Игра 21

ОКТЯБРЬ. ГОСПОДИН ЛЕБЕЗИНСКИЙ. ШАМПАНСКОЕ.

«Государь император Фозэ IV Освободитель» – флагман пассажирского пароходного флота Бивня. Водоизмещение 46 тыс. т. Длина 268,98 м, ширина 28,2 м, высота от киля до верхушек труб — 53,3 м, высота борта от ватерлинии до шлюпочной палубы 18,4 м, осадка 10,54 м. Мощность двигателей — 55 тыс. л.с. Максимальная скорость – до 25 узлов. Команда – 891 человек. Был рассчитан на 3547 пассажиров. В мирное время совершал регулярные рейсы между Бивнем, Казималом, Пегматиной и Нюсиса-Угау. С началом Шестисполовинойдневной войны был переоборудован под десантный транспорт. На седьмой день боевых действий, имея на борту 3456 десантников отряда СС (сабантуйного спецназа), был атакован чукочакским каяком-камикадзе и через 2 часа 40 минут затонул. Из числа пассажиров и команды выжило 706. По некоторым данным, на борту парохода находился золотой запас Сабантуйных Бригад. Катастрофа «Фозэ IV» стала переломным моментом в Шестисполовинойдневной кампании…
«История байканского судостроения в победах и потоплениях»

Гигантский серебристый лайнер с легкостью разрезал недвижные воды Восточного Большого Океана, каждым оборотом винта приближая берега Нюсиса-Угау. Слева по борту чуть покрасневшее солнце понемногу садилось в почти полный штиль, за кормой попрошайно вились голодные морские бдечо, а на прогулочной палубе господин Свистоплюшкин наслаждался морским воздухом. Он развалился в рогожном шезлонге, на изнаночной стороне которого ещё можно было разобрать потёршееся клеймо «Хрючатниковская рогожа». Рядом на столике имелся початый хрустальный графинчик джина сорта, достославный «Можжевеловый куст». На фарфоровом блюдечке с голубой каёмочкой в сахарной пудре лежали тонко нарезанные дольки гордевропского цитруса pamplemousse . В высоком бокале шипел ароматный тоник. Настроение у купца Свистоплюшкина было преотличное.

Как известно проницательному читателю, наш герой морские путешествия предпочитал всем прочим видам перемещений, особенно железнодорожным. Совмещать приятное с полезным, отдых и дела, удавалось только в море. К тому же и общество на кораблях такого класса, как «Фозэ IV» подбиралось изысканное. Есть с кем и по рюмочке пропустить, и в картишки перекинуться, и при случае небесполезное деловое знакомство завести, а в молодости в таких поездках купец подчас и поволакивался за молоденькими аристократками. Конечно же, до женитьбы.

Но в этот раз, как с огорчением вынужден был констатировать наш герой, приглядываясь к садящейся на судно публике, контингент был несколько неожиданным. Одну его часть составляли почему-то целые семьи, с детьми, слугами, собаками и многочисленными баулами. Суетясь, галдя, толкаясь и постоянно роняя свои пожитки, они бестолково роились по палубам, будто боясь куда-то опоздать или что-то забыть. Никак они не были похожи на тех аристократов, что отправлялись людей посмотреть и себя показать, на «Государе Императоре» ещё год назад. Скорее людишки эти напоминали несчастных погорельцев или лишенцев. Их выдавал какой-то затравленный взгляд, будто ежесекундно ждавший неприятностей.

Другая категория пассажиров была уже хорошо знакома купцу по многочисленным приёмам последнего времени, включая приснопамятный у Колхозноватича. Тот же самый плебс, только переодевшийся в дорогие тряпки, курящий дорогие сигары и пьющий дорогой коньяк. Но при этом плюющий себе под ноги с оттяжкой и рыгающий хреном в лицо собеседнику. Бузуй остаётся бузуем, хоть напяль ты на него горностаевую мантию. Купец даже не слишком удивился, когда в гальюне над золочёным унитазом обнаружил выцарапанную надпись: «Здесь Фирс насрал в боярское очко». Раньше такое в кошмарном сне никому бы и не приснилось. А сегодня стало в порядке вещей.

Впрочем, сейчас купцу об этом не думалось. Прикрыв глаза и расслабляясь толикой джина, он просто нежился под лучами нежаркого октябрьского солнца. Но тут сквозь негу он услышал, как к нему вежливо обратились:

– Уважаэмый господин! Нэ будэтэ ли вы так рразлюбэзны соблаговолить мнэ попрросить у вас рразррэшэния спрросить о возможности пррисэдания за ваш столик?

Купец приоткрыл левый глаз. Перед ним стоял человечек, казалось, весь сделанный из одних шариков. При этом, что удивительно, толстым он не выглядел. Пухленькие ручки и ножки, кругленькое тулово, надутые щёчки и щёгольская бородка, на которой пробивалась седина – весь его облик был явно не бузуйский. К тому же и одет он был по-особенному: костюм-тройка, уголок носового платочка из нагрудного кармана, галстук-бабочка в мелкие слоники, пенсне на носу и бархатная ермолка на голове. Причём возраст его был самый что ни на есть неопределённый: одинаково легко ему можно было дать и тридцать лет, и вдвое больше. Купец, решив что общество такого господина всяко лучше, чем какое-нибудь оголодавшее семейство или пьяная бузуйня, открыл правый глаз и кивнул головой. Человечек сел за столик и представился:

– Господин Лэбэзинский, пррофэссорр глоттохрронологии.

Его по-гордевропски грассирующее «р» и старорежимное ударное «э» безошибочно указывали на потомственного интеллигента. Дабы проницательный читатель не отвлекался на это, пусть держит особенность речи Лебезинского в уме, а мы будем передавать её традиционно. Правда, название науки, профессором которой отрекомендовал себя господин Лебезинский, было купцу совершенно незнакомо и вызывало ассоциации почему-то с глотанием хрена.

– Не сочтите за навязчивость, продолжал меж тем новый знакомый, – но вот взглянул на вас и сразу подумал: «Какое интеллигентное, одухотворенное лицо!» Среди этой челяди так редко встретишь настоящего аристократа! Помилуйте, господин… э-э...

– Свистоплюшкин, купец из Кукуево, экспортно-импортные операции с Нюсиса-Угау, – спохватился наш герой, что не представился, и предложил:

– Джину не хотите?

– Благодарю премного, уважаемый купец, но слишком уж крепок для меня напиток, – отозвался профессор. – Желудок пошаливает. Вот от шампанского не откажусь. Garson! Un boutelle du champagne frappe blanche, s’il vous plait!

Через минуту на столике рядом с купеческим прибором стояло ведёрко со льдом, в котором покоилась запотевшая бутыль шампанского, две креманки и тарелочка с серебряной вилочкой, где лежали нарезанные персики и яблоки.

– «Вы пейте соломинкой токмо квас, шампанское же – только из креманок!" – процитировал профессор древнюю оду, разливая вышеуказанный пенистый напиток в вышеупомянутые предметы сервировки. – Так выпьем же, глубокоуважаемый господин Свистоплюшкин, за эти мудрые слова, за сей чудный день и за нас с вами!

Проницательный читатель должен помнить, что купец организменно не переваривал шампанское. Но, будучи в чрезвычайно благодушном настроении, он решил не перечить народной мудрости и не обижать шарикоподобного профессора.

Шампанское оказалось и впрямь деликатесным.

– Да, многоуважаемый купец, прямо-таки судьба, что вас встретил. Будет хоть с кем путь за приятной беседой скоротать. Ведь что с этих, – профессор обвёл рукой палубу, – взять? О чём с ними поговорить можно? Какие онучи тот повесил на заборе или какое слово он дерьмом на соседской двери намалевал? Да скажи им слово «глоттохронология», они или в лицо заржут, или скажут что-нибудь про хрен в глотку.

Свистоплюшкин почувствовал себя несколько пристыженным и покраснел. Чтобы стушевать неудобную ситуацию, он налил себе джина, предложив Лебезинскому:

– Тогда давайте за глоттохрено…хронологию и выпьем. Вы уж простите, я джином продолжу баловаться. Так что, вы говорите, с этой глоттохронологией?

Профессор закурил сигару, откушал шампанского, откинулся на спинку шезлонга, закинул ногу за ногу и сдвинул ермолку несколько набекрень.

– Глоттохронология – изумительная наука! – мечтательно произнёс он, и Свистоплюшкин живо представил своего vis-?-vis в академической мантии, четырёхугольной шляпе с кисточкой перед амфитеатром скамей, унавоженных студентами. – Это область сравнительно-исторического языкознания, занимающаяся выявлением скорости языковых изменений и определением на этом основании времени разделения родственных языков и степени близости между ними.

Сказать, что купец понял что-либо, кроме того, что сия премудрость определенно была неприменима в его бизнесе, было бы явным преувеличением. Заметив, это профессор улыбнулся:

– Ничего, многоуважаемый господин Свистоплюшкин, на первых лекциях студенты мои точно так же на меня смотрят.

Купец отпил ещё немного джину, запил тоником, закусил цитрусом и попытался настроить себя на научную волну под плеск волн океанских. Профессор меж тем продолжал лекцию:

– Основы глоттохрронологии заложил полвека назад знаменитый байканский лингвист господин Свадебный, у которого мне выпала честь быть учеником. Он подметил, что если народ по какой-то причине разделится на части, которые потеряют связь между собой, то язык каждой из них, первоначально единый, со временем будет меняться по-своему. Рано или поздно окажется, что говорят они на разных, хотя и похожих языках. Чем больше времени прошло после разделения, тем меньше общего сохранится в этих языках. Но если так, то по большему или меньшему сходству родственных языков можно судить о том, как давно они разошлись. Мерой же такого сходства может стать число слов, имеющих одинаковое происхождение. Появление в языке новых слов и исчезновение старых обычно связано с изменениями в окружающем мире. Но есть слова и понятия, знакомые людям любой страны и эпохи: солнце, луна, огонь, вода, рука, нога, глаз, нос, есть, пить, черный, белый и так далее. Господин Свадебный составил список из 200 слов с такими «общечеловеческими» значениями и проверил его на практике. В глоттохронологии он получил название Свадебного списка. Оказалось, что скорость обновления основного словаря для всех языков примерно одинакова и за тысячу лет из этого списка обновляется в среднем 19 процентов слов. Это так называемый коэффициент сохраняемости. Подставляя его в формулу академика Свадебного, узнаем сколько лет назад интересующие нас языки могли разойтись.

Ваш покорный слуга применил теорию своего учителя к пегматинскому, хачинскому, а также древнему и современному байканским языкам. Вот, например, такое простое понятие, как «великий» на пегматинице звучит как «фиригех», на древнебайканском «фуирёхёнь», а на более близком к нашему языку хачинском – «фуирёхий». Как видите, весьма похоже, и ему мы ставим плюсик. А не менее общеизвестное слово «кость» пегматинец выразит как «газд», а древний байканин и современный хачинец – «чжалдэрь». Ничего общего, соответственно – минусик. «Плот» – пегматинское «брад» и древнебайканско-хачинское «бурадэ» – конечно, плюсик. Но «старый» – «здолёх», «лидоцзый» и «лидоцзеой» – опять минусик. И вот, когда я подсчитал все плюсики и минусики для слов из Свадебного списка и подставил их в формулу, то получил результаты поистине поразительные – с пафосом выпалил Лебезинский.

Свистоплюшкина только что услышанное никак не взволновало. Воистину, отдых есть смена деятельности. Море вокруг, солнце в небе, джин на столике, да ещё столь высоконаучный собеседник общается с ним, простым купцом, на равных. Хотя действительно занятные вещицы г-н Лебезинский рассказывал. Купец вежливо кивнул, а его сосед продолжал:

– Ну-с, уважаемый купец, чтобы вам совсем понятно стало, давайте разберем простой примерчик. Вот стишок:

В Академии наук
На стене сидит паук.
В стену вбит железный крюк
За стеной – противный пук.

Стихотворение г-на Свистоплюшкина впечатлило. Глядя на его вытянувшееся лицо, г-н Лебезинский пояснил:

– Забавный стишок, правда? Сам сочинил. Есть у нас в Академии такая традиция. В честь юбилея какого-нибудь коллеги мы устраиваем импровизированный концерт. Уж не знаю откуда, но повелась называть его «хреновник». Так вот, к такому хреновнику каждый из академиков должен приготовить какой-либо номер – хреновинку, как мы его называем – спеть, сплясать, сценку разыграть эпиграммку там сочинить… И вот был у нас такой почётный учёный муж по фамилии Пукпауков, мир его праху, и как-то раз случился у него юбилей – не то 90 лет, не то 95, уж не помню. Вот мы с коллегами в его честь решили выпустить боевой листок хреновника – хренгазету. Ну а я же языковед, вот и написал ему такую хреновинку.

– И что, понравилось юбиляру?

– Не то слово! Так хохотал уважаемый академик, так веселился, что от колик пополам согнулся. А разогнуться не смог – паралич разбил. Так болезного через два дня и похоронили… Да-с, простите великодушно, отвлёкся. Давайте лучше выпьем за наше с вами долголетие и продолжим лекцию.

Выпили кто шампанского, кто джину, закусили чем Баечник послал.

– Так вот, послушайте, как сей пассаж звучит по-хачински:

В Оучжотинее мэоючж
На лидиме лиёдит буоючж
В лидиму фупёд суирикмый чжцзучж
За лидимой – буцзадёфмый буючж.

Улавливаете? Грамматические конструкции вроде бы схожи, но о чём это – понять невозможно, не зная языка. Как известно, хачинский диалект ближе всего к древнебайканскому, на котором говорили Великий Баечник и Ояврик. Можно даже сказать, что хачинский – «недопроизошедший» байканский, переходная форма от древнего языка к современному.

Теперь углубимся ещё дальше в историю и переведём четверостишие на древнебайканский. Получим:

Фу Оучжотинёёнь мэоючж
Мэоу лидиминь лиёдёдэ буоючж
Фу лидимюэ фупёдэ суирикмеой чжцзучж
Киоу лидимаой – буцзадёфмеой буючж.

Весьма похоже по звучанию на хачинский, но ещё более сложно. И, наконец, вот каков наш пример будет на пегматинице:

Ф Оготинее моюг
Мо здими зедед боюг
Ф здиню фпед ширисмёх глуг
Со здимах – блафёдмах бюг.

Намного проще и ясней, однако же с предыдущими переводами можно найти немало общего.

Видимо, джин вкупе с морским круизом благотворно влиял на умственные способности купца, но совершенно незнакомые ему доселе научные материи, более даже отвлечённые, нежели стихосложение и танцы, в изложении профессора Лебезинского казались сейчас простыми и доступными. «Чем Мамон не шутит, вот отойду когда-нибудь от дел, гляди, и сам глоттохронологией займусь на досуге», – подумал купец и предложил выпить шампанского, храбро отвергнув сомнения академика насчёт пользительности смешивания того с джином.

– Итак, – после тоста продолжил профессор, – подытожим вышеизложенное. Язык – лентяй, он всегда развивается от сложного к простому, но не утрачивает связи с праосновой. Грамматика и синтаксис с течением времени упрощаются, лексика же, напротив, обогащается заимствованиями из иностранных языков. В нашем случае мы можем построить вот такую схемочку.

Лебезинский взял салфетку, вытащил из внутреннего кармана вечное перо и нарисовал:



 



– Ничего сложного, уважаемый купец, не правда ли?

Купец кивком подтвердил.

– А ведь вы только что прослушали реферативное изложение моей работы «Пегматино-хачинская теория происхождения байкан в свете новейших глоттохронологических построений», которая Байканской Академией наук была представлена на соискание Нобюльбюлевской премии. По моим подсчётам получилось, что две тысячи лет назад все вышеперечисленные языки были едины. Как раз во времена Сошествия Великого Баечника!

Здесь необходимо некоторое пояснение. Господин Нобюльбюль был знаменитым гордевропским миллиардером. В молодости он изобрёл чрезвычайно вонючую и ядовитую жидкость, названную им «херосин». Одной её капли было достаточно, чтобы убить лошадь, а вдыхание паров и тем более попадание на кожу приводило к мгновенной смерти всего живого. Наивно полагая, что с появлением такого сверхоружия войны потеряют смысл, так как любая страна сможет в короткое время истребить всё население неприятеля, г-н Нобюльбюль начал активно продавать херосин накануне II Шутовского Нашествия всем противостоящим державам, в короткий срок заработав на том миллионы дзигаве. Разумеется, войны это не остановило, однако же и применять оружие столь массового поражения никто не решался.

Но однажды случилось непоправимое. В несчастный первый день августа арба из казимальского обоза, перевозившая пару бочек херосина, пересекая Боровницкий Запад в горах возле Дикого Аула, сорвалась в пропасть. Бочки улетели к вниз и разбились у подножья горы, где как раз шло позиционное противостояние между объединёнными казимало-гордевропскими силами, которыми командовал генерал Пополам и III Шутовской армией капитан-прапорщика Вэруукиюу. Высокотоксичная жидкость вмиг погубила не менее 7002 человек с учётом вышеупомянутых полководцев. В анналы мировой истории это событие вошло под названием «херосинская трагедия» и стало одним из поворотных моментов в войне. После этого во многих языках мира появилось выражение «дело пахнет херосином».

Узнав о катастрофе, в которой погиб и его сын, только что добровольцем ушедший на фронт, несчастный г-н Нобюльбюль покончил жизнь самоубийством, выпив стакан херосина. В завещании, найденном после его смерти, было сказано, что все свои деньги он отдаёт на учреждение Нобюльбюлевской премии, которая будет ежегодно присуждаться «за исследования, открытия и изобретения, которые никогда не должны найти практического применения». Сумма её была огромна даже по тем временам – 31 415 926 довоенных гордевропских дзигаве (почти полмиллиарда нынешних байканских полушек) – и благодаря процентам различных банков год от году росла. Некоторая её часть, кстати, хранилась и в Бивне, в банке мадам Перепилкиной.

Неудивительно, что Нобюльбюлевская премия стала самой престижной наградой в мировом научном сообществе. Столь же неудивительно, что её долго и безуспешно добивался неистребимый г-н Мухобойкин, ежегодно засыпая Нобюльбюлевский комитет десятками своих проектов. В конце концов, дабы отвязаться от несносного старикашки, ему выдали утешительный жестяной жетон «За вклад в развитие Нобюльбюлевского движения», каковой он с гордостью нацепил на парадный фрак и ходил с ним на все приёмы.

Меж тем Свистоплюшкин внимательно изучил схему, но так и не понял, что в теории профессора Лебезинского было столь гениально, что удостоилось внимания нобюльбюлевцев, о чем он прямо и сказал своему собеседнику.

– Как что?! – вскинул брови тот. – Это же неопровержимо доказывает, что не байкане – потомки пегматинцев, а и те и другие произошли от одного общего народа-прародителя, две тысячи лет назад жившего на территории нынешней Хачины. Вот за это, дорогой мой купец, я и подвергся репрессиям со стороны сабантуйного правительства, и вынужден серьёзно опасаться за свою жизнь. Мне кажется, они и здесь за мной следят.

Шарикообразный профессор кивнул головой через плечо. Там стояли господин с окладистой бородой и господин с бородкой клинышком, будто бы беседуя, но временами искоса поглядывая в его сторону. Лебезинский потянулся к шампанскому, купец, соответственно, к джину.

– Ну и что же в вашем открытии такого крамольного для власти? Нам же всегда твердили, что мы с пегматинцами братья по вере.

– Глубокоуважаемый господин Свистоплюшкин! Нам как раз твердили, как вы изволили выразиться, что Великий Баечник, проплыв через Пегматину, принёс на землю Бивня их веру и культуру. А до Сошествия байкане были дремучи, ленивы и нелюбопытны. Я же научно доказал, что всё с точностью до наоборот. Когда Великий Баечник и Ояврик сошли на наш берег, здесь уже была своя древняя культура, столь высокая, что наши далёкие предки пересекали океан, открыли Пегматину и основали там колонии. Причём колыбелью байканской цивилизации был как раз горный Юг, территория нынешней Хачины. Тысячелетиями власти и церковники замалчивали истинную историю Бивня, а смутные воспоминания о ней остались лишь в хачинских лыгендах. Выходит, что Великий Баечник не мог нам принести никакой культуры, а возможно, и самого Сошествия вовсе не было!

Теперь купец, наконец осознал, масштаб открытия, и это повергло его в шок, спасти от которого могла лишь добрая порция джина. Девствительно, на его глазах рушился весь устоявшийся миропорядок, вся та действительность, которой его учил г-н Дурноплод и иные преподаватели. Всю нынешнюю историю, философию, религию и даже священное имя Великого Баечника кругленький человечек в ермолке, сидевший перед ним, с лёгкостью ставил под большой знак вопроса. Действительно, было с чего всполошиться сабантуйным властям. Академик меж тем продолжал:

– Как только я представил свой доклад на заседании Байканской Академии наук, на следующий же день ко мне сабантуйный патруль прибыл и к господину Самогоничу проводил. Ce gredin, chenepan, vaurien меня спрашивает: «Правда, профессор, что вы доказываете, будто байкане произошли от хачинцев? »

Попытался ему растолковать: «Ну, не совсем так, и не только байкане, а и пегматинцы, и не от самих хачинцев, от их предков, которые жили в Хачине тысячи лет назад».

Самогонич же знай своё гнёт: «Вы что, в Энциклопию не верите? Там же чёрным по белому написано, что Великий Баечник привёз нам и язык, и веру из Пегматины. Вы что это, считаете, что наша великая страна пошла есть не от Великого Баечника, а от каких-то бандитов горных?! Вы себя умнее Великого Баечника возомнили?!!»

Разошёлся, покраснел, глазки в щёлочку. Я и так, и этак стараюсь объяснить: «Это же легенда, фольклор, продукт народного суеверия, а я вам научной глоттохронологической теорией всё доказываю. Есть и факты, и даже артефакты.» Только разве официант может понять глоттохронологию? Глядите-ка.

Драматизируя свою идею, профессор подозвал пробегавшего мимо стюарда, спросил: «Милейший, глоттохронологию понимаешь?», получил ответ: «Вам глоток хреновки? Не держим-с», отпустил того восвояси и продолжил рассказ.

– Стакашка же всё больше и больше ярится, вены на лбу вздулись, изо рта слюна брызжет, чистый Фуаймоу, только уценённый, второсортный какой-то. На меня как заорёт: «Да как ты смеешь, ты!» Это половой с полутороклассным образованием -мне, почётному члену полутора десятков мировых академий, лауреату Нобюльбюлевской премии! «А ну вон с глаз моих, и из Кукуева вон, и из Бивня тоже выметайся, и писульку свою поганую забери. Даю тебе сутки и чтоб завтра твоего духа гнилого в моей стране не было! Не уедешь – пеняй на себя, я тебя предупредил. Великого Баечника исправлять удумал, ты!»

Здесь я уже не выдержал: «Господин Самогонич, попрошу вас со мной в таком тоне не разговаривать! Помните, кто вы и кто я»

Тут Стаканий немного успокоился, взял себя в руки и медленно так проговорил: «Я хорошо помню, господин Лебезинский, кто я. А вот вы, похоже, забыли. Я Старшой Баечник Байковой Империи, Великой Очень, и премьер-министр Бивня. Народ меня выбрал своим национальным лидером, и я сделаю всё, чтобы крамольники, подобные вам, не подрывали религиозные, нравственные и моральные устои моей страны. Посему, господин Лебезинский, объявляю вас персоной нон грата на всей территории Империи. Даю вам двадцать четыре часа на сборы и отбытие за её пределы. По истечении этого срока вы будете рассматриваться как незаконно пребывающий здесь осоцин со всеми вытекающими отсюда последствиями».

Вот так. Пришлось собирать свои пожитки да на этот пароход грузиться. Благо, что живу я одиноко, а что у учёного за скарб: чемодан с рукописями – вот и всё богатство, что нажил своим умом.

Здесь в подогретый джином мозг купца постучалась резонная мысль, что академик несколько слукавил: размеры Нобюльбюлевской премии, полученной им, были таковы, что на неё можно было до конца жизни безбедно существовать в любой точке земного шара. Вслух же Свистоплюшкин лишь осведомился:

– Куда же, господин Лебезинский, теперь путь держите?

– Пока, как и вы, в Коя-Саякю, а оттуда на Трансконтинентальном экспрессе в Гордевропию. Давно мечтал вот так прокатиться на поезде по разным странам. Проеду и через Нюсиса-Угау, и через Северную Шутию, в Корридонии проездом тоже побываю. И везде – свои диалекты, свои наречия! “Sous une lumi?re blafarde court, danse et se tord sans raison la vie, impudente et criarde…”, – как мелодичен и певуч гордевропский язык! А эта стакашкинская челядь запрещать его вздумала. Понятное дело, у самих выучить мозгов не хватает, так что какому бузую дано оценить красоту гордевропского?! В Квихоже скоро тождественная церемония вручения Нобюльбюлевской премии состоится, а с будущего года Гордевропский университет пригласил возглавить тамошнюю кафедру глоттохронологии.

– И не жалко вот так Бивень оставлять? Какая-никакая, да всё же Родина.

– Вот именно – никакая, – желчно проговорил профессор. – Точнее, Самогонича. Он же ясно и понятно сказал: «Вон из МОЕЙ страны». А я не хочу жить в ЕГО стране, где неуч неучем правит, да ещё и гордится, кто из них самый неотёсанный. Кому здесь нужна наука, кому литература, кому глоттохронология? Им бы брюхо набить, девку поиметь, нахапать и смыться побыстрее в тёплые края. Попомните моё слово – скоро в Кукуеве на площадях книги запылают, скоро и война начнётся.

То ли холодным ветерком с моря потянуло, то ли нервный морозец по коже пробежал, но от апокалиптических пророчеств г-на Лебезинского г-ну Свистоплюшкину стало не по себе. Глоток джина чуть помог, но не согрел.

– Война?! Какая, понимаете ли, война? И с кем? Мы же мирное государство, зачем нам воевать?

– Не беспокойтесь, господин Самогонич найдёт с кем и зачем. Война – первая возможность сплотить нацию и последнее средство удержать власть. Посмотрите вокруг. Как вы думаете, кто эти люди со всеми этими детьми и баулами? Беженцы, дорогой мой купец, беженцы. Эти первыми поняли, что пора из ЕГО страны эмигрировать, пока не поздно. Скоро таких будут десятки, сотни тысяч. За места на пароходах состояния отдавать будут, за борт друг друга выбрасывать начнут. Так что мой вам дружеский совет, господин Свистоплюшкин. Едете в Нюсиса-Угау – так, пока не поздно, там и оставайтесь. Семью свою скорее отсюда забирайте, да и переждите смутную годину. Уверяю вас: Самогонич – это временно. Можно дурачить долго немногих, можно – многих недолго, но всех и всегда не удастся никому. Помяните мои слова…

Солнце всё ближе клонилось к горизонту, постепенно растворяюсь в туманном мареве. Морские бдечо с противным чжоцзом тоже скрылись в тумане. Погода явно начинала меняться. Похолодало, начался шквалистый ветер, синее море почернело и стало покрываться барашками. Качка усилилась, как бортовая, так и килевая. Джин с шампанским закончились, опустошённая посуда покачивалась и позванивала на столике.

– Господин Свистоплюшкин, – заметив это, предложил господин Лебезинский. – Пойдёмте-ка по каютам. Как бы к ночи шторм не разыгрался. Неуютно что-то мне…

Он снова оглянулся по сторонам. Погода разогнала почти всех, и двух господ о бородах больше не наблюдалось.

– Приятно было с вами пообщаться, – ответил уже довольно нетрезвый купец. – Будете в Кукуеве, заходите. На Адлявасовской живу, напротив дома Жирополного, то есть теперь уже напротив дома Домухи… ну спросите, там всякий покажет.

– С вами тоже. Даст Баечник, свидимся... – раздумчиво протянул учёный и пошёл вниз по трапу, напоминая игрушку-неваляшку, придерживающую рукой от порывов крепчавшего ветра ермолку. Держась за леер и превозмогая качку, поплёлся в свою каюту и купец.

Шторм ночью действительно разыгрался нешуточный, хотя для лайнера такого класса он был нестрашен. Хуже другое: качка, взболтав в желудке Свистоплюшкина смесь шампанского и джина, вызвала у него сильный приступ морской болезни. В результате недуга почти до утра ему пришлось просидеть на корточках перед золочёным стульчаком, периодически спуская туда фрагменты своей трапезы, упираясь взглядом в паскудное фирсово граффити, и кляня на чём свет стоит всё и вся.

О том, что во время шторма с парохода «Государь Император Фозэ IV Освободитель» без вести пропал учёный с мировым именем, светило байканской науки, член и член-корреспондент множества мировых академий, лауреат Нобюльбюлевской премии и протчая, и протчая г-н Лебезинский, купец узнал лишь много позже, по возвращении в Бивень. Несколько дней потом ему пришлось провести во многочасовом общении с пупсами ужора и сабантуйными следователями.

Все бумаги академика остались в каюте нетронутыми. Исчезла лишь нобюльбюлевская работа.

Продолжение: http://proza.ru/2007/12/09/351