13. via crusis. крестный путь

ХII

29.07.2007


05:00 – 22:00

В горе есть свой эгоизм. В пребывании в нём. В продолжительности этого погруже-ния. Я знаю это. Делиться горем сложнее. Это более интимное, чем радость. Это интимнее, чем… Я знаю это. Об этом говорил митрополит Сурожский Антоний, Александр Мень. Я знаю это: в горе есть тоже своё упоение. Я знаю. «А я не хочу знать ничего, кроме Христа, и притом, Христа распято-го». Помним и часто произносим мы эти знаменитые слова Владимира Сергеевича Соловьёва, вели-кого русского религиозного философа. Как часто мы произносим их, для себя. Как часто повторял их для нас Георгий. Как часто восклицал ими Георгий. Для себя; и для нас. Как часто (в личной беседе) касался ими тебя, объясняя что-то. Нелегко… Нелегко… Нелегко даётся нам Воскресения Тайна. Я не верю в пошлости и банальности. Не верю в улыбки и смех над незакрытым гробом, не верю! И в “жив”, когда ещё и не оплакали и не захоронили. Не верю, вообще, в глупость, в глупости. И в ба-нальность, в банальности. И в это торжество над гробом, такое сухое и такое липкое одновременно, такое бе|З|чувственное: “смерти нет, что ж вы плачете, она побеждена, ещё две тысячи лет на-зад?” И – ведь не закопали ещё? не… а уже – … Простите! Простите меня! – не верю! не верю! не ве-рю! И всем существом протестую! Протестую… И в неглубокое сердце, и в торжественные и легко-весные хваления. Тоже не верю! Не верю! Тоже не верю! Не верю! Не верю! – Только глубина стра-дания – приносит очищение. Георгий плакал, страшно и горько плакал: и по ушедшим, и по живым. По нашим жутким грехам, по нашим “необрезанным” чёрствым сердцам, по нашей скудости душев-ной и духовной и по преступлениям нашим (настоящим). Вот он и “сгорел”… вымаливая каждого! каждого! из нас: живого, мёртвого. Вымаливая и выплакивая… В Алтаре – по каждому из нас... По каждому… Мы знали, видели это; я знал, я видел, знал, видел. Слёзы его, настоящие! настоящие! на-стоящие! Что же мы делали все? Что же делали? С ним? И с ним? Что же мы все? Что он так вымали-вал нас? так стонал о нас? так жаждал нашего прорыва, нашего СПАСЕНИЯ! Слёзы… Слёзы…
«Слёзы, дайте им течь, дайте им власть, дайте сердцу рыдать! дайте власть слезам, дайте власть слезам течь, дайте им течь, – говорил. – Без слёз нет Христа, нет христианства. Слёзы – это и молитва и покаяние наше одновременно – наши… Дайте слёзам течь. Они – лучший лекарь, путь, способ – прийти к Христу, ко Спасителю. Стойте и рыдайте у Креста, как Его Пречистая Ма-терь. И это…»
Через человеческую любовь приходит Спасение. И через человеческую… По нашим словам, по нашим сердцам. По нашему плАчу. Как плакали сёстры по брату своему Лазарю, как пла-кал с ними Иисус… И, как через оплакивание пришло воскресение. Лазаря. Слёзы могут всё. И – воскресить. Только слёзы и могут воскресить. Только плачущее сердце – христианское. Только живая душа – плачет. Только из боли происходит – СЧАСТЬЕ. СЧАСТЬЕ…
Прошло две тысячи лет, а, мы по-прежнему переживаем Страсти, будто, это – вче-ра… И, будто, – не Воскрес Он вовсе. И, по-прежнему – боль! стон! – по Нему! Христу! Господу! От-давшему Жизнь! – за жизнь нашу! за жизнь нашу! за жизнь нашу! скудную такую... скудную. “Пом-ните, какою ценою куплены вы. Вы куплены дорогою ценою”. Люди не могут, не хотят расставаться с горем своим. Оно – о том… что… остаёшься один. И – топчешь эту землю. Хочется вернуть! Вер-нуть любимого. Того, кого коснуться мог рукою, голосом, взглядом, мысленно, зная адрес, телефоны, e-mail, общих друзей, места, где… Потому-то и плачут верующие по Христу, взывая: “Приди!” Они хотят видеть своего Спасителя воочию… перед собой, Воскресшим, Идущим по Земле. Потому-то и плач вечный – по потере! по людям, что стали (и были) тебе дороги. Чем верующий отличается от неверующего? – ничем. Ничем. Не легче совсем от того… Мои учителя? Они не знают этого. Даже не подозревая, что я у них учусь – ВЕРЕ, они говорят, что “ничего не понимают в этом” и не верят ни во что, и ни в кого. Они не знают – во что верить, кому верить. А я – верю им. Они – мои лучшие учителя жизни, лучшие учителя ВЕРЫ. Это чистые, умные, бескомпромиссные люди, живущие че-стью и правдой, жертвенностью и добром, с высоко развитым чувством долга, блистательно талант-ливые, порядочные, искренне любящие людей и искусство. (Это всё было и у Георгия.) Есть ли кру-пица достоинств таких у нас, верующих? Я не могу и сказать им ничего о… так мало среди нас стоя-щих… Человек… по нему плач. По себе и… Был ли ты тем, стал ли тем, кем мог бы стать для близ-кого? Был ли я тем, кем мог бы стать для Георгия? Он – был, и – стал. Тем, кем мог бы быть мне – а я – нет! нет! нет! нет! Мой плач – и по себе… По себе – омерзительному, жестокому, ледяному, над-менному, жадному, эгоистичному, спесивому, заносчивому, наглому, ограниченному, чёрствому, аг-рессивному, алчному, завистливому, зависимому, неверному, блудному, блудливому, неблагодарно-му, опустошённому, пустому, неразвитому, выродку, уроду.
В Жоре была Красота: каждого жеста и каждого слова. Благородство отличало его от окружающих. Какая-то изысканность. Внутренняя. И внешности тоже. Я запомнил его настолько, что, читая расшифрованные и набранные его тексты, могу представить (да и воспроизвести) как про-износится любая его фраза. За пятнадцать лет – это – вошло. Это за пятнадцать лет – запомнилось, вошло. Он – великий апостол/педагог/оратор/лектор/репетитор: повторял и повторил всё неодно-кратно, знал, как нелегко усваивается материал, какие сонливые, и смешливые, и нерасторопные уче-ники его у него. И для меня, и для таких, как я. Часто-часто, часто-часто… повторяя “одно и то же, одно и то же”, нам казалось так… как нам казалось… Мы, часто, поворачивались: «Это же он уже го-ворил, это же мы уже слышали (и не раз), да когда же он закончит, наконец: понесло его что-то куда-то… опять… ух!» «Ходят на меня, как на тенора», – отвечал Жора о нас.
Светлая печаль… Остаётся… Пасха… С оттенком Крови всегда… С оттенком Жерт-вы. «Нынче Пасха – это что-то не то… не то… что Праздновали христиане в древности, древние христиане… совсем не то…» – сказал отец Георгий нам однажды (вернувшись на амвон) и, глядя, как разворачиваются события по “встрече” Праздника (мы доставали съестное, … , расчехлили гита-ры… настраивались…). На улице (Тверская) начиналось что-то вовсе невообразимое… Рестораны громыхали пошлятиной: песенками/(“шансон”?). По телику говорили, что “Мулен Руж”, почти весь, был в эту ночь “забронирован” “русскими”. (Эдакая как бы победа как бы государства/страны. “Са-мая дорогая страна мира”, “Как отдыхают, как встречают Пасху на Ривьере ``русские``”, – уже пест-рели заголовки. “``Победа``, ``победа`` так близка” как бы…) Мы горланили, не давая священникам отдохнуть: ведь им-то надо было перевести дух! к утренней семичасовой Литургии. Отец Георгий редко укорял, разве, что так.
Всю Литургию я плакал, но не от того… а – что мы – такие. Мне казалось: мы ведём Христа на Распятие, все вместе. Когда уже пели пасхальное… И возглашали пасхальное… Всей на-шей замечательной страной, или шире… человечеством. Что изменилось? в нас? вокруг? Мы – всё те же: заспанные, ненавидящие друг друга, вырывающиеся у Христа “кресла”, “места”, друг у друга место, чтобы “воссесть” самим (``на престоле``), также травим своих святых, учителей, наставников, отнимая у них и те несколько часов отдыха между – нами – и – нами. Не щадим ни близких, ни, даже, себя, нет… Никого – близких, себя, друг друга… никого! никого! никого! – распинаем – грехами своими! Под эти-то выкрики – те же мы – ведём Христа, с приплясками этими же на Голгофу Но-вую! Новую Голгофу! Вот только что… И – всё по кругу вновь. Мы – те же, не изменились, преж-ние. Две тысячи лет! И как? – ничего не изменилось ни в нас, ни вокруг, за две тысячи лет!.. лишь “герои”! – у них, у нас – нынче другие имена, лишь имена изменились… наши… другие, другие те-перь. Христос тот же. Христос тот же. Кажется мне, по-прежнему звучат, оглушая, заглушая шум красивой нашей жизни вокруг, по-прежнему, почти сливаясь эти два древних вечных страшных воз-гласа: «Осанна!» и «Распни!», сливаясь одновременно почти, в почти единое, дикое, бездумное: “хле-ба и зрелищ!”, “хлеба и зрелищ!”, “хлеба и зрелищ!” в этом растущем торжестве и соитии одичания и безумия, взошедшего над всем – “ЗОЛОТОГО ТЕЛЬЦА”, безудержно неутолимой жажды славы, на-живы, наслаждений и опять безудержно неутолимой жажды: славы, наживы, наслаждений. Ничего не изменилось! Ничего не изменилось! Мы Распнём Его! Завтра. Назавтра! Вот! допразднуем сегодня только! Только!.. Ничего! ничего не изменилось: мы Распнём Его! Христа – назавтра же… назавтра… В сердцах наших – пусто!.. пусто!.. как в комнате, где больше не живёт никто. Как глухи, пугливы и мимолётны наши слёзы. Были: пусты! и мимолётны! Как пусты и несмелы и жидки были наши сте-нания и мольбы. Стенания и мольбы! Стенания и мольбы! И, как легко, смеёмся мы, смеёмся – над отверстым гробом и могилой живой! И – обсуждаем “дела”, конечно же, ну, конечно же, неотложные, ``архи!важные``… дела наши. Знает Господь цену всем им. “Смех сквозь слёзы” – хороший тон (?). Безумие!.. Это безумие! Страна, потерявшая смысл, ``соль``. “Что сделает соль солёной?”
Георгий сказал, что ранние христиане праздновали Пасху скорбно, негромко, с па-мятью смертной. Это был тонкий Праздник, с тишиною. Которую любил Георгий, которой не хвати-ло ему… не хватало ему. Это был Праздник, с оттенком печали, скорби, памяти о Трагедии произо-шедшей, с памятью о Катастрофе, Крахе жизни, когда всё было кончено: Учитель Распят, ученики – малодушные предатели – бежали, предали, рассеялись, народ, тот народ, люди, которых Иисус Учил, Лечил и Исцелял от многих болезней – ждут и алчут смерти Учителя, Исцелителя и Спасителя, будто забыв и все свои болезни отринутые, и то, что Христос Совершал только добро, только добро, пред-вкушая уже, смакуя свой праздник – “торжества” собственной “справедливости”, справедливости су-да кесаря, суда своего безумия. “Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!” – скандируют до сих пор… Вот уже две тысячи лет: “Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ! Хлеба и зрелищ!” Праздник!.. Праздник!.. Праздник!.. Праздник!.. Стране нужен праздник! праздников праздник.
«Это Праздник с памятью о Страстях и Жертве. И – Воскресении, конечно. Только с немного другим оттенком, немного другим … оттенком, – отец Георгий сделал паузу, и, было видно, как изменилось лицо его, в нём было много боли, физической боли, ясно заметной, чувствуемой, зримой, переживаемой… – Это Праздник, это Праздник, Праздник Праздников, как мы говорим, – печали светлой… светлой печали. Праздник Праздников – Пасха Христова! Христова Пасха! братья и сёстра! Пасха». Он вскинул руки; и замолчал. Спустился с амвона и пошёл… тяжело волоча ногу. Он, конечно же, оставался до утра в Храме, Георгий. И, вероятно, не мог заснуть, да и просто отлежаться, отдохнуть к ранней семичасовой Литургии. Из-за нас… и того, что уже творилось, начинало творить-ся на Тверской… Мы же…
Мы стали тише, как-то… разворачивать свои бутерброды и… тише…
А вокруг, за окном – лишь нарастало… И в Храм стали заходить (всё чаще) с Твер-ской, случайные… Ставить свечки… креститься…
Смерть – это и всегда обратный отсчёт: что ты не сделал для… Кем бы мог ты стать ему? Что мог бы сделать, и не сделал? Что мог бы принести – дружбой, любовью, знакомством? По-чему плач? По чему? По тому – что я не сделал для него. По себе плач, по себе… По себе плач, по се-бе… По тому, кем я не стал для него, кем не был, и, кем мог бы – стать, быть. И кем не стал, не был. По тому, что мог – и утаил, оставил себе. По себе плач, по себе… По себе плач, по себе… По тому – в чём я его бросил, оставил: одного – “разбираться”. С “волками”… В чём не защищал его – безза-щитного, почти ребёнка во всём, что касается нашей “жизни”, так сказать… так сказать… Что же, что я просил прощения? Что же, что он ни разу не сказал: «Прощаю!», только лишь: «Да вроде бы, – не за что..?» Что же, что я, как и многие, так и не позвонил ему, постеснявшись, зная уже, чувствуя, что – “уходит”! “уходит”! “уходит”! И не сказал ему – последнего: «Простите, отец Георгий, за всё, за всё, что мы сделали Вам, за всё, за всё, что я сделал Вам, – больного! страшного! дикого! обидно-го! несуразного! невежественного! И – спасибо – за всё, что Вы сделали для нас, для меня лично, для моей семьи, для нас всех! для всех нас – шире! шире! для страны нашей! для нашей страны! и – ши-ре! шире ещё!.. ещё!.. шире! шире!.. Я опять горжусь, что живу в “этой стране”, как говорят у нас, в нашей стране, отец Георгий, в Вашей стране, отец Георгий, “среди этих людей, среди этих городов”, как Вы говорили мне… в Русской Православной Церкви! отец Георгий! отец Георгий! отец Георгий! в Церкви, где и Вы, отец Георгий, отец… и шире! шире! шире!.. Шире! – опять горжусь, что знаком был – с таким человеком, таким человеком, как Вы, как Вы, отец Георгий, Вами, отче, отец Георгий, Вами, отец Георгий! И страна наша и Церковь – будут гордиться (и гордятся! гордятся уже!) своими святыми, такими святыми, и – стоять… стоять… и стоять – ещё… будут! будут! будут! пока Мило-сердный Господь Освящает жизнь нашу – такими светочами, светильниками, святыми, как Вы, как Вы, отец Георгий, как Вы, как Вы, отец… отче… о…
И, – отдельное спасибо Вам! отче, отец Георгий, за наших жён… жён, отец Георгий, отче, за жён и за детей наших, отец, отдельное спасибо, отец… и за родителей наших, отец Георгий, спасибо! спасибо! спасибо! – за всех! за всех! за всех! за нас! за нас! за нас! спасибо Вам, отец Геор-гий, отец… – спасибо! спасибо! спасибо! И за жён отдельно!.. отдельно!.. отдельно!.. отец Георгий. Отец Георгий. И – за мою отдельно. Лену, отец Георгий. Лену – безутешную! И – за Лену! за Лену – отдельно, отец, спасибо! спасибо! спасибо Вам! Вам! За Лену, за Лену. Лену! – безутешную теперь, осиротевшую, как и… многие, многие теперь жёны наши… Жёны, плакавшие о Вас, отец Георгий. Как плакавшие! Как плакавшие! О!!! … Х!!! … Жёны наши безутешные. Это страшная, горькая, преждевременная наша потеря – и невосполнимая потеря наша – Вы! Вы! Вы! отец Георгий! Вы! Вы! Вы! отец Георгий, ты – Жора! Ты!.. Прости. Прости. Прости. И – это невыразимая, невосполнимая, безутешная наша потеря – Вы! Вы! Вы! ты ты… отец Георгий, ты, Жора…», – вот, что хотел ска-зать… Вам, тебе… говорю, лишь теперь, когда кончено всё, отец… отче, друг, брат, родной, дорогой, ну, что ещё? Прости! Прощай! До встречи! О…
Вот, что хотел сказать Вам, отец Георгий… Когда… Когда уже ясно было… О! – уже ясно было… «Мы в шоке, – сказал мне Олег, Олег Степурко, при случайной встрече нашей в Доме художников, где у Олега был концерт, – что у нас на глазах, на глазах всего прихода, всего… на ру-ках… умирает… умирает…» «Я слышал, есть улучшения, нашли способ… есть надежда… есть! шанс! есть!.. я слышал – есть пути новые… и есть, уже достигнуты новые результаты… Они возмож-ны. Я знаю людей, которые десятилетия живут… годы… и не один… и… Да и чудеса есть?» «Да, чу-деса есть, бывают…» – ответил мне Олег. И посмотрел. И ничего больше не сказал. Ничего… И – стало понятно мне. Всё. “Всё”, – подумал. Кончено. И, всё же – не позвонил! не позвонил! – сдержал-ся, сдержался, сдержался, сдержался. Вот, плачу теперь… Жора, Жора, мой мушкетёр… Что же ты… Как мог ты… Как смел… Как посмел… Мы же не разрешали тебе этого? Как мог ты, что наделал, что сделал со всеми нами? Как же мы теперь. Что же не позвонил я… Жора… Жора… Отец… Георгий… Спасибо тебе, прости меня, прощай, до встречи, и до встречи, Жора, Жора мой. До встречи – вот и письмо моё – я набрал, написал, слышишь, номер твой? Жора, что делать теперь с ним, стереть? что ли! а? Ты слышишь, Жора, это я – Артём! Артём! Слышишь? Я набрал номер: «Это я, Артём, отец Георгий!? Отец Георгий, это я, Артём…» Жора! Жора! Что ж ты наделал, друг! Жора. Прости и про-щай, друг, брат, отче, родной, дорогой наш, невыразимо!.. невыразимо!... невыразимо горе наше! не-выразимо, телесно, близкий! Жора. Ты слышишь: «Это я, Артём, …?»