Идиллия

     Идиллия семидесятых прошлого века: нас двое, нам по 22, конец знойного лета, мы на Азовском море, в приморском украинском селе. Не курорт и не место с известным названием, но маленькое счастье, одно на двоих от разделённой любви. Комнатушка в свежевыбеленной крошечной мазанке, где в полный рост не выпрямиться – голова упирается в деревянную потолочную балку. Плетеный тын с выгоревшими до седины глиняными горшками-глечиками на черных, сучковатых, выступающих над тыном кольях. Огород с картинными подсолнухами, измученными солнцем и тяжестью семечек. Крошечные окна почти над землёй, но с видом на чистое безоблачное небо, начинающееся тенистой яблоней с увесистыми светло-зелёными плодами и переходящее в полоску бескрайнего серо-зелёного моря с белыми точками неугомонных чаек. Свежий морской ветер, презирающий зной.

     В безмятежный утренний сон вплывает запах жареных бычков, выловленных чуть свет хозяином дома на старой просмоленной лодке. Бычки тут же, с восходом солнца, приготавливает крепкая загорелая хозяйка, воркующая у дворовой печи на грустном, певучем, непонятном спросонок украинском языке. Широкая кровать под запылёнными иконами с железными ржавеющими спинками, увенчанными железными ржавыми шишками, со скрипучей на всю округу сеткой. Скрипучее ложе - свидетель неуёмного счастья, стало местом зачатия нашего первого и единственного незапланированного ребёнка. Бог или природа, море или солнце, скрипучее ложе под запылёнными иконами или крики чаек, а быть может, все одновременно, распорядились дальнейшей судьбой двух двадцатидвухлетних грешников. Тогда я убедил себя в том, что свершить таинство зачатия можно было только здесь, в этом приморском селе и ни в каком другом месте на земле. Другого мне было не дано. Ровно через месяц мы соединили свои судьбы, и, кажется, навечно.

     С того времени прошло тридцать лет. Теперь прошлое видится спрессованным, как лепестки высушенного школьного гербария, вложенные меж пожелтевших страниц старой, давно прочитанной книги. В памяти возникают лишь отдельные моменты: одни - редко и смутно, другие - часто и отчетливо. Последние беспокоят и будоражат, будто случились только вчера. 
     Я никогда не возвращался туда, на тот берег моря, хотя не было и дня, чтобы я мысленно не погружался в воспоминания и не восстанавливал в памяти звуки и картинки приморского села. Но летние отпуска в угоду моде проводились в далёких краях, на средиземных и красных морях. Впечатления оттуда привозились однообразные, они перемешались между собой, быстро улетучились из памяти и остались только на бесчисленных и бездушных глянцевых фотокарточках.
                ***
     Через тридцать лет мы оба, не сговариваясь, решаем ехать туда, на берег Азовского моря, в то самое место, где мы некогда породнились и стали одним целым.
Информация, почерпнутая в Интернете, выплеснула несколько страниц со знакомым названием украинского села. Оказалось, что село теперь совсем не село, а загадочное поселение с аббревиатурой из трёх букв ПГТ - поселок городского типа. Слово «городской» несколько удивило и озадачило, но не оттолкнуло и не вышибло. Мы переглянулись, вчитываясь и разбирая значение этих самых трех букв, разглядывая пятна назойливой рекламы. Реклама была неуемной, её благостные картинки рисовали райский уголок: «Ласковое море, бездонное небо, белоснежные чайки, шелковистый песок, диковинные ракушки, свежие вечера, крымские вина цвета спелого граната, уютные пансионаты, лоджии с видом на нечто потрясающее, грязи для инвалидов, бары для всех, ресторанчики для элиты, клубы непонятно для кого, экскурсии к чертям на кулички, водные велосипеды, летающие парашюты, кинотеатры, шоу кому за 30, дискотеки кому до 18, спортплощадки, бассейны, сауны, массажистки, проститутки, врачи, сестры, батюшки и матушки и даже кришнаиты». Втюхивалось и продавалось всё, кроме одного – былой тихой и милой совковой идиллии. Но всё равно тянуло туда саднящей надеждой вернуться в прошлое. И мы приехали в прошлое, а точнее, в ПГТ.
                ***
     Солнца здесь было так много, что всё воспринималось белым или бесцветным, слепящим глаза: и небо, и гладкий до безобразия асфальт, и такси, докатившее нас с ветерком от вокзала до сельской автостанции через бескрайние подсолнуховые поля, и гигантские таблички с каллиграфически аккуратными надписями «сдается комната» в руках похожих друг на друга тёток, одетых тоже в белое. Мы подивились множеству крепких рикш, загорелых до шоколадного оттенка, сбившихся, словно стая, вместе с повозками на велосипедных колёсах с блеклыми матерчатыми тентами. Распекающее до изнеможения солнце не помешало сообразить, что рикши здесь не экзотика, а скорее необходимость, и что, наверное, пансионаты и базы растянулись по песчаному побережью до бесконечности. Я вспомнил наши долгие прогулки по некогда пустынному берегу, омываемому морем с одной стороны и горячим лиманом с другой.

     Мы наняли рикшу, крепкого парня в бандане, играющего загорелыми бицепсами, погрузили на сидение повозки чемоданы, попросили ехать медленно вслед за нами и пошли искать то место. Задумка оказалась не из лёгких. Милых и романтичных хат-мазанок, гоголевского антуража с плетеными заборами, не существовало. На их местах выросли каменные двухэтажные дома из желтого силиката безвкусной архитектуры. Дома напоминали сценические декорации из средневековых пьес. Антураж довершали черепичные крыши, галереи, ряды пузатых балясин, балкончики, беседки, увитые виноградником, а ещё кондиционеры да пластиковые окна с зеркальным остеклением. Место нашли после долгих поисков по старой тенистой яблоне с увесистыми светло-зелёными плодами. Яблоня ещё более разрослась и сделалась толстоствольной. В двухэтажной вилле, выстроенной на месте мазанки, оказался свободным номер.
     - Полулюкс, - объяснила новая хозяйка, показывая нам выметенные и вымытые апартаменты, расположенные на первом этаже, не вдаваясь в объяснение содержания приставки «полу». Плотные шторы на окне, две кровати, разделённые узким проходом с тумбочкой, шкаф, стол, два стула, дребезжащий холодильник, душевая, совмещенная с унитазом, – набор нехитрых удобств, соответствующий, по мнению хозяйки, требованиям половинчатого люкса. О количестве звезд гостиничного бизнеса не вспоминалось, не объяснялось, или не имелось представления. На обозрение было предъявлено меню, находящееся в картонной папке. Название блюд и сказанные хозяйкой слова «обильное питание» не оставили никаких сомнений и возбудили аппетит. Цена, объявленная после всех объяснений и демонстраций, показалась вполне приемлемой, а умноженная на переводной рублевой коэффициент 5, даже заманчивой – по 110 местных гривен с носа, включая питание.
 
     Мы согласились, выгрузили свои чемоданы и отпустили рикшу с богом и c заработанными гривнами. С балкона обозревалась почти вся территория домовладения. Вид на море и на песчаные дюны, существовавший тридцать лет назад, теперь, к моему огорчению, отсутствовал. Балкон выходил на волейбольную площадку, обстроенную крошечными деревянными домиками, крашенными зелёной краской, тоже предназначенными для приюта отдыхающих. Между домиками висели гирлянды верёвок с пришпиленными к ним предметами разнополого и разновозрастного купального и нижнего белья. За домиками возвышались высокие заборы, деревянные и бетонные, огораживающие другие территории, а над заборами торчали громады каменных домов-декораций, похожие друг на друга, как однояйцовые близнецы. Под старой яблоней в одну линию стояли два длинных стола, застланных клеенкой, и скамейками вдоль них. На одном из домиков мы прочитали вывеску «АДМИНИСТРАЦИЯ» и вскоре устремились туда, где нашли хозяйку, рассмотрели и расспросили её. Хозяйка оказалась разговорчивой и не совсем хозяйкой, а, как она сама себя назвала, наёмной управительницей. Она представилась Ниной Антоновной, была миловидной, несмотря на блеск золотого зуба, грубоватый командирский голос и крупные черты лица. Во время разговора она несколько раз выбегала из-за письменного стола, выглядывала из домика администрации во двор и хрипловатым, но мощным голосом отдавала команды дворнику, поварам, водителю и даже детям, которые веселились, бросая камешки в развешенное на верёвках нижнее бельё и целясь в чашечки лифчиков. Стало понятно, что здесь она лидер, признанный и уважаемый, самодержец, держащий челядь в ежовых рукавицах. Было ей лет сорок или около этого. Как оказалось, она и слыхом не слыхивала о прошлом села, о прежних жителях этого места и их судьбе. Зато она охотно поведала, что попасть в её пансионат не так-то просто, что у неё образцовый порядок и гигиена, что отдыхающие с ней сговариваются и списываются загодя, и даже ещё зимой. Наш номер оказался свободным случайно из-за досрочно съехавших курортников, отчего, по её словам, нам несказанно повезло. Она с гордостью дала полистать «Книгу жалоб и предложений», переполненную неразборчивыми записями, напоминающими почерк врачей.
     - Вот, почитайте: одни благодарности и никаких вам жалоб, а уж тем более предложений.
     - А как отсюда попасть на пляж? – поинтересовался я, указывая на заборы, перекрывающие вид на море.
     - Идите за народом. Пляж как муравейник – все ползут туда, пошутила она.
                ***

     Море было прежним, как и тридцать лет назад, ласковым, сверкающим, с изящным рисунком пены, солоноватым и освежающим. Вот только звук прибоя смешивался с гулом людских голосов, смехом, выкриками, песнями и даже с лошадиным ржанием. Людей, желающих получить дозу солнечного облучения, было столь много, что пройти к воде по песчаному пляжу и не наступить на лежащего, не осыпать его песком и не зацепить было непросто. Я вспомнил слова управительницы о муравейнике и убедился в её правоте. Лишь через пару дней пребывания на курорте, приобретая опыт отдыха, я научился занимать пляжные места. Я просыпался чуть свет, бежал на пляж с ковриком под мышкой, расстилал коврик на песке, придавив его камнями, чтобы не унесло ветром. Затем я совершал заплывы в ещё безлюдное море и делал зарядку в лучах встающего солнца. Потом убегал завтракать, а коврик оставлял, бронируя место под солнцем. Надо отдать должное порядочности отдыхающих - коврик не воровали.
     Первые дни я ощущал себя белой вороной из-за незагорелой кожи. Мне казалось, что весь пляж смотрит только на меня, выделяющегося среди шоколадного однообразия, пристально рассматривая недостатки моей неказистой фигуры. Но на третий день светлая кожа подгорела, сделалась красной и покрылась пузырями. Я стал похожим на шоколадное большинство и успокоился, несмотря на мучительную боль от ожогов.
Проснуться утром чуть свет не составляло труда. Меня пунктуально будили шаркающие звуки метлы, казавшейся сделанной из корявых арматурных прутьев, да хриплый голос управительницы, командующей невыспавшимися работниками.
     Жена в первый же день разузнала и рассказала мне местные сплетни. Оказалось, что зверского вида дворник, метущий по утрам у наших окон, был вовсе не дворник, а влюблённый в управительницу Ромео. Ради неё он бросил работу, семью, уехал из города и жил теперь здесь, в тёмной каморке при кухне, работая круглые сутки разнорабочим, добиваясь взаимности, но пока безуспешно.
     По вечерам под яблоней зажигали фонари. За двумя столами, устланными клеёнкой, рассаживалась компания отдыхающих с баянистом, и начиналось пение песен, продолжающееся далеко за полночь. Голоса поющих, в основном женщин, были как на подбор сильными и громкими. Слушая их, мне казалось, что певицы соревнуются в выносливости своих голосовых связок. В первый же вечер к ним присоединилась и жена, но поддержать ночной хор у неё не получилось – песни оказались незнакомыми, на украинском языке, длинными и не совсем понятными. Да и голос у жены был негромкий, и, если бы она пела в ночном хоре, голос её точно бы утонул в голосах хористок и тогда смысла в пении никакого бы не было. Но её присутствие среди певцов сблизило её с отдыхающими. На утро она уже здоровалась со многими из них и спрашивала, как им спалось. В последующие дни ночные песни, казавшиеся мне с каждым днем всё громче и громче, стали надоедать и мешать спать. Звуки песен не заглушали закрытые балконные двери и даже рокот кондиционеров. Не выдержав певческих децибелов, я пожаловался управительнице, на что получил безапелляционный ответ:
     - А пойте вместе с ними, и вам будет тоже хорошо.
     Оставалась одна надежда: высыпаться на пляже под пляжным зонтиком и горячим солнцем. Но и здесь возмутителей спокойствия было предостаточно. Мало того, что не переставая галдели отдыхающие и их бесчисленные дети, плещущие на всех морской водой из детских ведёрок, не было никакого покоя от продавцов с увесистыми сумками и ящиками с продуктами.
     Предложение торговцев явно превосходило спрос отдыхающих. Продавцы были разных возрастов и полов, но все с отвратительными, громкими, как у ночных певцов, голосами. Голоса резали слух, когда так хотелось поспать или, на худой конец, почитать книгу, заложенную на одной и той же странице. Выкрики, напоминающие истерические, неожиданно возникали то там то тут и даже прямо над головой:
     - Пахлава!
     - Варёные креветки!
     - Восточные сладости!
     - Копченый рапан!
     - Шашлык из мидий!
     - Горячая кукуруза!
     - Холодное пиво!
     - Сушеные бычки!
     - Мороженое!
     - Замороженные соки!
     - Свежие пирожки!
     - Жареные семечки!
     - Варёная картошка!
     - Солёные огурцы!
     - Хмельное вино!
     Иногда к названию продуктов добавлялись его качественные характеристики: «Обалденный, свежайший, с пылу с жару, во рту тает». А некоторые продавцы, имеющие в себе нереализованные задатки поэтического дара, выкрикивали незатейливые рифмы:
     - Леденцы на палочке для любимой Галочки!
Иногда провокационные:
     - Не скушаешь на пляже пахлавы, не познаешь вечером любви!
     - Чтоб забыть о простатите, вы креветочек купите!
     К разноголосице продавцов присоединялись фотографы, усиливая свои слабые голоса мегафоном на батарейках. Фотографы передвигались медленно по кромке воды, сопровождаемые стадом мычащих животных и погонщиками. Стада были малочисленными, но пёстрыми и экзотическими, состоявшими из верблюдов, украшенных яркими позолоченными попонами, зебр, не требующих украшений из-за своей полосатости, обезьян, разодетых в бальные костюмы с бабочками, розочками и шнурочками, ослов, лам, лошадей, питонов и даже крокодила с пастью, заклеенной скотчем.
     Ничего подобного ни на одном побережье я не встречал, и если бы все эти торговцы и погонщики были менее назойливыми, они вполне сошли бы за местную экзотическую достопримечательность, милую, обаятельную и привлекательную.
                ***
     В одном из домиков нашего двора жила пожилая чета: отставной, ещё бравый, коренастый полковник и сухая, сгорбившаяся старуха-полковничиха. Чета оказалась общительной, подружилась с моей женой, а с вечера принимала участие в дворовом песнопении. Однажды, сидя на балконе, я услышал, как отставник нахваливал купленный им мёд. Говорил, что ради определения качества мёда он возит с собой химический карандаш, который, будучи погруженным в мёд, не оставляет в нём чернильного следа. В рассказ полковника вмешался влюбленный дворник. Он опёрся подбородком о черенок своей громкой метлы и знающим, не терпящим возражения тоном, сказал:
     - Простите, но вы не правы.
     - Позвольте, молодой человек, - возмутился полковник, - это проверенный и надежный способ.
     - А вот и нет! Настоящий мед, если съесть его небольшое количество, ну, например, с чайную ложечку, должен першить в горле.

     Полковник, уверенный в надежности своего карандашного метода, сходил в домик за баллоном приобретённого им мёда, выставил его на стол под яблоней, демонстрируя янтарную привлекательность трехлитровой ёмкости. Затем он отодрал присосавшуюся крышку, почерпнул краешком крышки вязкое содержимое баллона и предложил дворнику снять пробу. Дворник, будто участник ритуала постоянных медовых дегустаций, неспешно причесал сбившиеся волосы, продул расческу, убрал её в карман, отряхнул одежду, откашлялся в кулак, деловито сел за стол, нанес порцию меда с крышки на тыльную сторону своей ладони, внимательно всмотрелся в мед, громко внюхался в него, тараща глаза и, наконец, слизнул, долго сглатывая и смакуя.
     - Ну как, милый, очень першит? – не выдержала полковничиха.
     - Не понял…
     - Мало отлил, - недовольно зашипела на мужа полковничиха, - дай ему ещё!
     Полковник наклонил баллон и до краев наполнил мёдом крышку.
     - Пробуй ещё.
Дворник провел повторную дегустацию и вынес вердикт:
     - Нет, не першит… Суррогат.
Полковничиха всплеснула руками, взвизгнула, схватилась за сердце и убежала в домик.
     - Ну ты и дипломат. Мог бы для виду, ради женщины, сказать, что першит в горле. А потом бы шепнул мне на ухо, - недовольно пробасил полковник, закрыл крышкой баллон и унес его к себе в домик. Потом из домика долго доносились причитания и всхлипывания несчастной полковничихи:
     - Говорила, говорила же я тебе, ослу вислоухому… Не покупай. Безмозглый дурак, старый пердун, тупой солдафон…
     Медовая дегустация на этом не завершилась. На пробу дворнику понесли купленный мед другие отдыхающие. А мед здесь был дешев, его в неограниченном количестве привозили и продавали жители соседних сел, что, оказывается, составляло одну из разновидностей местного бизнеса. Дворник не отказывался дегустировать и выносить свои суровые вердикты. Первые партии мёда не першили и были суррогатом, но потом, с увеличением количества отдегустированной массы мёда, у дворника вдруг, на радость владельцам янтарного счастья, запершило в горле, на что полковник, следящий за процессом из дверей своего домика, заметил:
     - И не так ещё запершит, если обжираться мёдом…
                ***
     Среди работников выделялся молодой, светловолосый, ладно сложенный человек лет тридцати. Звали его Эдуардом. По ночам Эдуард сторожил наше жилище, при этом он сидел за столом под яблоней и читал книги при свете фонаря. Днем он отсыпался, а вечерами работал массовиком-затейником. Жена в первый же день принесла известие, что Эдуард учится в театральном институте. Женщины сходили с ума от молодого человека. Причина такого головокружительного успеха состояла не столько в стройности и смазливости Эдуарда, сколько в притягательности его актёрской профессии. Он устраивал шоу для многочисленных детей нашего пансионата, выступая в роли загримированного рыжего клоуна с веснушками, нарисованными на щеках, в гигантских туфлях, с подложенными животиком и попой. Он пользовался успехом не только у нас, но и на соседних базах и пансионатах - его приглашали для развлечений и игр. Но иногда по вечерам он оставался на нашей территории и в промежутках между ночными песнями рассказывал сидящим за столами юморески и анекдоты, изображая героев гримасами и голосом, чем до слёз забавлял отдыхающих.

     Было заметно, что и наша управительница Нина Антоновна тоже западала на Эдуарда. Она никогда не повышала на него свой грубоватый командирский голос, не понукала его, а говорила с ним тихо, заискивающе, шепотом, становясь к нему близко, почти вплотную, и заглядывая ему в глаза. Этого не мог не замечать дворник. Во время таких бесед он злился, дергал себя за усы, взлохмачивал волосы, шаркал по асфальту метлой, со злостью бил ею по деревьям, громко стучал крышками мусорных баков, орал на Эдуарда, со звоном выбрасывая из его комнаты пустые пивные бутылки, но ничего не мог поделать с умопомрачительной популярностью молодого актёра и всенародной любовью отдыхающих к нему. Управительница не реагировала на выходки дворника, впадающего в аффект, а только иногда одёргивала его, требовала оставить Эдуарда в покое и заниматься своим делом.

     Однажды я стал невольным свидетелем и участником ужасного происшествия, случившегося ночью.
     Странно, но в то утро ни звуки метлы, и ни голос управительницы не разбудили меня. Их просто не было слышно, потому что их не было вообще. Я проснулся самостоятельно по уже выработавшейся привычке, посмотрел на часы, подивился тому, что не слышно привычных шумов, схватил коврик и выбежал во двор. Обычно в это время во дворе кроме дворника с метлой никого не было, но в это утро за столом под яблоней сидел бледный полковник, вытирающий полотенцем пот со лба, а у дверей его домика суетилась наша управительница и ещё кто-то. Первое, что мне пришло в голову, так это то, что ночью скончалась полковничиха, не вынесшая переживаний из-за недоброкачественного меда. Но страшные догадки тотчас же развеялись. Я услышал неестественно высокий голос полковничихи, доносившийся из домика:
     - Господи, за что? Ну, за что мне такие наказания? Чем я провинилась перед тобой, Господи?
Я подошел к полковнику и спросил его:
     - Что случилось?
     - Нас обокрали ночью, - ответил несчастный полковник, обливаясь потом.
     - Обокрали?
     - Да, обокрали.
     - А что взяли?
     - Унесли всё, что было…
     - ?
     - Часы, телефон, кольца, серьги, украшения и кошелёк.
     Слышать о таком происшествии было неприятно и странно. Я не поверил, что здесь, на море, где когда-то зародилась наша семья, может случиться подобное. В нашем номере всегда была отрыта балконная дверь, даже тогда, когда мы отсутствовали и загорали на пляже, и никто ни разу не посягнул на наше имущество. Тут я вспомнил, что вчера вечером я снимал ночной хор новой видеокамерой, купленной перед самым отъездом, и, кажется, оставил её с вечера на балконе. Я помчался обратно в номер с тревожным чувством и тяжестью на сердце. Но, к моему счастью, драгоценная видеокамера была целой и невредимой, она преспокойно лежала на ограждении балкона, то есть там, где я оставил её накануне. В этот день я не пошел на утренний морской моцион. Мы позавтракали и решили не идти на море, а оставаться здесь, на территории, и провести полдня за чтением. Мы взяли привезенные с собой книги, которые оставались нечитанными, и вышли во двор. Во дворе было неспокойно. Вокруг стола медленными кругами ходили, держась об руку, несчастные супруги - полковник с полковничихой. За столом сидел дворник, он нервно барабанил пальцами по клеёнке, чем выдавал своё нервное напряжение. Он не заметил нас, его глаза были сощурены и смотрели в сторону распахнутой двери домика администрации. Мы разместились за вторым столом, поодаль от дворника, в надежде, что углубимся в чтение романов. Жена - в интеллектуальный детектив, а я - в сочинения писателей серебряного века. Но чтение не пошло. Отвлекали движущиеся полковник с полковничихой. Дворник, что-то анализируя и соображая под барабанную дробь своих пальцев, временами вскакивал, убегал в домик администрации и там горячо объяснялся с управительницей:
     - Это всё он, наш вездесущий любимчик, народный артист, кумир хренов… Эдичка…
     - Не ори, и так тошно, - отвечал голос управительницы.
     Дворник снова возвращался за стол под яблоню, барабанил пальцами по клеенке, что-то соображал и опять убегал в домик:
     - Всё ясно, как белый день: проспал, сучок, или сам стибрил бриллианты у старухи…
     - Не трогай парня. Он у меня второй сезон здесь, и себя никогда не марал. Я ему верю, - отвечала управительница, хранящая спокойствие.
     - Что будет со стариками? Подумай, как они уедут отсюда? – не унимался дворник.
     - Со стариками я разберусь сама.
     - Гнать его надо в шею, пока дело до милиции не дошло, - требовал дворник.

     Слушая разговоры дворника и управительницы, я объяснял себе случившееся так. Ночью, во время дежурства Эдуарда, были похищены ценности из полковничьего домика. Обокрасть домик полковника не составляло никакого труда. У всех двери распахивались на ночь, впуская вовнутрь ночную прохладу, а старики, накупавшиеся и надышавшиеся за день морским воздухом, спали как сурки. Их храп порой доносился до нашего номера. Получалось, что Эдуард либо уснул, либо отлучился на какое-то время, либо сам обокрал стариков. Странно, что его не было во дворе, да и утром я его тоже не видел. Наверное, он ушел спать ещё до обнаружения пропажи и теперь видит сны, ничего не подозревая о случившемся. Хотя, как он мог уснуть, если предположить, что он похитил ценности? Что-то не сходится…. Так размышлял я в поисках версий, когда во дворе появилась босая горничная Филипповна. Она, чем-то обеспокоенная, бежала к домику администрации, неся в руках газетный сверток. Полковник с женой продолжали кружить вокруг столов, дворник, сидя за столом, и что-то в очередной раз соображал.
     - Антоновна! Вона чаво нашла у него в комнате, у Ендуарда, - услышал я голос Филипповны.
     Управительница пропустила Филипповну и быстро заперла двери. Полковничья чета продолжала кружить, а дворник ещё более разнервничался. Он подбежал к двери администрации, что есть силы подёргал её, заглянул в замочную скважину и хотел было прислушаться, но, сообразив, что в нашем присутствии это будет непристойно, схватил метлу и стал ею мести с таким неистовством, что поднял столб пыли, вынудив нас закашляться и удалиться в номер. Мне не терпелось узнать, что же произойдет дальше, и что такое нашла и принесла Филипповна, и почему управительница заперлась с ней в домике и никого не впускает. Выйдя на балкон, я продолжил наблюдать за происходящим. Полковника с полковничихой во дворе почему-то не оказалось. Вскоре дверь администрации отворилась, первой вышла управительница и закричала на дворника в полную силу своего командирского голоса:
     - Крыша поехала? Да? Хрен ли ты пылишь на весь курорт? А ну давай собирай вещички и уезжай домой. Надоел ты мне! Хватит! Намозолил глаза.

     Потом на крыльце появились полковник с полковничихой, держащей газетный сверток в руках. Но из–за пыли, поднятой дворником, нельзя было разобрать, в каком настроении пребывает полковник и его дражайшая супруга. И тут появилась Филипповна, и я услышал, как запищала полковничиха, обращаясь к ней:
     - По приезде в Днепропетровск я поставлю свечку в соборе. За тебя, Филипповна!
     - Спасибо, сердешная, - крестясь, отвечала ей Филипповна.
     - Не свечи надо ставить, а 25 процентов отдать. Так по закону положено, - пробасил полковник.
     - Что ты, не процентщица я какая-то, не возьму ничего, - отвечала им Филипповна, замахав руками.
     Тут жена, стоявшая рядом, спросила меня:
     - Ты что-нибудь понял?
     - Похоже, что нашлась пропажа.

     Потом во дворе наступила долгая тишина, а после обеда, во время дневного сна, собрали свои чемоданы и тихо покинули пансионат два человека: дворник и Эдуард. Они уезжали порознь. Вначале уехал дворник, а потом ушел Эдуард. Чуть погодя, следом за Эдуардом, за ворота базы, стараясь быть незаметной, вышла управительница.
     В тот же вечер жена попыталась расспросить полковничиху, что и как, но в ответ услышала только:
     - Уснули, проснулись, случилось недоразумение, разобрались.
     А я, размышляя над рассказом жены, вспомнил крылатую фразу из старой кинокомедии: «Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся, закрытый перелом, гипс».

     Поздним вечером, спасаясь от хора и разбираясь со своей видеокамерой, я обнаружил, что её аккумуляторы полностью подсели, хотя после очередной зарядки я отснял только небольшой эпизод – короткое пение ночного хора. Я проверил кассету и понял, что забыл вчера отключить камеру, и она работала всю ночь напролёт. Догадка осенила меня: камера могла самопроизвольно отснять ночное происшествие. Я поделился догадкой с женой, она понимающе мне кивнула, и мы, дружно устроившись на кровати, стали просматривать ночную запись.
     Ни один фильм, никогда я не смотрел с таким интересом и вниманием, как этот. Хотя, покажи я его человеку несведущему, тот не высидел бы и пяти минут.
                ***
     Вот что мы увидели на поворотном экране.
     Вначале громко допевали песни певцы. А полковничиха, ещё не ведая о ночном несчастье, так развеселилась, что даже пустилась в пляс под баян, долго кружась и притоптывая. Потом медленно расходились парами, исчезающими в ночной темноте. Последними ушли полковник и его супруга. Они зашли в свой домик, оставив входную дверь настежь открытой. Когда всё стихло и застрекотали ночные кузнечики, появился Эдуард с книгой в руках, в белой футболке, обтягивающей мускулистое тело. Он опустил пониже лампу над столом, сел на лавку и углубился в чтение, взлохмачивая свои золотистые волосы. Но читал он недолго. Вскоре рядом с Эдуардом возникла, как выросла из-под земли, фигура управительницы. Судя по реакции Эдуарда, её появление было для него полной неожиданностью. Управительница мило и долго пошепталась с молодым человеком, так, как это она делала раньше, заглядывая в глаза и даже слегка обнимая его торс. Затем она утащила Эдуарда в домик администрации и заперла за собой дверь.

     Картинка не менялась почти час. Только слегка покачивалась лампа, да пуще стрекотали ночные кузнечики. С течением времени трели кузнечиков стал заглушать храп, доносящийся из полковничьего домика. А мы с женой продолжали смотреть, как завороженные, боясь моргнуть или вздохнуть, дабы не упустить самого главного. Ровно через час в свете лампы появилась фигура дворника. Дворник на какое-то мгновение замер, осматриваясь и прислушиваясь к ночным звукам. Он подошел к столу, полистал книжку, оставленную Эдуардом. Затем, осторожно ступая, он подкрался к двери управительницы, приложил ухо к притвору и долго вслушивался в ночные звуки. Потом вернулся к столу, посидел, ничего не делая, а только раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник старинных напольных часов. Он обернулся в сторону распахнутой полковничьей двери, тихо поднялся, недолго постоял на крылечке и исчез в дверном проеме. Через мгновение дворник вновь появился в проеме и ушел насовсем. Мы продолжали смотреть, но картинка снова не менялась, пока не рассвело. С первыми лучами солнца открылась дверь администрации, из неё выбежал, как выпорхнул, Эдуард. Он загасил лампу, обошел и осмотрел двор, взял со стола книгу и тоже ушел. Потом проснулись и заходили по двору повара, застучали ножами на кухне. Выглянула во двор управительница в халате, осмотрелась, проверила часы и спряталась обратно, убедившись, что на участке все спокойно. Моментом позже из своего жилища, будто ошпаренный, в одних семейных трусах, как в юбке, выскочил полковник. Он куда-то побежал, размахивая над головой кулаками, но быстро вернулся и застучал в двери администрации…
     На этом месте закончилась запись, и поворотный экран погас.

     Спать не хотелось, и мы с женой обменялись мнениями.
     Мы поняли, что дворник, обезумевший от ревности и неразделённой любви, стащил у полковника драгоценности и подбросил их Эдуарду, чтобы скомпрометировать молодого человека и избавиться от него.
     - Надо сейчас же всё рассказать Нине, - сказала жена.
     - А если бы мы ничего не увидели? Стоит ли нам вмешиваться в чужие отношения? Я вспомнил, что вечером после отъезда Эдуарда, управительница пела вместе с хором до самого конца. На её глазах, как утренняя роса, поблёскивали слезинки, а певцы думали, что управительница расчувствовалась от задушевного пения, и пели на этот раз очень долго.
     На следующий день жена всё рассказала управительнице, правда, скрыла одно обстоятельство. Она не сказала, что мы подсмотрели за происходящим, а придумала небылицу, будто я обладаю редким даром ясновидящего и, мобилизовав волю и свои способности, смог заглянуть в прошлое…
     В тот же день перед дверью нашего полулюкса выстроилась очередь желающих получить мои консультации. Мне предлагали деньги и место на пляже с персональным топчаном и матрацем, несли банки с мёдом и ведра со свежими фруктами. Я был вне себя, но потом придумал удачную отговорку. Я объяснил, что не могу заглядывать в будущее, а способен только рассказывать о прошлом… Но очередь не иссякала, и мы решили срочно уехать. Причем сделали это тихо и скрытно, как накануне уехали дворник и Эдуард.
     Во время послеобеденного сна мы упаковали чемоданы и покинули наше жилище, но пошли не в сторону автостанции, а к морю, где бросили в тёплые волны Азова по монетке. Одну монетку я забросил далеко в море, как сделал это ровно тридцать лет назад, стоя на том же месте, а другую бросила моя жена. Я не знаю, зачем я это сделал… Скорее, это была традиция, а не желание непременно вернуться.
                ***
     Зачем я приезжал сюда? Что потянуло меня в захолустье, где от моего прошлого не осталось и следа? Желание вернуться к истокам, стать моложе и чище? Или желание освободиться от тяжести пережитого? Я ехал с уверенностью, что смогу вобрать в себя силы ушедшей молодости, напитаться магией идиллии. Но, как оказалось, я заблуждался, хотя порой заблуждение и есть мнимый выход.