Не читать!

Под мостом мучительно умирала собака. Всхлипы детского плача были монотонно-синхронны, словно ритмика маятника. Зрение и нюх давно покинули ее. Конвульсий полуокоченевшего своего тела она давно не ощущала. Только неотвратимость. Рефлекторно то ли прося помощи, то ли моля о пощаде, набивая при всхлипах пенную пасть землей и травой, под мостом мучительно умирала собака…

Акушерке наконец удалось раздавить сонную муху большим пальцем заскорузлой руки об уголок оконной рамы. Это было целью, которая, казалось, принесет облегчение. Избавиться, уничтожить хоть один из раздражителей! Но нет. Тоска строгим ошейником держала горло. Оравшую за тонкой стенкой роженицу хотелось придушить.
Акушерка ненавидела свою судьбу особенно остро поздней осенью. Такой, как сейчас: с первыми заморозками, с порывами ветра, секущего лицо невнятными ледяными осадками, с вечно холоднющими пальцами и красным сопливым носом; со щемящим чувством безнадеги. Обрыдший до боли в яичниках заоконный пейзаж вызывал истеричное чувство агрессии. В начале ноября – особенно. Безнадежно-серый мостик, по которому почти никогда никто не ходил, удручающе-безыскусной конструкции. За ним лесок, просто полоса деревьев, унылых и монотонно-серых в это время года. Под ним – убогая пластина серой же платформы и три ряда железнодорожных путей. Электрички, поезда, товарняки…и какой идиот поставил провинциальный роддом рядом с полустанком?! Это сговор против нее, видимо. Весь этот комплект. Рождение каждой новой жизни напоминало ей, что в унисон где-то случаются смерти. А поезда растаскивали по кускам ее, акушеркину, жизнь, ее время, ее силы и надежды. Товарняки привозили страхи, электрички дозировали слезы. Ей хотелось как топором, наотмашь, хильнуть головой об окно, протаранить лицом оба стекла, чтоб осколки срезали маску брезгливой скуки с ее некрасивого немолодого лица. Но…товарняки ходили слишком часто, а электрички – почти всегда вовремя. «Каждому свое – думала акушерка – бессмысленно вмешиваться в ход событий. Данность нужно принимать. И не роптать. Каждому свое…»

У роженицы началась форменная истерика. Акушерка зажмурилась, стараясь подавить клокотавшую горькую злость. Стукнулась лбом об оконную раму. Еще раз. И еще. Сильней. Несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Зашла в родзал. Вдруг навалилась такая лень и усталость, что даже расхотелось кричать на дурёху, распятую на гинекологическом кресле. Склонилась низко-низко, вперила сузившиеся глаза в заплаканную роженицу, резким шепотом постращала. И про дыхание неправильное, и про раздражение персонала больницы, про последствия того и другого поведала. Рыкнула на медсестру, что та не справляется с банальной ситуацией. Та в ответ вяло напомнила про время. Седьмой час родов? Эка невидаль! Акушерка съела яблоко. Посмотрела на часы. Да, пора бы домой. Истеричку разродить надобно только…

Собака не хотела умирать. Инстинкт самосохранения недоразвит лишь у человека – да и то лишь в виде патологии. Она пыталась кричать громче, но на вздохе комочки мерзлой земли вызывали спазмы кашля. На кашель сил уже не было, и она пыталась выхаркать их, а выдыхала слабеющие стоны. Вдруг сухая травина нырнула глубже в собачью пасть, сбила дыхание, защекотала глотку. И поток внезапной рвоты освободил боль такой невероятной силы, что собачий вой заглушил на миг крик роженицы…

Акушерка окаменела. В голове вибрировал лютый собачий вой и хриплый ор роженицы. Жадный ужас приковал взгляд к безжизненному кровавому куску плоти, который болтался на щипцах, резко сжатых нервным движением ее рук…

Медсестра пискнула. Отвернулась. Метнулась к окну. Прижалась к холодному стеклу пылающим лбом. И словно очнувшись от шока, тихо заплакала, увидев, как из-под моста выползла грязная белая собачонка, волоча задние ноги…

05 ноября 2006г.