Кристофер Сэндфорд. Курт Кобэйн. ч. 4

 8
 Что-то на Пути

 Для многих, кто годами посещал другие фестивали, два концерта «Нирваны» в Сан Паулу и Рио-де-Жанейро в январе 1993 года были в равной степени плохо сделаны, так ужасно организованы, как любой на их памяти – «Times» назвала их «перечнем несостоятельностей» - и мысль о том, что ведущие звёзды должны были доставать и перевозить своё собственное оборудование, как это делала «Нирвана», казалась последней каплей. К тому времени, как группа приехала в Рио-де-Жанейро, за кулисами была почти бунтарская атмосфера, где не было обеспечено ни продовольствие, ни напитки, но давний, неназванный друг был арестован в гримёрке «Нирваны». При нём было большое количество героина. Адвокатам «Geffen» понадобился целый вечер уговоров и просьб, чтобы предотвратить обвинение самого Кобэйна. Друга проводили в аэропорт и фактически навсегда выслали из Бразилии. Это не предавалось огласке. Но это задало соответствующий зловещий тон тому, что стало известно как Голливудский Рок-Фестиваль.
 Кобэйн закончил концерт в Рио, уползая за кулисы, одетый в женскую черную комбинацию, под ругань, шиканья и свист толпы. Пока большинство насмехалось, другие чувствовали, что Кобэйн заслуживает доверия за то, что «Forum»назвал «выдвижением на передний план своей женственности», за то, что «он осмелился быть другим». Однако стремление шокировать и надевать бельё своей жены было только одной стороной личности Кобэйна. Когда он был с бездомными, он был воплощением улицы, так же как когда он был в «Pourhouse», он был воплощением Абердина, или в Лос-Анджелесе - воплощением пресыщенной рок-звезды. Очевидно, личность Кобэйна зависела от общества, в котором он находился. Важное значение имело то, что в туре по Бразилии к нему присоединилась Лав. По словам одного из руководителей высшего ранга в «Geffen», «было ясно, что Кортни никогда не была просто «миссис Курт Кобэйн», и что, если уж на то пошло, она считала себя большой звездой, а его - группи. Он преклонялся перед ней». Кобэйн всё время цеплялся за руку своей жены («как арестант», говорит тот же самый источник), кроме тех двух часов в день, когда он фактически был на сцене, а она в свою очередь брала ответственность буквально за всё, что не было жизненно важным для него сделать самому. Находясь в Бразилии, супруги репетировали материал для того, что Кобэйн задумал как соло-альбом, но который Лав рассчитывала выпустить как совместный проект два года спустя. (Сделать так было бы «эстетически правильно», сказала она «Rolling Stone»). Кобэйн также закончил песню, которая намекала на его углубляющуюся эмоциональную зависимость от своей жены. «Я был заперт в твоей коробке в форме сердца» и «Брось петлю пуповины, чтобы я смог тут же подняться обратно» были лишь самыми выразительными строчками того, что один критик назвал «душераздирающим публичным признанием бессилия». Величайшим из достоинств Кобэйна как артиста, а вовсе не его слабостью была его способность видеть своё собственное затруднительное положение. В то же время, когда он написал «Heart-Shaped Box», он записал ещё одну песню, посвящённую Лав, на сцене в Рединге в 1992 году, в которой Кобэйн спел просто: «Я женат. Похоронен».
 Обе песни были среди материала, записанного «Нирваной» на «Pachyderm Studios», штат Миннесота, в феврале 1993 года. В качестве продюсера Кобэйн выбрал Стива Элбини, человека с безупречными верительными грамотами панка, который «ненавидел «Nevermind»» и даже «жалел» «Нирвану»: «Была группа подонков - важных шишек музыкальной индустрии, благосостояние которой зависело от того, чтобы [группа] создавала хитовые альбомы. Для меня казалось очевидным, что по существу [«Нирвана»] была тем же самым сортом людей, что и все мелкие группы, с которыми я имею дело. Это было что-то вроде счастливой случайности, что они стали известными».
 Кобэйн должен был быть доволен. Он считал важность роли продюсера лишь второстепенной по сравнению с его собственной, и выполнял работу уже трижды с людьми, доказавшими свою состоятельность, и сильными личностями. Эндино и Виг преследовали свои цели, но каждого из них Кобэйн презирал всего через несколько месяцев после того, как они расходились. В Элбини он нашёл своего самого преданного союзника в извлечении основного, возвращённого к основам звука, утраченного на «Nevermind». В течение двух недель Кобэйн заранее приезжал в засыпанный снегом деревянный дом, избегая электронных приспособлений и техники в пользу сознательно грубой, отдельно взятой традиции «Exile On Main Street».
 Кобэйн по-прежнему выражал непроизвольный пессимизм, который так утомил его друзей. «Меня так же бесит то, что бесило несколько лет назад. Это люди, делающие гадости другим без всякой причины. И я просто хочу выбить из них это дерьмо», - сказал он одному репортёру. Сам Элбини вспоминает настроение Кобэйна как «мрачное, когда мы записывались, но я думаю, что оно было таким практически всегда…. Он был очень милым, симпатичным, остроумным человеком. Просто казалось, что его никогда ничего не волновало». Спустя всего шесть дней было записано двенадцать основных треков, и Новоселич, и Грол были, в сущности, лишними. Но был очень мало законченных текстов, и то, что Кобэйн видел в своей собственной записной книжке, ему не нравилось. «Боже, какое дерьмо!» - нацарапал он сверху. Один из посетителей «Pachyderm» вспоминает «Курта, рыдающего в стороне от злости, что не приходят слова. Даже когда всё остальное шло здорово, он, однако, находил что-то, чтобы поворчать». По словам Халма, «Курт до этого передумал но, подвергаясь испытанию [студией], он отвернулся от своей самой большой любви». В предсмертной записке Кобэйна была жалоба, что «я не чувствовал волнения как от прослушивания, так и от создания музыки, наряду с реальным её написанием, вот уже слишком много лет».
 Настоящий шутник, Элбини был полной противоположностью Кобэйну, и у него был талант прокалывать его воздушный шар, надутый цинизмом. «Ходят грязные слухи, что тебя даже видели счастливым», - сказал он ему. В другой раз вечером продюсер тщетно убеждал Кобэйна - «раскрепостись, блин». Чтобы отметить конец записи, Элбини раздал взрывающиеся сигары – «все смеялись, кроме Курта». Тот же посетитель «Pachyderm» чувствовал, что было что-то возбуждающее и фальшивое» в плохом настроении Кобэйна перед лицом такого большого торжества. Однако если человек выбрал пессимизм, свидетельством тому было то, что он питался в студии. Раз за разом Кобэйн пренебрежительно отзывался о «Nevermind» как о «продажном» и «полном предательстве панк-идеалов». Теперь, через несколько дней после ухода с «Pachyderm», он начал волноваться, что новый материал был «сентиментальным» и «недостаточно музыкальным». Он вступил в ожесточённый спор со своим продюсером и горько сетовал, что «никто не сможет услышать мой чёртов голос». Когда Элбини отказался сделать необходимое регулирование, Кобэйн лоббировал Энди Уоллеса – того самого человека, которого он обвинял в том, что он «испортил «Nevermind»» - чтобы его наняли делать новые аранжировки альбома. После протеста Новоселича он остановился на продюсере «R.E.M.» Скотте Литте, таким образом, достигнув звука, описанного одним критиком как «бездумный компромисс», а другим как «доказательство, что Кобэйн, начиная как любитель всего панковского, в конце концов примкнул к рок-мэйнстриму, который он презирал».
 Кобэйн снял свой довольно долгий СМИ-запрет, чтобы поговорить с «Advocate», журналом прав геев, в феврале того года. В ходе интервью выяснилось, что он в школе думал, что гомосексуален, и что «в душе я определённо гей». Признание Кобэйна, что «я, вероятно, мог быть бисексуален», было повсеместно сообщено в прессе. Наряду с его юношескими шалостями в Абердине, были случаи, когда, будучи взрослым, он приобретал физические отношения с мужчинами в барах или в гей-клубах Европы, где один из друзей вспоминает любовь Кобэйна к выпивке, наркотикам и беспорядочному оральному сексу как «отвратительную, а не клёвую». Кобэйн также отчасти любил шокировать теми значениями, которые он придавал девиантному сексу и тому, чтобы «быть не таким, как все». В октябре 1991 года он выступал на «MTV», одетый в прелестное бальное платье из жёлтого шёлка, и всё время флиртовал с Новоселичем; два месяца спустя они поцеловались по-французски на «Saturday Night Live». С Лав у Кобэйна появилась возможность расширить свои эксперименты в трансвестицизме с помощью лент, бантов и вычурного нижнего белья. Он начал выступать на сцене, одетый в нижнее бельё своей жены. Собственная группа Лав выпустила сингл под названием «Beautiful Son» («Прекрасный Сын») в апреле 1993 года. «Тебе идёт моё платье/Мой прекрасный сын», - пела она подростку неопределённого пола на обложке пластинки, точной копии своего мужа. Год спустя она сказала в интервью «Out», что Кобэйн «занимался сексом с половиной парней в городе», и что она, Лав, «спала примерно с пятнадцатью женщинами». Один человек из Сиэтла по имени Майк Коллиер говорит о том времени, когда он видел, как Кобэйн вошёл в мужскую уборную клуба, «рука об руку с водителем грузовика или лесорубом» и вышел с «прозаичным выражением лица, что всё кончено». Одна женщина видела, как в «Vogue» «Курт танцевал с одним парнем за другим», и «какая-то девушка в сногсшибательном платье» была не в состоянии даже заинтересовать его - он ушёл один. В начале 1993 года Кобэйн сказал близкому другу в Лос-Анджелесе, что «у него был секс с троими или четверыми мужчинами», что в этом не было «ничего страшного», и он «хотел закрыть тему». Он впоследствии часто намекал на свою гетеросексуальность и жаловался на «плохое впечатление», которое произвели его комментарии в «Advocate». Кобэйн показался Фрэнку Халму «глубоко смущённым слухами, что он гей». По словам Коллиера, «по мере того, как его брак прогрессировал, Курт становился менее и менее в восторге от того, что его заклеймили как «голубого»». Его лос-анджелесский друг также считает, что Кобэйн «так никогда и не пришёл в себя от стыда, который вбивали в него в Абердине, что он гомосексуален». Несмотря на то, что он говорил обратное, Курт был сверхчувствителен к людям, изводившим его». По причуде выбора времени, следующим синглом «Нирваны» после интервью в «Advocate» был «Oh, The Guilt» («О, Вина»).

 В гуманизированных противоречиях о Кобэйне не было недостатка. Он был сторонником равноправия, который боролся со своими друзьями из-за денег, отшельником в мешковине с пристрастием к наркотикам, пацифистом, который запасался оружием. Насколько он имел профессиональную репутацию, это было что-то вроде наблюдателя с искажённым взглядом со слишком очевидной скромностью по поводу своей работы. Однако ещё в 1989 году были признаки, что Кобэйн также обладал здоровым самомнением. Размышляя над своим увольнением из «Нирваны», Джэйсон Эверман сказал Азерраду: «Я, вероятно, хотел делать вещи, которые были для них недостаточно просты, идеи, которые были моими в противоположность идеям Курта…. Возможно, это был просто контроль». Даже на героине Кобэйн осуществлял ежедневный контроль съёмок видео, интервью и своих собственных выступлений. (Когда «MTV» впервые попросило «Нирвану» сыграть на «Video Music Awards» в сентябре 1992 года, Новоселич и Грол отправились в больничную палату к Кобэйну, чтобы получить его одобрение). Элбини сказал «Q», что «что меня удивляло, так это то, как Курт знал своё дело, как сочетались его музыка и его группа. С ним было легко работать: проницательный, способный высказывать своё мнение, рассказывая, что он хочет». Дэнни Голдберг не был одинок, сравнивая бесхитростность своего клиента с той, что была у Джона Леннона. Однако даже это не в состоянии воздать должное самосознанию Кобэйна и способности к рекламе. Почти сразу после выхода биографии Азеррада, Кобэйн планировал заказать книгу, «рассказывающую всё правду», и обрисовал Кевину Кёрслэйку свою идею видео-истории «Нирваны». Как бы это ни шло вразрез с его имиджем, управление Кобэйном своей карьерой превышало даже типичные рок-звёздные стандарты. В том, что он «всегда знал, чего хотел, и получал это», он был «едва ли не уникален», - говорит Халм. Только ещё один исполнитель приблизился к его необычайному схватыванию детали - Мик Джаггер.
 Почти все песни «Нирваны» были построены на сотрудничестве. Энди Уоллес и Батч Виг украсили основные мелодии на «Nevermind». Новоселич давал советы в студии и написал часть «Heart-Shaped Box». Грол поспособствовал написанию мелодии «Pennyroyal Tea». Однако все эти треки приписывались исключительно Кобэйну. Старые друзья в Сиэтле делали фотографии и помогали с дизайном обложки альбома, потому что, как говорит Элис Уилер, «все верили в группу». По словам Питерсона, « вся идея «Нирваны» и панка вообще была в том, что любой мог разделить успех группы». К 1993 году казалось, что Кобэйн пожертвовал коллективизмом в пользу более индивидуального подхода. «Это невероятно, - жаловался он. - Я придумываю все идеи для всего того, что мы делаем … меня просто бесит, когда я вижу на обороте альбома «Bleach»: «художник Лайза Орт», и все думают, что Лайза Орт придумала эту картину…. Я придумал всю идею, а они приписывают себе мои заслуги»*.

 Кобэйн и Лав упорно трудились, чтобы вызвать к себе неприязнь. В начале 1993 года они были втянуты в несколько судебных процессов. Комментарий одного автора, что «они поддерживали связь с миром посредством судебных процессов и пресс-релизов», может быть несправедлив. Даже в этом случае, предпочитая вести свои сражения публично, в суде, они рисковали потерей не только финансов, но и своей собственной репутацией.
 На Рождество Лав подала в суд на своего врача из-за медицинского мошенничества и небрежности, незаконного разоблачения и умышленного причинения эмоционального дистресса. (Основанием иска было то, что во время её родов медицинские архивы Лав были выданы лос-анджелесской «Weekly»). Дело было улажено без суда. Подобные жалобы на вмешательство в личную жизнь, так и не рассмотренные в суде, были сделаны против Линн Хиршберг и «Globe». Тем временем Виктория Кларк, возможный биограф Кобэйнов, утверждала, что Лав напала на неё в одном лос-анджелесском клубе. Лав возражала, что ссору начала Кларк. В начале 1993 года состоялось предварительное слушание дела, хотя оно также было впоследствии прекращено. Сам Кобэйн в том же месяце поладил с Патриком Кэмпбеллом-Лайонсом. Он сделал добровольный платёж одному бывшему коллеге, который угрожал предъявить иск. По словам Элбини, сам Кобэйн «ощущал своё затруднительное положение» и «приходил в ужас» от готовящегося судебного процесса: «Люди пытались найти какой-нибудь предлог, чтобы получить побольше денег Курта, большинство из них почти наверняка были специалистами по тёмным делам». В качестве последнего оскорбления один фэн тогда подал иск против «Нирваны» после того, как ему в лицо попали осколки, отлетевшие от разбитой гитары Кобэйна.
 Угрожая предъявить иск «Vanity Fair», Кобэйн и Лав вынудили одно из старейших в стране и самых изобретательных издательств изучать жизнь супругов в поиске грязи. Было неудивительно, что они стали чувствовать себя параноидальными по поводу СМИ. Для Кобэйна не было ничего более типичного, чем эта тенденция отделять своё поведение от его последствий. Когда он ругал Хиршберг или Кларк, он говорил, что имеет право быть двумя людьми, публичным исполнителем и самим собой. Именно Кобэйн-семьянин обещал «отомстить к чёртовой матери» своим клеветникам. Но даже по отношению к его друзьям в «Geffen» эта тенденция считать себя и Кобэйном-знаменитостью, и Кобэйном-человеком вовсе не была достоинством или непременно замечательным качеством. Как выразился один из руководителей, Курт «забыл, что остальная часть мира может этого не различать». Кроме того, Кобэйн как общественный деятель не мог выиграть дело о клевете, если не мог доказать или то, что пресса знала, что то, они написали, было ложно, или то, что они написали это, необдуманно игнорируя правду. Эта теория - что некоторые люди предпочитали вести очень заметную жизнь, и поэтому добровольно жертвовали большей частью своей защиты от критики – появилась в 1964 году из решения суда по делу «New York Times» против Салливана. Общественные деятели, как мотивировал судья по делу Салливана, имели вполне достаточную возможность опровергнуть любые ложные утверждения. Но Кобэйн отрицал, что был общественным деятелем.
 23 марта 1993 года Кобэйны, наконец, выиграли судебное разбирательство, когда обвинения, предъявленные им Отделом Защиты Детей, были сняты. Теперь супруги могли воспитывать свою дочь без надзора социальных работников.
 Признаком стремления Кобэйна вести «что-то вроде нормальной семейной жизни» была его покупка поместья в одиннадцать акров за 400 000 $ в Карнэйшне, маленькой общине в двадцати милях к востоку от Сиэтла. До обветренного двухэтажного дома, связанного мостом с коттеджем для гостей, можно было добраться по грязной дороге, проходящей от реки Толт мимо лесов и пышных пастбищ Фермы Карнэйшн. Покупка собственности, возможно, было самым разумным, что сделал Кобэйн с тех пор, как стал знаменитым. «Он просто мечтал уехать туда и никогда не возвращаться, - говорит его мать. - Он любил бывать там с Кортни и Фрэнсис, и, возможно, с несколькими близкими друзьями и семьёй, выращивать овощи и цветы, писать немного музыки для себя и никогда не возвращаться». Кобэйн купил Лав новый автомобиль, «Лексус», и снова стал водить сам. Он иногда появлялся в таверне рядом с Церковью Библии в Карнэйшне и показался одной женщине «ничем не отличающимся от любого молодого человека, который приходил за пивом и гамбургером». По словам одного из местных жителей, «самая идея, что он как-то отличался от других или был особенным, была ему смешна. Он был самым разумным парнем в мире, даже когда люди надоедали ему». Это было возможно, там, где имидж Кобэйна как застенчивого, скромного из людей был наиболее реален. Часто туристы из Сиэтла стояли у его владения, пристально глядя сквозь деревья. «Это тут живёт «Нирвана»?», - кричала на него однажды утром какая-то женщина с камерой в руке.
 Кобэйн также арендовал дом в Сиэтле с четырьмя спальнями с видом на воду. По крайней мере, снаружи владение на северо-востоке Лэйксайд-авеню, 11301, было приспособлено для «нормальной семейной жизни», которую он хотел. Там был альпинарий, кусты рододендрона, вид на озеро, лодочная станция и даже баскетбольное кольцо для развлечения Кобэйнов. Среди их соседей был профессор университета и исполнительный вице-президент «Боинга».
 С двумя домами в этой области Кобэйн стал более узнаваемой фигурой на улицах Сиэтла. Несмотря на всё своё богатство, он по-прежнему отоваривался в местном «Сэйфуэе», покупал свой собственный бензин и находил время, чтобы поговорить с фэнами и доброжелателями. Позже в июне того же года Джиллиан Гаар видела, что он терпеливо ждал, чтобы расплатиться по своей карте по банкомату у банка на Бродвее, и была поражена его «живыми синими глазами», и тем, как «он, ссутулившись, шаркая, шёл вперёд». Автор по имени Дэвид Хэйг встретил его в магазине, который работал круглосуточно, и вспоминает, что «Курт отвечал на вопросы о себе и группе в течение десяти минут», а затем противоречиво отказался дать автограф. Один подросток подошёл к нему в аэропорту и был вознаграждён «длинной беседой о том, как Курт тащится от Сиэтла и хочет вырастить здесь своих детей». Потом он вынес свой багаж на улицу. Когда такси Кобэйна рвануло с обочины, одна молодая женщина прижала свою голую грудь к стеклу машины и заявила сквозь стекло: «Я люблю тебя», на эти действия Кобэйн ответил просто «спокойно улыбаясь».
 Как бы не было это воспринято как доказательство глубокой стабильности, Кобэйн продолжал вести экзотически хаотическую личную жизнь. Его дом в Сиэтле объединил эксперименты фаунд-арта Олимпии с необузданным употреблением наркотиков Лос-Анджелеса. Один угол дома, обозначенный как «комната беспорядка», содержал книги, бумаги, гниющую еду, пустые бутылки, окурки сигарет, части гитар и буддистскую святыню Лав. Золотые и платиновые диски, их разбитые стеклянные рамки, усеивали пол. Спальня была превращена в студию художника и склад жестяных банок, кусков труб и разбитой посуды. Сам Кобэйн заседал за кухонным столом, строя пластмассовую анатомическую модель, запивая свой утренний валиум шампанским. «Его наркотические выходки были здесь легендарны, - говорит один сосед на другой тихой, получастной улице. - Однажды вечером Курт стоял на веранде, крича на [Лав] и выбросил всю её одежду на дорогу». В другой раз Кобэйн напал на его машину с приспособлением для надевания покрышек, разбив ветровое стекло, а потом помчался к озеру, «как бык». Полиция дважды вызывалась в дом в течение пяти недель в ответ на жалобы. В течение года Кобэйны покинули это владение и купили свой собственный дом.
 9 апреля «Нирвана» дала свой первый американский концерт за шесть месяцев, на благотворительном мероприятии в «Cow Palace» в Сан-Франциско. Большая часть доходов направлялась жертвам насилия на Балканах. На пресс-конференции перед концертом Новоселич (восстановивший боснийское произношение своего имени (Крист – Прим. пер.)) с волнением говорил о тяжёлом положении Группы Женщин Тресневки и, в присутствии Лав, утверждал, что «самое главное в панке» - это «дать возможность женщинам управлять своей собственной жизнью». Кобэйн ни поддерживал, ни сомневался в этой идее, но были те, вроде Райта, кто думал, что «политический аспект концерта означал для него меньше, чем возможность сыграть». По некоторым вопросам, таким, как аборт, Кобэйн, несомненно, был феминистом. Однако в других областях он был далёк от того, чтобы быть искренним сторонником прав женщин, иногда отказываясь читать какой-нибудь журнал, потому что в нём было «полно дерьма о лесбиянках». В декабре Лав сказала журналистке Ким Нили: «Курт - один из самых либеральных людей, которых я знаю, но он однажды посмотрел на меня и [сказал]: «Ненавижу, когда ты читаешь эти чёртовы феминистские книги». Известно, что Кобэйн так и не открыл книгу фотографий боснийских женщин, подаренную ему в Сан-Франциско, и что после концерта он оставил этот альбом в гримёрке.
 Сам концерт начинался с «Rape Me» и включал семь других новых песен, записанных на «Pachyderm». В концерте «Нирваны» было чем восхититься. Кобэйн сохранял неправдоподобный успех на сцене, преодолев свою природную застенчивость и заставив Новоселича и Грола создать завораживающе противоречивый обзор его ныне панорамного фона. Дубасящая гитара и бесстрастный текст «Blew» уступала гимну «Lithium» и пугающей, полуразговорной «Polly». Но Кобэйн был не из тех, кто останавливается на своих прошлых победах, за исключением свежей творческой позиции. Старый материал был хорошо дополнен такими песнями, как «Heart-Shaped Box» и «Scentless Apprentice». Если получившаяся смесь иногда раздражала – «мелодии всплывали и снова тонули», отмечал «Rolling Stone»; «новые песни группы напоминали альтернативные номера на «Incesticide», а не хиты на «Nevermind» - энергия концерта имела свои собственные удовольствия. Выступление Кобэйна на сцене придавало концерту истинное ощущение энергии. В кульминации вызова на бис с семью песнями он стоял, воя в свой усилитель, крича и топая ногой перед прыжком головой вперёд в барабаны, падая с сильным грохотом искарёженной стали и древесины.
 Кобэйну осталось жить год.
 Чарлз Питерсон, которого позвали на Лэйксайд-авеню, чтобы сделать фотографии для «In Utero», понимал, что успех сделал для Кобэйна как духовно, так и физически. «Раньше Курт смотрел на неприятности как на испытание, которое его укрепляет. То, что он стал профессиональным музыкантом, дало ему ощущение силы и контроля над своей жизнью». Но испытание славой оставило его с более затруднительным, а не лучшим чувством, что он слабее, а не обладает какими-то правами. Наряду с уступками «нахлебникам и навязчивым поклонникам», Кобэйн хронически жестоко пользовался своим уже слабым телом. Когда 1993 год закончился, он почти бросил алкоголь, выдающееся изменение для того, кто до этого любил шампанское и виски. Но он по-прежнему непрерывно курил и марихуану, и свой «Уинстон Лайтс». По словам Халма, Кобэйн держал под рукой пачку сигарет «как гарантию безопасности». Он также, конечно, принимал героин, без разбора и с быстрым сокращением лет своего здоровья. В большинство вечеров, когда Кобэйн был в Сиэтле, он ездил в заброшенный желтый дом на Гарвард-авеню, где он покупал свой провиант. Дэвид Хэйг видел, как он «вышел, шатаясь, согнувшись почти вдвое, и опёрся на свою машину, задыхаясь» перед тем, как уехать. Другой человек встретил Кобэйна на Бродвее, «невнятно произносившего слова и сталкивавшегося с людьми на улице». По словам Райта, «это дошло до такой стадии, когда Курт не спал всю ночь, куря и убивая себя. Он редко ел.
 Хотя немногие говорили это публично, было ясно, что Кобэйн становился психически неуравновешенным. «Он боялся, он думал, что ему угрожают люди, следующие за ним, он думал, что его подслушивают», говорит Фрэнк Халм. Он был «сильным параноиком». Когда на Лэйксайд-авеню были вызваны телефонные мастера, Кобэйн заперся в подвале, обвиняя мужчин в том, что они «агенты», посланные, чтобы его изводить. У него последовательно развилось помешательство в форме «рокового влечения», эротомания, и он послал одной юной студентке-художнице «семь или восемь любовных писем», нарисованную им валентинку и приглашение для этой женщины встретиться с ним в сиэтлской гостинице. Когда она отказалась, Кобэйн звонил по сто раз на дню, следил за ней, когда она шла домой, и послал кирпич, завёрнутый в бумагу, с посланием: «Я не одержим тобой. Я просто хотел поговорить с тобой о концептуальном искусстве».
 В основе сумасбродного поведения Кобэйна лежал его ноющий страх того, что он становился старше, и опасение, что в двадцать шесть лет его лучшие дни были уже позади. Хотя миллионы по-прежнему получали удовольствие от музыки «Нирваны», другие осуждали некогда уникальное соединение группой апатии и злости как устаревшее. К 1993 году началась негативная реакция против поколения американцев, которые приняли Кобэйна как свой образец для подражания, достигшая апогея в статье в «Atlantic», упрекающей «плаксивых малодушных поставщиков псевдо-попа», чьим единственным достижением до настоящего времени было «нечто под названием грандж». Кроме того, многие фэны самого Кобэйна устали от жёсткой диеты полной депрессии. «Cyberia» -это новое модное словечко молодёжи, которая бродила по Интернету, фанатеющей от индустриального рока и, по словам Лукаса Барра, редактора культового журнала культа «KCB», «что-то вроде наслаждения], быстро приводящего к беспамятству». Короче говоря, Кобэйн рисковал потерять свою аудиторию - слишком мэйнстримную для тринадцати-девятнадцатилетних, быстро идущих на смену Поколению X, недостаточно древнему, чтобы выбрать ностальгическое настроение любителей «Pink Floyd» и «Rolling Stones». «Он считал себя изолированным, - говорит один из друзей. - Большая часть его проблемы была, проще говоря, в артистическом кризисе по поводу будущего. Говоря о музыке, Курт был на пути вниз, а не вверх». Он уже проживал современную сагу. Кобэйн присутствовал при рождении гранджа - несомненно, более чем кто-либо являясь его создателем. Он имел преимущество письма на аспидной доске, когда она была фактически чиста. Теперь, когда появилась уйма новых групп, бросая ему вызов, Кобэйн столкнулся с деморализующим и даже с подрывающим здоровье кризисом. Широко отмечалось, что «Нирвана» не выпускала альбома с новым материалом почти два года. Возобновился разговор о распаде группы. Новоселич открыто говорил о перспективе сольной карьеры, в то время как сам Кобэйн, утверждал он, хотел основать свою собственную студию звукозаписи, «чтобы записывать бродяг с улицы, людей с дефектами и умственно отсталых». Независимо от причины, было трудно отрицать, что к 1993 году первая волна славы группы прошла, или что вопрос, сформулированный в «Select» - «Нирвана»: Что пошло не так?», задавался повсеместно.
 Превращение Кобэйна из злого бунтаря в идола было специфическим американским явлением, и его ценность, и в музыкальном, и в социальном смысле, была по-прежнему самой горячо обсуждаемым вопросом в роке. «Курт сформировал взгляды миллионов, которые никогда не слышали о какой-то другой группе», - говорит его друг. Для других, которых сам Кобэйн хорошо знал, он был в лучшем случае объектом насмешек - богатый, избалованный и (окончательное оскорбление) буржуа. Те из его современников, которые наиболее яростно любили панковские или анархистские стили музыки, одежды и риторики, больше всего презирали его. «Изгой» – страшная фраза, использованная в «Facts». Она должна была возмутить Кобэйна, поскольку он, сидя в своём особняке на берегу, понимал, что стал самой презираемой известной американской личностью. В целом он не одобрял популярности, и часто у него были трудные времена убеждения самого себя, что его собственная слава стоила того. «Это становится работой, нравится мне это или нет», - сказал он одному репортёру. На вопрос: «На что это похоже - быть известным?» он ответил: «Единственное, о чём я могу думать – это паранойя… это заставляет тебя чувствовать себя так, словно кто-то наблюдает за тобой». И при этом Кобэйна не слишком утешала поддержка своих коллег. По словам Элбини, «буквально каждый человек, вовлечённый в предприятие, которым [была] «Нирвана», помимо самой группы, был полнейшим куском дерьма».
 То, что Кобэйн был циничен по поводу своего руководства, это несомненно, но он был также реалистом. «Я - шлюха во имя моей музыки. Я сделаю всё, что угодно, чтобы она стала известной», - сказал он Халму. Также несомненно, что его карьера показала многие из характеристик собаки, которой виляет её собственный хвост – а именно «Geffen», но это не было проблемой, которой ограничивался Кобэйн. Несмотря на его дружбу с Марком Кэйтсом и Гэри Джершем, он думал, что в «Geffen» «не понимали» «In Utero», это чувство разделял продюсер альбома. В мае чикагская «Tribune» цитировала слова Элбини, что «у меня нет никакой веры, что этот альбом когда-либо будет выпущен». «Newsweek» тогда выпустил статью под крупным заголовком: «Это Вы Называете «Нирваной»?», описывая «Geffen» как «шокированного» качеством грандж-рок-микса. Другие намекали, что на вкус студии это были недостаточно потенциальные синглы. Заметки в «Rolling Stone» и «Entertainment Weekly» также сообщали, что Кобэйн «не в ладах» со своим работодателями, которые, как он сказал Азерраду, «хотят ещё один «Nevermind». Я скорее умру, чем сделаю это.… [«In Utero»] – именно такой альбом, который я бы купил, будучи фэном, - утверждал он. - Я не мог быть честнее по отношению к самому себе, сделав его так, как сделал. Это моя любимая работа и мои любимые песни».
 В течение месяца Кобэйн сменил линию поведения и, показывая то, что Халм называет «его одержимой потребностью общаться с теми людьми, которых он презирал», послал длинное опровержение «Newsweek». «Джефф Джайлс написал статью о нашей группе, которая не основывалась ни на взглядах группы, ни на информации, предоставленной нашими представителями», - открывалось письмо, тоном, который мог быть добавлен только «Gold Mountain». «Наиболее разрушительное из всего этого - то, что Джайлс высмеял наши отношения с нашей студией звукозаписи, основанные на полностью ложной информации. «Geffen Records» поддерживал наши усилия на всём протяжении создания этого альбома». В пресс-релизе Кобэйн пошел дальше, открыто нападая на Элбини: «Стив сделал карьеру, не будучи в анти-рок-истэблишменте, но быть коммерческим или антикоммерческим - не то, что делать хороший рок-альбом, это - песни. И пока у нас есть песни, записанные так, как мы хотим их записывать, «Нирвана» не будет выпускать этот альбом». Искусно сменив позицию, Кобэйн теперь объявил новый альбом «не таким хорошим», как «Nevermind». Он серьёзно подумывал нанять Энди Уоллеса, чтобы дать «In Utero» такой же дружественный микс, как и более ранней работе, в итоге согласившись на Скотта Литта. Кобэйн и Элбини никогда больше не разговаривали. Когда «In Utero» был выпущен в сентябре (дебютировав под Номером Один), ожидаемое противоречие сосредоточилось не столько на музыке, сколько на отказе двух национальных розничных продавцов распространять альбом. Главным возражением магазинов была обратная сторона обложки, коллаж из пластмассовых моделей зародышей, лилий и орхидей, сделанных Кобэйном и сфотографированным Чарлзом Питерсоном, тем, кто подумывал изобразить «секс, женщину, «In Utero», влагалища, рождение и смерть» и прочее продуманную «муру». «Geffen» также изменил название песни «Rape Me» («Изнасилуй Меня») на «Waif Me» («Бездомный Я»), название, которое выбрал Кобэйн, по словам Рэя Фаррелла из звукозаписывающей компании. «Сначала Курт хотел назвать её «Напади На Меня Сексуально», говорит Фаррелл, - но это заняло слишком много места. В итоге он выбрал «Waif Me», потому что у waif, как и у rape, нет родовой специфики. Waif означает того, кто находится во власти других людей».

 После своего исповедального интервью лос-анджелесской «Times» Кобэйн никогда не признавался в том, что снова принимает героин. «Его очень сильно трясло, - говорит его кузина. - И он всё ещё казался глубоко потрясённым. У тебя создавалось впечатление, что скажи он хоть одно неуместное слово, и Служба Защиты Детей вернулась бы за Фрэнсис. По словам Дэвида Хэйга, «Курт не хотел расходов, трудностей и травмы ещё одной битвы за опеку. Формально он покончил с наркотиками. Ощущение [в Сиэтле] было такое, что только теперь им действительно овладела наркомания».
 2 мая 1993 года Кобэйн пришёл домой на Лэйксайд-авеню бледным, дрожащим и ничего не соображающим. «Потерпевший перенёс симптомы, связанные с передозировкой, - гласит полицейский отчёт. - Потерпевший был в сознании и мог отвечать на вопросы, но явно до некоторой степени был одурманен». Лав рассказала полиции, что Кобэйн был в доме друга, где он ввёл себе героин на 30-40 $. Позднее вечером на семейном обеде его состояние ухудшилось «до такой степени, что его трясло, он бредил и бессвязно говорил». На глазах матери и сестры Кобэйна Лав ввела своему мужу бупренорфин (запрещённый наркотик, иногда используемый для приведения в чувства жертв передозировок), прежде чем дать ему валиум, три таблетки бенадрила и четыре - кодеина, чтобы вызвать у него рвоту. Кобэйна лечили в Медицинском Центре Харборвью и отпустили. Лав рассказала полиции, что «такой тип инцидента» случался и раньше. Никаких обвинений предъявлено не было.
 В пятницу 4 июня полиция вернулась на Лэйксайд-авеню, среагировав на звонок о внутренних беспорядках. Согласно официальному сообщению, «подозреваемый Курт Кобэйн и потерпевшая Кортни Лав вступили в спор по поводу оружия в доме. Потерпевшая Кортни заявила, что швырнула стакан сока в лицо подозреваемому Курту, и что подозреваемый Курт, в свою очередь, толкнул её. Потерпевшая оттолкнула подозреваемого, когда подозреваемый толкнул потерпевшую на пол и стал душить её, оставив царапину». По неофициальной версии Лав начала драку из-за «пагубного» употребления наркотиков своим мужем.
 Кобэйн был арестован и заточён в тюрьму округа Кинг, где он провёл три часа, после чего был освобождён под залог в размере 950 $. Этот инцидент расследовал отдел по уголовным делам сиэтлской полиции, который впоследствии решил не предъявлять обвинения. Согласно служебной записке, поданной начальником отдела 9 сентября:

 «Потерпевшая будет свидетельствовать, что ничего не случилось, несмотря на полицейский отчёт. Кроме того, плёнка [с записью звонка по 911], вероятно, недопустима в качестве доказательства, потому что она не описывает нападения, и при этом её устные заявления не подпадают под исключение по принципу недопустимости показаний свидетеля, основанных на слухах. Особенно её заявления не подпадают под исключение, сделанное в состоянии возбуждения, потому что её речь не содержит никаких указаний на то, что она была в состоянии стресса ошеломляющего события, такого, как нападение…. Поскольку мы неспособны доказать, что произошло нападение, причинившее телесное повреждение, и что самооборона отсутствовала, Город отказывается возбуждать дело».

 В отчёте не упоминалось, но широко передавалось в Сиэтле состояние дома Кобэйна, обнаруженное полицией. Согласно одному источнику, первые полицейские, прибывшие на место происшествия, были поражены полнейшей грязью и атмосферой гниения: «Там был сильный неприятный запах, как будто где-то была дохлая кошка». Хаос дома соответствовал описанию Халма о жизни супругов в Калифорнии. В обоих случаях звонил телефон, и никто не брал трубку, факс жужжал в углу. На стенах не было картин, а на окнах – тяжёлые полотна вместо занавесок. «Могу представить себе, как Курт слонялся там, будучи в сильной депрессии, - говорит один из друзей в Сиэтле. – Ты не мог войти, чтобы повидать его. Вокруг него были все эти люди – фальшивые люди из Лос-Анджелеса, не подпуская к нему его старых друзей». По другим сообщениям, Кобэйн бродил по своему дому, одетый в пижаму (когда его арестовала полиция, он был в купальном халате), или запирался в тёмной комнате, играя на гитаре. Слухи, что он регулярно прятался от своей жены в шкафу, вероятно, беспочвенны. Однако был случай, когда один из друзей приехал на Лэйксайд-авеню, обнаружив «Кортни, швыряющую всё, что было под рукой, в стену, и кричала на Курта из-за того, что он ни на что не способен. Его вина была, по её мнению, в том, что он не мог придумать песню».
 Кое-что из домашнего хаоса Кобэйна было снято на видео, рекламирующее переизданную «Sliver». Большая часть плёнки была снята в гараже на Лэйксайд-авеню. Наряду с осколками экспериментов Кобэйна с глиняными куклами и манекенами также появилась восьмимесячная Фрэнсис, вероятно, танцуя, хотя на самом деле её поддерживали отцовские руки. (Лав со своей группой была в Великобритании). Для того, кто провёл почти десять лет в рок-бизнесе, у Кобэйна было немного близких друзей и никаких настоящих наперсников среди тех людей, с которыми он был знаком или с которыми работал, как и в детстве. В его жизни были три женщины, его мать, жена и дочь, которые имели значение, чьё общество и одобрение он наиболее ценил. В следующем году Кобэйн регулярно появлялся с Фрэнсис на публике, заработав упрёк от некоторых за эксплуатацию своего ребёнка и похвалу от других за свою готовность фотографироваться с бутылочками для кормления и подгузниками в руках. Ни одна из телекомпаний не возражала против эпизодической роли Фрэнсис в «Sliver», хотя коллаж из журналов пришлось вырезать из-за правил о скрытом размещении рекламы.
 Утром 23 июля Лав услышала грохот в ванной нью-йоркской гостиницы, где остановились супруги. Она открыла дверь и обнаружила Кобэйна без сознания. Спустя всего несколько часов после лечения от очередной передозировки наркотиков он с «Нирваной» был на сцене в Роузлэнде, напомнив «New York Times» об «отлично реализованной формуле», которая в первую очередь прославила группу:

 «Мистер Кобэйн поёт голосом, который превращается из измученной жалобы в угрозу, голос того, кто становится злее, когда понимает, что ему нечего терять. Это голос, который могут узнать миллионы, особенно когда он подкреплён музыкой «Нирваны». Гитарные партии мистера Кобэйна, с аккордами, риффами и шумами - колючая проволока, украшающая прочную кирпичную стену ударных Дэйва Грола и баса Криста Новоселича».

 Менее впечатлён был критик, который думал, что «Курт провёл большую часть вечера, напоминая человека, у которого только что задавили собаку», или фэны, которые шикали и свистели, когда Кобэйн сидел с акустической гитарой, и ему аккомпанировала виолончелистка. Если, как утверждали, было правдой, то, что «Нирвана» хотела, чтобы их «принимали всерьёз как музыкантов», правдой было также и то, что Кобэйн был гитаристом, авторитет которого зависел от своего рода звуковой атаки, которой избегали в Роузлэнде. Его скромная акустическая работа была бледной тенью его электрической виртуозности. Самое худшее, что Кобэйн и виолончель были чужими друг к другу по временным масштабам. Это объясняло бессвязные песни, аляповато аранжированные, тщательно представленные, передавая ощущение, что всё, что теперь делал Кобэйн, всё, о чём он думал, говорил и играл, было важно, потому что был важен он. Это подчёркивали многие обозреватели, и ни один из них не был слишком любезен. «Ну, не правда ли, мы умны?», - был рефрен «Guitar», в то время как критик из «Forum» полагал, что для Кобэйна уже чересчур «вести себя как довольный папа и зрелый музыкант» и ссылаться на возвращение к «здравому уму».
 Кобэйн провёл следующие три дня, давая интервью в Нью-Йорке. Согласно статье Эми Рафаэл в «Face»:

 «Он суёт Фрэнсис Бин в её коляску, на их лицах широкие ухмылки. Он шутит с Кортни, целуя ее очень открыто и гордо. Чувствует ли он, что может жить вечно? «Конечно. Я верю, что когда ты умираешь, ты полностью счастлив, и твоя душа где-нибудь продолжает жить, и есть эта положительная энергия. Я ничуть не боюсь смерти»».

 По словам другого автора, Кобэйн добавил:

 «Я был склонен к самоубийству всю свою жизнь. Я просто не хочу умирать сейчас. То, что у меня есть ребёнок, и я влюблён – я чувстувую, единственное, чем я благословлён».

 
 Две недели спустя, 6 августа, «Нирвана» в последний раз выступила в качестве трио. В последний момент они присоединились к сиэтлскому бенефису в пользу Мии Сапаты, местной музыкантши, которую обнаружили убитой месяц назад. По словам Джиллиан Гаар, «можете говорить, что Курт наслаждался собой, так, как он вставил песню «Zeppelin» и весёлый кавер «Seasons in the Sun». По словам фотографа Майкла Эндила, та же самая песня была «фактически трогательна» в своём ощущении того, что «время проходит, жизнь заканчивается». После нескольких лет, в течение которых они играли одурманенный наркотиками грандж в полных залах и со льстивым освещением в печати, «Нирвана» столкнулась с иронической возможностью, что они могли бы потерять популярность как раз тогда, когда они боролись за уважение в качестве музыкантов. «Курта обижало то, что люди смеялись над ним», - говорит Эндил. За кулисами фотограф обнаружил «мертвецки пьяного» Кобэйна, который судил драку между Лав и подружкой Тэда Дойла, закончившуюся тем, что сбили какую-то лампу, и в гримёрке начался пожар. Потом Кобэйн уехал на встречу со своим продавцом героина и закончил вечер в баре гостиницы в центре города, в несвойственной ему манере раздавая автографы туристам и бизнесменам и утверждая, что Сиэтл, несмотря на свою «дерьмовую погоду» - «самое классное место в мире».
 Энтузиазм Кобэйна по отношению к своему ставшему родным дому появился, когда самобытная новинка города уступила карикатуре на самого себя и пародии. События где-нибудь в другом месте, в таких городах, как Атланта и Миннеаполис, помогли превратить некогда сокровенный мир гранджа в национальное увлечение. Ещё пять лет ухудшения американского общественного устройства со времён «Love Buzz» помогли распространению ценностей «Нирваны». Дресс-код различался от побережья к побережью, но руководящие убеждения – атмосфера запутанного нигилизма, ограниченных перспектив, презрения к кривлянию «истэблишментного» рока и лицемерию семейной жизни - теперь были доминирующими стандартами эпохи. Тем временем сама «Нирвана» стала успешной мэйнстрим-группой, подчинённой адвокатам и бухгалтерам, предметом бульварных сплетен и, для некоторых, пародией на оригинал конца восьмидесятых. Многие из последователей самой группы стали разочарованы её успехом. Спустя менее недели после бенефиса Сапаты Билли Корган из «Smashing Pumpkins» (человек, которого Лав бросила из-за Кобэйна) сказал огромной аплодирующей толпе в Чикаго: «Что касается меня, «пошёл бы этот Сиэтл». Ощущение, что Кобэйн мог бы быть однодневкой, доведённой до подражания своим подражателям, придало иронический вес из-за того, что «Rolling Stone» поместил беспристрастный обзор концерта в Роузлэнде рядом со страстным очерком о Коргане: «Решив доказать, что они создают повсюду наижесточайший, наидинамичнейший рок - без суеты сцены, чтобы поддержать их – «Smashing Pumpkins» прорвались сквозь изнуряющие девяносто минут музыки, которая оставила целую аудиторию из слушателей всех возрастов физически утомлённой и акустически воодушевлённой. Что там «Нирвана»; «Pumpkins» - это вещь».
 Два писателя выбрали этот момент для издания биографий группы, «Будь Как Есть: История «Нирваны» Майкла Азеррада и «Нирвана» и Саунд Сиэтла» Брэда Моррелла. Несмотря на то, что книга Азеррада была «официально неавторизирована», она отличалась сотрудничеством со своими субъектами и пыталась разобраться (в одном обзоре) с «проблемным воспитанием Кобэйна; проблемными ранними годами группы; проблемами, вытекающими из головокружительного прыжка; и проблемами с наркотиками». Менее душераздирающей - для некоторых смехотворной - была трактовка автором Абердина, которая, как считает Грант Олден, «отражает собственные взгляды Майка», а Ламонт Шиллингер называет «снисходительной и неверной». Книги и Азеррада, и Моррелла были долгожданным освобождением от чувства приготовления к атаке, которое Кобэйн испытывал по поводу освещения в прессе его брака. Со времён «Vanity Fair» и он, и Лав были сделаны в таблоидах козлами отпущения. В течение двенадцати месяцев кампания не прекращалась и оказала на Кобэйна сокрушительное воздействие. По словам Муна, «Курт всё время знал, что могло случиться», но каким бы мрачным не было его предчувствие, он, возможно, не мог оценить результат. Никто не мог оценить. Несколько отраслевых изданий и фэнзинов поддерживали Кобэйна даже на протяжении нижней точки 1992 года. Согласно «Rolling Stone», он был «одной из главных фигур, появившихся за первые тридцать лет рока», тем, чей «мизантропический взгляд, кажется, вдохновляет его замечательный дар». Но такие голоса терялись в буре журналистского гнева. «ЗАПРИТЕ ЭТОГО ГЕРОИНЩИКА … ПОШЛИТЕ ТОГО, КТО ЖЕСТОКО ОБРАЩАЕТСЯ С ДЕТЬМИ, К ЧЁРТУ… ПРЕДЛОЖИТЕ СВОЮ КОПИЮ СТАТЬИ О ГЕРОИНЩИЦЕ ЛАВ ВЛАСТЯМ», гласили телеграммы, типичные из тех, что засыпали «Vanity Fair» и другие издания. В то время как безусловно самый большой шум исходил от тех, кто писал туда, критикуя его употребление героина, не было недостатка в редакторских комментариях по поводу «обмочившегося, жалующегося, помешавшегося шизофренического имиджа», как весьма точно выразился Кобэйн. Не будет преувеличением говорить, что он цеплялся почти за каждый критический отзыв как за доказательство заговора. Даже мягкий упрёк был пыткой для одной из его сверхчувствительных натур. К концу 1993 года главной заботой Кобэйна было найти способ «говорить с людьми напрямую» без искажённого влияния и музыкальной индустрии, и прессы. Это относилось к тому, что его планы относительно своей собственной студии звукозаписи были ответом. Кобэйн также говорил о заказе предварительной версии книги и фильма о его жизни, демонстрируя навязчивую потребность «обратить в свою веру своих врагов», в друзей, которые до сих пор помнят его.

 Кобэйн отыграл всего несколько концертов за год, но даже этот подвиг истощил его. Он выглядел бледным, как мертвец (его вес упал до 115 фунтов), его голос был едва слышным рычанием. Всю свою жизнь Кобэйн возмущался по поводу внимания, придаваемого его внешности, но теперь он стеснялся своего внешнего вида. Он начал выходить, чаще всего надевая шляпу или солнцезащитные очки. Перед публичными встречами Кобэйна на Лэйксайд-авеню вызывали гримёра. По словам одного из посетителей, «это был шок, что от этого прекрасно сложенного человека остались кожа да кости» из-за употребления наркотиков. Чтобы усугубить проблему, вернулись и приступы острой желудочной боли Кобэйна. Буквально всё, что он делал, говорил и играл с 1993 года, было затронуто физической болью. Всего за первую половину одного года Кобэйн показывался полдюжине специалистов. Он также экспериментировал с машиной виртуальной реальности, маленькой коробочкой, прикреплённой к его желудку предположительно чтобы помочь ему расслабиться. «Казалось, ему становилось всё хуже, - говорит Фрэнк Халм. - Я сомневаюсь, были ли у Курта в конце жизни хотя бы несколько нормальных дней».
 Именно теперь он начал нисходящую спираль хронического употребления героина. Наряду с почти фатальными передозировками в мае и июле был инцидент в Сан-Франциско, когда он, посиневший и еле дышащий, был спешно доставлен в больницу, где врач не только привёл его в чувства, но и извлёк из его руки две сломанных иглы. «Что бы ты не принимал, Курт принимал в шесть раз больше», - говорит Дэвид Хэйг. Даже Лав впоследствии описала своего мужа как масштабного «пожирателя» наркотиков. Видели, как он покупал героин у передвижного ларька с гамбургерами на Бродвее; в парке возле своего дома; на лестнице Сиэтлской публичной библиотеки. Один из друзей супругов сказал журналисту Мику Брауну: «[Кобэйн и Лав] продолжали заявлять, что они – не наркоманы и всё такое, и что, по мнению Курта, от этого стало хуже, потому что он знал, что это не так, или что он не употреблял наркотики только в течение короткого времени, и снова вернулся к этому». В сентябре Кобэйн – в который раз - подвергся детоксикации перед зимним туром по США и Европе.
 Поскольку его здоровье ухудшалось, ухудшались и его раздражительность и одержимость своими конкурентами. Важной частью характера Кобэйна была его потребность, почти принуждение, предавать гласности своё мнение о своих врагах. На вопрос Дэвида Фрикке: «Как ты теперь относишься к «Pearl Jam»?» он ответил: «Я не хочу в это вдаваться», потом спустя мгновение добавил: «Я уверен, что они не старались изо всех сил бросить вызов своей аудитории так, как это сделали мы с [«In Utero»]. Они – осторожная рок-группа». Кобэйн утверждал, что был «умышленно наивным», однако его самолюбие было знакомо даже в индустрии, общеизвестное своей саморекламой: «тиран», по словам одного коллеги. Ко времени его смерти появились две отдельные картины Кобэйна. Те, кто предпочёл быть неназванным, говорили о нём как об управляемом, одержимом собой, «пассивно-агрессивном», с непредсказуемым темпераментом, часто граничащим с невротическим. По словам Азеррада, биографа, который стал другом Кобэйна, он был «очень чувствительным человеком, милым и ярким».
 Сама Лав признала парадокс, когда описала Кобэйна как «зависимого» от своей собственной прессы, того, кто «хотел быть популярным», «очень угодить людям», человека, который физически боролся с его женой из-за статей в журналах, которые она прятала от него. Почти все без исключения журналисты, которые брали интервью у Кобэйна, прокомментировали его по-видимому противоречивую любовь к славе и страх разоблачения. «Rolling Stone» столкнулся с этим противоречием уже в ноябре 1991 года: «Уже избегая «New York Times» и «Los Angeles Times», он сначала отказался от интервью для этой статьи, передумал, потом был не в состоянии появиться ещё два раза, в одном случае прячась в запертом гостиничном номере». Даже Майкл Азеррад ждал Кобэйна, чтобы выпустить «В Сердце и Разуме «Нирваны»». Когда сиэтлская журналистка по имени Джо-Энн Грин договорилась о встрече с группой в 1993 году, она обнаружила, что трое ждали её в гостинице в центре города:

 «Курт, стоящий между Кристом Новоселичем и Дэйвом Гролом, сразу же заметил меня. Я улыбнулась, и он тут же опустил глаза.
 Когда расстояние между нами сокращалось, неловкость Курта стала очевидной. Его взгляд метался туда-сюда, он глубже ссутулился. К тому времени, как я была на полпути к ним, Курт начал отдаляться. Я продолжала идти - наши взгляды снова встретились. На этот раз его глаза выражали неприкрытый ужас. Он напоминал загнанного в угол зверя».

 В течение многих лет Кобэйн изо всех сил пытался убедиться, что всё плохое, в конце концов, улучшится. «Всё, что мне нужно - это перерыв, и с моим стрессом будет покончено», - сказал он в интервью «Rolling Stone». «Я уверен, что это будет просто вопросом времени, - добавил он своему биографу. - Если люди просто придержат свои чёртовы языки и прекратят обвинения…. я, возможно, буду в порядке». Теперь, после более года наблюдения таблоидов, Кобэйн больше не был таким оптимистом. По словам Хэйга, «именно невыносимая мысль, что вместо улучшения, вероятно, будет ухудшение, так беспокоила его». Когда Кобэйн готовился снова ехать в тур в октябре 1993 года, он, казалось, потерял даже надежду на профессиональное удовлетворение. «Мы почти истощены, - сказал он интервьюеру. – Мы дошли до того, когда всё становится скучным. Нет того, к чему ты можешь двигаться, нет того, чего ты можешь с нетерпением ждать». Этому автору Кобэйну выразил меланхоличную мысль, что «через пять лет меня совершенно забудут».
 Баллистическое восхождение его группы к вершине глубоко встревожило Кобэйна. «Подростковый страх хорошо окупился / Теперь я скучный и старый», пел он в первых строчках «In Utero». «Я участвую в этом только ради денег», - сказал он своей кузине. Только та тема - извращение невинности - повторялась почти во всём, что писал Кобэйн. Его собственная предсмертная записка читается как поучительная история (по словам Мика Брауна, «утомляющая своей осведомлённостью», по словам Мика Брауна) стремительного восхождения и мгновенного сгорания; о конфликте между творческим процессом и развращением его наград; о надежде и разочаровании. В течение многих лет Кобэйн говорил, что он «не хотел быть знаменитым». Против чего он действительно возражал, это чтобы стать своего рода рок-звездой из комиксов. «Nevermind» вознёс его к истинной славе, в особенном американском смысле слова. Он перешёл черту, разделяющую тех, кто хорошо известен за то, что что-то сделал, от тех, кто известен, потому что просто есть. Кобэйн постоянно беспокоился о том, чтобы его характеризовали не как всего-навсего импозантного наркомана, шизофреника и негодного отца. Однако было бы неправильно предполагать, что он желал избежать того, чтобы быть в центре внимания в целом. Известный - жизнь трудна; неизвестный - это невозможно. К 1993 году Кобэйн активизировал свой гнев на СМИ с новым чувством любезности и после упрёка одного репортёра он, вероятно, добавил комментарий: «Не принимайте это на свой счёт». Один-два журналиста преодолели его сдержанность, и он показался корреспонденту «Times» «играющий прессой, как на скрипке». 1 июля Кобэйн пригласил заезжего внештатного корреспондента «New Musical Express» на Лэйксайд-авеню на предварительное прослушивание «In Utero», вручив журналу главную сенсационную новость и вызвав трепет в отделе рекламы «Geffen».
 Кобэйн также совершенствовал весьма необходимую черту характера - иронию по поводу своего собственного затруднительного положения. «Подожди / У меня есть новая жалоба», - пел он на «Heart-Shaped Box». Связка в «Serve The Servants» содержит строчку: «Этот легендарный развод - такая скука». («Я - продукт испорченной Америки, - сказал Кобэйн репортёру. – Подумайте, насколько хуже могла бы быть моя семейная жизнь, если бы я рос в депрессии или ещё в чём». Заключительный припев «Frances Farmer will have her Revenge on Seattle» был: «Опечалившись, я потеряла покой», предмет, который он развил в целую песню в «Dumb». Несмотря на ухудшение его здоровья, было доказательство, что счастье и чувство удовлетворения угрожали ворваться в жизнь Кобэйна. Он жаждал успеха - фэны и музыкальная пресса дали его ему. Его вид, знакомые запачканные джинсы и грязные волосы, тексты и эпиграммы, которые Кобэйн оттачивал перед своим очередным интервью, сделали его превосходным символом и главным идолом эпохи. Его уважали, так же как и втаптывали в грязь – «одну из самых поляризованных личностей в Америке», по мнению «Spin» - и его способность планировать тенденции предоставили ему уникальное место в культурной драме его времени. Однако то, чего Кобэйн никогда не делал, это не смеялся над собой. С признанием пришла уверенность в себе. Он противоречиво ссылался на свою пожизненную привычку к «задумчивости и жалобам на боль». Он высказывал в СМИ колкости в насмешку над собой. Он был «не лучше среднестатистического деревенщины», сказал Кобэйн в интервью журналу «Sun». Он утверждал, что местный фотограф снял его «выглядящим настолько тупым, насколько возможно». Он даже хранил очки, которые надевал на «In Bloom», спустя много месяцев, развивая то, что Кобэйн называл своим «видом ботаника», и отчасти напоминая своего отца в том же возрасте.
 Сам Дон гостил на Лэйксайд-авеню в конце 1993 года. Он провёл час, разговаривая с Лав и Фрэнсис, в то время как Кобэйн прятался в спальне наверху – тактика, которую один родственник впоследствии назвал «оскорбительной». (Кобэйн сказал ещё одному человеку, что настоящей ошибкой Дона было то, что он вообще приходил). Отношения с Венди, пусть и более теплые, следовали тем же непредсказуемым курсом. Несмотря на то, что у неё был сын, альбомы которого продавались миллионами, эта женщина, которую Кобэйн называл «святой», по-прежнему жила в доме с четырьмя комнатами в абердинских «квартирах». План построить новый дом с O`Коннором в Олимпии пришлось оставить, когда брак потерпел неудачу. Кобэйн одалживал матери деньги, звонил ей со всего мира и по-прежнему появлялся на Ист-1-стрит, чтобы навестить свою семью. Но тесная связь с обеих сторон была редка. Венди чрезмерно гордилась, что «Курт добился успеха» и «выбрался из этого Пейтон Плейс - Абердина». Она никогда не пропускала газетные вырезки о нём и его выступления по ТВ. Но она следила за ними, словно он постоянно играл главную роль в школьной пьесе. Беверли Кобэйн чувствовала, что Венди, учитывая её ограниченный мир, никогда полностью не понимала размера сцены, на которой играл её сын. По словам Клода Иоссо, «она гордилась Куртом, но не могла смириться с его успехом. Один из соседей на Ист-1-стрит вспоминает, как Венди обзывала Кобэйна «Джонни-Суперстар» после ссоры, вызванной его приходом на обед в своём сценическом костюме и гриме.
 Помимо наркотиков, ещё одними долгосрочными отношениями Кобэйна были отношения со своей женой и дочерью. По словам Халма, «Курт был во власти у одной и обожал другую». Он был нехарактерно сознателен и ответственен по поводу всевозможных семейных вопросов, он был из тех родителей, которые разогревали молоко для своей дочери и удостоверялись, что няня готовит только полезную для здоровья пищу. Кобэйн вёл себя, как любой безумно любящий отец, раздавая фотографии Фрэнсис друзьям. «Фотографии, всегда фотографии», - вспоминает Халм. 8 сентября Кобэйн прибыл на ежегодную церемонию «MTV Awards», одетый в модный полосатый свитер и красные солнцезащитные очки с широкими стёклами, с Фрэнсис на руках, и уверял толпу, что он - «вылитый денди». Это событие было в абсолютном контрасте с церемонией 1992 года. Хотя «Нирвана» снова завоевала приз за Лучшее Альтернативное Видео («In Bloom»), не было никаких закулисных скандалов. Если раньше Кобэйн дразнил Эдди Веддера и давал отпор Экслу Роузу, теперь он охотно раздавал автографы и знакомил доброжелателей со своей женой. Алан Уайнберг вспоминает, что «Курт выуживал из мешка подгузники для Фрэнсис» и атмосфера «больше напоминала пикник, чем рок-концерт». Единственный момент напряжения наступил, когда охранник, явно удивившись, что улыбающийся человек несёт на плечах свою маленькую дочь, потребовал у Кобэйна удостоверение личности перед тем, как пропустить его на сцену.
 Две недели спустя «Нирвана» второй раз выступила на «Saturday Night Live». Одурманенный наркотиками хаос их первого выступления уступил место настроению эффективности и профессионализма. Группа приехала, усиленная ритм-гитаристом (Пэтом Смиром), сыграла два трека с «In Utero», поклонилась и уехала. Ни битья инструментов, ни французских поцелуев. Подруга Кобэйна Джэйн Киннеар, которая видела обе программы, рассказывает, каким «Курт казался вялым, удолбанным» на предыдущей передаче. В 1993 году он выступал «остро», шутя с репортёрами за кулисами, «рекламируя группу, но не относясь к себе слишком серьёзно». Имея дело с прессой, Кобэйн теперь делал самоосуждение доминирующей темой. «Это - не то, что меня на самом деле волнует», - сказал он в интервью «Source». Той осенью Кобэйн даже позволил версии «Teen Spirit» в стиле «Мьюзек» появиться в антологии Сэры ДеБелл «Грандж Облегчённый».
 Вся эта деятельность предшествовала выпуску первого за два года нового альбома «Нирваны». Первоначально названный «I Hate Myself And I Want To Die» («Я Ненавижу Себя, И Я Хочу Умереть) (стандартный ответ Кобэйна на вопросы о своём здоровье), а потом «Verse Chorus Verse» («Куплет-Припев-Куплет») (колкость по поводу агрегатно-поточного написания песен), последним выбором в конце концов стал «In Utero» («В Утробе»). Альбом дебютировал в чартах «Billboard» под Номером Один. Даже это редкое достижение испугало Кобэйна. Никогда в истории рок-н-ролла не было артиста, отрекающегося от своего успеха так яростно, как он делал это теперь. От вселенской скорби «Serve The Servants» до мучающей самого себя темы «All Apologies», «In Utero» изобиловал насмешками над врагами «Нирваны», включая самих себя, и ехидными ссылками на анонимные «внутренние источники», которые осуждали Кобэйнов в СМИ. Ключевые слова для описания этого альбома – раздражительный, разъярённый и одержимый собой. Фэны, которые хотели подтверждения, что с их героем всё в порядке, были разочарованы «In Utero». Кобэйн повсюду видел подсознательные элементы жестокости. Но он перестал быть циничным, разве что желчным. Наряду с нераскаявшимся панком, урывками переходящим в блюз, фолк и рок типа «Sonic Youth», поп-восприимчивость Кобэйна обнаруживалась даже в муках его разглагольствований, как у Лир. Хотя на большей части альбома пластинку «Нирваны», казалось, обычно заедало на критике славы и сосредоточенности на себе, «In Utero» изобиловал энергией гитарного драйва, временами звучащей как «Beatles» эпохи «White Album», и одному из обозревателей показалось, что Кобэйн «изгонял своё недовольство острой, прямо в точку прямотой»
 Альбом открывала «Serve The Servants», текст был настолько наполнен страхом, что в терминах мэйнстрима это, возможно, могла быть Нико, поющая на чистом немецком языке, но ворчливую, легко запоминающуюся мелодию. Ей на смену шла «Scentless Apprentice», песня, вдохновлённая романом Патрика Зюскинда «Парфюмер», и также сообщающая о чувствах самого Кобэйна «довольно много лет назад», когда «меня так раздражали люди, что я чувствовал - Как бы мне скрыться ото всех?». Со своим рычащим гортанным припевом – «Убирайся, у-бирайся» - «Apprentice» своевременно сменяется самым бескомпромиссным треком альбома. «Heart-Shaped Box», чья болезненная тема и клаустрофобное ощущение благодаря тому, что она была написана в шкафу Кобэйна в Лос-Анджелесе, была самой сутью сборника песен «Нирваны». Было знакомое бренчание гитары и бормотание куплета, прорывающиеся в безумие аккордов из двух нот, которое переходило в эмбиент и появлялось как чистый поп. Независимо от его стараний, Кобэйна по-прежнему преследовали его коммерческие инстинкты. «Heart-Shaped Box» была выразительной, пылкой и вполне гуманной. Тревожащий текст соответствовал мелодии, которая приближалась к улавливанию некоторых шедевров «R.E.M.» - плотный бас, резкое бренчание гитары и частый ритм ударных - всё подходило «Out Of Time». «Box» была выпущена синглом в Великобритании, где быстро попала в Топ-5. Видео для этой песни было снято Энтоном Корбийном, типично безрадостная трактовка той же темы распятия на кресте, что и на следующей песне альбома, «Rape Me». Это была песня, которую Кобэйн подразумевал как комментарий к жизни в сумасшедшем доме пост-«Nevermind». (Было даже подражание «Teen Spirit» в гитарном вступлении). Со своим сырьём для альбома, всё ещё под кайфом, далее Кобэйн побаловал себя четырехминутной тирадой о жизни Фрэнсис Фармер, местной кинозвезды, отправленной в психиатрическую больницу в 1940-х годах (и мученицы-покровительницы Сиэтла), прежде чем продолжить в том же духе «Dumb», пласт камерной музыки виолончели и гитары, напоминающей «Eleanor Rigby» и «Polly» из своего же «Nevermind».
 Отсюда всё пошло по наклонной. Четырём из оставшихся треков на «In Utero» не хватало энергии и ясности. Продукция Элбини «назад к основам», которая могла достигнуть эффекта посредством простоты с такой артисткой, как Пи Джей Харви, появилась здесь просто как простая. Без Эндино или Батча Вига демонстрация эмоций Кобэйна переросла в потворство своим желаниям. Скабрезный текст «Milk It» («Её молоко - моё дерьмо / Моё дерьмо - её молоко») кажется бредом поиска внимания десятилетнего ребёнка. Присутствовало декадентское разложение разума, образы искажены аляповатым экспрессионизмом, представляя моральный распад – а потом идут ужасные отбросы «Radio Friendly Unit Shifter», где ссылка Кобэйна на «биполярные противоположности» была единственным интересным моментом. Для полнейшего дикого гнева (и ещё одной гитарной партии, целиком украденной из «Kimono My House») была «tourette' s», хриплая тирада против СМИ. Текст: «Х.., моча, дерьмо». Это был не музыкант, пишущий для слушателей, это был Кобэйн, срывающий свою злобу на мире. «Very Ape», хотя в той же мрачной манере, по крайней мере, показала понимание основного принципа современной поп-звёздности: играй на своей боли. То, что Кобэйн изобразил себя «королём безграмотности», было упреждающей атакой против колкостей его критиков. Вторая часть «In Utero» была спасена козырными картами «Pennyroyal Tea», фолк-панк фьюжном, которой, с более дружественным миксом, светило выйти в качестве сингла, и «All Apologies», ещё одна несостоявшаяся «R.E.M.»-баллада, завершая альбом загадочной откровением: «Самое главное для нас всех - это все мы».
 От названия до дизайна обложки с просвечивающей женщиной, темой «In Utero» был знакомый крик ужаса в бесплодном мире вне матки. Был также крик дикого гнева даже для такой, как у Кобэйна, способностью себя жалеть. История Фармер с её полным крушением, ускоренным разочарованием Голливудом и давлениями славой, была очевидным сравнением. Кобэйн прочитал биографию актрисы, написанной Уильямом Арнолдом, ещё в 1978 году, сказав родственникам в Абердине, что он «одержим» этой историей, и в последнем месяце своей жизни связался с этим писателем, чтобы договориться о встрече. (Арнолду назначили ответный звонок на тот день, когда он услышал, что Кобэйн покончил с собой). Что-то из того же потакания собственным слабостям перетекло в музыку. Самым ужасным было то, что «In Utero» был бессодержательным, ретроградным, монотонным, пустым рёвом, исковерканным тем, что Пил называет «битьём» и лишённым экономии или изобилия, соответственно, «Bleach» и «Nevermind».
 В активе было то, что большая часть альбома основывалась на проверенных поп-достоинствах. Хотя двадцатилетние приветствовали самобытность группы, слушатели постарше по-прежнему могли оценить ориентиры «Нирваны» - пронзительные гитары, маниакальный вокал, беспрестанный ритм ударных. Несмотря на моменты экспериментирования в «In Utero», по отношению к этому альбому было необычайно старомодное чувство, что по крайней мере его половина основывалась на древней рок-н-ролльной традиции «Twist and Shout». Этот шедевр подошёл бы почти к любому дизайну обложки пост-«Sergeant Pepper». Была даже схема, показывающая «рекомендуемые позиции баса и тремоло». Эта борьба за приспособление девяностых к шестидесятым явно была целой музыкальной дилеммой Кобэйна. В своих лучших проявлениях «In Utero» скрещивал нигилизм панка с необузданной поп-энергией и идеальным слухом на хуки. При помощи «Dumb» и «All Apologies» Кобэйн воспользовался шансом написать попурри «Beatles», которые всегда так или иначе угрожали появиться в его песнях. «Heart-Shaped Box» была в целом более мрачным опытом, который впоследствии приобрёл новую значимость. «Serve The Servants» была моделью экономии написания песен. Из-за этого и жестокой силы на всём своём протяжении «In Utero» был заслуженно критикуемым и популярным хитом.

 В своём желании экспериментировать, отношении к славе и необузданной паранойе Кобэйн вновь напомнил Джимми Хендрикса в том же возрасте. К лету 1969 года Хендрикс ушёл из группы, которая впервые привела его к успеху, и объявил о своём намерении соединить джазовую свободу с достоинством акустического блюза, таким образом пренебрегая электрической виртуозностью его лучшей работы. Он также становился всё более и более недоверчив к тем, кто его окружал. По словам биографа Хендрикса Гарри Шапиро, «он рассказал ещё одному музыканту, что какое-то время он думал, что тот, кто играл на конге, был шпионом; он рассказал Билли Коксу, что бросил наземь банкноту в 100 $, чтобы посмотреть, кто её поднимет; он сказал своей подружке, [что] Майк Джеффри [продюсер Хендрикса] скорее убьёт его, чем выпустит материал, который Майк не считает достаточно коммерческим».
 Это было хорошо знакомо. Как в случае с одним певцом, автором песен и гитаристом из Сиэтла, так и с другим. По словам Джона Пила, «Джими, казалось, во всеуслышание задавался вопросом, как он оказался в мире, где он всегда выступал». Кобэйн также имел удручающее мнение о своей жизни с тех пор, как стал знаменит. Почести, которыми осыпали его остальные, были неспособны унять слабый сердитый голос, который шептал внутри, что он никогда не прилагал достаточных усилий. Его хроническое недовольство несло его к успеху, однако отняло у него способность наслаждаться успехом. Когда Хендрикс в последний раз гостил в Сиэтле в июле 1970 года, он цитировал Майклу Коллиеру Марка Твена: «Любая жизнь – это отсутствие тайного суда человека, который её проживает». Двадцать три года спустя Кобэйн сказал тому же самому критику, что он «не так уж, блин, и хорош», и нужно меняться. То, что его будущее зависело от ненавистной формулы «Nevermind» «куплет-припев-куплет», было невероятно, но карьера вне музыки была невозможна. Для Кобэйна, как и для Хендрикса, жизнь заканчивалась.

 Одним из самых любопытных эпизодов поиска Кобэйном новых горизонтов было его сотрудничество с Уильямом Берроузом. Это уникальное партнёрство возникло благодаря общему другу Тору Линдсею с независимой «Tim Kerr Records». Хотя по его собственному признанию он «не увлекался гранджем», автор «Завтрака Нагишом» «восхищался пылкостью» работы Кобэйна. Берроуз заранее послал записанный на плёнку рассказ на «Tim Kerr», где его смикшировали с сэмплированием гитары Кобэйна и выпущен в весьма безразличный мир как «The “Priest” They Called Him» («Его Прозвали Священником»).
 Затем Кобэйн послал факс в дом Берроуза в Лоренс, штат Канзас, спрашивая, не сыграет ли он жертву распятия в видео для «Heart-Shaped Box». Берроуз отказался. После очередного обмена факсами (в котором Кобэйн выражал надежду, чтобы он «не думал, что я пытаюсь сыграть на связи с наркотиками»), встреча была назначена в Лоренсе. Таким образом, однажды вечером в октябре Берроуз наблюдал, как по маленькому проезду его дома движется лимузин.

 «Я ждал, и Курт вышел с ещё одним человеком [тур-менеджером Алексом МакЛеодом]. Кобэйн был очень застенчив, очень вежлив, и явно наслаждался тем фактом, что при встрече с ним я не был охвачен благоговением. В нём было что-то мальчишеское, хрупкое и привлекательно потерянное. Он курил сигареты, но не пил. Никаких наркотиков не было. Я так и не показал ему мою коллекцию оружия».

 Вечер закончился ритуальным обменом подарками: картина для Кобэйна, который в свою очередь представил биографию Лидбелли со своим автографом. Берроуз наблюдал, как лимузин отъезжает, прежде чем сказать своему секретарю: «С этим парнем что-то не так. Он хмурится безо всякой причины».

 Толпы на Финсбери-Парк в Лондоне, где «Нирвана» играла той осенью, служили доказательством того факта, что их концерты больше не были специальными андеграундными сборищами. Появилась коммерция, наиболее уместная торговля наркотиками, и продавцы футболок и сувениров, выстроившихся на Севен-Систерз-роуд, делали честь «Rolling Stones». Если сравнивать и дальше, сам концерт был разочарованием.
 18 октября «Нирвана» начала полномасштабный американский тур, первый за два года. Кобэйн хотел вернуться в тур с концертом, который привлечёт панков, чтобы те ограничились маленькими клубами, где все смогут танцевать, и никому не понадобится брать бинокль. К сожалению, «Нирване» было слишком поздно обходить экономику, которую они сами в значительной степени создали. Конечным результатом был маршрут из сорока пяти концертов, выступления в смеси арен и театров, для зрителей, среди которых было теперь привычным делом нюхать кокаин и размахивать баннерами, требующими «Teen Spirit». Был соответствующий рост продукции и драматического искусства. Раньше «Нирвана» играла на фоне мыльных пузырей или психоделических розовых кругов, в свете которых девочка-подросток иногда пожимала плечами, явно равнодушно, как танцовщица на «Ready Steady Go!» Теперь группа работала, освещённая прожекторами и с сильными усилителями, под кричащее вступление и безумный рёв толпы. Были и другие украшения. Концерт был нелепо декорирован как лес с кажущимися мёртвыми деревьями и бумажными птицами. Кобэйн стащил идею у кинорежиссёра Уима Уэндерса и расположил по бокам сцены крылатых анатомических манекенов, подобных тому, что был на обложке «In Utero». В заключительной высококлассной прогрессии группа изменила свой собственный состав участников, добавив второго гитариста, Пэта Смира, и виолончелистку Лори Голдстон из сиэтлского «Black Cat Orchestra».
 Для человека, в 1992 году говорившего о самоубийстве, всего год спустя Кобэйн был необыкновенно весел. «Я в жизни не был так счастлив», - сказал он Дэвиду Фрикке. Ещё одному репортёру он сказал о «выздоровлении» и от наркомании, и от своей хронической боли в желудке. Кое-что из этого хорошего настроения появилось в туре. Несмотря на то, что Кобэйн теперь был защищён фалангой телохранителей, публицистов, поваров, шофёров и личных секретарей, он по-прежнему мог выставлять напоказ доставляющую удовольствие толпе панковскую непринуждённость, как тогда, когда он бродил по сцене в Канзасе, в то время как огни в зале всё ещё горели, и вопрошал: «Кевин здесь?». Он даже убеждал аудиторию подпевать припеву своих любимых песен. Звук 6 000 голосов, должным образом напевающих слова «Rape Me», был самым сюрреалистичным моментом тура.
 Ким Нили встретила Кобэйна после концерта в Дэвенпорте, штат Айова, где она была поражена «по-детски непосредственными» и «потерянными» качествами, также отмеченными Берроузом. В 1992 году о «Нирване», их успехе и последовавшем грубом антагонизме было столько написано, что другие качества группы иногда упускались. Прежде всего, они были и оставались выдающимися музыкантами. В целом «In Utero» успешно завершил редкое искусство объединения моментов экспериментирования с общим подтверждением основных принципов. Кобэйн был по-прежнему потрясающим живым исполнителем. Он был также неисправимым угодником толпы. Не изменяя своей привычке оскорблять их, он активно искал одобрения масс. Дэвид Хэйг слышал, как Кобэйн во всеуслышание беспокоился, был ли он «по-прежнему в контакте с обычными детьми». Ким Нили наблюдала, как он вошёл в пирожковую, дал автограф одному фэну, который набрался храбрости, чтобы приблизиться к нему, потом со счастливым видом сидел у общей стойки. Признаки грубости, потакание собственным слабостям и уязвление других соответствовали качествам незрелости и наивности, которые в первую очередь сделали его популярным. С нижней точки в июле 1993 года Кобэйн, казалось, теперь становился лучше в течение остальной части года. Он мог быть эгоцентричным, но он отчасти был и бескорыстным. Он дал несметное количество интервью, подчеркивающих свою верность «Нирване» и его любовь к своей семье. Он хвалил свою жену, что она «круче, чем когда-нибудь буду я», мнение, отказываться от которого Лав не давала ему никаких поводов, и активно поощрял её собственное интервью «Rolling Stone», «Откровения Кортни». Хэйг впоследствии назвал это «тем самым моментом, когда родился феминистский идол». Другие приписывали Лав гораздо большую проницательность, чем у её мужа, по поводу качества и надёжности людей, окружающих его.
 Один интервьюер за кулисами в Чикаго обнаружил, что Кобэйн противоречиво рассуждает о роскошной и насыщенной жизни в роке. «Она была такой взрывоопасной, - сказал он о своей ранней известности. - Я не знал, как иметь с этим дело. Если бы существовали [курсы] для рок-звёзд, я бы хотел их посещать. Это могло бы мне помочь». После перечисления причин своего вновь обретённого смысла («Сделать этот альбом. Моя семья. Мой ребёнок. Встреча с Уильямом Берроузом и запись альбома с ним») и признания, что «каждый месяц я прихожу к более оптимистическим выводам», Кобэйн закончил строчкой, впоследствии предсказавшей своё самоубийство: «Я просто надеюсь, что я не стану настолько счастливым, что мне станет скучно. Думаю, что я всегда буду достаточно неврастеничным, чтобы делать что-то странное».
 О печальном взгляде Кобэйна на жизнь свидетельствует то, что даже когда он хвалил своих коллег, он признавался, что «устаёт от формулы «Нирваны»». Его голос стал самым громким при решении добавить акустические песни в выступление в Роузлэнде. Часть простой привлекательности того концерта была сохранена, когда 18 ноября «Нирвана» присоединилась к длинному списку тех, кто стал жертвой серии «MTV Unplugged». Выступление на нью-йоркской «Sony Studios» было выдающимся благодаря ощущению приятного благополучия, вызываемого группой, и самоуничижительному юмору («Я гарантирую вам, что испорчу эту песню»), продемонстрированному Кобэйном. Были компетентные версии «About A Girl», «Polly» и «Come As You Are». На «Pennyroyal Tea», играя соло, приковывающий к месту голос Кобэйна расположил к себе даже закоренелых грандж-рокеров в толпе. Неподходящий формат концерта сработал наилучшим образом, когда Кобэйн сидел один, ссутулившись со своей акустической гитарой, извлекая из архива свои самые ранние песни. Также было беспрецедентное количество каверов: всего шесть, включая «The Man Who Sold The World», в котором Кобэйн предпочёл сымпровизировать строчку о «пристальном взгляде, лишённого пристальности» материального успеха.
 «MTV Unplugged in New York» был выпущен год спустя. Также повсеместно показывалась ТВ-передача. Некоторым вроде Патрика МакДоналда «Кобэйн казался неуместным, сидя на табурете, спокойно напевая некоторые из наиболее медленных песен…. Номера сами по себе не казались хорошими. Они были частью целого набора, который включает полную силу живого, электрического рока». Любители «Нирваны» эры «Teen Spirit» также были среди тех, кто утверждал, что уровень громкости группы был вовсе не дополнительной страховкой, а музыкальной необходимостью. Другие находили остроту в звуке знакомого предчувствующего беду голоса, отзывавшегося эхом, словно из могилы. В Абердине бабушка Кобэйна «с трудом могла выдержать» это прослушивание.

 Кобэйн закончил 1993 год, выступив в качестве главной звезды на «Live and Loud» на Новогоднем Сочельнике «MTV», специально транслируемого на береговую линию Сиэтла*. За кулисами Элис Уилер была поражена «голливудской атмосферой», окружающей своих старых друзей, с рок-группиз, соперничавших со звёздами, и «всем было наплевать на группу». Уилер сделала снимки Кобэйна в его трейлере. Она говорит, что он был в «превосходном настроении», делился сплетнями в его «обычной самоуверенной, интеллектуальной манере». Кобэйн говорил о линзах кинескопа, используемых на видео «In Bloom», со всем энтузиазмом известного любителя камер. По мнению Уилер, существовало «три основных Курта: популярная рок-звезда, семейный человек и абердинский неудачник. Все они противоречили друг другу».
 Позже в тот же вечер Кобэйн шёл по затемнённой улице к жёлтому дому на Гарвард-авеню. По словам женщины, которая продала его ему, он уехал с пакетом героина из фольги «без особой суеты, словно он покупал пиццу». На следующей остановке Кобэйн выпил коктейль из текилы и джина, запив сиропом от кашля. Уже пробило полночь, прежде чем его убедили вернуться к своей семье. Шатаясь, спускаясь вниз по лестнице, Кобэйн упал и скатился – «как брошенная тряпка», по словам одного очевидца - в сточную канаву, где, спокойно улыбаясь, он всматривался в последний Новый Год в своей жизни.

окончание: http://www.proza.ru/2007/11/23/483