Разоблачение Достоевского, 1 гл

Часть I

1

Осень 1876, конец сентября.
Старая Русса.
 
 Вдоль обсаженной вязами Перерытицы шел представительный немолодой господин лет пятидесяти с аккуратной бородой, прикрывающей верхнюю пуговицу плотно застегнутого кашемирового пальто. Он опирался на трость и сосредоточенно смотрел перед собой. Вид имел несколько рассеянный, углубленный в думы, что способствовало попаданию то правого, то левого ботинка – попеременно в мелкие лужицы, облепленные узкими вязовыми листьями предсмертного бледно-желтого цвета. Вязы сыпали ими в стоячие затоны, устилали обрывистые берега и прогулочные дорожки. Не миновала сей участи и шляпа серьезного господина – один вялый листок прилепился к полям, второй к черной шелковой ленте. Господин был строен, хорош собой, спину держал прямо. У него был небольшой женский нос, карие, несколько навыкате глаза и густые черные брови, что придавало приятному облику некоторую суровость. Цвет лица имел бледный, но не болезненный, а совсем наоборот – мраморный, выдающий породу.
 Джентльмен – в нем и в самом деле было нечто английское, перешел через мост, пересек мощеную булыжником Ильинскую улицу и скрылся за воротами двухэтажного каменного здания, выкрашенного розовой краской. Вызывающий окрас несколько диссонировал с английским стилем господина, однако внутреннее убранство дома вполне ему соответствовало. Мебель прихожей и прочих комнат была старинная, тяжелая, красного дерева, гнутая, резная, с шишечками и прочими токарными премудростями. Навстречу вернувшемуся с прогулки хозяину выскочил шустрый малый неопределенных лет в жилете и синей ситцевой косоворотке. Приглядевшись, ему можно было дать тридцать, а можно, пожадничав, только двадцать пять. Малый был хитрован и рожу имел наглую.
– Уже хватил? – хозяин насупил брови, подал ему трость со шляпой и скинул в расторопные руки пальто. – Гляди мне, Прохор.
Красномордый увалень отвел глаза и невпопад промямлил:
– Не извольте сумлеваться...
Господин, вернувшийся к прежним думам, рассеянно посмотрел мимо зарвавшегося Прохора, взял со стола корреспонденцию – «Новгородские губернские ведомости», пару столичных газет и одну московскую и шагнул из прихожей к кабинету. Хитрован перекрестился и нырнул в закуток – к прерванному занятию: он читал «Историю» Карамзина. Дело продвигалось туго.
Розовый дом замер, погрузился в сонную тишину, нарушаемую обморочным бормотанием любителя отечественной истории, скрипом кресел и неторопливыми шагами, доносившимися из кабинета хозяина.

 За окнами стоял тихий вечер.
Неподвижные деревья золотило прохладное солнце, закатывающееся за горизонт.
Громоздкие напольные часы в гостиной пробили семь пополудни. Восьмой звонок раздался следом – дверной колокольчик неуверенно тренькнул и стих. Храп в закутке оборвался, послышался топот, за ним «Милости просим» и «Доложи».
Прохор ткнулся в дверь и, глядя ошалелыми ото сна глазами, просипел:
– Алексей Гаврилович, к вам.
Алексей Гаврилович Щетинин, старорусский пристав следственных дел, полноватый, подвижный, порывистый, несколько суетливый молодой человек, оттеснил плечом незадачливого мажордома и вихрем влетел в кабинет:
– Павел Петрович, вечер добрый! Рад, – он кинулся навстречу хозяину, распахнув руки, словно бы для объятий: в одной – платок, он не успел засунуть его в карман, в другой – потертый портфель с желтым замочком посередине.
– Давненько не виделись, – проворчал, сворачивая газету, Павел Петрович Колокольников, отставной жандармский полковник, год назад по состоянию здоровья уволившийся со службы и поселившийся в городе. – Совсем забыли старика. Нехорошо.
Они поздоровались.
– Вы – старик!? Побойтесь Бога, Павел Петрович. Все недосуг! Да еще зубами захворал, – Щетинин подбежал к печке и приложился к теплому кафелю. – Протапливаете? Славно! А у нас в следственной части сквозняки, вот меня и…
Алексей Гаврилович несколько робел хозяина – конфузился, суетился, но без тени угодливости. Он был молод и весел. Иногда забывал о годах Колокольникова, его высоком чине, потом спохватывался: ах, ах! Начинал церемониться, через минуту все возвращалось на круги своя.
Павел Петрович улыбнулся в бороду:
– Прикажите топить.
– Дров не заготовлено! Распорядился. Арестанты мерзнут, чернила поутру стынут… Славно, – Щетинин обнял печку и зажмурился. Потом очнулся, стукнул себя по лбу и метнулся к пристроенному в ногах портфелю.
– Полноте, после, – остудил его порыв Колокольников, сложил аккуратной стопкой газеты, поправил чернильный прибор и протянул руку к звонку. Позвонить не успел – на пороге материализовался Прохор и хрипло возвестил:
– Ужин подан-с.
– Извольте видеть: плут и мошенник, – произнес, оправляя салфетку на коленях, Павел Петрович, когда они перешли в столовую и разместились друг против друга за массивным столом, накрытым белой скатертью. Хитрован внес жаркое, едва не опрокинув кушанье. Колокольников тихо, но внятно, с металлом в голосе сказал «Пошел вон» и невозмутимо продолжил: – Имеет пристрастие к двум вещам: чтению и выпивке. Но повар отменный. Не это, так давно бы выгнал взашей. Ну, что там за дела, которые пишутся мерзлыми чернилами?
Он скупо улыбнулся. Лицо его оставалось в тени. Павел Петрович сидел спиной к окнам и старинному зеркалу в резной раме, занимавшему простенок.
– Да дел, Бог дал, немного! – Алексей Гаврилович взмахнул вилкой. Он был из разночинцев – сыном новгородского дьячка, учился на «медные деньги» и манерами не страдал. – В Дмитриевском переулке, как всегда, драка с увечьями, у мужиков-обозников свели с Торговой площади лошадей…
– Но там же…
– Именно! – обрадовался Щетинин, – Прямо из-под носа у околоточного и увели! Я у него давеча вежливо так спрашиваю: «Любезный Степан Ильич, дозвольте вашу полосатую будку освидетельствовать: лошадей-то, сказывают, к ней привязывали?»
– И что околоточный?
– Не здоровается! Второй день не здоровается! – он засмеялся, как мальчишка. Колокольников любил искренность и прощал Алексею Гавриловичу отсутствие манер. Сам он был человеком замкнутым, вел уединенный образ жизни и абы кого в свой круг не впускал:
– Везет вам, однако: то коровы пропадают, то лошади, – он усмехнулся, – Чудные дела творятся в нашей Старой Руссе…
– Вот еще, что, – Щетинин задумался, – Третьего дня прачка утонула. Вчера в Полисти выловили. Пошла полоскать белье на реку и то ли поскользнулась – по утру-то морозцем схватывает, то ли…
– Что за вздор.
По лицу молодого следователя было видно, что он не считает утонувшую прачку вздором:
– Мостки целы – думал, может, провалились. Велел мужа ее найти – пропал! Сыт, благодарствую.
Они перешли в гостиную. На низком столике с гнутыми ножками на белоснежных крахмальных салфетках стояла темная бутылка португальской мадеры, изящная серебряная пепельница и ваза с фруктами. В камине догорал огонь. Алексей Гаврилович, выпив пару рюмок, раскраснелся и размяк. Павел Петрович сделал громкое «кхе», всерьез опасаясь, как бы гость не уснул на кожаном диване, и пригласил встрепенувшегося Щетинина в кабинет.
– Как наши дела? – спросил он, сделав ударение на слове «наши». Прежние «думы» омрачили его повеселевшее было лицо. Щетинин бросился к портфелю: – Что «дорогой друг»?
– Купил-таки дом! Как вы и предсказывали!
– Ну, я не гадалка, – он поморщился, – Скоро, однако…
– Вот копия купчей – раздобыл-с. Полюбопытствуйте: сего года, августа месяца, одиннадцатого числа. Покупатель – Достоевский Федор, сын Михайлов. Дом деревянный двухэтажный со строениями, садом…
– Продавец?
– Иоганн Гриббе, племянник покойного полковника. Коммерсант, проживает в Петербурге. Подпись доверенного лица – стряпчего Чуева. Цену назначил покупатель. Весьма умеренную, надо сказать, – Щетинин поднял брови, – Весьма. Чуев не торговался. В тот же день ударили по рукам.
– Вы видели труп покойного Александра Карловича? – тихо спросил Колокольников.
– Как же-с, – Алексей Гаврилович торопливо протянул Павлу Петровичу врачебное заключение о смерти бывшего домовладельца. Тот внимательно прочитал документ, побарабанил пальцами по зеленому сукну, поднялся, прошел по кабинету и замер у окна.
– Как все случилось? Что говорят свидетели происшествия?
– Помилуйте, Павел Петрович, никакого происшествия не было, – Щетинин растерянно развел руками. – Со слов Полины Яковлевой, экономки покойного, Александр Карлович, по своему обыкновению, пил кофей наверху, на половине «дорогого друга» – они с Федором Михайловичем приятельствовали. Спускался по лестнице и, «не дошед трех ступеней» до площадки нижнего этажа, – вот тут написано: упал без чувств и умер. Следов насильственной смерти на теле покойного не обнаружено. Признаков отравления – тоже. Старый больной человек – вот и все.
– Семьдесят, – сказал Колокольников в окно и обернулся, – В этом году ему исполнилось семьдесят лет, и на здоровье он не жаловался. Сведите-ка меня с Плотниковым. Знаете? Купец, напротив пристани живет, – озадаченный Щетинин кивнул: «Конечно», – Как-нибудь незаметным образом.
– Сделаю, – он смял портфель, – Неужели вы думаете?..
– Я ничего пока не думаю, милейший Алексей Гаврилович, – мягко перебил гостя Колокольников. – Однако внезапная смерть полковника Гриббе меня настораживает. Вы бумаги попортите.
Щетинин сделал удивленные глаза, потеребил полные щеки и простился с хозяином в недоуменно-тревожном состоянии, на какое только был способен.
Павел Петрович занял прежнюю позицию у окна. «Не дошед трех ступеней»…
Неужели он обманулся?

2

60–-е ХIХ века.
Петербург.

 По Летнему саду бродила тень несчастного Мити Каракозова.
Она пряталась за деревьями, испуганными статуями, кралась, пригибалась за скамейками и целилась в гуляющих из пистолета.
Петербургское общество встретило лето 1866 года в предобморочном состоянии.
Бирюзовое небо пожирали хищные закаты, вспыхивающие на окраинах города пожарами. Все толковали о поджигателях, нигилистах, стриженых девках и длинноволосых юношах. Шептались, будто сожженную столицу скоро заселят французами. В город хлынули адвокаты, артисты, заезжие путешественники, учителя, девицы, живущие «от себя», торговцы, спекулянты и мошенники всех мастей. Откуда-то появились разночинцы, о которых газеты писали, будто это люди, совсем оторванные от почвы. От какой? Где она была – эта почва? Все бурлило, волновалось, и твердой почвы под ногами не было нигде.
Каждое пореформенное лето было жарче предыдущего.
Казалось, вот-вот что-то лопнет или порвется.
Волновалась Польша, редактор журнала «Русское слово» Писарев писал страшное: «Примирения нет» и «На стороне правительства стоят только негодяи», некстати скончался Аксаков – памятные мероприятия по нему, боясь «политики», отменили, на каждом петербургском углу кричали о «самодержавном произволе», казанский профессор Щапов устроил панихиду по убиенным в Бездне и поехал в ссылку в Сибирь. Монахи, служившие панихиду, отправились в другую сторону – на Соловки.
«Сторон» у России было много.
Был еще Чернышевский, обвиненный в написании подстрекающей к бунту прокламации, неразумные тверские дворяне, прозванные «горячими головами», заикнувшиеся было о народном представительстве. Всех ожидал курс отрезвления. Автора «Что делать?» – на каторге, тверских дворян – в Петропавловской крепости.
Недоучившегося полуголодного студента Каракозова, стрелявшего 4 апреля 1866 года в царя, посадили в центре города на цепь. Для острастки: чтобы другим – не повадно было. Митя твердил: «За что?» – и молил о пощаде.
По пустынным залам Зимнего, бормоча то же самое, бродил Александр II: «Я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски».
О! Да в одной ли конституции было дело?..
«Ваше величество, Вы обидели крестьян!» – выкрикнул схваченный и едва не растерзанный публикой Митя.
Брошенным на произвол Прошкам да Поляшкам сказали: «Живите, как хотите!» Но они не знали, как они «хотят»! Только потянулись, зевнули и заозирались вокруг, еще не определив этого «хотения», не обозначив его, как все окрест всколыхнулось, невидимые пласты сдвинулись и та самая почва, о которой толковали, ушла у всех из-под ног.
Мите передали: «Вы должны готовиться к смерти. Его величество прощает Вас как христианин, но как Государь простить не может». Фраза вырвалась из тюремных казематов и загуляла по петербургским салонам, гостиным, трактирам и площадям.
Ах, зачем он разделил государственное и божеское! Опрометчиво. Сам обозначил время. Оставалось ждать, когда фраза достигнет ушей Прошек с Поляшками, и они переварят ее и уяснят ужасный смысл…

(опубликована первая глава)