И дверь была растворена

Блуждают тени возле дома
Разных сказочных зверей,
Исчезнут и возникнут снова,
Стучатся еле слышно в мою дверь…
Андрей Князев. «Блуждают тени».

Мучительный дар даровали мне боги,
Поставив меня на таинственной грани.
И вот я блуждаю в безумной тревоге,
И вот я томлюсь от больных ожиданий…
Земля мне чужда, небеса недоступны,
Мечты навсегда, навсегда невозможны.
Мои упованья пред миром преступны,
Мои вдохновенья пред небом ничтожны!
В.Я. Брюсов

Лихой сквозняк тугой паутиной растянулся по типовой квартире – совокупности трех жилых каморок с удобствами. При натяжении этой сложной системы сетей в одном месте тотчас звучал оглушительный сигнал тревоги в другом. Словом, только я вошел, дом швырнул в мои уши приветственно-яростный грохот форточек и дверей. Долгое ошеломленное мгновение стоял я на пороге, а потом протяжный звериный вой, небесный гром и взрывная волна втолкнули меня в прихожую – это захлопнулась входная дверь.

Целлофаново-хрустящий пакет с аптечными покупками – на ручку двери. Раскисшие, но оттого ставшие комфортными ботинки, не распутывая перетертых шнурков, – под тумбу. Черные, пропитавшиеся пахучим потом носки – в комок и в левую руку. Босиком в ванную, впечатывая в прохладный линолеум влажные испаряющиеся следы…

Спустя десяток напряженно-приятных минут я уже выходил из уборной в одних только полосатых семейных трусах цвета хаки. Слабый ветер освежающим языком своим облизывал голую спину, щекотал выпуклые ребра, втискивался подмышки, играл темными волосами на незагорело-бледной коже худых ног…

Нет, все же что-то мешало становлению консонанса в моей нервной холерической натуре. Я поспешно замаскировал свою постыдную худобу камуфляжем обиходной одежды: голубоватая рубашка, бугрящиеся иссиня-черные спортивные трико и рвущиеся шлепанцы.

Старательно закрыл все окна.

Параноидальное беспокойство со скрипом разворачивалось во мне клубком живой колючей проволоки, проникая всюду своими металлическими вертко-скользкими конечностями…
Быстро наращивая скорость, я переходил из комнаты в комнату, с резкой силой задергивал плотные шторы, запирал за собой двери, кутался в чересчур широкую рубашку. Отключил телефон, дверной звонок и домофон. Замер. Настороженно покосился на окаменевший в ожидании пакет с лекарственными препаратами, которые нелегко было заполучить без подлинного рецепта: это на самый крайний случай.

За толстым слоем железобетона живет день, солнце, лето… Здесь же неожиданно запертый воздух в испуге потемнел, повис изумленным ослабевшим полумраком.

Пугаясь непрекращающегося ускорения, я зашел (забежал?) на кухню, вырвал примагниченную дверцу холодильника и под ровно излучающим оком его холодного нутра налил в стопку водки из початой тары, вылил в глотку. Зажевал парой замороженных стебельков зеленого лука, выдохнул и захлопнул герметичную дверцу. Двинулся дальше. Остановился я в просторном квадрате помещения, исполняющего функции кабинета и спальни. Осторожно сел в укрытое пледом кресло; кровь, выстукивая в висках глухую тревожную морзянку, постепенно притормаживала свое буйное движение по хитросплетениям сосудов. Я сидел, объятый безмолвием, сидел, завернувшись в медленно истекающее прохладой густое одеяло тишины… Я прятался.

Закамуфлированная мебелью пустота комнаты обступила меня кругом: полутораспальная постель, снежной губкой пьющая нежные любимые запахи женщин; слежавшийся ворс ковра, ворующего шум шагов; кресло для бессильного самоанализа, прижавшиеся к обоям стеллажи с несчитанными прямоугольниками в кожаном или цельнотканевом переплете – надгробия у могил авторов, таинственные ларцы с иной жизнью внутри; письменный стол с электрической лампой, ровно сложенными немногочисленными бумагами, ноутбуком – алтарь жуткого языческого культа, узорчатые врата для странных существ из чужих миров…

Дверь.

Нет, нет… не надо туда глядеть.

В кору головного мозга вкалываются десятки молниеносных электрических игл: эфемерные не отягченные материализацией создания стучаться в сковывающие их рамки написанного, зовут, приказывают… Чтобы расшириться на килобайты электронной памяти, печатным вирусом разбежаться по рукам, размножиться, жить и смотреть на жизнь сотнями разноцветных глаз…

Нет. Я больше не стану служить вам.

Нужно встать, подойти к столу, включить приглушенное гудение компьютера и удалить с жесткого диска зачатки инфекций, ампутировать все эти цепкие сильные конечности, протянувшиеся сквозь меня, мои глаза и руки из иных, безымянных реальностей. Необходимо выжечь неумолимым химическим огнем этот бессмертный паразитирующий плющ, обволакивающий мою изможденную душу. Нужно закрыть дверь.

Но я не мог поднять свой торс, голову на внезапно ослабевшие, пластилином растекающиеся ноги. И я принялся копить энергию, я черпал ее железным ковшом, скребя по ржавому дну; тщательно преобразовывал из кислорода, по крупинке всасывал из космоса и старательно обманывал себя этим суетливым скрупулезным бездействием.

Что же действительно делать?

Может, накинуть на плечи приталенную рубашку с извивающимся китайским драконом на спине, натянуть потертые джинсы клеш, сунуть ступни в жаркие капканы кроссовок и пойти гулять по раскаленным противням улиц, глотать ледяное пиво из покрытой скатывающимися бриллиантами бутылки, искать в цветастой самовлюбленной толпе изменчиво-серые глаза с нежностью, с сумасшедшей мыслью внутри… Потом летнее кафе, кинотеатр, ночной клуб… И наконец хмельное зарево рассвета, прижавший ладонь к губам город, заговорщицкий сумрак квартиры, ненужная бутылка вина в кулаке… Худенькие руки вяжут шею, тянут вниз… Поцелуи ласковые, распаляющиеся… И можно купаться в желаниях, нырять в самый водоворот горячки, цепляться за дикие русые волны, несущие на дно, и облегченно утопиться в распростертой перед тобой молодой красоте…

А потом пробуждение от трех часов невесомого сна, маленькая головка на затекшем плече, рассеянные по подушке волосы; не задумываясь встать, нагишом за стол и долго с радостью выплескивать себя самого на черную стертую до блеска клавиатуру. Почему? Да потому что ужасная незримая дверь в эту ночь будет ходить ходуном, хлопать, биться в агонии под стремительным натиском расплавленных страстей и уже невозможно будет удержать в себе полчища жадно вдыхающих свободу тварей.

Нет, из дома не выходить.

Тогда может, книги, друзья, телевизор? Опять нет, все эти внешние раздражители духа – колкие отмычки, окровавленная приманка у норы лесного хищника…

Значит, для освобождения нужно забаррикадироваться в тюрьме?

Полутьма на цыпочках медленными старческими аккордами бродит рядом, шелестит своим набрякшим длиннополым плащом, цепляющимся за все углы. Уши слышат предупреждения в монотонном заклинающем шепоте тишины… Тревожное чувство сжимается в напряженный сгусток, спазмом застрявший в животе. Оно проникает выше, словно вымученная рвота; заполняет ротовую полость, размыкает скрипящие тиски зубов, рвет полиэтиленом слипшиеся губы, ползет по шершавому трамплину изогнувшегося языка, отталкивается и двумя ныряльщиками прыгает в оцепеневшую испуганную бездну:

– Кто здесь?

Мертвым идолом молчит письменный стол, не слышно, как узники назойливыми кирками крошат десятки метров неподатливой породы, как совокупным усилием пытаются приподнять бетонную крышку саркофага, силятся распахнуть четверо суток назад захлопнутый мною дипломат ноутбука… Чудится, замерли они в изумленном бессловесном восторге, приветствуя того…

Кто приходит извне.

Нечто прекрасное в своей переливающейся хамелеоновой аморфности, не ограненное рассудком, не имеющее четкой формы и структуры, но – я понял это – обладающее сознанием, исторгнутое материнским миром дитя, оно всей своей всеобъемлющей могучей массой проникает в видимое измерение действительности, исполненное дьявольским голодом бытия. Чудовище из неясных глухих кошмаров с вязкой упругой толщей воды вместо воздуха, призрачный монстр…

В комнату прошла девчушка лет семнадцати.

Рыжее льющееся на плечи пламя неравномерно остриженных локонов. Рост метр шестьдесят. Худенькая… Болезненная бледность хранящего детскую память лица. Глаза – искорки изумрудов, меня будто и не замечают. В руке кружка, дымящаяся восточно-сказочными ароматами свежезаваренного черного байхового чая. Подошла к широкой кровати и села. Выстрелила в меня иззелена-зеркальной дробью взгляда… И я почувствовал, как в мою ошеломленную физиономию впиваются остроконечные крошки ребяческой досады, блестящие осколки девчачьего ехидства…

– Кто ты? – вмятый в кресло, я, наверное, выглядел не очень уверенно.

– Тебе нужно имя? Я его не знаю, ты же еще не придумал… – она поставила горячий сосуд на
тумбу около постели и снова повернулась ко мне. Говорила она быстро, не расставляя акцентов, как будто несерьезно, шутя.

– Ты моя галлюцинация, проекция моего мозга…

– Но я существую, да?

– Не здесь… не в вещественном мире.

– Ага, в твоей голове.

– Но я не знаю тебя! Хотя… твое лицо… – и я понял, волосы у нее бронзово-русые.

– Я пришла, не имея ясно выраженной конфигурации, и ты рисуешь меня на ходу, пользуясь привычными шаблонами, – глаза у нее были инкрустированно-серые, на щеках веснушки набухали солнечной ржавчиной. Очертания фигуры смягчились, но хрупкость не ушла. О нет, она ужасно похожа на…

– Для тебя много значит этот образ, да? Ведь он не выдуманный?

Я молчал, стараясь отстраниться от этих вопросов, от этого заинтересованного упорства, с которым она в меня вглядывалась.

– Ты описывал ее, – казалось, незнакомка передвигается с фонарем по бесконечным лабиринтам моей личности, читает по настенным рисункам-символам, расшифровывает иероглифы, шрамами врезанные в душу. – Работа еще не окончена. И эта идея всегда с тобой. Всегда. Ты думаешь, что это станет главным делом твоей жизни.

– Прекрати! Это мое… Перестань просвечивать мои мозги.

– Глупый, я пока не обладаю собственной личностью и знаю все, что ты знаешь. Во многом, я это ты.

– Ты чужая, ты зверь, ты вор. Копаешься во мне, словно во взломанном сундуке, перебираешь самоцветы воспоминаний… вытягиваешь нескончаемое ожерелье мыслей, считаешь золотые дукаты прожитых лет…

– Неужели ты боишься меня? Я – только материал: глина, камень; ты вылепишь, вытешешь из меня все, что вздумаешь. Я покорна твоей воле.

– Нет, ты проникла сюда не по моей воле. Против моей воли. Вы вообще никогда не бываете полностью подвластны. Нередко сами диктуете что делать, упираетесь намертво.

– Да-да… Это взаимное рабство. И взаимное владычество. И ты не сможешь ничего изменить. Ты и подобные тебе – вы прокляты. Ваши глаза открыты, когда прочие слепы, и вы не понимаете, что видите. Ваши глаза – зияющие раны в наши миры. Из года в год, из жизни в жизнь вы служите ручейками знания, вратами для нас. Кто-то оказывается в силах остановить в себе этот поток, моргнуть, зажмуриться и уснуть, законопатив глазницы, погружая свой растревоженный испуганный разум в ванну слепоты и смерти. Но такие, как ты лишены век.

– Больше я не буду покорным вашим слугой. Всегда есть выбор. И я выбрал.

– Бедняжка… Ты не сможешь.

– Я не смогу продолжать. Каждый день я плаваю в мутной воде лжи, забывая всплывать за очередным куском воздуха, теряя ориентацию: где дно, где поверхность. Я дышу этой ложью, отравляюсь ею. Люди вокруг называют меня «одаренным», «талантливым» и я с улыбкой опускаю взгляд, мне это лестно… Они ошибаются, глядя со стороны, не видя того, что вижу я, не чувствуя того, что я чувствую. И я не хочу разрывать опутавшие меня силки лжи, не хочу терять преимуществ пойманного зверя… Но это необходимо сделать. Я непрестанно принимаю этот наркотик, я пропитываюсь ядом, пропитываюсь вами. Ты сказала, что ты это я. Все наоборот, я это ты. Мне кажется, вы постепенно, по частям, мельчайшими фрагментами замещаете мою личность собой. Кем же я стану, если не остановлюсь? Лоскутным одеялом? Я никогда не открою людям правды о вас, как вы появляетесь здесь из другой яви, как живете в нас, нами. Я просто перестану писать.

– А у тебя получится? Сейчас ты на время освободился от влияния прежних идей, и тотчас появилась я. Так часто бывает. Может, ты просто не можешь без нас? – с ней происходили перемены: она взрослела, внешне оставаясь привлекательной, но грубея, щетинясь вторым слоем, – Без нас ты одинок.

– Я ненавижу вас! Из-за вас я один, ведь даже она… Я бегу от людей, оберегаю, прячу свое врожденное уродство, словно драгоценный камень, словно толкиеново Кольцо Всевластия. И кое-кто завидует моей участи! О боже, я с удовольствием поменялся бы с ними ролями, отказался бы от своей привилегированной инаковости… Я должен прекратить, пока не сошел с ума…

– А ты думаешь, что еще не сошел? Ты видишь меня, слышишь голоса… Это паранойя. Пойми, ты не можешь стать вровень с остальными, спрятаться в толпе. Ты другой, ты житель многочисленных вселенных, разрываемый ими.

– Оставьте меня, отпустите, пожалуйста…

– Прости, автор… Мы хотим жить. Так же как и вы все. Просто жить.

– Я не воюю за всех, забирайте их здравомыслие, гениальным безумием просачивайтесь в их черепа, порабощайте хоть всю планету… Дайте покой мне.

– Ты максималист: так легко, без промежуточных фаз скачешь от одного полюса к другому, от альтруизма к эгоцентризму.

– Я знаю себя.

– Да уж, рефлексивное самокопание – это твоя стихия, твое царство и храм.

– Перестань.

– Хорошо, сейчас перестану я, но ты никогда не сможешь перестать. И я вернусь, а за мной придут другие. Ты сам зовешь нас к бытию, вытягиваешь нас из чрева иномирных пространств. Ты не можешь иначе. И мы тоже – не можем.

– Я смогу.

– Как? Будешь убивать каждого вновь прибывшего?

Ответные раскаляющиеся слова сухими камнями нырнули обратно в глотку, застопорились в горле, я замолк.

– Ведь я не первая, кто является тебе так, кого ты сосредоточенной волей своей материализовал в этой комнате? И что же ты сделал с той, другой? Ты убил ее.

– Пистолет был выдуманный, ненастоящий…

– А каким еще оружием возможно уничтожить собственную фантазию?

– Вы сами объявили эту войну…

– Жажда существования в нас слишком велика, она сильнее и больше страхов и сожаления, поэтому мы победим.

– Тогда я…

– Что же? Ты вспомнил о целлофановом пакете на ручке двери в прихожей?

– Да.

– Ты хочешь забить свои мозги химикалиями: сдохнуть или стать глупым зомби?

– Лучше так.

– Самоубийство – это временное решение, – ей было не больше девятнадцати-двадцати, глаза спокойно-кофейные, длинные прямые волосы поблескивают, будто вытесанные из цельного агата. Ребенок, страстно играющий взрослую роль.

– Что?

– Ты сам обо всем давно догадался.

Я смотрел на нее, продавливался взором сквозь тонкую пленку внешности и находил глубину, огромный туннель вниз с винтовой лестницей по овальным стенам. Я спускался все ниже, все больше узнавал ее. Черноволосая молодка, имя которой я почти отыскал на бесчисленных ярусах, на миг отвернулась от меня и взяла кружку с еще теплым напитком, настоянным на листьях дивного вечнозеленого растения.

– Ну что, автор? Может, хватит? Ты ведь видишь меня и живущих во мне существ. Видишь боль, которую должен выплеснуть в общество, чтобы ошпарить людей шипящим кипятком этих мыслей, чтобы оживить кого-то, кого-то подтолкнуть или остановить у предельной черты…

– Ваше бытие среди нас… обусловлено объективной обоюдной необходимостью?.. Бред…

– Мы несемся в человеческий мир, словно огненные стрелы раздора, войн, революций. Мы проливаемся дождем успокоения, созерцательной мудрости. Мы прорастаем цветами утопии, прекрасных мечтаний. Мы приковываем вас к земле жестокосердой гравитацией депрессии, обоснованного пессимизма, дремучих предначертаний… Кто скажет, больше ли пользы от нас, чем вреда? Нужны ли или мешаем?

– Выходит, что я не хочу, но должен в этом участвовать…

– Наоборот, ты не должен, но хочешь. Умнее, логичнее было бы прекратить, но распаляющиеся желания не дают размышлять. Ведь правда? Вот в чем проблема.

– Ты влюбила меня в себя…

– Я бы не пришла, если бы не была мила тебе и близка. Ты сам впустил меня.

Я молчал. Она мелкими глотками пила чай. В наручных часах куда-то мерно и безжалостно скрежетала мельница времени, шестеренками своими пережевывая безгласные крики, невысказанные мольбы и признания человеческие в сыпучую удобрительную труху для будущего, секундной стрелкой вбивая короткие гвозди в дешевые гробы настоящего…

Я встал:

– Как тебе удалось?

– Спроси у себя самого.

– А разве сейчас я разговариваю не с самим собой?

– Может быть и так.

– Пойду и выброшу этот страшный пакет. Затолкаю в него все мерзкие пугающие мысли до упора и выброшу.

– Выбрось, конечно, вот только – зачем? Целлофановый пакет со смертью всегда будет рядом. А также смерть, разлитая по стеклянным бутылкам разнообразного литража; смерть, асфальтом, дорогами, травой стремительно прыгающая в лицо с пятиэтажной высоты, смерть порошкообразная белоснежная, смерть в застоявшейся протухшей воде каменных каналов, в пуле, в шприце, в одиночестве… Такова твоя судьба, автор. Это стихи. Брюсов.
– Да… Я знаю.

– Разумеется.

– Значит, это все только лишь…

– Не надо, не говори.

Я поглядел на нее и вспомнил, как ее зовут. Вспомнил, кто ее любит, кого истязает она своей любовью. Отвернувшись, шагнул к рабочему столу. Развернулась беззубая пасть ноутбука, нежным сиянием разгорелись жидкие кристаллы. Больше я не глядел на пришелицу: может быть, она наблюдала за мной с кружкой у губ; может, исчезла. Я видел ее на экране бегущей многоножкой строк. Ее и остальных. Темными ожидающими фигурами они выстроились на туманном берегу ледяных вод Ахерона, что обращается позже тягучим болотом Стикса, кровью кипит в реке Флегетон, багровым ручьем рассекает лес, увешанный зловещими плодами с вывалившимися языками и посиневшими лицами, и громыхающим водопадом летит вниз к центру земли, где замирает наконец соленым от слез озером Коцит. И я сменяющим хламиды тел расщедрившимся хитрым безумцем Хароном уже загребал к ним своим единственным, длинным веслом, чтобы за анекдоты и золотые монеты продать немного жизни, скопившейся в моих карманах…

И дверь была растворена.