «школа милиции». В юности полицейская академия была для Угрюмова лишь многосерийной американской комедией, и первым образом, возникшим в голове у Угрюмова, когда он узнал о переименовании школы милиции в полицейскую академию был почему-то карнавал, а вторым – цирк, заполненный клоунами. Теперь Угрюмов привык и к полицейской, и к огромному множеству прочих академий и к обилию названий, обязательно включающих в свой состав слово «национальный» или «национальная», как бы говоривших «смотрите – мы маленькие, но гордые», привык и к международным университетами, бывшими в его время скромными провинциальными институтами, привык и к техникумам, ставшим колледжами и к переименованным улицам и ко множеству прочих новых названий, которыми новоявленные «спасители отечества» пытались возродить национальный дух. А национальный дух умирал, умирал вместе с людьми от голода, замерзал вместе с ними зимой, уезжал с ними на заработки, чтобы раствориться в массе других народов и никогда не возвращаться на родину. Благоденствовала лишь небольшая кучка бывшей творческой интеллигенции, добывавшая свой кусок хлеба с толстым слоем масла тем, что профессионально пеклась о сохранении народной души. Выманивая у неуютно чувствующих себя в новом мире сограждан последние гроши и присваивая их большую часть «радетели за народное дело» могли на эти деньги в очередной раз, демонстрируя себя – упитанных, здоровых, благополучных и удачливых, провозгласить что дух нации в очередной раз спасен. И они не лгали – в своем лице они действительно спасали некий дух, только был ли это тот национальный, долженствующий быть благоприятным, дух единения и созидания или это был другой, тоже национальный, но всеразрушающий дух наживы? Этого не говорили, но почему-то всегда требовали жертв духу нации, по преимуществу человеческих, жертвоприношения людей, языка которых национальный дух не понимал. Угрюмов не любил националистов. Когда-то он их ненавидел бессильной и лютой злобой, считая виновными в разрушении его великой родины, но со временем осознал, что гнездо главных предателей находится в Москве, и что именно там сильнее всего противятся воссоединению. Но главным врагом была частная собственность, и не та частная собственность в виде квартиры, машины и прочих предметов потребления, лишением которой в случае возрождения коммунизма запугивали обывателя апологеты буржуазии, именовавшие себя теперь демократами, а частная собственность на средства производства, на все то, что зовется заводом, фабрикой, землей, природными ресурсами. Среди всего множества бандитов, захвативших власть и собственность на всем пространстве от Балтийского и Черного морей до Тихого океана, выделилась небольшая, группа, называвшаяся на греческий манер олигархами, которая сумела найти способ, как превращать бесполезные, сточки зрения простого
 
Харовский В.И. «Случайный заработок»

урки станки, производственные линии, полезные ископаемые и другие подобные этому вещи в свои виллы, дачи, бассейны с подогревом, ванны с гидромассажем, в отдых на Канарских островах и во множество других вещей, столь приятных сердцу «истинного демократа». Именно эти люди, владея нефтью – кровью экономики и захватив газ – ее воздух, то немногое, что легко
можно было обменять на звонкую монету, более всего противились воссоединению братских народов, поскольку не в состоянии до конца избавиться от советского воспитания, знали и четко себе представляли, что дружба народов не пустой звук и не слова на бумаге, а реальная взаимопомощь и придется делиться, делиться тем, что восставшие из грязи князья большого бизнеса считали уже своим наследственным владением.
Угрюмов миновал контрольно-пропускной пункт академии и уже собирался свернуть за угол, когда его догнали и остановили двое полицейских, один из которых был одет еще в старую, мышиного цвета форму, а другой носил уже новую, черную, которая как бы говорила, что общение с лицом, носящим такое одеяние сулит не менее мрачные перспективы, чем ее цвет. Молодые люди вежливо, но настойчиво предложили пройти с ними. Угрюмов испугался. Всю свою жизнь он боялся угодить в тюрьму и хотя не совершал ничего противоправного, всегда чувствовал затаенную опасность, исходившую от людей в форме. Угрюмов, не без труда выдавил из себя:
- А в чем дело?
- Вам объяснят, - коротко отрезал полицейский в черной форме.
С неприятным ощущением в животе, эскортируемый с обеих сторон, Угрюмов попал на второй этаж академии и был доставлен в конец коридора, где перед ним открыли ничем не выделявшуюся дверь. Не предвидя ничего хорошего, Угрюмов вошел в помещение. Комната оказалась обычной учебной аудиторией с рядами парт, классной доской, портретами людей в форме и прочими атрибутами подобного рода помещений. Место преподавателя было незанято, а прямо перед ним за партой сидели двое мужчин гражданском примерно одного с Угрюмовым возраста. Через ряд от них сидела девушка лет 25. Больше в помещении никого не было, за исключеним Угрюмова и вошедших с ним полицейских.
- Господин подполковник, задержанный доставлен, - отдал честь полицейский в
черной форме, заслонив собой Угрюмова.
- Хорошо, можете идти, - сказал мужчина, сидевший ближе к Угрюмову.
Полицейские ушли, а подполковник, встав со своего места и сделав пару шагов навстречу Угрюмову резко сказал:
- Ваша фамилия и год рождения!
- Уг-угрюмов, тысяча девятьсот…, - пролепетал запинаясь Угрюмов.
Не дослушав ответа и присев на ближайшую парту и как-будто не сомневаясь, что Угрюмов никуда не убежит, подполковник тем же командным тоном приказал:
- Немедленно повторите в чем Вы обвиняетесь!
- В чем я об-обвиняюсь, - не в состоянии стронуться с места произнес Угрюмов.
Видя, что Угрюмов совершенно ошеломлен и мало что соображает, подполковник подошел к преподавательскому столу, взял с него какой-то листик, что-то написал там ручкой и подал бумагу Угрюмову.
- Читайте! – потребовал подполковник.
Строчки начали медленно проникать в сознание Угрюмова: «11 февраля 1932 года, решение Особого совещания ОГПУ города Нижнеустюжинска по обвинению гражданина Угрюмова…». На слове «Угрюмова», вписанном чернилами в напечатанный на машинке текст, взгляд Угрюмова остановился, а вместе с остановившимся взглядом прекратился и лихорадочный бег мыслей, искавших выхода из ситуации, в которой оказался Угрюмов. Сжался в комок и затаился в глубине сознания страх. Через мгновение мысли возобновили свой ход, сначала медленно и тягуче, поднимаясь из глубины как поддетая ложкой горячая карамель, а затем все быстрее и быстрее, по мере того, как страх, попытавшись принять свои прежние размеры, стал бледнеть, таять и исчезать, трусливо спасаясь бегством перед валом нарастающего возмущения глупой шуткой, сменившего краткий миг недоумения. «Причем тут 32-ой год? Какое ОГПУ? Что за Нижнеустюжинск?» – пронеслось в голове у Угрюмова. Уже
Харовский В.И. «Случайный заработок»

совершенно лишившись остатков испуга, Угрюмов поднял голову, собираясь дать волю своему негодованию. Гневные слова, готовые сорваться с его уст, застряли в горле при виде улыбки, преобразившей сурового подполковника. Улыбались и все остальные, улыбались той невинной
и хитрой улыбкой нашкодившего ребенка, которая делает невозможным всякое наказание и гасить волны любого возмущения.
- Лазарь Петрович, - представился подполковник.
Угрюмов машинально пожал протянутую руку, не произнеся ни слова.
- Мы приносим свои извинения за несколько грубый способ знакомства, - несколько казенно продолжил Лазарь Петрович, - однако надеюсь, что Вы нас простите, когда узнаете чем это было вызвано.
- И чем же? –резко бросил Угрюмов.
- Эта милая девушка всё Вам объяснит, - сказал подполковник, поворачивая Угрюмова к единственной особе женского пола.
Что ж, девушка действительно была симпатичной и миловидной. Именно такие обладают властью смягчать ярость разгневанных мужчин, которых как чувствовал Угрюмов побывало здесь уже немало.
- Надежда, - сказала девушка вставая. – Мы проводим социологическое исследование особенностей правосознания наших граждан. Лазарь Петрович заведует у нас кафедрой психологии и социологии, а Орест Васильевич, - она указала на второго мужчину, который молча кивнул и продолжил что-то писать, - сотрудник Академии наук. Я – аспирант Лазаря Петровича и преподаватель полицейской академии. Ваш мнимый арест, является составной частью проводимого исследования. Ещё раз просим нас простить, - закончила она с кроткой улыбкой.
Женщина сделала свое дело – Угрюмов совершенно успокоился и больше не испытывал возмущения. Из любопытства он спросил:
- И что же, люди не возмущаются незаконному аресту?
- Вы, как и большинство наших граждан ошибаетесь, - назидательным тоном сказал Лазарь Петрович, - Вы были не арестованы, а задержаны, скажем для выяснения Вашей личности, а это законом разрешено.
Чувствуя, что оказался в несколько глупом положении и пытаясь компенсировать собственный промах небольшой дозой агрессивности Угрюмов недовольно спросил:
- И что, обязательно подвергать людей такому вот варварскому обращению?
Тут в разговор снова включилась девушка:
- К сожалению, люди не всегда охотно сотрудничают с полицией и мы вынуждены иногда прибегать к подобным мерам. Кроме того, в нашу задачу входит исследование связей реакций индивидуума с его правосознанием.
- Это как? – недоумевая спросил Угрюмов.
Отвечая на вопрос Угрюмова, заговорил сотрудник Академии наук:
- Вы сами только что квалифицировали свое задержание как незаконное. Точно так же, только подсознательно Вы оценивали своё задержание в момент его производства. Ваша реакция на совершенно законные действия была несколько неадекватна. Вот мы и пытаемся изучить связь между правосознанием, то есть Вашими взглядами на законность и незаконность, их соответствием действительности и проявлениями Ваших взглядов.
Весь этот короткий монолог был произнесен Орестом Васильевичем ровным и бесстрастным тоном, подобно тому, как врач в поликлинике в сотый и тысячный раз объясняет очередному бестолковому пациенту симптомы простого гриппа.
- И каковы же мои взгляды? – растерявшись от столь четкой характеристики его чувств, спросил Угрюмов.
- Ну, ну, успокойтесь, - примирительно сказал сотрудник Академии наук, - о Ваших взглядах мы ничего не знаем, а Ваша реакция, можно сказать, стандартна и встречается у всех.
- Неужели у всех? – удивился Угрюмов.
- Если только человек не юрист или не бандит, - ответил сотрудник Академии наук, и добавил от себя после паузы, уже с улыбкой, - а юристов сейчас даже больше чем бандитов.
Харовский В.И. «Случайный заработок»

«А переводчиков ещё больше» – подумалось Угрюмову.
После этого разговора Надежда усадила Угрюмова за стол преподавателя и предложила заполнить типовую, как она сказала анкету. Около получаса Угрюмов отвечал на массу
вопросов, смысл и назначение которых не всегда понимал. Угрюмову уже приходилось быть респондентом, то есть отвечать на вопросы подобных анкет, поэтому на непонятные вопросы он отвечал случайным образом, выбирая любой ответ из списка предложенных и не останавливаясь таким образом долго на одном месте. Но задание на предпоследнем листе анкете задержало его дольше обычного. Задание не содержало обычного перечня ответов, из которых надо было выбрать какой-либо один, а требовало от респондента дать оценку документу, находившемуся на последнем листе анкеты. Угрюмов перевернул страницу. В конце анкеты было напечатано то самое решение ОГПУ, с которого началось сегодня для Угрюмова знакомство с миром юридической науки. Считая его глупой шуткой, Угрюмов совершенно забыл о нем, но встретив его снова в анкете, задержался на нем и прочитал более внимательно, нежели в первый раз. В решении, приложенном к анкете, вместо фамилии Угрюмова, вписанной ручкой, тем же шрифтом, что и все остальные слова, была напечатана фамилия и инициалы некоего Дробова, рабочего небольшого свечного завода в деревне Карповка, Нижнеустюжинского района. Означенный Дробов приговаривался к ссылке в лагеря за то, что по его халатности был опрокинут жироварочный чан, в результате чего завод потерпел крупные убытки. Единственным свидетелем, на основании показаний которого было вынесено решение, выступал разорившийся в результате происшествия владелец предприятия Хлопов, хотя на заводе работали два десятка человек. Угрюмов прочитал документ два раза. Его содержание никак не вязалось, с представлением о сталинских репрессиях, которое было впечатано в массовое сознание газетами, телевидением и радио. Невозможно было вообразить, чтобы чекисты встали на сторону какого-то нэпмана. Разочарованный явным вымыслом, тоном легкого упрека Угрюмов спросил:
- Зачем же для солидной работы надо было сочинять такую басню? Неужели её можно принимать всерьез, да ещё и оценить этот глупый документ?
Вопрос Угрюмова был обращен ко всем и ни кому, а в ответе он ожидал найти поддержку своим устоявшимся стереотипам, в истинности которых почти не сомневался, редко вспоминая о том, что навязаны они ему пропагандой, хотя и не советской. За всех ответил Орест Васильевич. Протягивая Угрюмову толстый том в красном переплете, он сказал:
- Это абсолютно подлинный документ. К сожалению, только недавно он был опубликован.
Том был издан каким-то московским издательством, назывался «Закат НЭПа и модернизация страны. Очерки классовой борьбы и политики государства на сломе эпох» и представлял собой сборник подлинных документов с обширными комментариями ряда авторов. Угрюмов открыл книгу на месте, заложенном полоской бумаги. На правой странице разворота находилось то самое решение ОГПУ, которое Угрюмов посчитал грубой подделкой. Угрюмов перевернул ещё несколько страниц и минут десять изучал подлинные исторические документы и комментарии к ним. Дело Дробова оказалось составной часть борьбы некоего «Промышленного центра» за выживание последних остатков нэпманства и обуржуазившихся чиновников. Ряд документов прямо говорил об использовании государственного аппарата на местном уровне в интересах последних остававшихся на плаву частных предпринимателей и кулаков. В конце концов «Промышленный центр» был разгромлен, а дело Дробова фигурировало среди доказательств обвинения на процессе ряда сотрудников ОГПУ.
Угрюмов не любил буржуазию. Хотя ныне она скрывалась за словами «деятели рынка», «бизнес-операторы», «рыночные игроки» и за другими мудреными терминами, для Угрюмова эта маскировка была не более, чем словесной шелухой, которая была бессильна скрыть от него её сущность. Будучи воспитан советской школой, он не любил буржуазию инстинктивно, не всегда четко осознавая мотивы своего неприятия этого эксплуататорского класса. Той же советской школой была взращена в Угрюмове любовь к социализму и к своей огромной и казавшейся тогда вечной родине. В свое время, ещё школьником, Угрюмов горячо радовался победе «наших» сандинистов в Никарагуа и его на самом деле, как и многих советских людей
Харовский В.И. «Случайный заработок»

волновало положение в Гондурасе, где красные партизаны сражались в сельве с армией плантаторов. Что сейчас происходит в Никарагуа и есть ли такая страна вообще, Угрюмов уже не знал, а если он, как и многие другие, говорил что его «волнует положение в Гондурасе», то
это означало нечто противоположное, а именно то, что пустяками он не озабочен. Перестройка сломала не только огромную страну, но и резко изменила сознание людей. Ошеломленный потоками крови, пролитых Сталиным якобы ради своей прихоти, каприза или просто из-за умопомешательства, оглушенный пропагандой, повторявшей на каждом углу нехитрый текст об империи зла, зазубренный и озвученный американским президентом, бывшим голливудским актером, Угрюмов разочаровался в социализме. Так ему казалось, но он был всего лишь расстроен, однако расстроен настолько глубоко, что ручейки грязи, залившие идеалы его юности, казались ему селевым потоком, который навсегда низвергнул их в пропасть забвения. Но идеалы были слишком устойчивыми, настолько устойчивыми, что даже всемирный потоп не смог бы смыть их из души Угрюмова. Они были его частью, той характеристикой личности, которая формируется в детстве и остается с нами на всю жизнь, являясь той стеной, на которую опирается израненная жизненными неурядицами душа, находя в них последнюю поддержку и утешение, тем источником, из которого черпаются новые силы для борьбы, тем невидимым стержнем, который направляет наши слова и поступки. Лишенные прежней красоты и торжественности, кое-где изъеденные рекой лжи и полуправды, идеалы социализма бывало прорывались блеском самоцветов сквозь мрак, окутывавший душу Угрюмова и скрашивали самые тусклые и безрадостные дни его жизни, когда ничто уже, казалось, не могло взбодрить его. Но Угрюмов не приписывал подъем духа в такие дни результату таинственного воздействия идеалов на свое настроение. Просто, вспоминая детство и юность, ему на память всегда приходили краткие и энергичные советские лозунги зовущие, пусть на небольшой, но подвиг во имя Родины. В детстве Родина была для Угрюмова чем-то далеким, непонятным и вечным. Ему говорили, что Родина огромна и необъятна, а доброта её безмерна как её просторы, но он не обращал на это внимание, думая что так будет всегда. И эту доброту и величие которые Угрюмов когда-то не ощущал, он сразу почувствовал когда Родины не стало. Осталась семья, мать и отец, остался город в котором он жил, но Родина исчезла, исчезла по его, Угрюмова, вине. Он не остановил разрушителей, он не взял оружие в руки, он побоялся пролить кровь предателей, он позволил обмануть себя мишуре капиталистического мира и его сладкоречивым сиренам, его нынешнее положение было результатом собственного бездействия и малодушия. Увы, как и большинство его соотечественников, как бывших, так и нынешних, Угрюмов был рядовым советским гражданином, не способным на самопожертвование. Старые советские лозунги всегда откликались в его сердце памятью о потерянном рае. Но боль утраты, пронзавшая в такие моменты его существо, затмевала все прочие горести и напасти и странным образом мобилизовывала остатки его сил и собирала в кулак ослабевшую волю, не позволяя Угрюмову окончательно деградировать.
Сейчас, по мере того как благодаря чтению неожиданно попавшей в его руки книги, Сталин переставал быть в глазах Угрюмова идиотом, извергом и садистом, олицетворявшим собой социализм, поблекшие идеалы стали постепенно освобождаться от слоя нечистот, прилипших к их алмазной поверхности. Яркий свет далекой юности вновь заиграл всеми оттенками на их гранях и рассеял мглу, заполнявшую сознание Угрюмова. Он забыл обо всех бедах, которые ежедневно отравляли его существование, люди в аудитории, чуть было не ставшие его врагами вдруг показались ему старыми и добрыми знакомыми. Некоторое время Угрюмов находился в эйфории от возврата утраченных идеалов, но вспомнил об анкете и закрыл книгу. Преисполненный новых чувств и совершенно иначе, с какой-то благодарностью относясь теперь к социологам и социологическим исследованиям, Угрюмов за несколько минут изложил свое мнение о деле Дробова и передал анкету подполковнику. Тот пролистав быстро анкету, проверяя правильность заполнения, задержался на предпоследнем листе и внимательно прочитав его показал Оресту Васильевичу со словами:
- Посмотрите как любопытно.
Человек из Академии наук также внимательно прочитал оценку Угрюмовым дела Дробова и издал странное восклицание, выражавшее крайнюю степень недоумения:
Харовский В.И. «Случайный заработок»

- Так неужели же Горбачев допустил всего лишь халатность на работе?
Именно такой вывод следовал из того, что написал Угрюмов. Его простая оценка, связывавшая воедино прошлое и настоящее, сводилась к тому, что весьма подло и
несправедливо обрекать человека на страдания из-за какой-то, пусть даже и дорогой железки и вообще наказывать его за халатность, если бывшие руководители государства, из-за безграмотности и головотяпства которых медленной, но от того не менее мучительной смертью погибли от нищеты миллионы людей не несут никакой ответственности, а наоборот пользуются определенным почетом и уважением и набивают себе карманы под прикрытием какого-нибудь фонда. И хотя Угрюмов не назвал фамилии, намек был слишком прозрачен и обрел форму в возгласе Ореста Васильевича. И хотя странным образом дело далекого 1932 года оказалось перенесенным в современность, никто из присутствующих не заметил несоответствия, поскольку именно сейчас, когда властвовали идейные последователи «Промышленного центра», простые люди, такие как Дробов страдали за малейшую оплошность, а власть имущие богатые ворюги преспокойно откупались от любого преступления деньгами, украденными у жертв.
- А что здесь необычного? – удивился Угрюмов.
- Дело в том, - продолжил Орест Васильевич, - что в московском Институте социологии изучали отношение людей к перестройке и к Горбачеву и никто не характеризовал его действия как халатность.
- А что же о нем думали? – поинтересовался Угрюмов.
- Горбачева обычно называли предателем, иногда героем, многие объясняли его действия посторонним влиянием, но совершенно никто не считал, что он допустил халатность на своей работе.
«Начальник всегда прав», - подумал с иронией Угрюмов.
На этом социологическое исследование в полицейской академии завершилось. В приподнятом настроении Угрюмов пожал мужчинам руки, кивнул на прощание девушке и, получив от подполковника пропуск, направился к двери, собираясьпокинуть помещение. Однако аспирантка задержала его уход, попросив расписаться в ведомости. Угрюмов подошел к ее столу и расписался, не глядя, в списке с парой десятков фамилий. Он уже повернулся и успел сделать шаг к двери, когда услышал голос Надежды:
- А деньги?
- Деньги? – переспросил Угрюмов.
- Да, за которые Вы расписались.
Угрюмов снова заглянул в ведомость – действительно ему причиталась скромная, но для нищего интеллигента весьма ощутимая сумма.
- Это благодарность за Ваше участие и компенсация за причиненные неудобства, - пояснила девушка, вручая Угрюмову деньги.
Когда Угрюмов оказался за оградой полицейской академии, тучи на небе уже рассеялись и ярко светило солнце, заливая своими лучами дремлющую в зимней спячке землю. Голова Угрюмова была ясная и светлая, все тело было наполнено радостью и одухотворенностью, которых он давно не испытывал. Что было тому причиной – возрожденные идеалы, неожиданный заработок или просто весна – Угрюмов не знал, но именно сейчас ему страшно захотелось сменить фамилию.