Картонный балаганчик, 1

или Окрасился месяц багрянцем

исторический роман, мелодрама

(роман-парафраз)

Часть I

1904 год, начало апреля.
Страшен город Петербург в марте – апреле: одно небо – на три четверти пространства. Зеленое, прозрачное, пронзительное, с закатами, как стихийное бедствие. Пропасть в них навсегда, затеряться.
И зыбко все, зыбко...
Маленький взъерошенный человечек с красными губами и потным лбом, похожий на разгневанного Чичикова, буде позволено такое сравнение, выскочил из полутемной арки каменного доходного дома, что на Гороховой улице – и ослеп. Солнце заливало казармы Константиновского военного училища. Молодецкий голос чеканил за стеной: «Раз-два! Раз-два!» Кто-то невидимый подсвистывал и веселился: «Эхма!» Из глаз человечка, выпрыгнувшего на свет из тьмы, брызнули неожиданные слезы. «Ах! – замотал он головой, зажмурился, надвинул на потный лоб шляпу, - Что за наказанье!».
И даже приложил руку к груди – расстроенный, раздосадованный.
Да не так уж он был и мал.
Росту в нем было… словом, прилично в нем было росту.
И пальто на нем было приличное, и ботинки. И узок он был всего лишь в профиль, в анфас очень даже широк – не зубочистка высохшая.
Да отчего же – мал?
Глупости, какие.
Человечек подпрыгнул и побежал по светлой стороне улицы к набережной.
От Фонтанки несло ледяным колодезным холодом. «Будто и не весна вовсе», - всхлипнув, пробормотал наш герой и съёжился. На Гороховой не было ни души. Вдали на Загородном копошились кукольные людские фигурки. Мостовая звенела. Звенел и радовался голос за стеной. Солнце выжигало последний снег в подворотнях. Воздух дрожал, картинка в слезящихся глазах человечка кривилась, кособочилась.
Он поравнялся с углом здания, нырнул в тень и – о, неосторожный! – столкнулся на бегу со странным молодым господином, лица которого, конечно же, сослепу не разглядел.
«Господи! - взвизгнул он, больно стукнувшись плечом о молодого человека, - Да что же это?!» Хотел закричать, взбунтоваться: «Не видите, куда…?»
Но мал был Семен Маркович, мал!
Не ростом мал, не формой, а содержанием.
О, нет! Поправимся! И тут ошибочка вышла: содержание у Семена Марковича было куда там – всем на зависть. И обходителен он был, и ласков, и приветлив чрезмерно. И цену себе знал. Но никому ее не сказывал. Хи-хи. Зачем вам знать цену Семену Марковичу? Не надо вам ее знать. А надо вам знать одно: такой человек Семен Маркович, что мухи не обидит. А обидит, сразу извинится – с места не сойдет.
- Виноват! Виноват, - он ухватил странного молодого человека за рукав светлого весеннего пальто и, забежав вперед, перегородил тому дорогу.
Робок был Семен Маркович Персиц, пуглив.
- Простите великодушно. Ради Бога, простите – не хотел, - он запрокинул голову, просительно и подобострастно заглядывая невозмутимому молодому господину в глаза.
Тот и в самом деле был странен.
Высок, широк в плечах, статен; с лицом, словно изваянным из воска, гордо поднятой головой и светлыми северными глазами…
Каменный гость.
Немецкий пастор или Поэт.
Но кто же? Кто?!
Семен Маркович вдвойне оробел. Неосторожно выскочил из спасительной тени и – вновь ослеп. Заморгал, задергал щеками, засуетился. Молодой человек едва заметно кивнул, посторонился, принимая извинения равнодушно и чуть ли ни с досадою, и, не оглянувшись на маленького Персица, продолжил путь.
Ярость бросилась Семену Марковичу в лицо. Задушила, заклокотала в горле: «Вот она, молодежь! Вот люди! Каковы? К ним со всем сердцем, а они!.. Гиены. Волки! Нет бы два слова в утешение!» - всхлипнул он, потер ушибленное плечо и, отчаянно жестикулируя и разговаривая с самим собой, полетел через Введенский мост на противоположную сторону Фонтанки.

Напрасно Семен Маркович сетовал, представляя молодого человека исчадием ада. Все треклятое солнце: оно дрожало, кривлялось, посылало на город испепеляющие лучи, обстреливало прохожих нахальными желтыми зайчиками и жгло, жгло.
Ну, словом, издевалось всячески.
Ах, если бы Семен Маркович пригляделся! С его-то проницательностью и умом он бы сразу определил, что с высоким молодым человеком не все ладно.
Что тот «не в себе-с».
Ставим два против одного: Семен Маркович непременно бы догадался, кем был светлоглазый молодой человек с лицом, словно изваянным из воска!..

«Бом-бом», - прозвенели отдаленным боем часы на башне Царскосельского вокзала. Ворота Обуховской больницы распахнулись, серьезный пожилой инвалид в овчинном тулупе перекрестил отъезжающий к иным берегам катафалк и, вздохнув, принялся тщательно запирать засовы.
Блок пропустил скорбную клячу с печальным грузом и двинулся мимо больницы к Забалканскому проспекту.
Откуда ни возьмись, вдруг вынырнули люди, точно они спали и к обеденному часу разом проснулись. Толпа обступила его со всех сторон. Забегали у трактиров конторщики, письмоводители, канцеляристы в темных сюртучках. Потянулись с Алексеевского рынка тетки с кошелками, прихожанки от ограды Троицкого собора. Засновали, замельтешили перед глазами юркие семинаристы с гимназистами.
Теперь его толкали зло, раздраженно, не извиняясь, а лишь покрикивая: «Дорогу, барин! Поберегитесь!»
Самые учтивые цедили на бегу: «Позвольте, сударь».
Он повернул на Забалканский, и ноги сами понесли его к знакомому зданию Палаты Мер и Весов, где жила когда-то его Прекрасная Дама.
Как давно это было!..
Даму звали Любочкой Менделеевой. Она была младшей дочерью ученого, носила белые платья с высокими наглухо застегнутыми воротничками, прическу на пробор, с волосами, напущенными на уши, и он ходил за нею по пятам. Следил, крался, считал изгибы улиц: «Пять изгибов сокровенных…» От Андреевской церкви на Васильевском острове до Бестужевских курсов, на которых училась, Любовь Дмитриевна пересекала пять уличных сторон – линий. Церковь стояла на 6-ой, а курсы находились на 10-ой - вот, откуда «пять».
Ах, что там курсы! Семья Дмитрия Ивановича Менделеева занимала квартиру на втором этаже административного здания. Облицованная красным камнем, Палата была похожа на замок. Гонимый тоской, он втайне от Любови Дмитриевны подходил к дому на Забалканском и часами простаивал под окнами.
Будто паломник.
За дуновением ветра, клочком синего неба в облаках видел символы. В обычном – искал иррациональное: «к добру» или «к худу» приметы»? Называл себя мистиком, касался «тайн» и «разгадывал» жизнь. Незначительные с виду подробности – огни, плеск волн, тихий шум и красный месяц в синеве – получали смысл и высшее значение.
И рождались стихи.
Молитвы. Покрывала, растянутые на остриях слов. Слова светились, как звезды, и зажигал их – он.

Подергивая ноющим плечом, Семен Маркович взлетел на Введенский мостик. «Птица-тройка, кто тебя выдумал?! Господи, о чем это я?! Так, направо. Теперь адрес. Какой там адрес?!» - он похолодел. Похлопал по карманам, нашел бумажку: «Вот она! Слава богу. Фонтанка, 16. Сюда, кажется».
У шестнадцатого дома прогуливались жандармы.
Один, гренадерского роста, чистый, важный, с усами, как у невинно убиенного императора Александра II, стоял «на часах». Точнее, на посту. У бедного Семена Марковича спуталось в голове. Не мудрено! Чай, не каждый день в Департамент-то вызывают. «Ну, что ж, ну, что ж, - успокаивал он себя, облизывая толстые красные губы, - Честному человеку чего бояться? Нечего ему бояться», - сказал он себе и застыл перед пышным гренадером – робкий, маленький, весь склизкий от поту. С трясущимися от страха коленями.
Беда! Беда…
Жандарм неприветливо нахмурился, изображая из себя большого полицейского начальника:
- Вам назначено?
- Да-с, - с готовностью отозвался Персиц, но чертова бумажка опять куда-то запропастилась! – Господи…
Гренадер поправил винтовку: мало ли. Ходют тут. Поди, знай, что у них в карманах?
- Нет-нет! – побелел Семен Маркович, заметив движение полицейского. - Вот она!
Мятый листок перекочевал в руки караульного.
- На второй этаж вам, - нехотя промолвил он. - В осьмнадцатый кабинет.
Персиц кивнул.
- У дежурного отметьтесь, сударь.
Семен Маркович кивнул, поклонился – и, бормоча себе на уме про эти поклоны: «Уж не убудет от меня», - пятясь, втиснулся в строгие двери Департамента полиции.
Красное солнце брызнуло ему в лицо, засмеялось и скрылось за стеной соседнего здания.
В вестибюле полицейского ведомства пахло свежей кирзой, ружейным маслом и куревом. Сидевший за конторкой дежурный, отметил Персицу пропуск и молча указал на ведущую наверх лестницу. Семен Маркович хотел и тут поклониться, попятиться да раздумал и, осторожно повернувшись к дежурному офицеру спиной, двинулся по ковровой дорожке.
Чем выше, тем запахи становились изысканнее, а люди приятнее. И вот уже откуда-то потянуло кофеем, дорогим одеколоном, сигаретами. Вот уже внимательный поручик указал ему на двери и сказал: «Прошу», - а строгий штатский, вышедший из этих дверей, извинился и коротко промолвил: «Виноват». Сердце Семена Марковича вспыхнуло, запылало ответной любовью: «Какие люди! Это вам не уличные истуканы! Молодые невежи, без чести, без…»
- Вы ко мне? – удивился светловолосый ротмистр, посмотрев на часы.
Они показывали без четверти три, а Семену Марковичу было назначено ровно к трем по полудни.
Как он не догадался! Что стоило подождать минут пятнадцать в коридоре?! Вечно он спешит, и вечно с ним что-то не так. Недоразумение ходячее. Он тут же разозлился на светловолосого, который был к тому же подозрительно молод - как давешний, чуть не сбивший его на углу Фонтанки и Гороховой. Семен Маркович вознамерился отнести его к «истуканам», и даже посетовал про себя: «Чинуша зализанная. Какая разница: ну, пришел человек пятнадцатью минутами раньше - ведь не опоздал же?» - но оробел:
- Я подожду! Вы заняты – я, ваше благородие, в коридорчике…
- Проходите, - вяло протянул ротмистр и, отложив бумаги, пригласил Персица к столу, - Присаживайтесь. Прошу.
Недовольство хозяина кабинета объяснялась просто: Иван Григорьевич Завалишин, двадцатидевятилетний офицер Шестого отделения Департамента полиции Министерства Внутренних Дел, недавно переведенный в оный Департамент «из прокурорских», хотел тщательнее подготовиться к допросу - настроиться, что ли? Да за ранним приходом посетителя не успел. Он откашлялся:
- Персиц Семен Маркович?
- Да, да-с, - обрадовался визитер и протянул Завалишину документы.
Иван Григорьевич поджал губы и выудил из верхнего ящика стола папку с делом краснолицего господина, преданно заглядывавшего ему в глаза.
- Я, простите, ваше благородие, мою смелость, до сих пор не пойму… в чем причина вызова? Мы с Петром Сергеевичем, кажется, все обсудили. Он обнадежил-с.
Завалишин кашлянул в кулак:
- Я в курсе. Пристав Теплов информировал меня о разговоре, - ротмистр поправил чернильный прибор. Он не любил допросов. Вернее, не умел допрашивать: не держал середины. Он или сбивался на чересчур строгий официальный тон, или – наоборот, горячился и «проваливался». Переходил «тонкую грань», переступать которую было нельзя. Так учил начальник отделения подполковник Коваленко. – Теперь дело передано к нам.
- Мма-ах! – не сдержал утробного стона Семен Маркович, - За что же… нет, виноват: отчего к вам? Дело-то ведь, - он наклонился над письменным столом и прошептал, - можно сказать житейское.
- Вот мы и проверим, какое житейское, - нагрубил Персицу светловолосый.
Семен Маркович на секунду задумался. Посерьезнел:
- Я весь внимание.
Иван Григорьевич возмутился и даже открыл рот, мысля сказать: «Нет, это я весь внимание», - вместо чего кашлянул в третий раз и объявил:
- Расскажите о случившемся по существу.
Пристальные глазки жестко взглянули на Завалишина:
- С охотой.
«Глуп. Молод и глуп. Копытом бьет. Наворочает, поди, делов. Экая ведь беда. Неудачно я сунулся. Надо расположить его».
Персиц достал из кармана свежий ситцевый платок, промокнул лицо. Иван Григорьевич позвонил. В дверь неслышно вошел, похожий на моль, серый канцелярист в штатском и уселся за дальний стол.
- С чего мне, простите, начать, господин ротмистр: с первого или с последнего эпизода-с?
- Как вам будет угодно, - нелюбезно буркнул Иван Григорьевич и уткнулся в бумаги, - Слушаю вас.
- Тогда с первого-с, - он спрятал платок, поправил узкие лацканы строгого темно-синего сюртучка. - Видите ли, я человек практический. Нынче такая позиция многими осуждается, но я считаю: не имей сто друзей. Капитал – лучший друг. Он завсегда выручит. Папенька мой, - тут канцелярист ударил по кнопкам черного лакированного «Ремингтона». Персиц вздрогнул, но быстро взял себя в руки. - Папенька был простым бессарабским виноградарем, но благодаря трудам своим оставил мне в наследство не одну только голую лозу, а и небольшой винный заводик под Кагулом – винокурню-с. И главное – заповедь оставил отеческую: дело, если его не расширять, умирает.
Завалишин поднял глаза: пришибленный заявитель, будто подрос.
- И где, как не в столицах, его расширять, капитал-то? – по-домашнему спросил у Ивана Григорьевича Персиц. Тот пожал плечами. Семен Маркович продолжил вдохновенную песнь. – Только в столицах и расширять. Однако для столиц заводчик я мелкий. Карась против акул. Скромен мой капитал для них, вот какое дело.
Он притих, уставился в окно, прищурился правым глазом на закат. Яркий оранжевый шар разбрызгивал рыжие лучи по подворотням. Маленький Персиц просчитывал в уме варианты в поисках давней своей ошибки: где он ее совершил? И когда?
- Вы ведь отважились приехать в столицу и со скромным? – почти хмыкнул ротмистр.
- В первопрестольную, - уточнил заявитель и обиделся. – Позвольте, я председатель кредитного товарищества виноградарей волости. Делегирован был-с.
- Вы прибыли в Москву весной 1903?
- Да-с. В мае месяце.
- Поселились на Страстном?
- В доме князя Горчакова.
- Не слишком ли роскошно для кагульского виноградаря?
«Вошь облезлая, - незло подумал Персиц и снова полез за платком – со лба у него капало. - Подлавливать меня он будет». Внешность у Ивана Григорьевича и в самом деле была неказиста: он был лысоват, белобрыс, и челку носил на бок. Пегую.
- Нет, я приеду устраивать дела, и поселюсь у хромой бабы на Хитровке! Вы меня удивляете, ваше благородие! Спросят: «Кто такой Персиц? Серьезный он человек?» Что им ответят?! Первое правило, - он чуть было не сказал «юноша», - господин ротмистр: ввязался в дело - держи фасон. Взялся за гуж…
- …не говори, что не дюж. И что капитал, с которым вы приехали? В чем был? В каких бумагах?
- В валюте и ассигнациях, - быстро ответил Семен Маркович. - Всего 20 тысяч. Конечно, их можно было в надежде на хороший процент быстро и выгодно вложить в ценные бумаги. Вернуться в Бессарабию и зажить себе гоголем – вы ж понимаете. Но папенька говорил…
- …живые деньги из рук не выпускай.
- Верно! И в живое дело вкладывай!
«Ишь, длинноносик. Смышленым оказался».
Нос у ротмистра Завалишина и вправду был длинен.
- И что же «живое дело»? Чем кончилось?
- Да чем и началось. Оказалось, связей и капитала у простого провинциального заводчика, - Персиц развел врозь потные ладошки, - не достаточно-с. Не только на собственный магазин, о котором мечталось – мы ведь тоже мечтатели, – он грустно улыбнулся, - но и на паршивенькую лавку на Сухаревке. Так вот.
Он отпил воды из стакана, вытер губы все тем же ситцевым платком, и задумался.
- Я ведь не авантюрист, какой. Я по-честному хотел. Характер, знаете ли, помешал. Папашин характер-то. Пасовать перед трудностями не привык, привык – добиваться.
Иван Григорьевич почувствовал минутную симпатию к заявителю: а он вечно пасует!
- Это ваше объявление? – Семен Маркович вытянул шею. - «Дворянин, молодой, 38-ми лет, элегантной наружности, - Персиц покраснел, - с высшим образованием, живший заграницей, деловой, энергичный, с делом, дающим 60 000 руб. доходу в год, хотел бы жениться на барышне или молодой вдове, могущей для расширения дела вложить около 50 000 рублей. Деньги будут вполне обеспечены имуществом и останутся в ее полном владении, равно как и % с её капитала».
- Так точно-с. В «Новостях дня» разместил, московских. Как раз в мае прошлого года. Что предосудительного? Обычное дело, естественное, - он покраснел еще больше. Побагровел. – Ну, разве, с элегантностью переборщил. Признаю. Агент посоветовал. Дамы, мол, быстрее клюнут-с.
Иван Григорьевич отложил первый листок и взялся за лежавший под руками второй.
Ржавое солнце выползло из-за трубы и заполнило собой кабинет.
Персиц прищурился:
- Надо бы закруглить эту историю, господин ротмистр, - развязно сказал он. Хотел прибавить: «Баба с возу», - но вовремя опомнился. – Заберу я это заявление: не судьба так не судьба. У людей всамделишные жены пропадают, а тут…
«Надо как-то вывертываться. Дотошный малый, этот белобрысый. Одно дело – простая полиция, а другое - Шестой отдел. Ах ты, боже мой! Неужто раскопали?»
Завалишин уставился в листок. Подполковник Коваленко учил: «Не раскрывай, Ваня, карт, задавай внезапные вопросы».
- И много нашлось претенденток на руку элегантного… дворянина?
Семен Маркович взвился:
- Ну, не дворянин! Не дворянин я! И наружностью не вышел. Что меня теперь – казнить? – он даже всхлипнул: не задался день – и все тут. – Трое их было. Три дамы-с. Ой, точнее, две мамзели-с и одна вдова. Вдову-то я сразу отш… отклонил – старая. И страшная, как смертный грех…
- Позвольте, вы же фиктивным браком хотели?
- И что фиктивным-то? С нею двух часов кряду не просидишь. За два часа так наглядишься, - он зашептал, - что на всю жизнь, господин ротмистр…
- Почему вы выбрали Надежду Терентьеву? – строго спросил Завалишин. «Жук этот Персиц: то фиктивным, то на всю жизнь».
Семен Маркович обмяк:
- Потому и выбрал, - он вытер набежавшие слезы. Блестки солнца прыгали по его унылому лицу рыжими пятнами и смеялись. – Небесной красоты девушка. Вы – молодой человек и должны понимать. С такой хоть на аналое постоять.… Не по себе сук срубил. Надо было на вдове. Черт бы с ней…
Иван Григорьевич неожиданно поглядел на Персица с сочувствием. Ему до зуда в темечке стало любопытно: «Неземной красоты», - как это? Он поджал губы.
- Надежда Васильевна пришла ко мне последней. Первую-то я… по финансовым соображениям отверг. У первой, ваше благородие, всего двадцать тысчонок нашлось. Гроши. Думал уж съезжать. Думал, не видать мне московского «дела».
- Когда это было?
- В начале июня. Помню, отобедали мы. Все чин по чину, - он вздохнул. - Салфетки крахмальные, пальмы в кадках. Место приличное. Я ей подробнейшим образом свои расклады выложил. Так, мол, и так, хочу, в первопрестольной магазинное дело открыть. «Бессарабские вина». Сам, мол, – заводчик, капиталом располагаю. Ежели сойдемся, на магазине не остановлюсь – ресторацию заведу. Или трактир.
- И что она?
- Улыбалась. Говорила, все ей нравится. Она и сама бы не прочь… насчет ресторации, да понимает: мужской глаз нужен. Хватка.
- О себе что рассказывала? О семье? Вас не удивило, что такая молодая девушка решает важные вопросы одна? – Иван Григорьевич никак не мог отвлечься от мысли: как она улыбалась? И «неземной красоты» – как это?!
Персиц замычал, задумался:
- Да ведь… Мда. Нет, я спросил, конечно. Она сказала, мать давно умерла – капитал от нее достался, отец живет заграницей. «Своей жизнью», - сказала. Я счел неудобным расспрашивать, барышня все-таки. Заверила, что девица она самостоятельная и вольна располагать собой по собственному разумению. Я ведь, господин ротмистр, перво-наперво дал ей время подумать. Девушка она благоразумная – подумать согласилась. Встретились мы с ней через неделю – там же, на Петровке у дома №8, где виноторговая фирма Депре, может, слышали?
Завалишин пожал плечами.
- Хе. Ну да. Конкуренты. Как ведь дело ведут!.. Ну вот, договорились мы, значит. Наденька, - он осекся и побагровел пуще прежнего, - Надежда Васильевна подтвердила согласие. Я со своей стороны, ответственейшим образом заявил, что намерения мои чисты и прозрачны. Но поскольку дело касается денег, попросил ее, как будущую фиктивную супругу, обозначить… э-э, …так сказать, в физическом выражении…
- Вы попросили ее показать процентные бумаги?
- Да, - выдохнул Семен Маркович. Гора с плеч. Он весь разволновался: к чему этот допрос? – Я вас умоляю, господин ротмистр.
- Секунду. Вы их видели?
- Кто? Я?! Конечно. Бумаг Московского Общества взаимного кредита на 30 тысяч, и Купеческого банка – на двадцать шесть. Остальная мелочь – в валюте.
«Господи, вот прицепился! Не мой сегодня день».
- Скажите, господин Персиц, вы держали бумаги в руках?
- Ну, разумеется!
- Там же в ресторане, где обедали?
- Мм… ну, да. В ресторане. А что? В чем, собственно, вы меня подозреваете, скажите на милость?! – ненатурально возмутился заявитель.
Ах, блефовал маленький Персиц! Блефовал: подозревать его было, в чем.
– Бумаг моей жены я не тронул. В целости и сохранности её бумаги. Под залог отданы-с, работают давно. Или вы думаете, я слова не держу? Или с обманом к бедной девушке? То есть, не к бедной, конечно, ну, да.… Ни боже сохрани! Как кредит получил, так сразу – в дело его: к декабрю уж и торговлю открыл.
«Болван. Напрасно ляпнул про торговлю-то. Да что ж это за день сегодня такой?..»
- Не было ли у вас затруднений при получении кредита, Семен Маркович? Вспомните.
Персиц уставился на Завалишина в недоумении.
Серый канцелярист бесплотной тенью прокрался к окну, нервным движением задернул шторы – жаркое солнце слепило глаза, норовя упарить присутствующих точно в «духовке». Иван Григорьевич поправил ворот мундира и взмокшую прядь свесившихся на лоб волос.
- Какие там затруднения…. Ради Бога, господин ротмистр, пощадите, - Семен Маркович почувствовал нехорошее волнение в животе – сказался утренний мандраж.
Зачем он сунулся с этим заявлением? Пропала – и пропала. Мало ему забот. Теперь он сидит в «осьмнадцатом» кабинете Департамента, беседует с настырным малым из Шестого отделения, а оно, помимо прочего, еще и контролем над соблюдением законов о винной монополии занимается! Да-с. Будут ему, дураку, «Вина Бессарабии», если возьмет да и раскроется та маленькая, скромная, на его взгляд, взяточка, которую он дал средней руки московскому чиновнику, получая от казны разрешение на виноторговлю!
Отольются ему эти вина.
У Семена Марковича мелькнула малодушная мысль: что если бросить эту московскую торговлю к… шуту? Продать, податься в родные края, жениться на черной молдаванке?
Господи, он женат!..

Однажды, переходя Введенский мостик у Обуховской больницы – всё в нашей истории крутится вокруг Введенского моста! - Люба сказала, что он Поэт не меньше Фета. Он был взволнован – это было громадно! Она держала его за руку. Мела весенняя метель. Над не очистившейся ото льда Фонтанкой взвивался в танце колючий снег, и он не видел ее лица.
Блок оглянулся на унылый склеп Обуховки: как давно это было.
Коварное солнце впивалось в затылок. Стучало в висках. Дрожало в глазах докучливой паутиной. Мостовая качалась и плыла.
Он прислонился к давно потухшему газовому фонарю: если звезда упала, на небо её не вернешь.
Зачем он вновь идет этим путем?
Щит «сверхлюбви» оказался бумажным.
На выгоревшем небосклоне вспыхивали желтые пятна. Над куполами Троицкого собора, Юсуповым садом, над Рыбными рядами и Фонтанкой, над зданием Вольно-Экономического общества и скорбною Обуховкой, над портерными Клинского переулка и заветным Забалканским – над всем этим «городом полусумасшедших» висело белое безжалостное солнце.

(опубликована половина первой части; замечания приветствуются!:)