Колдун

Иван Чернецкий был страшным человеком.

Говорили, что в годы американо-советского противостояния он специалистом по вооружениям побывал в местах локальных конфликтов: Вьетнаме, Африке и где-то еще. Я верил этим словам, ибо в те несколько встреч с Чернецким, что у меня были, я тотчас почувствовал – этот человек убивал. Он познал убийство, сделал из него не профессию, не удовольствие, но науку. Черную табуированную науку. Так мне казалось…

Судя по всему, именно там, в странах третьего мира он и набрал багаж познаний в сфере чернокнижия и ведовства. А, может быть, и пробивался туда именно с этой целью.

У него не было военной выправки. Никто не видел его в парадной форме, даже на фотографиях. Он не был офицером кровью и сутью своей. Ему было наплевать на имя и идеологию страны, в которой он обитал. Поэтому Чернецкий так апатично пережил распад и разграбление сверхдержавы.

После провидческого увольнения в запас в июне девяносто первого Чернецкий некоторое время преподавал философию в нескольких университетах и институтах, часто затрагивая на лекциях эзотерическую тематику, что звучало, по меньшей мере, ново и дико в тот период; добился какого-то ученого звания, но, видимо, быстро охладев к общепризнанным лаврам, через шесть лет прекратил лекторскую деятельность и занялся частными исследованиями в области оккультных знаний. Каким образом он зарабатывал на хлеб для себя и своей семьи никто в точности не представлял. Скажу лишь, что время от времени перед его подъездом останавливался автомобиль с тонированными пуленепробиваемыми стеклами и появлялись похожие люди в похожих серых пиджаках с военной выправкой в плечах и холодных глазах. Иван всегда ждал их у дверей подъезда и спокойно садился в машину. Хотя, думается мне, его никто не предупреждал об очередном визите.

А еще он привлекал женщин. Я не раз видел, как вытесанные опытом мнящие себя роковыми дамы прятали едкие слезы даже при случайном упоминании имени Чернецкого. Женщины сходили с ума от него, выжигали сами себя какой-то демонической страстью к нему. При этом, я убежден, Чернецкий был верен своей супруге.

Словом, это был высокий жилистый мужчина лет тридцати на вид и сорока – на деле. Ровный посредине головы пробор темно русых волос, едва не достающих до плеч. Густые брови, холенные борода и усы. Грубая загорело-обветренная кожа. Тонкая сетка морщин, впившаяся в лицо. Широкий нос, ярко алые губы. А еще глаза… Светло карие, волчьи, следящие за дичью, пронизывающие смертью, ждущие крови…

Я боялся Чернецкого. И спал с его женой.

* * *

Помню, в школе я был стеснительным забитым тихоней, меня не воспринимали ни одноклассники, ни учителя. И, наверное, я не мог что-либо исправить, ну и не пытался… Но поступив в университет, я понял, что мне выдается шанс начать все с чистого листа. И у меня даже получилось. Теперь я охотился на иностранную запрещенную музыку, одежду, все время шутил, свел дружбу со студенческой элитой – детьми больших людей, кутил в знаковых местах, встречался с лучшими девушками. Раньше меня не знали вообще, теперь меня узнали с внешней искусственной стороны.

Одну из десятков, влюбленных в меня, первокурсниц я заметил далеко не сразу. Талый снег и бессловесная мольба серых глаз, невинное детское лицо, маленькая круглая голова с мохнатой шапкой золотых волос, игрушечно-хрупкая фигура. Мне на нее со смехом указали друзья. И я влюбился.

И все было…

И нежные розы в высоких вазах, и большие некрасивые медведи, выигранные в тире, и ласковые весенние закаты, и пломбир в вазочках, и полумрак кинотеатров, и улыбки, и взгляды, и поцелуи наедине, и дождливая летняя ночь в маленькой палатке…

Я стал ее первым мужчиной.

И через год ушел от нее. Ушел, чтобы потом время от времени вновь возвращаться, каждый раз понимая и давая понять, что это ненадолго.

А потом я получил свой диплом и уехал из города. Еще год спустя в университет пришел новый преподаватель философии – Иван Чернецкий.

* * *
Диме шел десятый месяц. Солнечная редковолосая головка, пухлые щечки, чистые отсутствующие глазки. Это был сын Чернецкого. Я долго пытался уверить Лену, что отец не любил, не замечал ни его, ни своей жены. Разум Чернецкого существовал только в захламленных дебрях своего кабинета, в чердачной чащобе герметизма, каббалистики, суфизма, гаданий и магии. Она грустно выслушивала мои доводы, потом неожиданно улыбалась нежно и, наверное, не мне, и я вновь понимал, что убедить ее невозможно. То ли она ошибалась, старательно обманывала себя, то ли знала что-то неведомое более никому, чуяла что-то утаенное от меня, то ли я врал ей и себе…

Теперь, после четырех лет нашего тайного запретного романа я переменил тактику поведения. Теперь я старался не говорить о Чернецком дурного, наоборот – вспоминал какие-то светлые его стороны, уговаривая самого себя, что лгу.

De mortuis aut bene, aut nihil .

* * *
Весна никак не желала вступать в полноправное владение над нашим озябшим уставшим от хладов городом. Лукавая, тонкой пленкой льда укрывала лужи по утрам, сыпала инеем на зазеленевшую прошлогоднюю траву, кусала заморозками легко одетых студентов на остановках… И на кладбище в этот день было холодно и промозгло.

Я был пьян и хмур и пытался скрыть беспрестанную нервозность. Вязкое марево голосов вокруг облекало, но не могло проникнуть в меня. Я пил весь предыдущий вечер и это серое отсыревшее утро. Жидкая искажающаяся реальность змеилась, перетекала где-то рядом, я стоял один среди людей и глядел на сведенное смертью, странно белое лицо лежащего в открытом гробу Чернецкого.

Наверное, поблизости должна была быть Лена. И Женя… Хотя нет, Женю оставили с кем-то в машине. Я забыл о них, соединяя одной прямой в пространстве мысли только две точки: себя исполненного туманной желчи и его, ужасного человека в деревянном ящике около черной вырытой в заиндевевшей земле ямы. И между нами были смерть, жизнь, любовь, страх и безумие… Мне казалось, что веки Чернецкого распахнуты, глаза выпучены, черны и глядят прямо в меня. Я видел… видел, как покойник медленно, не сгибаясь, поднимается из гроба, протягивает ко мне руки ладонями вверх, и мир тусклой неосязаемой массой течет, сливается к нему отовсюду, исчезает в нем… И меня безвольным высушенным листом из гербария несет в эти ладони, в эти страшные невозможные всепожирающие глаза…

Глухой ватный стук молотков, гвозди впиваются в мое плоское деревянное лицо. Гроб окунается в прямоугольник мертвой темноты. Какие-то знакомые люди голыми руками подбирают холодную землю, слабо в ужасе бросают вниз, во мглу…

Спотыкаясь, раскачиваясь из стороны в сторону, бреду прочь…

Я не верю.

* * *
Три месяца, как наши с Леной отношения по непонятной причине начали портиться, два месяца мы едва видимся. Месяц с тех пор, как погиб Чернецкий. Дорожно-транспортное происшествие, наезд. Трассологическая экспертиза. Свидетели, номерные знаки, подозреваемый. Уродливый фоторобот. Уголовное дело, которое никогда не будет раскрыто.

– Алло?

– Алло.

– Вадим, это ты?

– Да, я.

– Привет.

– Здравствуй.

Молчание.

– Что вдруг… гм… Как у тебя дела, Вадим?

– Неплохо. А у тебя… у вас?

– Не знаю.

– Как это, Лен?

– Так. Не знаю. Непонятно все…

– По-моему… непонятно было раньше. А теперь… прости, но теперь все встанет на свои места.

– Одно место останется пустым…

– Лена…

– Я не знаю, как жить дальше.

– У тебя же есть я.

– Мы тебе не нужны…

Молчание.

– Лен, я приеду?

– Я не могу сегодня.

– Тогда завтра. Можно?

И снова молчание, как длинный ватный червь, ползущий по телефонным проводам. И ответ – обессиленный, безвольный:

– Хорошо.

* * *
В ту ночь я плохо спал.

Просыпался. Один. В темноте. Мокрый от ледяной едко-соленой влаги, облепившей лицо, грудь, подмышки, спину, пах. И почти тотчас неловко проваливался-нырял в горячую потливую жирную гущу кошмаров.

…Заблудился в водянистом полумраке своей квартиры. Мглистый лабиринт, причудливая тасовка комнат, изменчивость расположения дверей, мебели… Ни одного окна. Силуэты будто бы знакомых людей в разлитых всюду тенях, сумрачный безумный шепот, тонкой перманентной струйкой льющийся через мозг… То ли собственные мысли, то ли чужие… Тщетно ищу выход.

Распахиваю очередную дверь. Узкая вытянутая вперед темная незнакомая комната. Стены плотных книжных полок по обе стороны: вправо и влево. И книги те – тяжелые кирпичи в непробиваемой кладке крепостной стены… Тюремной стены… И в книгах тех все мои страхи, вся моя боль, все мои страсти и желания, вся моя беспомощность…

Впереди на фоне серого оконного холста письменный стол, засыпанный бумагами, и человек, сидящий за ним, склонившийся над листами раскрытого фолианта. Я не вижу, но знаю, страницы те испещрены магическими символами неведомого языка, и в том закодированном тексте описаны все узлы запутанной нити жизни и гибели моей… По макулатурной насыпи скачет, встряхивая иссиня-черными крыльями, огромный клювастый ворон. Мужчина, не отрываясь, читает, водит указательным пальцем по строкам. О боже, я узнаю его!.. Ноги тают кусками расплавленного пластилина… Человек поднимает на меня взор. Я вижу…

…усмешку Чернецкого на моем лице.

Вываливаюсь за дверь. Пустые задыхающиеся комнаты, беззвучное гроханье гадальных карт-дверей. Жажда неба. И образ улыбающегося мужчины с книгой в руках – по пятам.

Внезапно подвернувшийся под ногу балкон. Стремительно захлопнутая за собою дверь, насмешливое дребезжание стекла. Свет внешнего мира. Тупик, пропасть. Здесь можно спрятаться…

В полумгле за стеклом бродит мой двойник, слепо натыкаясь на кресла, диван, журнальный столик. Глядя только в распахнутый том, он ищет. Ищет меня.

Наконец поворачивается в сторону балкона, идет на меня. Перед закрытой дверью останавливается. Смотрит вперед.

За тонким серым стеклом выражение бессловесного нечеловеческого превосходства моего лица, за стеклом острый хищнический взгляд моих глаз…

На тонком сером стекле отражение мертвого белого лица Чернецкого и мой беснующийся ужас в его светло карих глазах…

Моя рука изнутри комнаты дергает ручку двери. Я пячусь к переборке; натолкнувшись, перелезаю через нее, смотрю вверх. Неба нет. Только приторный слепяще-тусклый свет. Сильные рвано-вороньи крылья стучат в окно, стекло царапают длинные черные крючья когтей. Отпускаю переборку…

* * *
Дорожные пробки растущего в смирительной рубашке города. Фон: заунывные вскрики автомобильных гудков, нервный тик сигналов поворота, бессмысленный треп радиоприемника. В точке сосредоточения внимания: дымящаяся сигарета меж двух пальцев и тлеющее в ней спокойствие. Я – в салоне своей пыльно-голубой «десятки». На соседнем сидении поблескивает коробка шоколадных конфет «Ассорти». Я опоздал, я не тороплюсь. Лена не уйдет, Лена будет ждать.

* * *
– Кто там?

– Лен, это я.

С протяжным электронным писком магнитного замка отворилась тяжелая металлическая дверь, и, успев услышать, как Лена с приглушенным стуком положила трубку домофона, я вошел в подъездный полумрак. В саркофаге лифта думал, какой она сейчас предстанет передо мной, как встретит. Главное, чтобы Димы не было у нее на руках… Иначе я как всегда тотчас стушуюсь, в неразберихе мыслей и чувств нелепо попытаюсь схватить за хвост ящерицей ускользающее самообладание, и она снова прочтет в моем лице то, что мне хотелось бы спрятать, замазать, стереть… – неловкость и омерзение.

Лена в халате стояла на лестничной площадке своего этажа, одна. Задумчивость блуждала на ее красивом запечатлевшем уютный свет детства лице, тонкие руки сплелись на небольшой груди. Волосы она уже давно отпустила до плеч и перекрасила в темно-русый цвет, о чем я постоянно жалел. Лена обернулась ко мне и едва заметно вздрогнула. Наверное, заранее она иначе хотела встретить меня; быть может, хранить твердость, держаться на расстоянии, но сейчас ее губы медленно распускались неудержимой улыбкой, и серые глаза блеснули хрусталем неожиданно накатившихся слез… Будто внезапно ослабев, она прильнула ко мне, и я спрятал ее, миниатюрную исхудавшую в своих объятьях, зажав в ладони одной из рук нелепую коробку конфет…

* * *
Дима был очень спокойным ребенком. Наверное, слишком спокойным. Дети кричат, играют, падают, плачут, пробуют на вкус все, что попадает под руку – изо всех сил и всеми возможными способами стараются взаимодействовать с огромным вдруг развернувшимся пред ними миром. Этот же наблюдал. Внешне похожий на мать, своим странным тихим отрешенным созерцанием он напоминал мне о Чернецком. Приоткрытые нежно розовые губки, слабое сопящее дыхание, широко распахнутые стеклянно-серые глаза…

Сейчас Дима спал.

Грустно улыбаясь своим думам, Лена взбивала тесто для ватрушки, я смотрел на нее. Потом был приглушенный пустой разговор:

– В четверг придут рабочие. Будут красить пол…

– Давай летом куда-нибудь съездим все вместе…

– Как дела на работе?..

И долгое открытое молчание. Чай с конфетами и ватрушкой. Взгляды, слова, жесты, прикосновения, что-то кроме этого, что-то внутри этого…

И я остался на ночь.

* * *
Обнаженные мы лежали на смятой постели, и холодная мгла мерно и ласково вдыхала пламенеющий жар наших тел. Тонкое одеяло сброшенной змеиной кожей свернулось на полу. Мы разметали свои члены по белоснежной поверхности простыни, ощущая неподъемную сладкую тяжесть усталости и абсолютную пустоту удовлетворенных желаний… Наконец Лена свела ноги, соединила руки, прикрыв маленькие пунцовые соски на грудях; повернулась на бок и прижалась лбом к моему плечу.

Я думал о своем – я ни о чем не думал.

Наверное, Лена вскоре задремала. Как всегда, я чувствовал к ней какую-то нежную жалость. Мне казалось, я позволяю себя любить. Я знал, что необходим ей. Мне необходимо было это знать.

Я вспоминал прошедшие годы: блуждания, гонки вслепую, тупики, разочарование… и возвращение в город, в котором родился, к девушке, которая стала женщиной, чужой женой. Я вцепился обеими руками в этот последний лоскуток расползающейся целеустремленной жизни. Я убедил Лену в том, что она страдает; убедил в том, что я никогда не переставал ее любить, что у меня были веские причины уехать, что я осознал нелепость и бессодержательность своего существования без нее и потому вернулся. И себя я убедил в том же.

Половина четвертого десятка. Кажется, все наконец начинает налаживаться. Ложь зарылась в почву прожитых лет и пустила благодатные корни. В нашем далеком от столичной скорости, от столичных пороков и столичного шума городе тоже возможно жить и быть счастливым. Я женюсь, у меня будет семья, у меня есть семья… Плевать, что сердцевина зерна пуста…

Веки мои давно срослись, и мысли становились аморфными и невесомыми. Сознание медленно опрокидывалось в темное нефтяное болото сна, когда…

Ночь лопнула от детского крика.

* * *
Глаза я не открыл, только задышал чаще. Мне стало страшно… Я притворялся спящим и ждал продолжения.

Крик взорвался во тьме огромным зеркалом. Я чувствовал его глубоко вонзившиеся в грудь куски. В том крике была ледяная стеклянная злоба. Тишина звенела разбегающимися осколками… Я представил, как маленький Дима лежит в красочной детской комнате в своей кроватке с нависшими над ним погремушками в виде разноцветных ангелов и фей, добродушного солнца и хитро улыбающегося месяца. Десятимесячный ребенок тихо сопит в темноте и ждет.

Лена вздрогнула. Я открыл глаза. Она приподнялась на локтях. Я понял, что она смотрит на меня.

– Ты ничего не слышал? – тихий голос с мягкой заспанной хрипотцой…

– Что?

– Ты ничего не слышал? Мне приснилось, что Дима кричал.

– Я ничего не слышал.

– Значит, только сон.

– Значит.

– Я схожу, проверю… – она села на кровати.

– Нет… – я тоже сел и обнял ее за талию; я хотел сказать: «не надо делать то, что он хочет, не позволяй ему манипулировать нами; мне показалось, тебе приснилось». – Тебе приснилось…

Я поцеловал ее, дрожа от страха. Наверное, Лена подумала, что это от нежности или страсти. Я целовал ее щеки, подбородок, шею, плечи… Она таяла восковой свечой в моих руках.

Горячий черный бархат дыхания… Вскипающая в венах кровь… Угадывающиеся во мгле извивы женского тела…

Опершись худыми руками о кровать, выставив бюст вперед и вверх, она медленно прижималась к моему паху, вбирая меня в себя, и так же медленно отстранялась. Я что-то шептал, не помню, что. Когда мои поджатые ноги начали затекать, я потянул ее на себя и лег на спину. Она нависла надо мной, и перси ее ритмично ласкали кожу на моей груди…

От гениталий разбегались игристо-теплые волны ощущений, предшествующих скорому семяизвержению…

Лена с силой вжималась в меня, спрятав лицо у моего горла, насмерть впившись в него губами… Ее короткие ногти царапали мои плечи, я не чуял боли…

И тогда я увидел человеческую фигуру на потолке.

Силуэт высокого худощавого мужчины. Чернее тьмы. Он болезненно изгибался, тихо сучил ногами, будто бесплодно пытался выкарабкаться из болота, оторваться от клейкой трясины потолка… Человек, слепленный из непроницаемого мрака. Я чувствовал его тщетные муки, бешеную боль его и выламывающую кости злобу.

Я узнал Чернецкого.

* * *
Семенная жидкость выплеснулась, словно вода. Лена сначала замедлила, а потом и вовсе прекратила раскачивающиеся движения тазом. Ее пик тоже прошел.

Взгляд мой окоченел. Ужас превратил мозг в кусок льда. Женщина на мне не шевелилась, не поднимала головы, только глубоко дышала. Или не дышала?.. Она не двигалась, она была холодной, как кусок льда; она была мертва. Распятый посреди потолка призрак беззвучно страдал не в силах ни выбраться, ни окончательно умереть.

А потом я услышал шипящий змеящийся у меня в голове голос Чернецкого:

– Ты поможешь мне…

И чья-то ладонь хлестко ударила меня по щеке.

* * *
– Вадим! Что с тобой, Вадим?! Вернись! Вадим! – электрический свет вонзился в мои ослепшие глаза, сидящая на мне верхом тень сквозь всхлипы причитала голосом Лены. Еще две пощечины обожгли лицо.

– Перестань! – злобно закричал я, поднимаясь на локтях. Лена испуганно отодвинулась. Я привыкал к освещению, после минуты изумленного молчания она принялась шептать:

– Я с тобой говорила, а ты не отвечал, я свет зажгла, а ты в потолок уставился выпученными глазами, а потом тихо завывать начал…

Страх, породивший гнев, и гнев, угасший жалостью.

– Прости. Ты очень напугалась, да?

Лена кивнула, блистая таящим льдом слез в глазах:

– Что это было? Ты… болен?

– Не знаю, Лен… привиделось что-то, чертовщина какая-то… – я говорил обрывочно, но на самом деле четко подбирал слова. Я уже знал, что не скажу ей всей правды.

– Обещаю… Обещаю сходить к врачу, – закончил я очередной ложью.

* * *
Небесное сердце пульсировало неожиданно ласковым сияющим теплом. Утро этой среды началось поздно – в одиннадцать часов двадцать три минуты. На самом деле мне не нужно было на работу, как я сказал Лене; но она ничего не знала ни про длительный запой, ни про отпуск, который мне пришлось из-за него взять. Зачем я спешно одевался, отказался от завтрака, ополовинив лишь чашку чая? Не знаю…

– Ворон улетел… – задумчиво произнесла Лена, стоя на пороге открытой двери.

– Что? – словно не расслышав переспросил я. Вспомнил ворона, взятого Чернецким еще птенцом, и вчерашний кошмар.

– У Ивана был ручной ворон. Такой большой и страшный. Ты его не видел, но я тебе про него часто говорила. Я его очень боялась… Он улетел. И, наверное, уже издох.

– Почему ты так думаешь? – я замер у дверей лифта.

– Он пропал в тот же день, как погиб Иван. Он был Ивану очень верен. Только ему…

– Лена, – я вдавил кнопку вызова, где-то в вышине взвыл мотор.

Она очнулась от странного раздумья, улыбнулась как-то грустно, потеряно:

– Приедешь вечером?

– Если будет не очень поздно. Пока, – створки механической пасти разъехались передо мной, открыв свое сумрачно-оранжевое нутро.

– Приезжай в любом случае.

И кабина лифта с лязгающим шумом пожрала меня.

Наверное, мне нужно было побыть одному и подумать. Или вновь напиться, чтобы – наоборот – не думать. Я заехал на бензоколонку, и, пока девяносто седьмой перетекал в бензобак, пропускал через себя ощущения последних дней. Похоже на то, что я схожу с ума. Галлюцинации во время похорон, на которые меня никто не приглашал. Этот яркий вгрызшийся в память сон. Сегодняшний ночной бред. Чернецкий стал для меня персонифицированным злом, и я просто не верил в его гибель. Чернецкий не отпускал меня. Или я не отпускал его.

«Ты поможешь мне…», – повисло в мозгу. То ли воспоминание о бреде, то ли очередной бред.

* * *
Купив бутылку коньяка, заперся дома. Включил телевизор, сделал звук максимально громким и отшвырнул пульт. Оглохнув, резал лимон тонкими дольками и клал их на блюдце. Поставил на журнальном столике блюдце, рюмку, бутылку, пачку сигарет, зажигалку, пепельницу. Сел на диван, налил коньяку и метнул в рот. Откинулся на спинку. Почувствовал приятное растворяющееся в глотке жжение. Уставился в экран. Бесстыдный и безумный пляс ярких разноцветных пятен, слов и лиц – сбивающий с толку громогласный хаос. То, что надо.

Рюмка за рюмкой, сигарета за сигаретой влачилось время. Алкогольное опьянение медленно, будто облако заваливалось, падало, распластывалось почти невидимой, едва заметно искажающей явь фатой. Нехитрая закусь вскоре кончилась. Ожоги коньяка перестали ласкать.

Несфокусированный взгляд: сияющая плоскость телевизионного экрана, бесчисленные сводки новостей, рваные клочья-картинки из очередного видеорепортажа, которого не было, нет, просто не может быть…

«…иззелена-серая «нива» с подбитой фарой и вмявшимся внутрь лобовым стеклом…»

«…перекресток, моргающие светофоры, ошарашенные очевидцы…»

«…залитый вишнево-черной кровью асфальт, мириады осколков стекла и неприкрытый труп мужчины лицом вниз…»

«…водитель «нивы» торопливо дает показания, опасливо выглядывая из милицейской «шестерки»…»

Пульт дистанционного управления не повинуется дрожащим пальцам.

Из грохочущего рева телевизора слух выдирает отдельные слова:

«…помоги…»

«…боль…»

«…жить…»

«…должен…»

Шершавые помехи, я слышу… Слышу трескучий глухой голос Ивана Чернецкого:

– Я сильнее тебя… Я – твой страх… Я застрял между… взвешенное вещество… Ты – мой шанс… лазейка обратно… Ты слаб, тебе… незачем жить…

* * *

Скользкое колеблющееся сознание прибоем возвращалось под своды черепной коробки. Непроницаемый куб мрака заполнял комнату. В голове застряла боль. Откуда-то слева из темноты раздавался осторожный быстрый стук по стеклу и тонкому металлу. Я поднялся с дивана, тошнота тяжело всколыхнулась в желудке. Что-то попало под ногу – пустая бутылка от коньяка. Пощелкал выключателем на стене – мрак, только мрак. Электричества не было во всей квартире.

Наталкиваясь на мебель и прочие предметы интерьера я искал свечи. Впрочем, не нашел, а наткнувшись на дешевый фонарик, естественно, поиски прекратил. Тусклый серебристый букет света в моей руке прошелся по коридору, вернулся к телевизору. На полу, у дивана вынырнула из мглы сметенная с журнального столика посуда. Тихий стекольный стук не прекращался, и я раздвигая фонарем тьму двинулся на звук. В груди сотней черных невидимых бабочек трепетала детская боязнь темноты… Тонкая седая солома электрического света выхватила из мрака кусок окна, отразилась от стекла и бросилась мне в лицо… Я обомлел. За двухслойным оконным стеклом по металлическому подоконнику ходил огромный ворон. Длинный клюв, постукивающий в окно; когтистые лапки, перебирающие по металлу… В отражении на стекле за моей спиной выросла тень – фигура человека.

И все то, что я считал ошметками бреда, плодами дикого перенапряжения последних месяцев, наконец превратилось в кошмарную действительность. И я сошел с ума. И все понял.

Чернецкий не просто изучал магию – он был магом.

Чернецкий не умер.

Чернецкий станет мной.

Есть две Силы в человеческом мире – страх и воля. Они могут все: искривлять время, менять прошлое, настоящее, будущее, воскрешать из мертвых… – уже проникало в мозг. – Ты захлебываешься своим ужасом, я же питаюсь им. Истекая своими страхами, ты притягиваешь меня, как вампира – кровь. Я слишком силен, чтобы умереть. Я должен вернуться в вещественную реальность, возродиться. И как это ни мерзко для меня, ты, твоя личность, твое тело послужат моему возвращению обратно.

– Я… я не хочу… – выдавил я сухие гранитные глыбы слов из немеющего рта.

Ты бессилен противиться мне. Ты вообще ни на что не способен, кроме прелюбодеяний с чужой женой, попыток отнять чужого сына! Я знал все о тебе. И не противодействовал тебе. Я много выше ревности. Ты давал ей земную низменную любовь – то, что претит мне и необходимо ей.

– Она любит… меня…

Свет в моих руках дрожал на стекле. Ворон, глядящий на меня из непроницаемой ночи, громко захлопал крыльями.

Ее внутренний взор беспрестанно и неосознанно ищет меня. Я вижу без глаз сияние ее духа. Не знаю, почему она, лишенная воли, обуреванная мириадами примитивных страхов окружена такой Силой, но я не желаю, чтобы этот светозарный пламень угас.

– Я люблю ее…

Ворон взлетел и часто взмахивая крылами завис в метре от окна.

Я не знаю в точности, что такое любовь и есть ли она… Но поверь мне, ты чересчур глуп и замкнут на своем эфемерном «я» даже для того, чтобы истинно возлюбить самого себя.

Я перестал его понимать. Я не оглядывался. С тенью за спиной произошло неясное движение. Представилось, что невесомая несуществующая рука легла мне на плечо. Ворон стремительно приблизился и ударился клювом в окно на уровне моих глаз. Звуки бьющегося, раскалывающегося стекла. Застряв в двойной дыре, раня свою оперенную плоть о неровные заостренные края, обезумевшая птица проклевывала себе путь в мою квартиру. На подоконник сыпались звонкие осколки, и бессознательно я подставил ладони.

Ты близок к безумию, будто ослепленный агнец на алтаре.

В правой руке среди блеска прозрачной впивающейся в кожу крошки лежал большой стеклянный треугольник.

Что-то мягко отняло у меня фонарь. Возможно, я его просто уронил. Свет заскакал, закружился вокруг меня. Ворон предсмертно дергался в окне, вспоров себе грудь и горло. Не веря себе, я поднес кусок стекла к запястью левой руки. «Помнишь, как в юношестве прельщала тебя идея самоубийства… ты был уверен, что сможешь уйти… и близкие люди будут с тоской глядеть тебе вслед, разрывать свою душу скорбью и совестливостью… но ты лгал… ты – трус…». Я уже давил стеклом свои бледные вены, и кожа мягко лопалась… «Трус, трус, трус…». Кровь ало-черными полосами бежала вниз, к локтю, капала на пол. В разрывающемся изнутри мозгу грохотал гнетущий тяжко-каменный хохот Чернецкого.

И я вновь увидел его, отраженного в окне. И сквозь тьму разглядел лицо. Диким полымем горели огромные черные глаза. Заостренное мертвецки бледное лицо содрогалось от напряжения и ничего не выражало. А потом хохот вдруг прекратился. Чернецкий отступил во мрак.

И я услышал: «Теперь ты готов».

Кровь быстро утекала из разверстых вен. Темнота глушила слабое сияние фонарика… Я крепко перехватил клейкое левое запястье и побежал в ванную.

* * *
Не помню, как сумел наложить жгут, повязку. Не помню, как и где смог уснуть. Помню только, что во мгле звенел домофон. Очень долго. И я вставал, но это, наверное, было во сне. Я шел в прихожую. Снимал трубку домофона. Прикладывал ее к уху. И слышал Тьму.

И еще мерзкое сатанинское хихиканье издалека. Думаю, так смеется мое безумие.

* * *
На следующий день я прятался в своей квартире, стараясь не вставать лишний раз. Накатывали прибои слабости и дурноты. Алкоголя, который я ощущал сейчас таким необходимым, не было, и я пил крепкий кофе. Все острее и болезненнее чувствовалась нехватка никотина. Но я лежал на постельном белье, разбросанном по полу на кухне, и боялся даже выглянуть из-за опущенных полупрозрачных штор. Боялся зайти в соседнюю комнату. Боялся уснуть. Мобильный телефон серебристой рыбкой лежал рядом и молчал.

В шестнадцать тридцать четыре дрожащие черви моих пальцев набрали номер Лены.

* * *
– Лен, давай встретимся.

– Ох… Не сейчас, не сегодня…

– Почему?

– Понимаешь…

– Мне очень нужно поговорить с тобой. Очень.

– Вадим… – слабый отзвук слова и тишина, а потом вдруг ответ четким изменившимся голосом. – Хорошо, заедешь за мной. Сейчас.

* * *
…В темной прихожей витал запах краски. Едва бросив мне краткое приветствие, Лена тотчас развернулась и пошла одеваться. Я даже не успел разглядеть ее лица. Мимо по коридору прошел какой-то мужчина в запачканной побелкой одежде. И тогда я вспомнил: четверг, ремонт, Лена как-то говорила.

Я стоял на резиновом коврике и нервничал. Я – сумасшедший. Я должен избавиться от всех этих призраков, пока не покончил с собой. Это я сам, мои воспаленные страхи, выплескивающиеся в зримый мир, мучают меня. Только я сам и мое безумие. А Чернецкий мертв.

И тогда в уши мои, в мой мозг широким ножом врезался крик. Крик сына Чернецкого.

Дрожь неожиданной слабости пронизала меня, я прислонился к двери затылком, сморщившись от ужаса и отвращения. Мимо глаз бесплотными неслышными тенями скользнули в детскую две женские фигуры: Лены и молодой няни. Тихо отворилась и затворилась дверь. Лоб окутался липкой холодной паутиной пота. Сумасшествие впитывает тающие куски здравого смысла, поглощает мое распадающееся сознание… Думаю, сейчас Лена взяла Диму на руки и тихо с ним разговаривает, будто успокаивая. Вот только он спокоен. Он всегда дьявольски спокоен. Я даже не помню, чтобы он когда-нибудь плакал. Я не знаю, что это такое, но не ребенок. Он демон, он сатана или, возможно, он…

Нет, это паранойя.

Глядя в разрез полузакрытых век, я заметил, что Лена выходит. Все здесь какое-то ирреальное – может, я снова сплю… Кажется, Лена что-то сказала мне, проходя мимо. Дверь в детскую осталась приоткрытой. Мягкий свет слабым хрупким потоком изливался из узкого проема, касался моих ног. В уши забилась нежная колдовская тишина, я понял, что должен войти и заглянуть в это детское личико. Всмотреться в него и отыскать в умилительных младенческих чертах то, чего боюсь… Я шагнул вперед, слегка толкнул дверь, и ласковое пугающе-манящее сияние охватило всего меня.

Солнечные лучи проникали в детскую из окна сквозь неплотные бирюзовые шторы. Обширное пустое пространство комнаты было обнажено этим светом. В двух шагах от меня в лазоревом ореоле застыла девушка-няня, в трех шагах далее – маленькая деревянная кроватка с перильцами. Подошвы ботинок бесшумно вминались в ковролин на полу, я подошел к девице, обернулся к ней и прочел в ее лице замысловато вышитый невидимыми нитями под кожей нежнейший узор страха. Мы соприкоснулись взглядами, и я понял: долго она на этой работе не задержится. Она тоже боялась дитя.

– Катя. Одевай Диму, и идите гулять. Позже я вас встречу, – тихий голос Лены проник в тишину и завяз в ней. – Вадим. Я готова, пойдем.

Мне показалось, я слышу глубокое дыхание диавола в кроватке. Прочь…

* * *
Мы поехали в одно из любимых кафе. Лена прикорнула за столиком, глядя в большой оконный квадрат на пролетающие болиды автомобилей, на разношерстые толпы прохожих. В задумчиво-пустых стекляшках ее глаз, в самой их глубине засели слабые, нежно розовые блики заходящего солнца. Я жадно втягивал в себя сигарету за сигаретой; морщась, пил горький без сахара черный кофе. Она не спрашивала: «Что с твоим лицом, почему ты так бледен, откуда эти ужасные синюшные мешки под глазами?..»; она не обращала на меня внимания.

Голова была чаном, в котором быстро мешали большой ложкой тяжелую сыпучую икряную массу ошпаренных кофеином мыслей. Я паниковал:

– О чем ты думаешь?

Некоторое время Лена не шевелилась, а потом ее вдруг будто легко толкнули в спину, и она с удивлением посмотрела на меня:

– Ни о чем.

– Где ты собираешься ночевать?

Она вновь отвернулась:

– Не беспокойся… У меня есть подруги.

– Но…

– Не у тебя же нам ночевать…

У меня перед глазами встала запечатленная болезненной памятью фотография: багряные следы на полу, осколки стекла в темно красной луже, окровавленная дыра в окне. Пустая дыра. И я промолчал.

А потом задребезжал вибратор лежащего на столе мобильного телефона. Я бросил взгляд на дисплей и про себя выругался. Коснулся кнопки «Принять вызов» и разъяренно прошипел в микрофон:

– Я сказал тебе, чтобы ты больше не звонил на этот номер!

– Ну, другого номера ты и не дал, – голос из динамика издевался.

– Что тебе вдруг понадобилось? Я думал, мы закончили… все общие дела.

– Я тоже так думал. А потом увидел твою «десятку» у какого-то кафе и решил, что надо бы переговорить, раз уж пересеклись наши дорожки.

Я уже смотрел в окно. Около моего автомобиля припарковалась зелено-серая «нива»… О, боже, он даже машину не перекрасил!..

– Подожди секунду. Я сейчас выйду, – сказал я и сбросил его. Посмотрел на Лену и коротко попросил. – Я скоро вернусь. Дождись.

Я встал, снял со спинки стула свою куртку и двинулся к выходу.

Лена не обернулась.

* * *
Невысокий коренастый мужчина суетился и дрожал от холода – на нем были только джинсы и широкая летняя рубашка. Не двигаясь, я смотрел на него и думал, что в нем нет костей, одно лишь переплетенье напряженных танцующих жил.

– Что тебе надо?

– Какой ты, однако, стал грубый…

– Время тяжелое.

– Ну, а кому сейчас легко?..

Моя правая бровь удивленно изогнулась:

– Тебе сейчас должно быть легко. При чем далеко отсюда.

Неприятный тип замялся, хитро поглядывая куда-то в сторону.

– Почему ты все еще в городе?

– Понимаешь, дело-то жуть какое серьезное… Боюсь продешевить.

Изумление его мерзости отразилось на моем лице:

– Мы же договорились о деньгах. И я тебе заплатил.

– Договорились, договорились… Да только говорю же, продешевить боюсь.

– Сколько ты хочешь? – я его ненавидел.

Он снова помолчал, продолжая свой червячный танец на месте:

– Пятнадцать тысяч.

– У меня нет таких денег, – спокойно ответил я и высунул из внутреннего кармана куртки бумажник. Вытащил его содержимое. – Шесть тысяч. Это все что есть. Забирай.

Он быстро вынул купюры из моих рук. Не считая, сунул в карман.

– Теперь ты можешь уехать?

Мужчина глазами показал на окно кафе и спросил:

– Вот из-за нее все это, значит?

Я обернулся или мир подобрал полы платья и крутнулся на месте. В десяти шагах за стеклом горел проникающе-безумный ненавидящий лед – взор Лены.

* * *
Где-то далеко захлопнулась дверца «нивы». Я шел по гладкому черному, как кожа молодой негритянки тротуару к кафе. Распахнул стеклянную дверь – колокольчик над головой брызнул нервозными звуками. Двинулся между незанятыми в большинстве своем столиками. Не снимая куртку, я опустился на стул рядом с ней. Лена уперлась сосредоточенным взглядом в стол перед собой и больше не смотрела на меня. Отблеск заката утонул в ее потемневших глазах и угас.

– Что-то случилось? – сухие шершавые жалкие словеса вывалились из моих уст. Страх мерзко извивался в животе. Неужели она все знает? Нет, неправда, не может быть… Мысли бежали от меня. Что происходит с Леной? Я весь натужился, наблюдая за ней. Она глядела вниз теперь как-то отрешенно и растеряно. Похоже, у меня поднялось давление. В виски с грохотом заколачивали огромные звонкие гвозди. По левой ладони текло что-то липкое. Кажется, от напряжения я заскрипел зубами.

А потом она вдруг вздохнула и жалким голосом ответила:

– Нет, ничего…

Я тяжело сглотнул, посмотрел на руку. По сверкающей поверхности столика тонкой багряной змейкой струилась кровь…

Я вскочил. Пролепетал, что мне надо в уборную. Спрятав темнеющий рукав на груди, стремительной походкой полетел прочь.

Если она все знает, то откуда? И что теперь будет?

Действительность болезненно тускнела перед глазами, прячась в лоскутьях набегающей мглы…

* * *
Туалет блеснул беззубым кафельным ртом. Покачиваясь на слабых от потери крови ногах я подошел к раковине. В квадратном зеркале промчалась чья-то тень, я хотел было обернуться, но в этот краткий миг на мой затылок обрушился переполненный горючей злобой удар.

«Ты убил меня!», – визжал в кулаке черепа Чернецкий.

Я врезался лбом в собственное отражение. Брызнуло крошево осколков. Тьма бронепоездом врезалась в глаза. Кажется, я упал…

* * *
Когда я вышел, Лена как ни странно была еще в кафе, ждала меня у выхода.

– Мне нужно забрать Диму. Подвези меня, – сказала она, стоя ко мне спиной. А потом вдруг обернулась и обомлела. На лице ее смешались тревога, жалость, забота… Лена что-то прошептала, потянувшись ладонями к моему лицу. Я отстранился. Наверное, просто не доверял ей теперь.

– Все нормально, – выдавил я, открывая дверь в густеющие сумерки.

– Но у тебя кровь… – легло мне на плечо.

– Поехали, – я уже шел к машине.

* * *
Левая рука совсем не слушалась. Высадил Лену на остановке, там ее тотчас встретили девушка-няня и сын. Боль, пропитавшая голову насквозь, расширялась, выдавливала глазные яблоки из орбит… Постоял, гудя двигателем, у круглосуточного ларька с алкоголем на витрине. Почему-то проехал мимо.

Небо неумолимо темнело, поглощая слабеющее сияние невидимого за горизонтом солнца. Ночь была где-то рядом…

Приехав домой, не смог войти в квартиру. Просто сидел, скорчившись на лестничной площадке в смутном свете одинокой лампочки. Страдание переполнило душу холодной водянистой отравой, в нем суча множеством длинных щупалец плавало мерзкое предчувствие. Я плакал, стараясь не шуметь. Думал обо всем, что происходило последнее время, вынимал из своего нутра окровавленные камни воспоминаний, осторожно перебирал себя пальцами. И, конечно, ждал…

Ждал Чернецкого.

* * *
Мутное сознание не отметило тот момент, когда он появился рядом. Просто я понял, что уже давно рассматриваю силуэт на окрашенной зеленым стене. Замочная скважина в живой, но недвижимый дремлющий и смертоносно могущественный мрак, замочная скважина в форме человеческой фигуры… Это был он, Иван Чернецкий или то, чем он стал.

– Что тебе от меня надо, колдун?

Тень не отвечала, слабо шевеля конечностями, дрейфуя по стене.

– Тебе нравится моя боль, да? Это что, месть?!.. Если тебе нужен я, так забирай… Ненавижу тебя. Убей меня. Слышишь?! Убей!

Мучения стали костром, и я сгорал, завернутый в пламень. С уст моих взлетал крик. Крик тот был огнем, а огонь тот был гневом. Я требовал смерти и готов был убивать.

– Хватит! Убей!

Молчаливый призрак нависал надо мной, раскачиваясь из стороны в сторону. Он становился ближе, объемнее, он отделялся от стены. Ужас вгрызался в мою душу и вкладывал в нее раскаленные темные сгустки силы, я ненавидел Чернецкого…

– Убей!!! – я рванулся к фантомной фигуре, и в плечах моих рождался удар. Горящие кулаки приготовились бить. Но тут в ушах взорвался оглушительный низвергающий смех. Слабо сияющая лампочка неожиданно ярко вспыхнула и громко лопнула. Силуэт черного мага упал на меня, я завяз в нем, уснул. И наступила тьма.

* * *
Помню, я видел сны.

…Вновь пиликал домофон, вновь я шел, брал трубку, но, не вслушиваясь, вдавливал кнопку на белой пластиковой панели, отчего где-то там далеко внизу перед моим неизвестным гостем должна была распахнуться толстая металлическая дверь. Затем я открывал дверь из квартиры, и мы безгранично долго глядели друг на друга. Я – растерянный и подавленный мятущимся страхом и он – человек в плотном просторном пальто с огромной черной головой ворона на плечах.

…К оконному стеклу прильнула литая мгла. Колдун сидел на табурете на кухне, и я тоже был в нем, лежа на дне беспросветной бездны. На столе початая бутылка водки, граненый стакан и большой нож для резки мяса. Я вопрошал, направляя голос к вершине колодца:

– Чего ты хочешь?

И чудодей отвечал, бережно шевеля моими губами:

– Мне потребны боль и смерть.

Глаза, более не принадлежащие мне, направляемые его волей, дистиллированным взором скользили по изломам широкого поблескивающего лезвия ножа…

– Чего ты хочешь от меня? – спрашивал я, не ведая, отчего он медлит.

– Мне потребны боль и смерть.

И моя в прошлом рука бралась за рукоять.

…Потом я держался за руль своей машины, и она везла меня куда-то по пустынным улицам, по озаренным неживым светом ночным дорогам. Чернокнижник был незримым плащом, облекшим мою плоть и правящим ею. В бардачке прятался нож.

Я не замечал высокой скорости, ни одного патруля ДПС, я спал.

…«Десятка» заползла в темную нору дворика. Огни на столбах были мертвы. Не скрываясь я подходил к подъезду с холодным оружием в правой руке. Дверь, пискнув, сама собой распахнулась предо мной. Лестница, тусклое освещение, лифт, ухнувший в мглистую высоту шахты. Кнопка беззвучного звонка, покорно отворяющаяся дверь. Незнакомое мужское лицо…

Удар ножом в грудь.

Багряная клякса, разбегающаяся по заляпано-белой футболке. Стеклянные шарики – глаза умирающего. Стены с ободранными обоями, осыпавшаяся штукатурка на полу. Из комнат выходили еще люди: тягучее перемещение черточек лиц, смена выражений, непонимание, шок. Кроваво-туманный вихрь заполнил помещение, поймал меня и закружил по коридору… Я полоснул ближайшего по животу. Скакнул к другому, порезал ему руку. Меня старались поймать, ударить, я уклонялся, отмахиваясь, не глядя. Причинял им боль и сам чувствовал ее. И Чернецкий тоже чувствовал. Чей-то глаз раскрылся бутоном розы, на другом лице я отхватил кожи со лба, большой палец одного из мужчин полетел вниз… Распустившаяся черная улыбка поперек горла… Поворот ножа, прошедшего меж ребер и рассекшего сердце на два куска… Ладони, зажимающие большое пурпурное пятно на паху… Кровавые брызги в штукатурной пыли. Последнего, ослабевшего от кровопотери я медленно резал на полу. Он выл, не в силах даже оттолкнуть меня…

Затем я встал посреди прихожей, заваленной трупами, ничего не чувствуя. Бешеный водоворот крови и боли, распыленных в воздухе, оседал. Мыслей не было.

И тогда медленно растворилась дверь из квартиры…

На пороге было изумление, испуг, скорбь… На пороге была Лена с завернутым во что-то сыном на руках. Она опиралась о дверной косяк плечом, боясь упасть в обморок. Мне показалось, комок гнусного дымящегося сумрака в руках у этой женщины. Ее блистающие слезами серые глаза стремились ко мне, осторожно ощупывали меня. Ее побледневшие дрожащие губы пытались произнести имя, и я не знал, чье оно. Наконец Лена сумела что-то сказать, но я не разобрал слов. И потом колдовская вуаль, покрывающая меня с ног до головы, поддерживающая на ногах, неожиданно слетела. И я увидел темный ласковый ветер, метнувшийся от меня к женщине с ребенком. Нож выпал из ослабевших пальцев. А я упал на колени… Без сил и без чувств.

* * *
Не знаю, что творится с моей жизнью. В шаге от счастья она вдруг начала разваливаться на бессвязные фрагменты. И вместе с ней теряет целостность, уродуется ширящимися трещинами, разбивается моя личность. Аморфное маслянисто-текучее сознание густой рвотной массой плавает в жидкой действительности кошмара, смешиваясь с ней. Больше нет разницы между днем и ночью, реальностью и сном, бытием и гибелью. Почему?.. За что?.. Нелепые вопросы.

Это распад. Наверное, я сам виноват во всем.

* * *
Утро неслышно вползло в коридор. Я долго, очень долго лежал с открытыми глазами, прежде чем подняться. Мертвых тел нигде не было, пол выметен, никаких кровавых разводов на стенах. Только лишь затвердевшая багрово-коричневая корка на рукавах и груди моей куртки, как напоминание о кошмаре. Левая рука со свежими бинтами неплохо шевелилась, жгута на ней уже не было. Я чувствовал невыразимую призрачную слабость, но мог стоять на ногах. Лбом я оперся о деревянную дверь и понял, что это вход в детскую. Пальцы обняли ручку замка, провернули ее и толкнули вперед.

Здесь жил только изумрудный полумрак, пропитавший пустоту комнаты. Кроватки не было. И рука сама затворила дверь.

Я шел по коридору. Я хотел увидеть ребенка. Я должен был его увидеть.

Колдун Чернецкий заставил меня страдать, сделал убийцей. Извращенная форма справедливости… Но он не уничтожил мой дух, чтобы жить моей плотью, хотя, конечно же, мог, ибо был после этой ночи безгранично силен. Возможно, месть еще не завершена… Или, возможно, у черного ведуна есть другое тело.

В заставленном мебелью зале играли теплые лучи солнца, глядящего в окна с раздвинутыми веждами штор. На широком круглом столе белела вышитая бахромой скатерть, в вазе из цветного стекла благоухал букет ярких живых цветов. Тощие стулья гордо гнули спины, в низких развалинах-креслах сидели стопки старых книг с рваными переплетами, подушки, покрытые коричневым бархатом. За стеклянной пеленой ждал своего торжественного часа обязательный фарфоровый сервис. Кроватка с погремушками в виде разноцветных фигурок дремала в дальнем углу. Встряхивая крыльями по резным перильцам прыгала иссиня-черная птица. Стараясь не шуметь я приблизился к детской кроватке, – ворон взлетел и уселся на комоде, – опустил ладони на перегородку.

Дима спал и слабо ворочался в беспокойном сне. Может, ему снилась его смерть?

Кто он: отпрыск дьявола или сам Люцифер воплоти?..

Быть может, я способен его задушить?

И я услышал приглушенные легкие звуки шагов за спиной. В комнату прошла Лена, я знал это. Я обернулся. Блекло улыбаясь самой себе она поставила на стол поднос с электрическим чайником, коробочкой с чайными пакетиками, сахарницей и двумя чашками. Затем она вонзила вилку в розетку, включила чайник, положила в каждую чашку по две ложечки сахара и одноразовый пакетик заварки. Опустилась на стул.

– Понимаешь, это было жертвоприношение, – она сидела вполоборота ко мне, говорила мягко, но четко. – Насильственный уход из жизни… порождает массивный выплеск энергии, которая так была нам нужна. А ты был ритуальным орудием убийства.

Голова закружилась, я подавился:

– Откуда ты все это знаешь? Лена… это ты все устроила?

Она вздохнула:

– Конечно, нет. Ты все еще не понимаешь?

Я оглянулся. В кроватке сопело беспокойно спящее дитя. Дитя… Всего лишь дитя…

– Так значит, он выбрал тебя, – сказал я жестко и снова посмотрел на Лену. Наши взгляды скрестились, и это был не ее взгляд. Слишком холодный, спокойно-бессодержательный…

– Я не выбирал ее, – ровно возразила женщина. – Она сама тянула меня к себе. Не давала мне успокоения. Ты исполнил свою роль. И теперь я живу в этом мире, живу в ней. Странно… Я благодарен тебе. Состояние смерти изменило меня, многому научило, я многое осознал. А второе рождение уравновесило во мне свет и тьму, дало мне надежду.

Вода в чайнике с шумом закипела, и тот автоматически отключился. Лена разлила по чашкам кипяток.

– Ты совершил все, что было необходимо, все, что должен был совершить, все, чему суждено было свершиться. Больше мы в тебе не нуждаемся. Можешь идти.

Сумасшествие… Она сидит за столом, пронизывает зраком пустоту на соседнем стуле, и черный чай в двух аккуратных белоснежных чашечках дымится сплетшимися рассыпающимися змиями пара.

Я двинулся к выходу. На пороге зала остановился и, не оглядываясь, спросил:

– Значит, ты убил ее, чтобы жить в ее теле?

И вновь я слухом поймал тихие звуки ее быстрой походки. Положив руку на косяк двери, я повернулся. Лена снова садилась на стул, теперь у нее на ласковых заботливых руках был проснувшийся молчаливый Дима. Она глядела на него:

– Нет. Мы никого не убивали. Она тоже здесь. Мы втроем – одно неделимое целое.

* * *
…Я вывалился на лестничную площадку. Сухой щелчок замка за спиной. Где-то пели счастливую многозначительную песнь птицы. В городе наступила весна, а я и не заметил… Солнечное сияние проникало через застекленные квадраты маленьких окон, ровно разрезало полумглу подъезда на ломти. Я медленно шел вниз, спотыкался на бетонных ступеньках, разглядывая все вокруг и не понимая ничего, даже тривиальных настенных надписей. Не узнавая, не разбирая, чужой всему, чужой себе. Все ниже и ниже, этаж за этажом, неспешно разматывая бинт на левом запястье…