Рубец образца 41-го

 Все совпадения имен и названий – случайны.
 Описанные события – реальны.

          Едва я успел перейти на пятый курс института, Татьяна Сергеевна, старший врач второй смены на Центральной станции «Скорой помощи» посчитала, что дальнейшее использование меня в составе специализированных бригад нецелесообразно и перевела на самостоятельную работу.
          Не сказать, чтобы я очень побаивался – уже и в прошлом году мне пришлось немало покататься по вызовам с одним водителем – но сейчас началась совсем другая работа. Высокая температура, мелкие раны, боли в животе, ушибы и растяжения, скачки артериального давления, приступы бронхиальной астмы. И уже ставшие рутинными инъекции наркотиков онкологическим больным, перевозки больных из дому в больницу, между больницами, из приемных покоев домой. Все было. Но только теперь я понял, каково приходится линейному доктору, вынужденному знать, уметь или хотя бы ориентироваться и в терапии, и в хирургии, и в травматологии. И при этом разбираться в городских улицах (молодой врач и неопытный водитель – головная боль диспетчерской службы), и помнить графики приема больниц по специализации. Если красиво описать идеального линейного доктора «скорой», то это «швец, и жнец, и на дуде игрец», или «в каждой бочке затычка» - если прямо.
          Но был и немаловажный плюс: вместо пятидесяти копеек санитарских или шестидесяти пяти медбратовских, мой час теперь стоил, как у фельдшера, уже восемьдесят копеек. Дипломированный линейный врач на «скорой» в те времена зашибал не намного больше – рубль в час, так что было за что упираться!
          В конце ноября Татьяна Сергеевна прознала о моих намерениях стать хирургом и приказала диспетчерам по возможности меня специализировать. Резко снизилось количество поездок «на температуру» и «на давление», зато полосой пошли почечные колики, аппендициты и травмы. Честно говоря, я был этому рад – меньше приходилось потеть в усилиях расслышать в бронхах хрипы и соображать: влажные они или сухие, средне- или мелкопузырчатые, есть приглушение звука в нижних отделах легких при выстукивании или нет его вовсе. Ну, не давалось мне искусство аускультации – трубочкой слушать грудные клетки – медведь на ухо наступил!
          Вот в одну из таких ноябрьских ночей, примерно в половине первого – я еще не ложился, сидел, карточки по предыдущим вызовам дописывал – выкликнули мою фамилию с гордой приставкой «доктор» и дали листок с адресом и буквенно-цифровым кодом, означающим «боли в животе».
          Ехать было недалеко, едва ли пару кварталов. Захватив сумку из салона, я захлопнул дверцу «РАФика» и, прохрустев начавшим схватываться на лужах ледком, в несколько шагов достиг подъезда. Взобравшись на пятый этаж, я позвонил, дождался глухого вопроса изнутри и бойко спросил в свою очередь: «Скорую» вызывали?»
          Открыл нерусский по виду грузный мужчина, пожилой, лысоватый, в майке и тренировочных штанах, который молча впустил меня в полутемную квартиру. Она освещалась лишь старомодной лампой, похожей на гриб-переросток и стоявшей на круглом столе в единственной комнате. Убедившись, что я направился в ванную мыть руки, он все так же молча ушел и тяжело лег на скрипнувшую панцирной сеткой металлическую кровать.
          – На что жалуетесь? – спросил я через минуту, внося в комнату свою сумку и опуская ее возле стола.
          – Живот второй день болит, - пожаловался мужчина лежа. – Сейчас уже меньше, а вчера просто спасу не было!
          – К врачу не обращались?
          – Да нет… Но-шпы выпил таблеток шесть за день, вроде полегче стало.
          – А сегодня что? – продолжал я расспрашивать.
          Это ведь не совсем обычно, когда «скорую» вызывают после стихания болей. Гораздо чаще наоборот: терпят до последнего, и лишь когда деваться некуда, хватаются за телефонную трубку.
          – Да, вроде, пожелтел я, - ответил больной.
          То-то он мне показался восточной национальности – армянином или азербайджанцем – смуглостью своей.
          – Разрешите, я свет включу?
          – Включайте, - шевельнул рукой мужчина.
          Я отыскал настенный выключатель и зажег люстру. Под тремя потолочными «сотками» оливковый оттенок кожи больного бросался в глаза. Оттянув ему нижние веки, удалось посмотреть и склеры, тоже желтоватые.
          Я передвинул стул к кровати и уселся.
          – Говорите, только сегодня заметили? Вчера ничего не было?
          – Нормально было, - больной говорил тихо, будто невыносимо устал от изнурительной работы. – Я сначала подумал, что это от таблеток цвет выступил…
          – В смысле – « от таблеток»?
          – Но-шпа – она желтая. А я их шесть штук за день. И моча желтая была весь день, будто краски подмешали.
          – А сегодня как?
          – Сегодня как мартовское пиво…
Конечно, никакого желтого цвета у мочи от таблеток но-шпы появиться не могло. Другие лекарства – да, окрашивают в желтый и красноватый цвет – фурадонин и фуразолидон, например. Но не но-шпа. И что значит: «как мартовское пиво»? Чем оно от ноябрьского отличается?
          Спросил больного. Тот усмехнулся.
– Есть такой сорт, правда, в продаже редко бывает. «Мартовское» называется. Темное и крепкое.
          «Ага, - мелькнула мысль. – Моча вчера ярко-желтая, сегодня темная. Вчера кожа нормальная, но живот болел, сегодня цвет изменился, но живот перестал. Процесс-то развивается!»
          – А выпиваете часто? – спросил я, подумав об алкогольном циррозе печени.
          – Отпил свое… - взглянул на меня больной и снова прикрыл глаза. – Лет десять в рот не беру. Разве на день рожденья пару стопок, да в Новый год.
          – Понятно, - пробормотал я. – Давайте живот посмотрим!
          Мужчина заворочался, неловко задирая майку. Резинки штанов и трусов я сдвинул сам, чтоб ему не тянуться.
          Живот был большой, оплывший в стороны, словно у лягушки, растянутой на лабораторном столе. Потянувшись к нему, я отдернул руку, вспомнив в последний момент правило последовательности хирургического осмотра: живот больного начинается с языка. Пришлось привстать, попросить больного высунуть язык – влажный (и это хорошо), но тоже с желтоватым налетом.
          – Во рту не сохнет? – на всякий случай уточнил я.
          – Да нет…
          – Температуру измеряли?
          – Не догадался. Вчера познабливало к вечеру, а сегодня жарко – весь день потею!
          В комнате и впрямь было душно. Отопление дали еще пару недель назад, но выпавший снег, пролежав несколько дней, вдруг стаял под влиянием нечаянно залетевшего в Сибирь циклона. Только к ночи и подмораживало.
          Я отыскал в сумке термометр, сунул мужчине подмышку. Пока с животом закончу – показатель будет.
          Пальпацию – прощупывание – начал, как и полагается, с правой подвздошной ямки. Самая частая причина «острого живота» - аппендицит, вот его и нужно исключать в первую очередь. Впрочем, никакой «ямки» у этого пациента не было – был слой подкожного жира пальца в четыре толщиной, продавить который, да еще сидя, мне было не под силу.
Привстав, я заметил левее того места, где только что была моя рука, тонкий косо-вертикальный рубец длиной сантиметров в шесть.
          – Это что у вас было, грыжа? – спросил я, пощупав шрам, мягкий и чуть выпуклый.
          – А? Нет, это аппендицит…
          – Да? – удивился я. – А где делали?
Рубец был совершенно необычный для такой операции. Классический доступ к аппендиксу – косой, выше паховой складки. У взрослого остается шрам в восемь-десять сантиметров, у детей, естественно, меньше. А здесь и не нижнесрединная лапаротомия, выполняемая «от пупка до лобка», и не правый параректальный доступ, делаемый с отступом от средней линии.
          – Где делали? – переспросил мужчина. – Да уж и не помню где – столько лет прошло! Немцы делали.
– Вот так не больно? – спросил я, проверяя симптомы раздражения брюшины, возникающие при одной из самых опасных катастроф брюшной полости – перитоните. Ответ пациента на предыдущий вопрос я, честно говоря, выслушал вполуха.
          – Нет, нормально.
          – Кто-кто? – дошло до меня. – Немцы?
Мужчина выглядел совсем простым, да и обстановка квартиры была бедной. Может, по молодости удалось в Германии послужить? Или офицер бывший?
          – Я и смотрю: не обычный рубчик, здорово сделан, просто в ниточку! – одобрил я работу иностранного хирурга. – Долго в Германии прожили?
          – Да, почитай всю войну!
          – И как туда попали? – остановился я, пораженный.
          – А как другие миллионами попадали, так и я попал! Осенью сорок первого, - усмехнулся больной. – Толком и не воевал – сразу… Салабон был, мальчишка восемнадцатилетний. Все винтовки побросали и я бросил. Все руки задрали – и я задрал…
          Мое представление о пленных сложилось по советским фильмам: оборванные, кое-как перебинтованные, поддерживающие раненных и контуженных, мрачной колонной они плетутся по проселочной дороге. А по бокам – фрицы с автоматами в руках, закатанные рукава мундиров, овчарки, рвущиеся с поводков.
          Продолжая раздумывать над услышанным, я продолжил осмотр. Живот больного был мягким, увеличенным в размерах за счет подкожного жира, но не вздутым. Симптомов раздражения брюшины не выявлялось, при выслушивании фонендоскопом отчетливо слышалось бульканье в кишечнике – перистальтика.
          Не рассчитывая прощупать нижний край печени, я определил его по звуку, простучав пальцами правое подреберье. По всем трем основным линиям глухой «печеночный» звук слышался уже в пяти сантиметрах под реберной дугой, из чего пришлось сделать вывод об увеличении печени.
          – Здесь не больно? – спросил я, привстав над мужчиной и надавливая пальцами обеих рук под ребрами.
          – Так себе! – ответил тот, слегка поморщившись.
          – Ну хорошо, давайте температурку посмотрим!
          Температура оказалась повышенной, градусник показал тридцать восемь и две. Как все это сложить: лихорадка, вчерашние боли в животе, пожелтение кожных покровов и глазных склер, потемнение мочи, увеличение в размерах печени?
          – Сырую воду приходилось пить в последний месяц? – спросил я.
          – Не припомню. Чай пью, в основном…
          – А уколов вам в начале осени не делали?
          – Ну как же! В сентябре медсестра из поликлиники приходила, бициллин колола. Рожа у меня на правой ноге, так каждую весну и осень бициллин прокалывают!
Ну вот, суду все ясно! Примерно два месяца назад делали инъекцию – по сроку очень похоже на инкубационный период для гепатита «Б», его еще «сывороточным» называют, потому что вирус передается при переливании крови или плазмы, при повторном использовании плохо стерилизованных медицинских инструментов. В то время о разовых шприцах не то что в поликлиниках никто не слышал, их и в крупных больницах мало кто из нас в глаза видел. На «скорой», к примеру, пользовались многоразовыми стеклянными шприцами, получая их завернутыми в бурые от неоднократного автоклавирования тряпочные патронташи с простроченными кармашками.
          Определившись с диагнозом, я пересел к столу заполнять карточку вызова к больному и писать направление в больницу. Пока рука, почти независимо от мозга, заполняла многочисленные разделы бланка, я снова вернулся к сказанному пациентом.
          – Что, прямо в концлагере операцию сделали?
          Мужчина вздрогнул. Похоже, он успел позабыть начатый разговор.
          – Зачем в концлагере? Я и доехать туда не успел: сняли с поезда на вторые сутки и в больницу отвезли!
          Теперь я его не понимал.
          – Как сняли? Выбросили на станции из вагона?
– Почему обязательно выбросили? – начал сердиться на меня больной. – Я, что, мертвый был? Живот заболел сильно в пути, постучали в двери на ближайшей остановке, позвали охранника, а тот вызвал офицера. Сняли с поезда, посадили в мотоцикл и отвезли в больницу.
          – Прямо на мотоцикле?
          – Ну да!
          – А что за больница была? Для пленных? – продолжал я расспросы, заполняя бланк, и лишь изредка поднимая глаза на пациента.
          – Обычный госпиталь для ихних солдат с офицерами!
          Не совсем у меня укладывалось в голове, чтобы русского солдата-военнопленного, везли на мотоцикле со станции в немецкий же военный госпиталь. Хотя…
          – А оперировали как? Поди, без наркоза?
          – Чего не знаю – того не знаю!
          – Как не знаете?
          – А укол мне в руку сделали, я и уснул. А проснулся уже вечером, в палате.
          Я не стал задавать глупые вопросы – на кровати ли разместили прооперированного пациента, или возле дверей на шинели. Тот же хирург, русского лечивший, не допустил бы плохого ухода. Свой собственный труд пожалел бы.
          – И долго вы в том госпитале были?
          – Недели две. Через десять дней швы сняли, потом пять дней еще наблюдался-отъедался. Как совсем без повязки смог обойтись – выписали документ и снова на станцию.
          – А там как?
          – Да, по-разному – куда попадешь. Немцы, они тоже разные. Где и кормили даже поначалу неплохо, пока похоронки к ним с нашего фронта мешками не пошли. А как пошли – да, доставаться стало…
          Я заканчивал заполнение карточки, подробно описал симптоматику, подумал и решительно написал в разделе выполненных процедур: «Госпитализация в 1-ую инфекционную больницу».
          – Ну что ж, нужно собираться! – сообщил больному.
          – В больницу поедем?
          –          Да, надо ложиться.
          – И ладно, - тяжело поднялся мужчина. – Голому одеться – только подпоясаться!…
          Через пятнадцать минут мы были в приемном покое инфекционной. Дежурная медсестра приняла направление, критически взглянула на доставленного больного.
          – Садитесь, подождите. Я хирурга вызову!
          – Это еще зачем? – буркнул я.
          Было около двух часов ночи – самое время возвращаться на станцию и придремать часиков до шести, пока не начнется утренний вал звонков. Но с этой тридцатилетней женщиной спорить было бесполезно, дело свое она туго знала. Вздохнув, я занял место на стуле рядом с больным.
          Ляпота, однако, здесь работать! – поневоле подумалось мне от окружающей тишины и чистоты. – До эпидемии гриппа еще далеко, кишечные инфекции с наступлением холодов становятся редки, да и мало кто из заболевших нуждается в госпитализации. Так что ночные дежурства протекают без хлопот и забот: обошел тяжелых, проверил назначения и – дави себе подушку! А хирургу в инфекционной – вообще синекура, какой-нибудь дедок работает, предпенсионные годки дотягивает…
          С дедком я не ошибся: по вызову медсестры явился щуплый, явно со сна (судя по халату, наброшенному на голый торс, и всклокоченной шевелюре), да к тому же жутко недовольный подъемом за полночь старичок. Зыркнув в мою сторону, он сразу перевел взгляд на пациента.
          – Больному раздеться, и на кушетку! – скомандовал он. – Направление где?
          – Вот! – медсестра пододвинула ему по столу мою бумажку. – Инфекционный гепатит ставит.
          – Ага, щас-с! – прошипел хирург, негромко, но с явным расчетом, что я расслышу. – Наберут сопляков, а им лишь бы поближе везти, да поскорей сбагрить!
От кого мне приходилось это слышать? От старика со сбившимися на одну сторону остатками седых волос, еще хранивших следы подушки в ординаторской! Пока он здесь прохлаждался, попивая вечерний чаёк и почитывая газетки, я успел обслужить десяток вызовов, мотаясь по городу.
          – А в чем дело? – повысил я голос. – Есть претензии? Спать помешал?
          – Зубатится еще! – удивился старичок. – Ты на каком курсе?
          – Вы мне не тыкайте! – взъярился я окончательно. – Смотрите больного, и я поехал!
          – Да я-то больного посмотрю! – выпрямился старичок. – А только мне и без осмотра ясно, что с механической желтухой его в хирургию нужно везти, а не в инфекцию!
          – С какой еще механической? – опешил я. – С чего ради?
          – А иди сюда!
          Скомандовав мне, хирург сам двинулся к кушетке, потирая руки.
          – Здесь больно? – спросил он больного, надавливая обеими руками ему в правое подреберье с такой силой, что я сам чуть не вскрикнул.
          – Больно! – скривился мужчина.
          – А здесь?
          – Ой! – пациент дернулся на кушетке, подтянув ноги.
          – Какая механическая? – повернулся ко мне хирург, уступая место рядом с пациентом. – Если пузырь торчит, как хрен стоячий, это что?
          Я, подражая ему, положил обе руки на живот больному ниже ребер. Мягкий живот. Ничего особенного… И через секунду понял, что имел в виду хирург, говоря «хрен стоячий»: мои пальцы наткнулись на плотное образование сразу ниже края печени – будто через толстую подушку нащупал закругленный конец черенка лопаты. М-да, образное сравнение!
          – Убедился? Пузырь переполнен, того и гляди лопнет!
          – Ну да… - пришлось согласиться мне.
          Старичок резво написал на моем направлении отказ, указал свой диагноз: «Желчнокаменная болезнь, механическая желтуха», и отдал бумажку мне. Больной все понял сам, оделся.
          – Курс какой, спрашиваю? – снова спросил хирург.
          – Пятый!
          – Пора бы уже мал-мала соображать в животах!
          Я промолчал. Отдых откладывался на неопределенное время – до стационара, принимающего по хирургии, ехать нужно было в другой район города. Впрочем, водитель, которому выпало несчастье со мной работать, уже смирился. Дождавшись, пока мы с больным заберемся в машину, он завел двигатель. Я назвал номер больницы и мы поехали. По рации то и дело звучали волшебные слова: «Домой, «Медик» десятый… Сорок четвертый «Медик» – домой!» Возвращался Перевозчиков, загоняли спать Молодцову. Всех, кто на освобождался на линии, звали домой. Лишь я не мог освободиться.
          Пока ехали по ночным опустевшим улицам, лишь изредка притормаживая перед мигающими желтыми фонарями светофорами, я успел успокоиться. В самом деле, и чего я взвился на «тыканье» хирурга? Он мне не только в отцы по возрасту годился – в деды. Через его руки прошли тысячи таких больных, как мой. И мальчишек, успевших привыкнуть к званию «доктор», но еще не получивших дипломов, он тоже успел навидаться. Нас таких только на Центральной станции в каждой смене по двадцать человек, а еще дежуранты, субординаторы, интерны!
          Скорей себя стоит укорять за элементарную ошибку! Ведь самого очевидного не учел. Возраста пациента, во-первых! Он двадцать первого года рождения, ему сейчас шестьдесят три – самое время, чтобы начали вылезать хронические болячки: остеохондроз, ишемическая болезнь сердца, гипертония, желчнокаменная и мочекаменная болезни, атеросклероз. Хабитуса больного, то есть телосложения вкупе с комплекцией – во-вторых! Вес у него явно избыточный, килограммов тридцать лишних носит, следовательно, любитель покушать много и жирно. Да и образ жизни пенсионера вряд ли отнесешь к активным. Отсюда все предпосылки для возникновения застоя в желчном пузыре, выпадению хлопьев, образованию песка и камней. А где такая дрянь скопится – там и угроза перекрытия желчного протока. Печень продолжает гнать желчь, а оттока ей в кишечник нет. И что? Давление в печеночных протоках растет, начинаются микроразрывы, попадание желчных пигментов в кровь – вот и клиника болевого синдрома («печеночной колики»), разбухание печени, желтуха. Слепой бы сложил все эти факты с выходом на правильный диагноз, и не притягивал бы за уши инъекции двухмесячной давности, вероятность заражения при которой сывороточным гепатитом нуль целых хрен знает сколько тысячных процента!
          Да ладно, - успокаивал я себя, - в конце концов, есть и оправдательные моменты! Ни разу в клинике нам не демонстрировали больного с реально раздутым желчным пузырем. Да и прощупать его через такой жировой фартук, как у моего больного, целая проблема. Если точно знать, что ищешь – одно дело, а если не знаешь?
          Боже мой! – продолжал думать я. – Сколько же мне еще предстоит узнать, запомнить, сколько навыков необходимо довести до уровня «мышечной автоматики»! А ведь уже пятый курс! Учиться всего ничего осталось, а я – баран бараном!
          В невеселых своих размышлениях я и не заметил, как мы достигли 1-ой горбольницы и остановились возле пандуса хирургического приемного покоя.
          В отличие от только что виденного инфекционного приемника, здесь жизнь била ключом, несмотря на третий час ночи. Сидели какие-то несчастные с окровавленными бинтами на голове, лежал на каталке мужчина с зашинированной ногой, медсестры кого-то раздевали, кого-то увозили, кому-то ставили капельницу… Я миновал две смотровых комнаты, расположенных «трамвайчиком», и положил направление на стол дежурному врачу. Тот мельком глянул, взял ручку, чтобы расписаться в моем бланке.
          – Как состояние? – спросил он, коротко и понятно.
          – Средней тяжести.
          – Ага, – кивнул доктор. – Пусть тогда чуть посидит, мы двух мужичков побитых обработаем. У травматологов сегодня сенокос, кушеток не хватает. А ведь не пятница еще!
          Я попрощался со своим больным, безучастно сидевшим на стуле и не выказывающим ни малейшего интереса ко всему вокруг происходящему. Он кивнул мне и, наверное, сразу же забыл.

          А я вот его до сих пор помню. Не потому, что пришлось запомнить диагностику механической желтухи, а потому, что по-прежнему не укладывается в голове рассказанная им история с аппендицитом. И тогда не верил в нагромождение случайностей, и сейчас не верю.
          Не может быть, что по чистой случайности пленного мальчишку-красноармейца, пожаловавшегося на боли в животе, немцы не пристрелили, не оставили подыхать в вагоне – сняли и отвезли в госпиталь. И там с ним обращались, как с обычным пациентом, операцию сделали в лучшем виде, поместили в палате вместе со своими же ранеными солдатами, выходили и вылечили. Последовательность событий, приводящих человека из состояния «А» в состояние «Б», является не набором случайностей, а проявлением системы высшего порядка. Для индивидуума это может казаться фатумом, роком, судьбой, но на самом деле является следствием действия непознанных законов.
          Так может, мы до сих пор чего-то еще не знаем о той войне? Может, она не была такой черно-белой: фашисты и коммунисты, изверги и патриоты, оккупанты и партизаны, массовые расстрелы и массовый героизм? Может быть, мы пытаемся ставить диагнозы, не видя очень важных вещей, либо утаиваемых от нас, либо в упор нами не замечаемых? Ведь слава Богу, что меня с ошибочным диагнозом поправили, а больного перенаправили. А если б тот оказался один на один с врачом упертым и самоуверенным, считающим, что он царь, Бог и пуп всея земли? Он до смерти бы его залечил, да еще после смерти обвинил в неблагодарности – я в этом уверен.