Нужны будете!

Матери моей посвящается




Тепло в избе. По-домашнему, хоть и не дома. Интернат уснул. Здесь не надо успокаивать шумливых непосед. После голодного ужина, вылизав тарелки и печально вздохнув, ребята раздеваются и без всяких «пока», без всяких «спокойной ночи», подтянув коленки к животу - так во сне меньше есть хочется - засыпают. Спит интернат: девчонки все вместе на полатях и на печке, мальчишки - на трех кроватях, поставленных рядышком, двое самых старших - на телогрейках и шубах на полу.
Воспитательница интерната, она же и кухарка, Елизавета, пожилая дебелая женщина с грубым по-мужски лицом, которое от скудного света керосиновой лампы казалось еще грубее, прислонилась устало к стене. Взгляд невидяще уперся в карту, приклеенную к боковой стенке печи. Какой-то лиходей успел уголок оборвать, на цигарку, небось. Оборвал, паразит, а флажки, фронт на карте обозначающие, на пол, эвона, рассыпались! Шевеля губами, ругаясь про себя, Елизавета поднимает их, а куда втыкать, не знает - по карте не понимает ничего. Положила перед дедом Захаром на стол. Захар детские валенки чинит.
- На. Повтыкай туда же... или вперед... На карте-то места чуток осталось... Война кончается, что ль?
- Дура. - Дед жует откушенную дратву. - Впереди вся Европа.
«Вся Европа впереди... Сколько еще там поляжет мужиков-то наших?.. Ладно, сын хоть в родную землю зарыт». Тлеет цигарка, обжигая губы деду Захару. Горький дым от дерьмового табака щекочет нос. Морщится дед как от боли. В душе темень, горько - горше, чем от табака.
- Перловки осталось обеда на три, ячменя на раз, муки... разве что на голову посыпать. Обещал, правда, председатель завтра подвезти... муки-то. Но это ить все.
- Елизавета таращит усталые, в сонной поволоке, глаза. Не садится Елизавета специально, разговаривает стоя: домой идти надо, а сядешь - уснешь.
- Продать... обменять что, аль? - А Захар молчит. Пищат только катанки под шилом-иглой.
- За-ахар! Думаешь, че-ля? У старших девок ноги ж пухнуть стали.
- Отвяжись. Слепой, что ли? Вижу. - Он елозит окурком по совку на полу у ног. - Вижу. Федька, козел, только ни хрена не видит... Уродилось же... Выродок, таких в роду у нас еще не было...

Федька, Федор Егорович - племяш деда Захара. Он же и есть председатель. «Драли мало этого председателя, когда еще под стол пешком ходил и с голой ж... бегал». Захар клянет его последними словами - не за себя клянет, за людей - забывает стервец Федька о людях: «Сам черный от недосыпу да недоеду». Черный - копалка тебе в нос, на то и председатель. А детей забывать не моги! Это будущее... А чего ради деревенские мужики от Дона до Немана в землю зарыты...
Как на уборку картофеля иль коноводить - давай-давай. Выкатит свои зенки пустоплошные: хоть плюй в глаза - все божья роса.
Елизавета ушла, а дед бока на лавече отлежал, глазами темень в избе тискает. Не спится. Ухает только старая изба, еще его дедом строеная. Для этих пострелят - прапрадедом. Прапрадеды...
«Подожди, Федор, придут мужики с фронта - обязательно кто-нибудь придет, не могут не прийти - намнут тебе бока, спросят, чем же ты, сукин сын, детей наших и баб кормил. Не спрячешься тогда за свои лозунги-словесы: время, мол, такое было... Мужики ерунду эту и слушать не будут, потому как время это горбом своим делали. Юшкой, вона, вся Россия умылась, а вытирать эту юшку кровавую не кому-нибудь, а этим вон, что сопят на полатях да на кроватях».

Дед Захар экономно курит цигарку, прикуривает от зажигалки - покойный сосед еще с финской привозил, пригодилась. На финской не погиб, так на этой, в Мурманске, где-то лег.
В глазах от яркого света зажигалки долго потом прыгают голубоватые зайчики - листопад перед глазами.
Он протирает запотевшее окно, вглядывается в шелестящую снегом апрельскую ночь - не горит ли огонь на скотном дворе за оврагом. Горит. Значит, еще двух часов нет... Скотницы навоз носят, чистят, а, может, смена дежурная не подошла.
«Комиссия какая-нибудь на Федьку нагрянула бы, что ли... Там, может, умный один найдется, едрена корень! Нагрянет... На-ко-ся!»
Но что делать-то? Дед скрипит половицами, подходит снова к окну. Тухнет фонарь на скотном дворе. Гаснет, как леший подмигнул.

А дед Захар уже благодарен этому «лешему». Как же он раньше не догадался? Захар грустно улыбнулся - с этим «лешим» перед Богом чистый и перед людьми...
Он тихонько будит самую старшую из девчонок. Ничего не говорит. Девчонка спросонья даже не спрашивает, куда и зачем: если дедушка зовет, значит, надо... На улице под зябким, пронизывающим ветерком просыпается, наконец.
-Деда, куда мы?
- Тут, маленькая моя, дело такое... В случае чего - я виноват.
Бывшая конюшня, сейчас колхозная овчарня, выходит торцом на самый краешек обрыва. Охраны отдельной на овчарне нет. Дежурные, в основном, посматривают на коровник, который здесь же, с другого конца конюшни, торец в торец.
- Главное - тише. Не взбаламуть отару, - хрипит Захар, подсаживая девочку к заткнутому мешковиной окну наверху.
Через минуту дед уже и сам спрыгивает прямо на шею Нинке.
Овцы-таки шарахнулись. У воров похолодело сердце.
- Тише, миленькие... Сволочи, мать вашу так-перетак... Голубушки, чтобы вы опухли.
Отара угомонилась. Дед приказал девочке сесть. Сам садится рядышком. Задержал дыхание, прислушался. За стенами лишь шелест ледянистого снега и далече, над въездом на скотный двор, скрипит от ветра жестянка фонаря.
- Ба-але, ба-але, - шепчет дед, протягивая в руке прихваченный загодя кусочек хлеба. Овечек зовет. А у девчонки от этого шепота слезы из глаз. Без звука. Жутко.
В руку деда ткнулась добрая мордочка. Теплая, губы мягкие. Дед цепко, за короткую шерстку, выворачивает животное, полоснул нож - хрип... И только дробь копыт шарахнувшихся снова овец.
Обратно путь уже легче. Дед снова поднимает на плечи Нину, подает ей тяжеловатую, пуда на полтора, овцу. Девочка в первый раз не удержала, упала вместе с тушкой, во второй раз получилось - оглянувшись, столкнула в окно. Тушка юзом скатилась по склону оврага, зацепилась за кусты внизу.

В овраге от колкого ветерка и снежной крупки она стыла быстро, но дед успел разделать ее еще теплой. Липкая черная кровь вмерзла в кожу, в грубые, шероховатые, все в цыпках руки. Свернул шкуру в плотный рулон, сложил еще вдвое, зарыл в настовый снег у еле приметного куста шиповника, в стороне.
- У Людки на ноги одеть нет ни шиша... Перепрячешь, а к осени сошьете. Ефиму из Жигановки отдашь, он не проболтается...
А Нинку колотило крупной дрожью, она бы, наверно, упала в изнеможении. «Ы-ы-ы», - не хватало воздуха в груди, но дед снова свистящим шепотом и тяжелым табачным духом цыкнул ей в лицо:
- Смотри ж, перепрячь скоренько - завтра же... Поди, глянь по следу. Кровь запинай.
Секла, секла лицо колкая снежная крупа.
Интернетовская столовая - это летняя половина избы, светлая, окнами к реке. Даже серый и густой утренний дождь, сменивший ночной снежок, не делает свет из окон сумеречным.
Елизавета хмуро, быстро раздает добавку. Освободила чан - как груз тяжелый долой. Тихий сегодня завтрак. Необычно тихий. Молотят только ложки о тарелки, у Нинки суп пополам с молчаливо скрытыми слезами.
Один дед Захар сидит у входа и весело болтает:
- Давай-давай... На уроках, чур, не спать. Училка пожалется на кого, тому воду седни носить. Уговор. - Он щурится, глаза внимательно бегут по челюстям, по ушам, что ходуном ходят. На Нинке остановились. - Давай-давай, робяты... Вот придут батьки с войны, а вы уже во-он какие - грамотные, здоровые мужики-помощники... А как же, работы о-ой скока будет... Нужны будете - отцам помогать, стране нужны... А как же...
Взгляд Елизаветы нечаянно падает на окно. Председатель с милиционером, прикрывшись от дождя мешком, идут рядышком к интернату. Снег пополам с грязью месят, о чем-то переговариваются.
Елизавета побледнела, еле слышно охнула и села на лавку у печи, на деда вопрошаючи глядя.
А дед... Дед закрутил цигарку в палец толщиной.

Один из малышей, Василек, круглый сирота, встав из-за стола, заученно-невыразительно сказал громкое «спасибо». Дед, улыбнувшись, кивнул.
В дверях мальчишка столкнулся с председателем и милиционером: - А у нас суп с мясом был! Во! - и показал большим пальцем вверх.
Днем он получит от плачущей Нины затрещину, не особо задумается, за что, через пять минут забудет и никогда больше в жизни не вспомнит.
А из мужиков в деревню никто не вернулся, дед Захар тоже.