Многогранник

Я поднялся на последний этаж. Дверь была не заперта, и я сразу попал в табачный туман, разряжаемый множеством голосов, но чаще глуповатых смешков из разных концов коридора, кухни и совсем-совсем из глубины. Типичная коммуналка, хотя человек, которого я искал, не мог обитать в коммуналке: значит, целая квартира принадлежала ему… или он снял ее для сейшна. Я оставил припорошенное снегом пальто на вешалке и чуть не наткнулся на выплывшую навстречу целующуюся парочку. Извинившись, я подумал: «Какой-то притон…» Попадавшиеся персонажи, снисходительно или вызывающе улыбавшиеся, главным образом, женского пола, убеждали в правильности догадки. «Завтра нужно устроить личную жизнь». Гул нарастал с приближением к комнате, оказавшейся огромной залой. Во всю длину залы стоял стол с горячительными напитками – водкой, текилой, абсентом… За столом сидели и с пеной у рта доказывали что-то молодые люди и только две-три девушки, приютившиеся у изголовья стола, где гордо и в то же время непритязательно возвышался В. Е. «Что за булгаковщина! Меньше мистики смотреть надо…» Ну да, В.Е., и ведь так хитро щурится и приглашает к себе. Собственно, среди всей троицы В. Е. мне был наиболее симпатичен, конечно, но это не повод заводить с ним панибратство. Я занял свободное место по левую руку от гуру. «Хоть что-то получается лучше Бердяева. Впрочем, легкий путь частенько и ложный». Все стихли и бросились наблюдать, как мы с В. Е. нудно боролись друг с другом взглядами, а я еще с одной навязчивой девицей, пытавшейся увлечь меня за собой. Наконец, гуру захохотал; его примеру незамедлительно последовали остальные. И тут я раз и навсегда понял, что даже В. Е. мне противен. Честно? Отлегло. Я встал, выпил абсента, отшвырнул назойливую девицу и решительно направился к выходу, провожаемый неизменным хохотом.
Утром я позвонил (назовем ее) Тоне. Мы договорились на дачу. В осенних электричках почти никто не ездит, а к нашей станции в вагоне и вовсе ни души не осталось. Пронзительный холод! Мы дрожали, как цуцики, и обнимали коробку с кучей ненужных в городе книг, которые наверняка пригодятся там вечерами. На даче мы растопили печку и долго грелись, прежде чем отважились выползти до озера. Мы обогнули его и очутились на берегу напротив пустынного пляжа. Мы слушали тишину, изредка нарушаемую криком птицы или строительными звуками из недальнего дома. Я бравурно искупался, провожаемый Тониным пальцем у виска. Пока я вытирался, на нас чуть не налетела утка, остановившаяся растопыренными лапами у самой суши и довольно прокрякавшая по воде. Вернувшись, мы пили чай и больше уже никуда не хотели.
Тем не менее, я забрел в лес. Я люблю лес, когда в нем не осталось ни ягодников, ни грибников, только обступившая глухота. Я давно не заходил в лес с той стороны помойки, где еле различалась совсем осевшая в проросшей сквозь почву траве песчаная могила. «А меня ведь действительно там нет, даже когда изредка наведываюсь». Далее следовала тропинка, по которой я не раз прогуливался, попеременно оборачиваясь по четырем сторонам света, тщетно пытаясь понять, с какой из них неожиданно вынырнет моя другая собака. Теперь я был предоставлен лишь самому себе и смотрел на садившееся за просекой солнце. «Все так, как раньше, и не так». За просекой начался по-настоящему хвойный лес, мрачнеющий по мере углубления, с множеством нечетких дорожек и отчетливо пульсирующей возможностью заблудиться. Я взял вправо, утонул в мягком мху, прохлюпал по нему вниз, вроде зачерпнул воды, но не успел завязнуть и резво забрался по противоположному склону. «Мох ведь к болоту: не должен нравиться». Я упорно продвигался вперед, через бурелом, просто упорно и вдруг - наткнулся на трясину. Посередине трясине отчаянно сопротивлялся человек, однако с каждым рывком погружался на йоту, достигнув уже уровня груди. Рядом переваливалась корзина с клюквой. Я приблизился, и сердце забилось острее: я узнал мать. Она тоже узнала меня и глазами попросила о помощи. Я прирос к земле, не в силах оторвать взгляда. Мама ухватилась за слабую ветку, тут же сломавшуюся от перевеса, и спустилась на следующий уровень. Я нехотя развернулся и побежал. «Трус! Жалкий трус! Неужели тебе не интересно?»
Мама возникла к обеду, когда мы с Тоней паковали рюкзаки домой. Она прогалопировала по участку, нарисовала в уме круг сезонных работ, приготовила что-то на скорую руку и проводила нас до калитки, получив от меня строгий-престрогий запрет рыскать в лесу в одиночку. Она обещала и, довольная, закурила на скамейке. Я проводил Тоню до подъезда, отказался от кофе, предпочитая гордое абстрагирование на кухне. В холодильнике лежали заводские пельмени: оптимальный вариант еды не ради искусства. Трапеза сопровождалась унылыми новостями по телевизору, что никакое переключение каналов не спасало. Действие плавно перекинулось в комнату, где я то засыпал, то снова засыпал под аккомпанемент плоских шоу-шуток, пока опять не наступило время политической аналитики.
 В Стамбуле жарко. У меня не закралось ни малейшего сомнения в том, что я в Стамбуле. «Если поезд и параллельные машины – это Тверь, метро – Сосновый Бор, что-то там – не помню - Мюнхен, то почему бы здесь не Стамбул?!» Во всяком случае, женщины укутаны с ног до головы в черные одеяния, а злые зрачки таращатся на чужака. На базаре не дают протолкнуться, прежде чем не купишь. Не купил, увильнул в чайную: курят, громко разговаривают и читают газеты, чай – для проформы. Заказал. «По-английски? Да нет, по-турецки, что ли…» Никто не обращает внимания: все равны. Принесли, отхлебнул, запалил сигару, хотя, наверное, не по адресу. «Турки однажды потчевали кебабом на завтрак, а я расспрашивал про H;rriyet и Milliyet, остальное – не ясно, так что…» Выскользнул через черную лестницу: извилистые переулки с каменными домами, мостовыми и бельем: потеряться – легко. Переулок логично завел в тупик, опять и опять, но все-таки стотысячный закончился асфальтом неузкой улицы и, в итоге, огромной магистралью с трамвайными путями. «Картинка из Брюселля?» На трамвайной остановке сиротливо приютилась бабушка. Моя бабушка. Подхватил ее, стараясь выяснить, каким боком она, но та не проронила ни слова. С горем пополам форсировали перекресток: за рулем и вне руля самоубийцы. «Точно: или восточные, или наши…» Проплыли мимо подобия ночного клуба по левую руку, в который нужно заглянуть на досуге, а через пару зданий возвышался красивый железнодорожный вокзал с еще более суетливыми людьми, шумом-гамом и характерным смоляным запахом. Мы оценили локомотивы и растянувшийся в длину и ширину перрон, вернулись на магистраль и расстались.
В офисе я долго не мог прийти в себя, однако рутина неотвратимо засасывала и блокировала любые отвлечения. Впрочем, когда цифры и буквы сливались в плотную кашицу и мне следовало сделать перерыв, я вместо залезал на сайты авиакомпаний и печатал в поисковой строке вожделенный (о чем я никогда не подозревал) «Стамбул». Результаты не утешали, и я с упавшим духом принимался за старое. Вторую половину дня я сказался невыздоровевшим, а сам отправился пить чай в кафе, листать газету… рассуждать было не с кем. Я встретился за пивом со школьным приятелем, распространялся об успехах и не жаловался. Он поступал так же. Меня определенно не прельщала идея торчать сегодня дома, и я еще шлялся туда-сюда в центре до потери сознания и крайней степени обморожения.
Я на ощупь отличил парадную без кода и света и, примостившись на батарее, пытался оживить окоченевшие пальцы. Однако ушам это удавалось быстрее и больнее, и я недовольно гудел. Немного освоившись в новых условиях и привыкнув к очертаниям предметов, я осмелел и зашагал по ступенькам наверх, пока не достиг терявшегося за горизонтом коридора с разливающейся на меня белизной. «Я на небе. Ура!» По законам жанра, я, громко стуча каблуками, устремился к белизне. Удивление огрело мгновенно, как только я добрался до нее и готовился препоручить себя в крылья ангелов: меня приветствовала правительственная делегация во главе с головой. «Политики транслируются на второй день…» Мы с головой обменялись пожатиями, и он больше не смел задерживаться и куда-то провалился. Я же пригласил вице-первого, на кого меня сбагрил голова, в комнату, в которой я угадал лабораторию. Мои коллеги на секунду одобрительно кивнули нам, а я с вице-первым прошествовал к своим пробиркам. Я показал ему результаты опытов, на что вице-первый восторженно просиял и также обменялся со мной пожатиями, но уже в коридоре, накинул плащ и, радостно напевая что-то, удалился во тьму. Только теперь, наедине с собой, я заметил нависавшие надо мной высокие книжные шкафы по стенам. «Как к университетской библиотеке!» Я медлил, как будто ждал еще кого-то. И этот кто-то просочился сквозь книжные шкафы в лице вице-второго. Вице-второй наспех надел пальто, метнул в меня беззащитно-грозную молнию и в развалку прогрохотал мимо. «А он не прост, как думается…»
До командировочного города было два с лишним воздушных часа - от проникающей до костей осени до обманчиво мягких сугробов зимы. Открестившись от пресс-конференции, я в закружившейся вдруг вьюге ежился на берегу заиндевевшей реки полноводнее Волги и поминал Стендаля и… нет, его я еще не мог тогда поминать. Я поймал машину до отеля с зовущей надписью «Визит» и валялся на койкоместе, постигая блага Wi-Fi. Я уже проверил почту, сетевые дневники – свои и приятелей, котировки, ленты, в Стамбул я перегорел, да и утопия это при нынешней-то погоде! Короче, порядком надоел и номер, и не только он. Я телепортировался в фойе, а оттуда снова в стужу. Прыгал, наблюдал за функционированием новостроек окраины затерянного города, принимал вываливавшихся из такси гостей и якобы не обращал внимания на помешанные восклицания охранника обо мне. 
В номере ничего не осталось – пустое пространство и черная выемка за мной в форме двери, вряд ли являвшейся таковой в реальности, во всяком случае, обратно в холл я через нее наверняка бы не испарился, а вот в иную неизвестность - легко. Не в пример чему, кого в пустом пространстве оказалось хоть отбавляй: три ребенка – девочка и два мальчика. Я ощупал себя – и нас стало четверо. «Детские комплексы! Поздравляю!» Девочка и один из мальчиков переметнулись ко мне. Мы играли, возились, хихикали и плакали, пока второй мальчик не привлек нас, почему он не занимается тем же. Он держал пистолет. Мы прекратили. «Давай стреляй! Самолет опять приземлился…» Он послушался, и я получил пулю в грудь. Девочка и мальчик подхватили меня под мышки. Через скок к ним присоединился стрелявший. «Забавно». Меня уложили на невесомость. Я чувствовал каждой тускнеющей клеткой, как размываются их образы, превращаются в нечленораздельные звуки их голоса, а сам я скукоживаюсь в эмбрион или, скорее, скомканную промокашку, заканчивающую в корзине для мусора. «Умирать не страшно. Но страшно…» Черная выемка растекалась по периметру номера, проседала в невесомость и почти закрыла потолок. «…страшно, что разольется сплошная черная выемка – и ни грамма». Я с мясом выдернул пулю: воронка освободила девочку и обоих мальчиков, даровала им голоса, а черная выемка боязливо попятилась в изначальное положение. Мы вчетвером бегали по пустому пространству, прятались и тут же находили друг друга и обещали больше никогда не убивать, даже из бутафорского пистолета и понарошку.
В родном городе снежинки, не успевая опуститься, промозгло таяли: вьюга хотя бы убаюкивает. Первую половину дня я законно посвятил дому. Голова раскалывалась от раннего перемещения и заткнутых при отборе высоты ушей. Я окатил себя контрастным душем и усугубил мигрень включенным DVD с некондиционным фильмом без сюжета, актеров и зрителей и жужжащим в унисон ему феном. Шатался по квартире, распахивая то туалет, то ванную. Выпил виски. Расчесывался и тупо пытался разбить башку о кафель. Надел носки, трусы, рубашку, брюки, свитер, ботинки, куртку - ничего не помогало - кепку. Запер на ключ. Нажал на «стоп» в кабине, неловко разметал содержимое кейса, кинул бессистемно. И работа-работа-работа.
Горячий воздух выталкивал из метрополитена прямо к теплому торговому комплексу, от которого, правда, еще отделяла холодная масса. «Брр… А тут снова зима!». Я презрел торговый комплекс, поскольку он являлся лишь промежуточной станцией, и – по той же причине – троллейбус и двигался короткими перебежками вперемешку с запыхавшимся сглатыванием морозного ветра от нерасчетливого темпа две с половиной остановки. Ближе к родному кварталу, по протоптанным от нетерпения между деревьями заледеневшим стежкам, я катился, пока не завис перед мелькавшей за четырнадцатиэтажками луной. Я в последний раз захватил край луны – и электромагнитный замок поддался под натиском ключа. В подвал испуганно просвистели крысы. «Значит, поздно». Я проверил содержимое почтового ящика – ничего – и увидел ее. Пролетом выше. Моя первая (?) любовь. Она загадочно улыбалась – и исчезла: лишь ее шаги блистали дальше и дальше. Я преследовал ее через ступеньки, но пропустил в темноте и только услышал шаги, удалявшиеся в противоположном направлении. Я вызвал лифт и опять начал с самого низа, но теперь более тщательно врезаясь в темноту. А она смеялась на единственной освещенной площадке и никуда не собиралась. В два прыжка я оказался с ней лицом к лицу. Между нами оставалась одна ступенька и разлитое чувство. Я провел пальцами от ее плеч до ладоней, слегка их царапнув, - и мы закружились, не различая друг друга. Вокруг нас расплывались до расплава лестничная площадка, и лифт, и двери, и целый дом, и целый мир, пока, наконец, мы не превратились во всех и все. «Нам никогда не суждено! Лучше здесь, лучше здесь, лучше здесь…»
Будильник прозвенел ровно в семь.

Санкт-Петербург, сентябрь-ноябрь 2007