Иосиф

Хрен вам, а не исторический процесс. Копайте землю, снимайте ее слоями, догадывайтесь о том как и кто жил, и все равно не догадаетесь. Потому, что вы анализировать будете, логично подходить ко всему, законами истории будете пользоваться, и опять прогадаете. У вас получится, что кушали когда-то из серебярнных и бронзовых плошек, делали операции на мозге без вскрытия черепа, а некоторых малолетних детей выбрасывали в пропасть, чтобы не плодились. Картинка жизни будет сплошь из традиций, обрядов, и определенных схем. Только как-то людей, судеб, слез и смеха в этом мало. Никакой логики в жизни нет.

Уж сколько раз, осбуждая полусплетнеческим образом чью-то жизнь мы говорили друг-другу, что вот мол, как "он" или "она" так могли, это же противоречит всему, что принято, это вообще невозможно, ну, а уж "я" лично никогда такого себе не позволю.

Говорить то говорим, но вот верим мало. И слишком много в нашей маленькой жизни допусков и напусков, слишком мало обычных чувств, и всюду нормы. Придумали себе заслонки, теперь вот боремся, авось повезет, да и смысл появился...

Я никогда, никогда не стану бить женщину. Этой нормой Иосиф жил всю жизнь. Он был вспыльчив, но отходчив. Это означало, что если он гневался, и под рукой была сковородка, то мог и сковородкой приложиться. Это его качество проявилось в раннем детстве, поэтому и боялись этого маленького тощего мальчика на улице. Не задирали. Говорили что не в себе, лучше не трогать. Отходил он быстро, каялся, извинялся. Злиться долго не умел.

Будучи уже мужем и отцом, срывался на жену изредка, и та знала, что страшен он в гневе, но знала, что рукой не тронет, лишь глянет так "что лучше бы ударил", но через минут двадцать отойдет. И будет опять тот самый Осик, нежный, заботливый и такой любимый ею.

Знакомая для многих ситуация, уж я точно знаю таких людей, что лучше уж били бы, чем так смотреть... Такие знакомцы найдутся у каждого.

Семья Иосифа была велика. Детей было семеро, дом был из пяти комнат, огород был в десяток соток, имелась лошадь и легкий экипаж. Иосиф слыл отличным комивояжером, его уважали, с ним охотно общались - он был начитан и ироничен. Жену он прогуливал по центру маленького городка под Полтавой каждую субботу. Супруга была тонка, изящна и любила зонтики от солнца. Им смотрели вслед, вздыхали, ну а что говорили вы и без меня знаете. Таких пар мало. Мало сейчас.
А больше и рассказывать нечего. Дальше все как у всех. Отобрали все, оставили комнату в их доме, заселили комиссара с семьей в их комнаты. Комиссар был деревенским мужиком, не глуп, но и не умен. Гимназий революционер не оканчивал.

Иосиф смирился. Они жили, хватаясь за каждый рассвет, засыпая каждый раз будто навсегда. Зимы были тяжелыми, умерло двое младших. Время отсчитывало секудни, минуты и дни. Жизнь складывалась в года. И вот уже календарь сообщил о годе тысячу девятьсот тридцать третьем.
Год этот известен всем. И чем он окончился тоже все помнят. Знал бы он, что будет... И ничего бы не сделал. Зиму отмотали, лето было жарким и урожайным. А дльше голод. Что тут еще писать, о чем говорить.
Страшно. Очень страшно. К этому лету Иосиф жил уже лишь с женой. Дети были кто где, они уже повзрослели. поэтому голодали они вдвоем. Вместо комиссара в четырех комнатах жили разные и странные люди. Голодали порознь. Черты лица у Иосифа заострились. Не было обидно, было противно и ожидаемо. Дети присылали посылки, с консервами и вообще с едой. однажды от дочки из Баку в посылке, помимо еды, были вложены шерстянные носки. Иосиф долго смотрел на эти носки, серые с белой полоской. И не понимал зачем они здесь. Было еще и письмо от дочери. Она происла их уехать с Украины. Умоляла. И он сломался. Они стали собираться. За ними выехал их старший сын Зиновий.
В последний вечер Иосиф вышел в общий коридор, попробовал пройти в туалет. Было занято.

У стены сидел мальчик, соседский сын. Мать этого ребенка была маленькой забитой женщиной. Они все в этой квартире были забитыми и маленькими. Они не общались по соседски, жили отдельно друг от друга. А в этот год перестали даже на кухне общаться. Какая кухня в голод. Иосиф отдал матери этого мальчика банку тушенки. Утром их должен был забрать сын. Женщина лишь пожала плечами и опустила глаза. Молчаливое "спасибо".

Утром, ожидая сна, Иосиф стоял на кухне и смотрел во двор. В руках у енго были те смые шерстяные носки. Что с ними делать он совсем не знал, увозить не хотел, вообще понимал происходящее. Носки эти он уложил на подоконник. Собрался уходить, и тут вошла еще одна соседка. Она не выглядела голодной, муж каким то образм получал паек, больше чем остальные, и они тихо, запершись, ели хлеб. Их никто не осуждал, есть хотелось, делится было нечем.

- Что, жид старый, потаскух кормишь! Нагуляла дите, корми теперь! Соседка краснела и заводлилась. Иосифа захлестнул гнев,какой-то нечеловеческий, стршный. Он очнулся в комнате, его охаживала жена, которая от голода и от слабости пошатывалась, держалась за стены, когда ходила. Он плохо помнил что случилсь. Жена сказала, что он прсто напросто тетку-соседку отхлестал по щекам теми самыми носками из шерсти с белой полоской.

А женщин Иосиф не был никогда, это было выше его принципов, выше логики. И я бы вот так никогда не сделал?

На фотографии с обратной стороны расплывались цифры - 1929. На меня в упор смотрел маленький человек, с острым подбородком и страшным взглядом. "Уж лучше ударил бы, чем так смотреть."- подумал я.