Последний пациент

Вернись домой, Америка.
Дж. Макговерн .




15 мая 200…г.

Выжжено белый солнечный диск медленно дрейфовал по смутно голубому небосклону, тщательно покрывая слоем жара неровную щетину гордых небоскребов Нью-Йорка. Подняв жалюзи, доктор Берт Уилсон застыл в неудобной позе у обширного тонированного окна, то ли любуясь, то ли с запрятанной под морщинами ненавистью наблюдая размеренное путешествие светила. Наверное, Уилсон выглядел немного старше своих пятидесяти двух – коротко постриженные волосы блестели свежевыпавшим снегом, да и весь он как-то высох, сморщился изнутри – но вот ощущение себя и особенное мировосприятие остались почти неизменными еще с молодых годов. Через всю не отличающуюся прямыми и торными дорогами жизнь он пронес на вытянутых руках свой воспитанный с детства тотальный оптимизм и жизнелюбие. И даже в нынешние времена настораживающих политических катаклизмов Берт не позволял себе и близким угасать в унынии.

Уилсон обернулся. Он любил свой кабинет: светлые коричнево-бежевые тона, визуальная просторность, широкий деревянный стол, кресло, чуть поодаль волнообразной формы диванчик – святыня и предмет идолопоклонства. В воздухе витали ароматы мертвых роз…

От дубовой обработанной лаком двери послышался короткий стук, в кабинет заглянуло приветливо улыбающееся лицо молоденькой светловолосой секретарши:

– Мистер Уилсон! Признайтесь, что ночуете прямо на рабочем месте, на кушетке для ваших пациентов!

– Доброе утро, Лори! Боюсь, здешняя кушетка все же жестковата для моих старых изнеженных костей.

– Но как же прикажите объяснять тот удивительный факт, что мне ни разу за два года не удалось прийти раньше вас!

– Ну… я выезжаю пораньше, чтобы не застрять в одной из этих ужасных пробок, и, наверное в большей мере, чтобы встретить здесь восхода солнца. Тут чудный вид! Годится такое объяснение?

– О, вы что-то скрываете, мистер Уилсон! Носом чую тайну! Надеюсь, вы не забудете упомянуть свою верную помощницу-секретаршу, когда будете делать публичное заявление перед телекамерами, что вы супер-герой, охраняющий по ночам город от преступности! Вроде Бэтмана!

– Лори! Ты пересмотрела кабельного!.. – Берт весь дрожал от бьющегося из груди смеха.

– Да, вам не нужно надевать маску и обтягивающее трико, чтобы творить добро для людей. И при чем, почти безвозмездно.

– Ну, не перебарщивай, Лори! За мои сеансы людям приходится выплачивать кругленькие суммы!

– На мой взгляд, результаты вашей работы достойны более высокой оплаты. Все эти издерганные бизнесмены хотят только одного – покоя, и они его, в конечном счете, получают! Тут есть ради чего раскошелиться!

– Ты же знаешь, я недолюбливаю все эти жаргонные словечки, да и гонорары наши с тобой отнюдь не маленькие. Мягко говоря, жаловаться не на что!

– Извините, сэр! Я совсем заболталась… Пойду, сварю вам кофе.

– Спасибо, Лори.

Лесть секретарши – вещь приятная, подумал Берт Уилсон, когда модно остриженная голова блондинки исчезла из дверного проема. Берт бросил мимолетный взгляд через плечо на затемненное специальным стеклом солнце и прошел к рабочему столу. На кресле дожидался небрежно брошенный пиджак, по всеобщему заверению очень стройнящий его все более оплывающую фигуру, Уилсон с легкой неприязнью натянул указанную часть туалета поверх белоснежной рубашки и цветных подтяжек, словно притягивающих его плечи к заливающейся жировым балластом заднице. Удобно устроившись в низком комфортном кресле, он вызвал по внутренней связи Лори. Из миниатюрного динамика послышался ее скорострельно-радостный голосок:

– Кофе готов, мистер Уилсон.

– Хорошо, Лори. Как насчет основных обязанностей: что там сегодня у нас с клиентурой? Их трое, если я не ошибаюсь.

– Четверо. Последний записался на прием вчера вечером.

– гм… Влиятельная шишка? Набиться на прием уже на следующий день после звонка! – глаза Берта осветились искрящимся любопытством, он торопился распахнуть серебристый дипломат ноутбука.

– Я думала, вы терпеть не можете «все эти жаргонные словечки»! Ну ладно… данные сегодняшних пациентов у вас на экране, сэр.

– Спасибо, Лори, вижу… гм. Жду обещанный кофе.

Первую тройку клиентов доктора составляли люди давно знакомые по периодическим сеансам психологической терапии. Такие зарабатывают в день миллионы долларов, они находятся в постоянной братоубийственной битве из-за выгодного дележа добычи. Им плевать на политический строй, общепринятое вероисповедание и государственную идеологию: они выращивали бы деньги на благо любой из форм монархии, во славу любых правящих кругов. Так уж вышло, что сейчас их непомерные аппетиты удовлетворяются под сенью звездно-полосатых стягов. Каждый день они пожирают друг-друга заживо, дайте им мобильный телефон, компьютер, подключенный к Интернету, и они переворачивают мир под наши восхищенные рукоплесканья, но отнимите у них это, швырните их на домашний диван к засыхающей без комплиментной подкормки жене или к сыну, мучающемуся переходным возрастом, и они беспомощны, они теряются в разваливающихся пазлах микроскопической обыденности, в тенетах интимной жизни. Им необходим дорогостоящий поводырь, который подробно умиротворяющим пропитанным мудростью тоном объяснит, что делать и как быть. И Берту Уилсону нравилось быть этим поводырем.

Завершающее краткий список имя тоже было знакомо. Колючий разряд испуга проскочил вдоль позвоночного столба… Реальная фигура этого человека (на язык скользко просится «этого существа») нечасто мелькает среди красочного сумбура национально-публичного люда, его облеченная военной формой грудь не изгваздана блестящими ярлыками медалей, обывателю не известны его самозабвенные «трудовые подвиги», укрепившие прочность настоящего режима, он окутан клубящимся туманом зловещей мифологии, чересчур жестокой, чтобы осознать ее правдивость…

Глубоко сосредоточенная на том, чтобы не пролить ни капли дымящейся паром жидкости, Лори внесла поднос с кофе. Черный, без сахара. Как его предпочитают пить истые ценители, к коим в последнее время любил в мыслях отнести себя и сам мистер Уилсон. Впрочем, стоит дополнить, что он вообще частенько в своих мимолетных высказываниях выделял себя и узкий круг знакомых ему (и проверенных им) людей в некую интеллектуальную элиту, как бы благородно вписывал себя в таящие ряды интеллигенции. Быть может, ему претило покорное бездумье стада под щелкающим бичом пастуха; быть может, он таким образом возлагал кудрявого ягненка на жертвенник скрытому ото всех старческому эгоцентризму. Берт осторожно пригубил контрастно белую чашечку, вливая в себя маленький глоток не слишком крепкого напитка: старое верное сердце еще ни разу не предавало, но ему, как уже отвоевавшему свое боевому коню, требовалось успокоение в теплом стойле и ласковая забота благодарного живого хозяина.

И все же за решеткой из ребер забилось чаще…

Чуть дрогнув, рука Уилсона потянулась к ящику стола, где уже семь месяцев хранилась распакованная, но не початая пачка сигарет. В тысячный раз он пересилил приступ многолетней тяги и вернул руку на гладкую поверхность стола. Метод работал…

Берт неспешно закрыл и отодвинул ноутбук, притянул поближе пухлый томик перечитываемого романа, достал очки в тонкой металлической оправе. Секунды ринулись в рост, стремительно обрастая минутами, все больше готовясь расцвести пышными бутонами часов…

– Доктор Уилсон, – чуть приглушенный голос секретарши из динамика внутренней связи, – к вам мистер…

Забавный беспрестанно потеющий (при любой температуре воздуха) обтянутый дорогим костюмом бочонок с глубокой залысиной и бесконечными подбородками, сгруппировавшись, прикорнул на модной кушетке.

– Может быть, стоит прекратить неофициальные связи на стороне? Зачем вам несколько женщин, которых вы в любом случае не в силах удовлетворить? В плане общения, конечно… Мне кажется, вы пытаетесь реализовать свою подростковую закомплексованность. Какие у вас были отношения со сверстниками в колледже?..

Голос Лори:

– Доктор Уилсон, к вам мистер…

Невысокий крепкого телосложения человек, неминуемо достигающий барьера среднего возраста и всей украшающей его колючей проволоки соответствующих неприятностей. На массивном кулаке серебрится перстень-печатка с фамильным гербом.

– Абсолютное отсутствие интимной жизни – это серьезная проблема. Несомненно, вам необходимы люди более близкие, чем партнеры по бизнесу. Вам нужна семья, нужны друзья. Судя по всему, вы разучились или попросту не умеете переходить в режим откровенного дружеского общения. Стоит поработать над подачей себя людям вне круга деловых забот. Необязательно организовывать пышные рауты высшего света с шампанским шипящим в фонтанах, наоборот – узость, закрытость кампании интересных вам людей скорее приведет к интимности отношений…

– Доктор Уилсон, к вам мистер…

Худощавый выбритый до мертвецкой синевы мужчина со слезящимися глазами и стойким ароматом табака, насквозь пропитавшим всю одежду. Поблескивающий золотом «ролекс» соскальзывает и упирается в запястье. Мужчина, время от времени дискомфортно поеживаясь, сидит, прислонившись к мягкой спинке.

– Во-первых, не стоит укореняться в мысли о необратимости происходящих в вашей семье катаклизмов. Во-вторых, не нужно перекладывать вину за этот разброд на чужие плечи. Большая доля и на вас. Да, ваша жена злоупотребляет алкоголем, все чаще ночует вне дома. Да, ваша семнадцатилетняя дочь озлобилась, скрытничает. Но что делаете вы? А вы точно также отдаляетесь от своих близких, углубляясь в работу. Возьмем на вооружение военно-стратегическую наглядность: вы уходите в глубокую атаку по всей линии фронта, оставляя открытым свой тыл. И не только хитроумный противник может воспользоваться вашей промашкой, но сами тылы могут без внимания рассыпаться, сбежать от такого недалекого военачальника. Поймите, нужно защищать свой тыл, то, ради чего вы, по сути, и ввязались в эту кровопролитную войну. И единственный раствор, который может скрепить верные стены – забота и внимание. Побеседуйте начистоту с вашей супругой, позже – с дочерью. Если не выйдет, приводите их ко мне. Думаю, деньги в таком деле как семья важности не имеют…

Бойко-деловой ход времени неожиданно застопорился. Будто что-то – какая-то мысль, какое-то чувство – попало меж движущихся шестеренок, огромные колеса с диким упорным визгом продолжали вращаться, все тяжелее, все медленнее… Секунды с натугой проскальзывали в узкие зазоры сломанного механизма, минуты зловеще трещали, готовясь лопнуть, но не собирались приближаться к непреодолимым отметинам часов. Впопыхах захлопнутый роман никак не желал раскрываться на необходимой странице, пальцы, мелко подрагивая, перелистывают книгу, вооруженные очками в металлической оправе глаза просеивают проносящийся мимо текст. Голова пуста раздражением и…

– Доктор Уилсон.

Время остановилось.

Из высушенного сморщившегося рта затхлым духом оскверненной гробницы вылетел хриплый голос Берта:

– Да?

– Вы не устали, может, чашечку розового чая?

Сиплое молчание…

Дыхание, словно упрямая свеча зажигания, никак не воспламеняющая застоявшийся бензин в двигателе внутреннего сгорания.

– Да… гм. Было бы неплохо.

Беснующийся узелок мяса громыхающим тараном стучится в грудной клетке.

Лори отключилась. В дряхлые легкие Уилсона наконец впрыснулся воздух. Он откинул спину назад, обмяк на кресле. Ладонь, не скрывая дрожи, смахнула с лица диоптрическую маску, протерла напряженные веки. Душистый чай помог расслабить сведенные в непонятной судороге мышцы всего тела, успокоить дыхание и ритм сердцебиения. Что с тобой, парень, спрашивал самого себя Берт. Даже перед собственным «я» он не хотел освещать вполне понятную причину внезапной игры плюющихся искрами нервов… Умирающая пиявка минутной стрелки на наручных часах поползла чуть быстрее, но нужная страница романа так и не нашлась, да и память о прочитанном невообразимыми сквозняками была унесена прочь из ухоженного чердака головного мозга мистера Уилсона…


* * *
Радостно-будничными интонациями ожил динамик внутренней связи:

– Доктор Уилсон…

– Да, Лори.

– К вам мистер Паркер, сэр.

– Кхе… Да. Попроси мистера Паркера подождать. Ах, нет… пусть войдет.

Берт наобум распахнул книгу и уставился в печатные буквы родного алфавита, безрезультатно пытаясь зацепиться тупым взором за рассыпающиеся пустотой слова. Едва слышно скрипнула дубовая дверь… Не поднимая притворно склоненной головы он почуял, как в кабинет проникло нечто всеобъемлющее пышущее морозом, хотя и не услышал звука шагов.

– Здравствуйте, доктор Уилсон.

Уилсон оторвался от выскальзывающего из вспотевших ладоней томика и взглянул на вошедшего. Полковник Паркер был ростом выше среднего, прекрасно сложен, одет в строгий костюм-тройку. Все пуговицы пиджака застегнуты. Его напряженное официально-строгое исцарапанное редкими морщинами лицо могло принадлежать только политику или военному, в русых коротко остриженных волосах серебрились первые седины. Один из верховных жрецов контрразведки США. Он смотрел в сторону от Берта через обширное окно, потом перевел сосредоточенный взгляд на белые розы в стеклянной вазе, неумолимо роняющие на пол свои пожухлые лепестки.

– Добрый день, мистер Паркер.

Паркер поглядел на доктора теми же твердыми чуть прищуренными инкрустированно-серыми глазами. О чем он думал – о соотношении роста и веса? Что он видел – мишень?..

– Надеюсь, моя настойчивость относительно именно сегодняшней встречи не станет вам во вред, – голос у него был низкий, приятный, если бы не еле уловимые стальные ноты, пронизывающие всю его речь. – Пришлось немного подсуетится: простым смертным к вам не добраться.

– Бессмертных богов мне принимать еще не приходилось, – Уилсон постарался, чтобы шутка прозвучала как можно более приветливо, хотя порождена она была отнюдь не добродушным чувством юмора.

– Я пришел к вам, как обыкновенный пациент. Мне нужна ваша квалифицированная помощь. Может быть, я и не погибну без нее, но жить мне будет, несомненно, труднее.

– Чтож… пройдем к моему основному рабочему месту, – он указал рукой на стильную кушетку посреди кабинета и, толкая впереди себя кресло, продолжил после паузы, когда Паркер присел. – Скажу честно, вы не напоминаете мне «обыкновенных пациентов»: стресс, депрессия, проблемы отпечатаны на их лицах. Вы же, хотя и чересчур серьезны, по крайней мере, выглядите бодрым.

– Та специфическая профессия, которую я избрал, и о которой вы, готов спорить, наслышаны, она заставляет маскировать истинные эмоции. Это касается жестикуляции, мимики, интонаций голоса.

– Да, я слышал о вас и вашей специальности… Говорят, вы мастер своего дела, – Берт устроился в своем кресле. – Тем более, я не понимаю, что могло вас привести сюда, ведь ЦРУ проводит жесткий отбор, допуская в свои ряды новобранцев, и планка психических данных там очень высока.

– Трудно начать… – Паркер поежился, полулежа на кушетке, – хотя я, признаться, пытался репетировать этот разговор.

Солнечный диск давно скрылся за частоколом высотных зданий и нежный насыщенный ароматами увядших цветов сумрак обступил со всех сторон доктора и его пациента. Сгорбленная тень, бывшая некогда мистером Уилсоном, продолжала успокаивающе вещать:

– То есть проблема вами осознана?

– Я устал изо дня в день ворошить в своей голове эти однообразные мысли. Уверен, что вы понимаете, о чем я: телевизионной шумихи не удалось избежать…

– Ваша бывшая жена и сын.

– Сын, наверное, тоже бывший… Хотя стоит начать с самого начала. А началом был Рой… или генерал-майор Рой Баркет, если вам угодно. Вы, наверное, помните его. Он тоже громко «ушел в отставку».

– Ему навешивали позорные ярлыки, обвиняли в предательстве по всем телевизионным каналам. Кажется, его посадили на электрический стул. Но какое вы имели к нему отношение, кроме того, что служили в одном ведомстве?

– Мы были лучшими друзьями еще со школы, вместе поступили в военную академию, вместе мечтали об офицерском звании, по-дружески соперничали во всем… это первое. И еще… я его вычислил, и я его сдал. Это второе.

– Об этом не говорилось в теленовостях…

– В теленовостях редко говорят о действительно важных вещах. Там не рассказывается, что делать, если твой товарищ неожиданно встал между тобой и твоим делом, твоей страной. Там не обсуждается, как позже жить после того, как в установленной законодательными актами форме ты отсылаешь вышестоящим уполномоченным лицам четкие донесения и отчеты, а потом собственноручно подписываешь приказ о задержании друга. Я не присутствовал на его допросах… Он прикрывал нескольких экзальтированных студентов, которым грозили неприятности из-за участия в антиправительственных манифестациях. Он подчищал от клеймящих подробностей личные дела случайных знакомых, защищал понравившихся ему людей от законного наказания. Он уничтожил четырех агентов за три года. Уничтожил, чтобы спасти каких-то новоиспеченных революционеров с юношеским пушком на лицах, престарелых эмигрантов-интеллигентов… Но когда его брали, он не позволил себе сопротивляться. Так мне докладывали. Я ведь не присутствовал… Рой так и не выдал своих подзащитных, он молчал. В любом случае уже ничто не в силах было облегчить его участь: все изначально было спланировано так, чтобы судебное разбирательство над Роем Баркетом происходило в штате, где разрешена смертная казнь. Мы спешили от него избавиться.

Я долгие годы почитал Роя за брата, думал, он мой друг. А он, судя по всему, так не считал. Он пошел против оплота нашей некогда общей веры. Тогда я не подумал, но, наверняка, он чувствовал, что именно я первым нападу на его след… И когда пришло время, я не сомневался.

…Безмолвие осторожной ватной мякотью заложило уши. В голове Уилсона стоял непрекращающийся грохот бешеных локомотивов, бесцветной пустотой в глазах он некоторое время молча наблюдал замершее лицо своего пациента:

– Полковник Паркер, почему вы почти не носите свою военную форму?

Паркер с изумленным непониманием поглядел на доктора:

– А? Гм… Агенты нашей конторы традиционно ходят в штатском даже при исполнении служебных обязанностей. Тем более, этот визит неофициальный…

– А вам нравится ваша форма? Знаки отличия?

– Я люблю свою форму, хотя и редко приходится ее надевать.

– Мне думается, если выбросить человека голышом на дикий берег тропического острова, он будет бегать, суетиться, стараться прикрыть свою наготу, он просто несчастливиц в таком случае. Но если дать ему форму, то он молниеносно перевоплощается, он – сын цивилизации, ее страж. Он облечен своей страной. Что же вы? Вы не чувствуете вшитую вместе с нитками гордость за свою нацию, ответственность, обязанности, долг?

Берт Уилсон старался пробуравить Паркера взглядом насквозь. Беседа шла по причудливой не свойственной обыкновенным сеансам Уилсона стезе. Покрытые разлохмаченной резиной колеса мягко постукивали, прыгая на ухабах по пути в пропасть, он отчетливо слышал это.

– Прошу вас, продолжайте, полковник. Теперь о вашей семье.

Паркер был в замешательстве и смог ответить только после долгого хмурого молчания, избегая глядеть психоаналитику в глаза:

– Теперь мне кажется, что наши взаимоотношения с супругой натянулись сразу после ареста Роя, но я не уверен. Наверное, я всегда немного ревновал ее к нему… Мы все реже встречались, неделями я не видел всю семью в полном сборе. Джим был занят поисками работы (он ведь отказался следовать нашей фамильной традиции и строить военную карьеру), Моника готовилась к выпускным, а позже к вступительным тестам, Сара… она редко удосуживалась выдумать повод для своего отсутствия. Когда я пытался разговорить ее, задавал обыденные вопросы, она отвечала мне вполне учтиво с каким-то подобием теплоты в голосе, но она прятала свои глаза… и я знал, что там – в стеклянном болоте ее глаз – живет что-то страшное, холодное, ненавидящее меня… Я боялся однажды увидеть это. Я знал, что члены нашей семьи негласно ополчились против меня потому, что не понимают, страшатся, может быть даже, презирают мою верность в служении своим четко сформулированным идеалам. Просто я был правдив с собой в то время, когда они утешались наркотическими иллюзиями свободы. Человек сам по себе ничтожество, истерзанное страхами перед окружающим миром и самим бытием. Сила людей только в общности. Государство, строго регулирующее жизнь индивида, дает ему спокойствие, защищает от беспрестанных ужасов существования, проклятых мучений каждодневного выбора. Все эти выспренние трибунные слова о свободе лишь еще одно успокоительное средство, впрыскиваемое в толпу. Свобода – это одинокая беспомощность дикаря, в этом нет ничего прельстительного. Свобода – галлюцинация, бархатная перчатка, прикрывающая крепко сжатый кулак тоталитарного режима. И я, рассудительно глядя на действительность, готов истово служить этому режиму, быть его стражем, покорной марионеткой… Куклой в багровой маске и с острым топором.

…Паркер умолк, поигрывая шишками желваков на лице. Уилсон не торопил его. Молчание тихо отстукивало бесполезно прожитые мгновения. Одна за другой три пустых минуты безмолвно прошествовали мимо, а потом полковник вновь заговорил:

– И все же я считал, что они рано или поздно поймут, оценят смысл моего верного служения стране. Я ведь просто не имел права на чувства и сомнения… Глядя на их бессловесную конфронтацию, я надеялся, что наша жизнь вернется на круги своя, нужно лишь терпеливо ждать… Но дождался я другого. Моя жена вступила в опасную террористическую организацию, фанатически отстаивающую идеологию анархизма и действующую на территории Соединенных Штатов. Мне больно вспоминать то время, когда наша жизнь трещала и лопалась по швам: ночные звонки, распечатки с анархистских сайтов и рядом шариковой ручкой несколько телефонных номеров, все возрастающее напряжение в воздухе, беспрестанное ощущение лжи… Было похоже на то, что Сару пытались завербовать. Нужно было все проверить, я установил прослушивание на все телефоны жены и когда опасения, стали оправдываться, назначил над ней постоянный надзор: весь комплекс слежения и пеленгации, видовой и акустический контроль. Я отослал вышестоящему начальству подробный отчет, мне тогда называли железным человеком… Никто не знал, что я без ведома Джима и Моники старательно оберегал их от собственных шпионов, заваливал делами и поручениями. На всякий случай. Взятие под стражу Сары произошло тогда, когда мы получили максимально возможный объем информации об этой организации: число, имена некоторых членов, основные каналы коммуникаций, технические и финансовые средства… Помню, я сидел на деревянной лакированной скамье в здании суда один, отрешенно наблюдая, как сноровисто движется судебный процесс. Я уже не боялся того, что выглядывало из глаз моей растерянной обмякшей жены, оно обессилело перед моим ледяным рассудком. Сара была странной, но притягательной женщиной… Она повесилась в своей камере на четвертом месяце тюремного заключения.

Паркер снова надолго замолчал, прежде чем продолжить почти шепотом:

– Джимми – идиот! Сару брали под стражу прямо у нас дома, я фиксировал ее взглядом, пока агенты защелкивали на ее запястьях наручники, ожидал от нее сопротивления, попыток отомстить мне. Но я и подумать не мог, что Джимми окажется настолько глуп… Он вошел неожиданно и, оценив ситуацию, подскочил к моим сотрудникам, не знаю, чего он старался добиться, но шансов у него не было. Он смог нанести несколько хороших ударов, прежде чем его скрутили и повалили на пол. Джим лежал, упираясь носом в паркет, и яростно рычал, а потом… потом я услышал детские всхлипывания, он плакал, мой единственный сын… Я уже не мог ему помочь, Джима задержали и на допросах он полностью обличил себя. Сейчас он отбывает тюремный срок и, когда выйдет, попытается меня убить. Глупый мальчик… Монику я отослал в колледж. В теленовостях утверждалось, что ее не было в стране в период данных событий, но это неправда. Она была и все видела. У меня были на руках четкие доказательства причастности Джима и Моники к делу матери, я скрыл их. Поэтому Моника на свободе.

– И что же вы рады, что спасли свою дочь?

– Не знаю. Я просто чувствовал, что должен. Они были слишком молоды…

– Не боитесь ли, что Моника всадит вам нож в спину? Не боитесь ли вы, что уже потеряли дочь?

– Нож в спину? Я не страшусь смерти, но теперь всегда буду начеку. Знаю – она считает меня врагом. Пусть. Просто она еще слишком мала, чтобы осознать мою тяжелую роль, поддержать меня… Мало, кто дорастает до этого осознания. Вы знаете, я потомственный вояка, мой отец служил в «зеленых беретах», он тоже был орудием своей страны. Но я на порядок более развитое орудие: я работаю мозгом, работаю быстро и, как говорят, экстравагантно. Я уничтожаю внутренних противников. Это не люди, это вирусы, расшатывающие здоровье огромного организма. Я – антибиотик.

– Но как же наша красочная история, войны за свободу, за демократию? Как же Конституция, равные права?

– Да, история красочна. Красочна, как рисованный комикс. Учебники истории, Конституция – все это могучие инструменты манипулирования человеческими массами, галлюциногены. В Конституции сотни гордых гуманных слов о свободах, правах и равенстве и всего несколько – о том, как эти свободы, права, равенство могут быть ограничены или временно отменены в целях защиты конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства. А слова? Слова пусты. Они волнами распространяются по воздуху, усиливаются репродукторами, они резонируют с вакуумом в черепах услышавших. Слова лишь камуфлируют укрепление разнузданного тоталитарного режима. Социум выше индивидуума. Государство важнее гражданина.

– Но если вы столь уверены в собственной правоте, зачем нужно было искать встречи со мной?

– Дело как раз и заключается в том, что… моя уверенность… она угасает, понимаете? Все чаще вспоминаю Роя, наши пылкие максималистские беседы в академии. Иногда передо мной возникает Моника, она смотрит на меня так же как в тот день. Я думаю о Джиме, поймет ли он, если я встречусь с ним… А еще мне не хватает Сары… но только той теплой любящей Сары, которой она была много лет назад. Я помню нашу счастливую молодость, танцы, тихие свидания, белоснежный дождь риса, разгоряченную кожу под холодным одеялом, ее умиляющую гордость за меня, за мой стойкий искренний патриотизм, как она говорила…

– Вы тоскуете по прошлому или стыдитесь?

– Стыд? Я не знаю…Эти потрясения ослабили меня, в черепе постоянно жужжит навязчивый рой безответных вопросов, я почти не сплю в последнее время от этого издевательского жужжания. Это был удар, мое выкованное в армейском горниле «я» дало трещину, и она все время углубляется и ширится. Может быть, это тест? Проверка на верность… Могу ли я пройти этот экзамен? Стыд… Я не помню ощущений стыда, не знаю, какие они на вкус, как они пахнут… Я чувствую что-то непонятное… Но за что мне стыдиться?! Я выполняю свой долг, только таким я необходим державе. Я остался один. У меня есть только моя страна.

– Но может ли страна удовлетворить все ваши потребности? Да, государство обеспечивает безопасность общества, дает некоторым из нас спокойствие. Предположим, что американо-апологетизированная свобода иллюзорна, что она золотой истукан несуществующего божества. Но любовь, забота, понимание близких – это что такое? Бессмысленные плоды неуемной фантазии? Вот уж нет. Я говорю это, как специалист, постоянно работающий с такими категориями. Они реальны, они старше самого понятия «государство», если вообще порождены человечеством. И человеческое бытие не может быть полным без этих составных элементов. Но та супердержава, та экспансионистская империя, которую вы описываете, пытается отнять у своего населения междоусобную любовь и заботу, вырвать кусочки из их жизней. Всех жизней. Но ведь не в этом цель существования государства. Оно не должно обворовывать своих граждан, не так ли?

– И что же?.. Что вы хотите сказать?

– Можно сделать два взаимоисключающих вывода. Во-первых, великая гегемония, которой вы жаждете служить, не заслуживает вашей исключительной преданности, ибо человеческая жизнь – вот единственная ценность, а не политический режим. Либо, во-вторых, в ваш мозг поступает искаженная информация об окружающей реальности и наша страна вовсе не является крепнущей цитаделью тоталитаризма. И не нужно судить все по закону военного времени. В любом случае в глаза бросается ошибка, сделанная вами в ваших умозаключениях, и почувствовать (еще только почувствовать, но не осознать) ее вы смогли, лишь столкнувшись с последствиями этой оплошности нос к носу в личной жизни.

– И вы, конечно же, склоняетесь к последнему, будто я немного сошел с ума.

– Я вам ничего не навязываю. Вы в праве выбирать из предложенных мною вариантов или вообще отказаться от моей помощи.

– Нет, мне нужна помощь…

– Вам нелегко признаваться в этом, да? Ну что ж… Как я уже говорил, коренная ваша проблема заключается в несколько извращенном мировосприятии или же в неадекватном отношении к действительности. Некое психическое отклонение налицо, но ваша воля выбирать, какое именно.

– Наверное, мне стоило бы польститься за предоставленную автономию выбора… – Паркер едко улыбнулся и поглядел психоаналитику в глаза.

– Понимаю, что вам трудно, но… гм… после вашего прошлого образа поведения и самой модели мышления, которые давно кристаллизировались фундаментом для множественных… гм… кровавых легенд о вашей персоне; после этого было бы глупо ожидать скорого излечения от мук… очнувшейся наконец совести.

– Вы волнуетесь, доктор Уилсон? Боитесь меня, да?

Берт отвернулся, в подрагивающей на восходящих потоках тишине говорило только его тяжелое дыхание. А потом он ответил, изнасиловав лицо вымученной улыбкой:

– Приходится выбирать слова.

– Вы думаете, если я не пожалел родного сына, любимую жену, отправить за решетку плохо знакомого психоаналитика мне вообще ничего не стоит. Может быть, вы считаете – или уж точно считали – меня маньяком с атрофировавшейся совестью… И все же произнесли последнюю фразу. Значит, вы считаете, что моя совесть… она проснулась? И то, о чем я рассказывал, это прерывание ее забытья, последствия ее бодрствования?..

Полковник ждал ответа. Переведя взгляд на пациента, Уилсон молчал. Паркеру пришлось продолжить:

 – Я благодарен вам за откровенность. Значит, я все-таки не ошибся в вас.

– Откровенность?.. Вам нужна откровенность? До этой встречи я не осмелился отнести бы вас к роду человеческому, думал, вы чудовище. Я знал о вас больше, чем рассказывают в СМИ; скажем так, наводил о вас некие справки… Скажу больше, я согласен с вашей трактовкой настоящего положения в стране. Америка находится в постоянном поиске «образа врага». Эти ее притязаниями на единоличное сверхдержавие… Эта ее неудержимая уже, искусственная инсталляция себя в мире, как материального оплота гнева Господнего! Америка пытается покрыть собой планету, она насаждает повсюду стандартные ярко-зеленые газоны «американской мечты». И мы, стопроцентные американцы, безвольно утопаем в бездонной клоаке глупого национального эгоцентризма, захлебываемся в дурно пахнущем потоке телевизионного зомбирования, апеллирующего к самым низменным нашим страстям, воспевающего холестериновые фобии. Мы есть убийственный инструмент, вирус, распространяемый по земному шару. Вот уж поистине биологическое оружие! Вы все еще жаждете откровенности?!.. Каждое утро я открываю глаза, и мне все менее нравится то, что я вижу. Плохая актерская игра очередного марионеточного президента, лживо-кичливые выкрики «Ату! Ату!» из уст этого ковбоя, этого общемирового шерифа, самоотверженно объявившего виртуальную войну против терроризма, персонифицированного в разрекламированных личностях. Страх и порожденная им агрессивность по отношению к внешнему миру, изоляционизм. Негласная, но четкая и эффективная цензура в политизированных средствах массовой информации, стремительно разрастающийся ядовитый плющ органов государственной безопасности, электронная слежка за инакомыслящими еретиками. Знакомые люди, побаивающиеся между собой вступать в открытые обсуждения политических вопросов. Сотни наших научных институтов в пору «холодной войны» кропотливо работали над развалом Советского Союза… Затем лишь, чтобы с жадностью пожрать весь однополярный мир, используя подло-садистский метод самопровокаций, стоящих тысяч человеческих жизней? И вы готовы безропотно служить этой системе?! Преклоняться перед бездушным безмозглым организмом, занятым лишь обеспечением своего существования?..

В горле у Берта внезапно пересохло, он захрипел, прокашлялся. Помолчал под выжидательным взором Паркера:

– Странно, но сегодня я вдруг почувствовал с вами какое-то… позорное родство. Видите ли, давным-давно я предал самых близких мне людей, и это предательство… тяготит меня. Я расскажу вам. Мой отец в свое время был военным корреспондентом, освещал как-то события войны в Персидском заливе, после этого переквалифицировался в политического аналитика или скорее, критика… но карьера его была насильственно приостановлена. Вашей, между прочим, конторой. Я слишком редко виделся с ним в тот период – учился в Еле. Его задумчивого лица на телеэкране мне было достаточно, помню наизусть любимую им цитату Жана Бодрийяра о том, что «все перемещается в сферу виртуального; и то, с чем мы теперь имеем дело, – это чисто виртуальный апокалипсис, гораздо более опасный по своему исходу, чем Апокалипсис реальный». А потом отца арестовали. Больше я о нем ничего не знаю: то ли он умудрился покончить с собой, то ли его ликвидировали в соответствующих застенках, понятно, перестаравшись немного. Оказывается, мой отец стал организатором некой группы сопротивления. Не знаю, каким образом они собирались, собственно, сопротивляться, но вследствие их, как мне кажется, дилетантства группа была вскоре вычислена и взята под арест. Люди слишком часто путают боль с болезнью… Мой старший брат, обучавшийся тогда на юриста, также оказался причастным к делу отца, его сцапали немногим позже, но он бежал из-под стражи и скрылся в странах третьего мира. Сначала я не пытался искать его. Все время уходило на то, чтобы сбежать от позора… Эта история так и не выплыла на экраны телевизоров, но я чувствовал беспрестанный контроль со стороны спецслужб, всех мнимых друзей внезапным и необъяснимым образом отпугнуло от меня. Я на долгое время остался один в постоянно прослушиваемой квартире… Очень нервничал, боялся. Мне нечего было скрывать от властей, но для успокоения я все же вешал на окна плотные плюшевые занавески… хотя, наверняка они все-таки нашли тогда способ следить за мной; может быть, напичкали комнаты микрофонами… По окончанию университета я покинул Штаты. Нервозность и страх гнали меня прочь… Пришлось поколесить по Европе, чтобы оторвать от постоянного преследования паранойей, вновь учился, работал, непонятно зачем сменил фамилию. В Англии женился, прожили вместе всего шесть лет… остывшая чужая женщина… развод. Через пятнадцать лет остракизма я вернулся в Америку. Вынырнули утопленники прежних фобий, я много курил тогда… Но все же это были лишь утопленники, трупы. Женился во второй раз, вновь неудачно, пришлось отпустить ее в свободное плавание. Детей у меня, судя по всему, так и не будет… Почти десять лет я живу в Нью-Йорке, поддерживаю дорогостоящий престиж своих услуг. И знаете что?.. Только здесь я почувствовал стыд. Стыд перед отцом. Перед братом. Пять лет назад я стал разыскивать его… по-видимому, он погиб при незаконном пересечении границы. Не успокоился до самого конца… Наверное, проклинал меня… У них обоих нет даже официальных могил. А я зачем-то продолжаю мелкими судорогами изображать жизнедеятельность… Мои клиенты считают меня глубоко счастливым успокоившимся человеком, но на самом деле – я недовольный. Лишь сейчас во мне наконец-то загорелось проклятое вплетенное в гены недовольство, и я рад, что ощущаю этот исходящий из моего нутра беспокойный жар. Быть может, я успею еще что-то сделать!.. Знаете что, я ведь уже долгое время… Я тешу себя тем, будто это происходит бессознательно, но все не так. Я собрал вокруг себя людей, которые в своей неудовлетворенности настоящим положением вещей уже переросли безобидные ворчания за баночкой пива, просто не все это еще понимают… Пока не знаю, какие я смогу предпринять действия в качестве лидера этой группы, сейчас мы собираем информацию. Ох, я только что впервые признался перед самим собой, что что-то затеваю!.. Вы думаете, что я выжил из ума, но мне нравится моя дерзость! Я никогда не был таким… Пребывая в здравом уме и твердой памяти я обличаю факт своих противозаконных замыслов перед идолом контрразведки! Просто я знаю, что вы не сможете причинить мне вреда. Считайте это очередным тестом. Ну, Паркер, как вам моя откровенность?

Молчали, долго, по-новому просеивая песчинки тишины сквозь узкие извилины головного мозга. Заговорил полковник, и железные струны его голоса смягчились, потеплели:

– Я шел сюда, находясь в абсолютной уверенности, что вы выслушаете мою исповедь, отпустите грехи и торжественно вручите индульгенцию. Я ждал направлений на «путь истины», с которого я, не желая того, свернул. Но вы вынудили меня понять, что… этот путь был не тропой, на которую возможно возвращение. Я локомотив, сошедший с рельсов. Дать задний ход невозможно. Как невозможно вернуть бронированную мою уверенность, хладнокровие, бездумье. Теперь повсюду сомнения, стыд, совесть… Наверное, с ними можно бороться, их можно утихомирить, забить. Но они есть. И я уже другой. Не знаю, доктор, стоит ли мне вас благодарить… Я должен все обдумать…

– Хотите сейчас закончить? У нас еще есть время. Хотя, конечно, мы можем поговорить в другой раз…

– А вот это вряд ли. Да. Вряд ли у нас будет еще одна возможность поговорить. Я уже привык к одиночеству. И в одиночестве продолжу эти размышления.

– Но я бы посоветовал…

– Спасибо, доктор Уилсон. Мне более не нужны ваши советы. Вот видите, я все-таки благодарю вас…

Паркер поднялся, слегка разминая спину. Протянул Берту руку, тот пожал ее, старательно всматриваясь в идеальную маску лица своего последнего пациента. Затем Паркер стремительным шагом вышел из кабинета.

Пахло увядшими розами…

Уилсон проплелся к столу, выдвинул ящик, достал сигаретную пачку. Закурил. Несколькими неистовыми затяжками проглотил первую сигарету, подождал, присев на край письменного стола и глядя вверх на сизые рассыпающиеся клубы успокаивающего дыма, спустя некоторое время прикурил вторую. С ней расправлялся долго, вновь вернувшись в удобное кресло. Уголек на кончике сигареты тихонько потрескивал и торопился погреть пальцы или даже скользнуть в старый дряблый рот и там уж натворить дел… Берт не видел себя со стороны, но ему очень приятно представлялось, что выглядит он по-кошачьи довольным с загадочной улыбкой на устах и блестящими бриллиантиками глаз. С мальчишеской страстью к озорству он ожидал, когда же войдет Лори, удивится и непременно станет отчитывать своего босса за слабоволие.

Но Лори все не шла.

* * *
Серебристые створки скоростного лифта с шипением скользнули в стороны. Полковник Паркер прошел в холл и, не глядя на служащего, быстрой уверенной походкой покинул здание. Снаружи густел сумрак, солнечный свет едва проникал сюда из-за тонированной гряды небоскребов. По тротуарам бродили редкие прохожие: женщина с коляской, мужчина с собакой на поводке, разносчик пиццы у своего мопеда. Паркер перешел через дорогу к новенькой «ауди», припаркованной на другой стороне улицы. Мягко хлопнула дверца, мотор уже урчал. На месте водителя расположился молодой импозантный парень, одетый в стильный костюм. Он молчал, довольно улыбаясь и держа указательный палец левой руки у уха, а потом вдруг заговорил:

– Специалисты в здании напротив все записали. Чистая работа, сэр. Вы были правы.

– Я всегда прав. Усилить наблюдение за Уилсоном, круглосуточный контроль.

– Как вы это делаете?

– Что именно?

– Так легко и виртуозно входите людям в доверие, заставляете раскрыться… Ведь за ним почти ничего не было.

– Просто я никогда не лгу.

Он отвернулся к окну. Автомобиль тронулся, медленно набирая скорость. Полковник как всегда оказался прав: они еще встретятся с Бертом, но разговора не будет. Паркер редко присутствовал на допросах с пристрастием.