Картонный балаганчик, 2

Завалишин откашлялся, как при начале допроса, и вынул из-под руки новую бумажку:
- Позвольте объяснить. Заявление, поданное двадцатого марта сего 1904 года на имя пристава Московской полицейской части столицы Теплова, о пропаже супруги вашей Надежды Васильевны Персиц, в девичестве Терентьевой, было передано в наш отдел не случайно. Дело в том, уважаемый Семен Маркович, - почуяв неладное, тот побелел и ухватился за край стола, - что ценные бумаги, вложенные вашей невестой в совместное, как вы изволили заметить, предприятие, были частью – подделаны, а частью, - Иван Григорьевич взглянул на винодела со всею строгостию, - похищены во время дерзкого ограбления Купеческого банка в мае одна тысяча девятьсот третьего года в Москве.
- Что вы? Как можно?! Что вы?! – закричал раненый в сердце Персиц. Толстые губы его запрыгали, как у безумного, глаза выкатились из орбит: вот он день! Как начался наперекосяк – так и пошло. – Что значит похищены? Кредит! Что вы такое говорите?! Заставят возместить.… Нет! Боже мой!.. Проценты…. Воды…
«Ни в чем нет счастья!»
Обливаясь и лязгая зубами о край стакана, он выпил пару глотков и затих, покачиваясь на стуле, постанывая, как блаженный, и подвывая. Вот они, люди! Шакалы. Волки. Так и норовят ударить из-за угла! А ты – маленький, скромный. Живешь от трудов своих, на милость Божию уповаешь. Чист перед людьми и честен душою. Семен Маркович забыл про «взяточку». Опомнился:
- Не виновата она! Не знала. Могла не знать, - неуверенно добавил он и поник. - Дурно мне что-то… Дурно.
Бесплотный, тонкий как спичка, канцелярист подлетел к окну. Резкий прохладный ветер ворвался в комнату.
Иван Григорьевич вздохнул:
- Знала – не знала. Это мы и собираемся выяснить.
Неизвестно почему, но убитый горем Персиц, вызвал у него сочувствие. Ничтожный, маленький, озлобленный, далеко не ангел и не агнец – ему самому при случае палец в рот не клади – откусит, что ему сочувствовать? А вот, поди, ж ты. Собственное настроение ротмистру не нравилось. У него мелькнула неприятная мысль, что он и сам «немножечко Персиц»: вечный рохля – невезунчик, бездарная посредственность, ворчун и кулема. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Оттого и сочувствует… родственной душе.
Он забарабанил по столу.
В отдел по расследованию афер с фальшивыми банковскими билетами, контролю над соблюдением законов о винной монополии и производством и хранением взрывчатых веществ ротмистр Завалишин был переведен из прокуратуры по рекомендации бывшего шефа товарища прокурора С.-Петербургского окружного суда – А.А. Лопухина, направленного служить в МВД. Новый министерский начальник окружал себя сослуживцами по прежней работе.
В прокуратуре Иван Григорьевич тоже, прямо скажем, не снискал.
Робок был без меры, уважителен. С подследственными мягок. Однако исполнителен и старателен к тому ж.
Прошедший огни и воды полицейского сыска начальник Шестого отделения подполковник Кондратий Пантелеевич Коваленко, оглядев новоприбывшего со всех сторон, грустно сказал: «Ну, что ж»», - и поручил ему для начала дело артельщика фон-Мекковской биржевой артели Федорова, который был командирован в уезд для сбора денег с казенных винных лавок да скрылся.
Следствие Завалишин, разумеется, завалил, Федорова не сыскал, и 8 тысяч государству не вернул. Однако в уныние не впал, мобилизовался и за второе, переданное в Департамент из обычной полиции, дело о пропаже супруги Семена Марковича Персица и открывшихся в связи с розыском обстоятельствах, взялся с особым тщанием. Запросил и получил сведения о состоянии финансов заявителя, потратил две недели на изучение материалов об ограблении инкассатора Купеческого банка И.М. Саватеева, случившемся в мае 1903 в Москве, но расследование все как-то не сдвигалось. То он раздумывал, почему московские коллеги не вышли на винодела осенью, когда тот внес похищенные бумаги в банк в качестве залога, то гадал, отчего инкассатор Саватеев не запомнил ни одного из трех грабителей в лицо и подумывал, а не допросить того вновь. Нет ли тут сговора?
Словом, догадок и ниточек у Ивана Григорьевича было предостаточно, а подозреваемых – ни одного. Кроме пропавшей девицы Терентьевой… в фиктивном замужестве Персиц.
- Не понимаю, - прошептал, глядя в пол, убитый горем Семен Маркович, - зачем ей… понадобилось? Ну, если она знала, что бумаги краденые?
- Вы успели ей что-то выплатить?
- Мм… - вновь закачался на стуле Персиц.
- Успокойтесь, - мягко сказал Завалишин. - Расскажите по порядку. Вот вы сговорились с Надеждой Васильевной о… сделке. Что дальше? Она выдвигала какие-то условия? Если можно, с деталями. Постарайтесь вспомнить, прошу.
- Седьмого июня.
- Что?
- Сговорились мы седьмого июня прошлого года. В ресторации на Петровке, я упоминал. Люди взрослые, решили - по обоюдному согласию - не тянуть и вскорости обвенчаться. Наденька… ох, простите, Надежда Васильевна условий не ставила, лишь просила, чтобы венчание состоялось в церкви Животворящей Троицы под Саратовом. В ней маменька её сочеталась. Так и сказала: «Там мама венчалась. В память о ней». Я не мог отказать.
Семен Маркович оттер вялой рукою лицо.
- Вы уж простите, ваше благородие, но в толк не возьму: ежели бы деньги причиною, то какой ей резон… исчезать? Я ведь проценты на… её капитал исправно платил.
Завалишин насупился, потеребил клок свесившихся волос:
- У меня нет готового ответа на ваш вопрос. Быть может, они решили, что полученных денег достаточно и…
- Кто «они»?! – поднял голову Семен Маркович.
- Ну…
- Вы полагаете, она связана с грабителями? Она?! – диковато рассмеялся заявитель, да так, что серый канцелярист икнул.
- Я обязан предположить, - сухо ответил ротмистр. – Когда вы отправились в Саратов?
- Через неделю после уговора. Выехали из Москвы в середине июня. В разных купе, если вам интересно…
- Нам все интересно. Был у нее с собой багаж? Поклажа?
- Нет-с. Небольшой саквояжик. Рыжий такой – и все. Приехали мы под вечер. Наняли лошадей. Она сказала, до церкви недалеко, верст пятнадцать. Дорога хорошая. И точно. Часам к восьми были уже на месте. Церквушка веселенькая, синий куполок. Но запущенная. Штукатурка на углах битая, в трещинах вся. Из трещин – веточки ольховые торчат. Растут, значит…
- Скажите, - перебил невеселый рассказ Персица Завалишин, - вы, когда в поезде ехали, никаких знакомых или подозрительных вокруг нее не приметили? Рядом никто не вертелся? Не заговаривал?
- Нет, она все время в купе сидела. Одна. Книжку читала.
- Какую, не помните?
- Что вы, - отмахнулся Персиц, - А впрочем, может, стихи? Нет, не помню.
- Извините, перебил. Продолжайте.
- Что ж продолжать? Нашли священника. Он как раз в храме был…
Семен Маркович замялся, задумался. По лицу видно было, засомневался в чем-то: говорить - нет? Наконец, тряхнул головой:
- Тут, простите мне такую подробность, пришлось батюшку-то в сторонку отвести да перемолвиться с ним. Правду сказать, денег дать. Сами понимаете, господин ротмистр, венчались мы не по правилам. Ни шаферов у нас не оказалось – никого. Я ему так и сказал: вот вам, отче, на храм, на ремонт…
- Когда вы с батюшкой беседовали, Надежда Васильевна, где стояла?
- Здесь же, поодаль - у лошадей. С кучером разговаривала.
- Опишите.
- Кого?
- Кучера этого.
- Да что вы?! Спроси вы меня на другой день, я бы и на другой не описал. До кучеров ли мне было? – с дрожью в голосе прошептал Персиц, и краска бросилась Завалишину в лицо: «Неземной красоты. С такой хоть на аналое постоять». Как это?!
«Второе дело гроблю, - затосковал он. – Где я её найду?»
На официальные запросы ротмистра Завалишина о Надежде Персиц, в девичестве Терентьевой, полицейские части Москвы, Петербурга и других губернских городов ответили отказом: «Таковая не значится».
- Хорошо. Обвенчал он вас. Дальше?
Семен Маркович обратился в статую. Выпятил мокрые губы, прикрыл глаза: «Нет счастья. От трудов своих…. И нет!»
 «Уснул, что ли?» – терпение ротмистра лопнуло.
- Слышите, господин Персиц? – Иван Григорьевич постучал по столу карандашиком. - Дальше, что?
- А… ничего. Сели в бричку, поехали. Аккурат к ночному московскому поезду и поспели. Снова – купе. Она читает, я дремлю, - он опять впал в сомнительное состояние. - Знаете, я ей букет подарил. Розовый, ароматный. Я в букетах мало смыслю, робел поначалу-с. Потом, что же, думаю, ужели я барышне букетом не угожу-с? Она на стол его поставила. Улыбнулась. Сказала: «Милый».
«Надо думать, букет, - хмыкнул про себя Завалишин. – Не даритель же? Впрочем, кто их, женщин, разберет».
- Договорились мы так: по приезде друг другу не докучать, но раз в месяц непременно встречаться. Ну, чтобы… - он некрасиво шмыгнул носом. – Понимаете, я ей… по-настоящему помощь предложил. Как супруге. Думаю: одна совсем. Кто позаботится? Подскажет, посоветует? Предостережет, наконец? Глупо признаться, надеялся, что отношения наши в… нормальные перерастут. Потому и заявление подал, когда она пропала из своей московской квартиры. И вот…
- Что она вам о своей петербургской родственнице рассказывала?
- Да ничего особенного: тетка вроде по матери. Где живет – не говорила, а я и не спрашивал. Моё ли дело? Из-за этой тётки я в Петербург и примчался. Может, думал, она к ней переехала? Теперь вообще все – прахом, - он махнул рукой.
За окном скомандовали: «Смир-рна!» Ветер стукнул оконной рамой, занавески взвились и вспорхнули крыльями.
 – Не знаете, господин ротмистр, мне никакого снисхождения не выйдет? По кредитам, как пострадавшему?
- Не знаю, - Завалишин насупился: «Вот и вся любовь». – Через совет директоров попробуйте. Он рассрочит платежи, если сочтет, что господин Персиц – серьезный, уважаемый человек. А вот скажите, в Москве она, где жила? По какому адресу? Комнату ее опишите, вы ведь у нее бывали.
- Ну, как, где? - не сразу отозвался обдумывавший кредитно - банковские перспективы Семен Маркович. – На Поварской. Там, знаете ли, ваше благородие, переулочек есть – у церкви Бориса и Глеба. В нем. Приятное местечко, душевное. Дом светлый, двухэтажный. Ох, нет, виноват, не двухэтажный. Непонятно, какой. Перевернутый какой-то. В нижнем этаже и магазины, и лавки, и все, как положено, а над нижним - ряд окошек, какие под крышами обычно бывают. Мансардных! Вот. И только выше – нормальные окна. Словом, там. В третьем этаже.
- Одна жила?
- Ну, знаете, - обиделся фиктивный муж, - я над ней свечку не держал. Может, и не одна, но не похоже. Скромненько так всегда. Чистенько. Книжки повсюду. Эти, как их?.. Столетники на подоконниках. Фикус в углу. Правда, когда мы с ней в последний раз виделись, Надежда Васильевна сказала, что поменяет квартиру. Не заладилось у нее что-то на этой. Накануне Масленицы зашел предупредить, что недельки на две отъеду, мне по делам надо было - в Бессарабию, насчет завода-с. А она мне: шумно здесь стало, нехорошо - перееду. Вернулся, её и след простыл. Сунулся к домовладелице – противная, надо сказать, баба эта Аглая Денисовна. Ферапонтова её фамилия: «Будьте любезны, - говорю, - для меня жиличка ваша, Надежда Васильевна, адрес оставила». Промолвил, а она как закатится! «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» «Что это, - спрашиваю, - вас дамочка так распирает? Что такого смешного я сказал?» А она пуще прежнего гоготать: «Га-га-га!» Потом и вовсе обзываться начала. «Тыкать», неделикатно так. Дура.
Завалишин хмыкнул.
Семен Маркович уставился на него с осуждением:
- И вы туда же. А чего смешного?
- Мда. Ничего, вы правы. С тех пор вы и начали поиски?
- Разумеется. Какая никакая, а все-таки жена-с. Не думал я, что так…
Он сделал неопределенный жест, откинулся на спинку жесткого казенного стула размять затекшие плечи и затих. Душная тишина повисла в комнате. Умолкла пишущая машинка. Канцелярист зевнул и свесил голову: какое ему дело до чьей-то фиктивной супруги? Иван Григорьевич почувствовал острую необходимость подняться, распахнуть окно, высунуться, насколько возможно на улицу – воздуха!
«Разыгрался денек. Ишь, как жарит, - подумал он и стал складывать лежащие на столе бумажки. – Фу-ты, растяпа. Главное-то упустил!»
- И последнее, - ротмистр не подал вида, что оплошал. – Приметы её опишите. Как выглядела? – в висках застучало: «Неземной красоты!»
- Я там указал, как, - неохотно кивнул на стол подбородком Семен Маркович. – Одно скажу: необыкновенного очарования была девушка. Вот и обернулось все… не слишком кругло и хорошо, а нет у меня в душе обиды. Разве мне обижаться надо? Радоваться – что такая женщина крылом осенила. Будто птица ведь. Легкая, воздушная. Ласточка, да и только.
Завалишин задумался. Перед глазами возник чей-то образ. Нежный туманный. Почему-то сиреневый. Зазвучала простая музыка, запели тонкие детские голоса, на душе стало светло, как на Пасху.
- Так что… приметы? – он отмахнулся от видения. – Волосы, допустим, какие? Глаза? Ростом, какова была?
Винодел посмотрел на него, как на идиота.
- Что вы глупости спрашиваете? Как я опишу?
- Уж постарайтесь.
Персиц вздохнул.
- Волосы такие.… Знаете, еще на открытках бывают – у дам-с. Пышные, с волной. Светлые. Носик маленький. Смешной носик, - он улыбнулся, видимо вспомнив что-то особо приятное. – Она веселая была. Не хохотушка, нет. Бывают с ужимками дамочки, не знаешь, как к ним подойти. А Надежда Васильевна серьезная девушка, но не сухарь. Со словом – ласковым. Пришел я как-то к ней – перед Рождественским постом дело было - а она грустная сидит. Глаза на мокром месте. Они у нее синие пресиние, глаза-то. Как цветы. Я раньше думал, врут все про синие глаза – не бывает таких. Думал, в романах разве? Напишут: «Фиалковые», - а, поди, разберись, бывают такие, нет?..
Он робко улыбнулся, взглянул на ротмистра: не смеется тот? Не ухмыляется? Иван Григорьевич сидел, поджав губы, и внимательно слушал.
 - Ну, вот. Уйти я хотел. Она уцепилась за рукав, говорит: «Семен Маркович, чаю со мной выпейте. Посидите рядышком. Про степи бессарабские расскажите». Рассмеялась, развеселилась. Я, признаться, подумал: «Может, сладится у нас?» - он помолчал. – Вот так. А росту? Среднего она была росту. Чуть повыше среднего, должно быть.
- Никаких особых примет у нее не было? – уныло спросил Иван Григорьевич. – Шрама или родинки?
«Откуда у такой – шрам?»
- Нет, - не задумываясь, машинально ответил Персиц. - Нет, стойте! Родинка. Родинка-то была, господин ротмистр! Как же я…. Вот тут, - он осторожно приложил свой кривой указательный палец к лицу чуть повыше губы – справа, и сдвинул его на полсантиметра к щеке, - Ма-а-ленькая, черная. Будто мушка.
- Ну, вот! А вы говорите!
- Вы уж прямо со своими приметами, - фыркнул Семен Маркович. – Будто она преступница, какая. Наскучил я ей – вот и сбежала. Теперь-то уж ясно, - он вздохнул, хлопнул себя по коленям, - Я вам больше не нужен или как?
Завалишин поджал губы:
- Пожалуй, все. Вы свободны, - он не хотел расстраивать бессарабского винодела: в невиновность мадемуазель Терентьевой верилось с трудом. Конечно, ротмистра смущала неопределенность образа. «Ласточка!» - Иван Григорьевич хмыкнул. Но неопределенность – что? Она - во вторую очередь. Женщины все… одинаковы. Птички, ласточки. Попробуй их опиши. А вот ответы на его запрос: «Таковая не значится», - были делом серьезным. Куда как! Самым подозрительным был ее приход к Персицу в первых числах июня 1903 года – ровно через неделю после ограбления инкассатора Купеческого банка И.М. Саватеева.
- Ну, тогда… - Семен Маркович поднялся.
- Погодите! Запамятовал: как того священника звали? Саратовского?
Винодел задумался и, прикусив щеку, опустился на стул:
- Отцом Дмитрием, господин ротмистр, - сказал он и прикусил другую.
Завалишин поднял брови.
Скособоченное лицо Семена Марковича выражало крайнюю степень замешательства:
– Не хотел говорить…. Поймите правильно, я тогда не стал выказывать претензий Надежде Васильевне, отнеся их на счет некстати разыгравшейся ревности. Глупо, конечно. Мне ли ревновать? Но уж больно молод, мне показался, священник! Такие в семинаристах бегают, ей-богу. Хотя кто знает: приход завалященький, могли молодого поставить, который и службы-то нетвердо выучил.
- Сколько ему было лет?
- Да как сказать…. Не больше двадцати двух.
- Постойте, что значит «не твердо»? Он запинался при венчании?! Путался?
- Именно так, ваше благородие, - Персиц оробел, холодок неподдельного ужаса впервые пробежал по его круглой, как у Чичикова, спине.
- Как путался? Уточните, - Иван Григорьевич сделался строг и внушителен.
- Уточняю: в отрывке из Апостола. В нем он сбился до трех, либо, раз, а «о браке в Кане Галилейской» – и вовсе пропустил. Словом, знаете…
- Вы хотите сказать, что на священника он был не похож?
- Именно так. Воля ваша – не похож, и все. Я тогда на счет ревности…
- Опишите мне вашего отца Дмитрия. Постарайтесь вспомнить: может, мелочь, какая?
- Первое, что скажу: росту он был высокого. Это я сразу приметил.
«Мудрено не приметить, – разозлился на себя и на Персица ротмистр: один олух Царя Небесного и второй ему подстать: такую «ниточку» чуть было не упустил!»
- Видный мужчина, - Семен Маркович вновь заволновался. – Поймите правильно: неловко мне было перед невестой замечания ему делать. Я хоть и маленький человек, а смешным быть не хотел и не хочу-с. Особенно в глазах дамы, можно сказать, жены-с.
- Я вас понимаю. Приметы, – какие? Высокий, видный – еще? – он вывел ротмистра из себя.
- Лицом – чистый. Бородка маленькая, кургузая. У меня при виде этой бородки сразу мысль промелькнула: странный священник-то, - заторопился Персиц. – Деревенские, они загорелые все, обветренные. Краснорожие, прости Господи, как не знаю, кто. Иного деревенского священника от прасола не отличишь. Еще чуб у него был. Светлый, русый. Вот так вот набок закрученный, - Семен Маркович принялся вертеть свои липкие волосенки толстыми красными пальцами. – По залихватски, надо сказать. Глаза темные. Похоже, зеленые, но не поручусь.
- А как вам показалось, - вкрадчиво осведомился Завалишин, - Были они знакомы друг с другом – ваша Надежда Васильевна и этот молодой священник?
Бедный Персиц замер.
Ольховые веточки из щелей, одуванчики. Битая штукатурка, волжский ветер, жара, пронзительные чайки над рекой да темные акации вдоль дорог. Синие веселые глаза, купола в предвечернем мареве и - «Венчается раб Божий…»
«Господи, за что?! Я же по чести, с душою…. Неужели обман? – Семен Маркович потер в растерянности щеки. - Вот они, люди. Вот каковы! Но она.… Нет, не может быть».

Солнце повернуло к закату, и день смягчился.
По раскаленному белому небу поплыли дымные облака.
Запахло сыростью.
Иван Григорьевич высунулся по пояс в окно. Влажный ветер остудил разгоряченное лицо. Он посмотрел на реку, по-бабьи вздохнул.
По Фонтанке кружились раскисшие глыбы льда. На пристани стоял толстый жандарм с багром и отпихивал их от дощатого причала. Трое других – наблюдали. На противоположную от здания МВД набережную высыпали гимназисты, студенты Коммерческого училища в форменных шинелишках. Заблестели козырьки, запестрели разноцветные околыши. Послышался веселый смех, перебиваемый стуком проносящихся по мосту экипажей, звоном бубенцов, колокольцев, скрипом телег и отдаленным стоном фабричных гудков с Лиговки.
Ротмистр Завалишин умыл сухой рукою лицо, помассировал веки.
Скосил глаза.
На выгнутый дугой Введенский мост карабкалась маленькая сутулая фигурка в черной шляпе и небогатом, потертом на локтях, но все еще приличном пальтишке. Человечек цеплялся за перила, ноги у него подкашивались. Дородная тетка с кошелкой в платке, накинутом на плечи, оттерла его в угол лестничного пролета. Он покачнулся. Тетка влезла на мост и поковыляла к Гороховой.
Рыжее солнце ударило человечку в спину и скрылось за нависшим над страшным городом облаком.

Злое и настырное, оно прожигало его насквозь.
За стеклом витрин плавали оранжевые круги и вспыхивали электричеством. Вереница скрипящих нагруженных телег змеей выползала с Загородного проспекта, раздавались крики: «Пади!». Звенела конка, мелькали морщинистые лица. Открывались и хлопали двери, дребезжали стекла. Скрипел навес под вывеской «Цветы», от скобяной лавки несло свежим дегтем.
- Сударь, вам не дурно? – прошелестел возле плеча нежный фиалковый голос.
Не понимая – что? ему ли? - Блок сделал едва заметный знак, пробормотал спекшимися губами: «Нет-нет». Каждое слово причиняло боль. Он закрыл глаза. Раскаленный белый шар вдруг превратился в красный, и от него брызнули огненные искры. Откуда ни возьмись, появились клоуны в масках, карлики, паяцы в домино и рыцари в черных плащах.
Запрыгали, закружились.
Загудели колокола…
- Сударь?
На звоннице Троицкого собора зычно плясала медь, заливая «серо-каменный» город – бом! бом! бом!; тот вмиг стал рыжим, ржавым как кровь. Стены фабрик, казарм, пожарных вышек, доходных домов и бесконечных каменных заборов окрасились в темный бурый цвет.
«Красный дворник плещет ведра с пьяно-алою водой…»
Вдогонку отъехавшей конке заверещала баба в пестрой шали. Закричали разносчики.
Стук каблучков отдалился к Воскресенскому.
Сделав усилие, он оттолкнулся от фонаря, выпрямился и зашагал к заветному зданию Палаты Мер и Весов. Вот уже показалась облицованная красным камнем старая башня с часами…
Снова будто паломник. Зачем?

В конце метельного января 1904 года, заласканный новыми московскими друзьями – С. Соловьевым и А. Белым, он вернулся с молодой женой из Москвы возбужденный от успеха: его популярность как поэта росла.
Первопрестольная околдовала. Она показалась не «бургом», а «градом» со сказочными теремами, освещенными ясной чудо-зарей. В ней и люди были проще, душевнее, чем в Петербурге. «В Москве горе прячется за облачком, - говорил он, - в Петербурге за черной тучкой».
А эта московская широта?
Поклонники поэзии, вожди и новобранцы символизма, разнесли о нем славу по всему городу. Суровый Брюсов и простодушный Бальмонт адресовали ему слова ободрения. «Младшие» символисты, именовавшие себя аргонавтами, осыпали его похвалами и тщились вовлечь в свои «гипербореи».
«Кучка людей в черных сюртуках ахают, вскакивают со стульев, кричат, что я первый в России поэт», - с удивлением писал он матери.
«Ахающие» жили в неистовом напряжении. Пытались претворить искусство в действительность, а действительность в искусство. Выходило смешно и, на его уравновешенный взгляд, несколько истерично.
«Прекрасная пара! Прекрасная пара!» - возбужденно жестикулировал вечно взвинченный Белый. После минутного разочарования – главный аргонавт представлял Блока бледным, тщедушным, малорослым, с лицом долго постящегося монашка, в то время как перед ним предстал высокий кудрявый румяный юноша с военною выправкой – Белый пришел восторг и закружил Блока с молодой женой по Москве. Их передавали из рук в руки. Вели от одного стола к другому, из одних гостей к другим. Возили на Воробьевы горы, к Тестову, в «Славянский базар», в Донской монастырь и Художественный театр. На Спиридоновку - к родственникам, на Арбат - к Белому, на Поварскую - к Сереже Соловьеву.
Андрей дарил Любови Дмитриевне розы, а взъерошенный мистик Сережа Соловьев называл ее «светлой дочерью Хаоса» и дарил – лилии.
«Гипербореи…»
Было шумно, весело, с застольями вдоль ночи, но утомительно и как-то… чересчур.
Молодые символисты были не склонны отделять жизнь от творчества. Возведя Блока на пьедестал своего поэта, они стали бесцеремонно вторгаться в его личную жизнь, сделав ее предметом болтливого обсуждения: «Прекрасная Дама – невеста? Жена? Ха-ха-ха! Тогда она простая девушка». Назойливое вторжение раздражало гостя, как и вся суета, переходящая границы меры и такта.
Блок начинал «темнеть и каменеть».
«Хочется святого, тихого», - устало писал он матери.
«Дружбы» тяготили. Нецеломудренная мистическая болтовня отвращала.
«Между этими всеми людьми – что-то тягостное. Нет, мне не нравится это. Не то!»
Наконец они вернулись, и «сказка» кончилась.
«Московский сумбур» остался в прошлом – он надеялся.
Жизнь показала - ошибся.

На второй день после возвращения Поэта и Прекрасной Дамы в столицу началась русско-японская война.
Город предстал обиталищем чёрта.
Блок с удивлением обнаружил, что в сытом нарядном Петербурге мостовая – торцовая, а в пыльном окраинном – булыжная. И что ему не по пути не только с «отвлеченными людьми» - супругами Мережковскими, но и с суетливыми назойливыми московскими мистиками.

- Благотворительный спектакль! В пользу нижних чинов, погибших на миноносце «Стерегущий» 28 февраля четвертого года в бою с японцами! Покупайте! – щекастый подросток в кепчонке, сшитой из плохо подогнанных лоскутов, и узком пальтишке с чужого плеча замахал перед ним газетами, - Возьмите, сударь.
Он отшатнулся: «Что опять?»
Парнишка деловито вытянул из-за пазухи «жертвенную» кружку с неровной щелью на картонной крышке и протянул ему кургузый плакатик с нарисованным на нем траурным венком, обвитым георгиевскими лентами, и тенью корабля посередине:
– Вместо билета. Три целковых. Не пожалеете. В пользу нижних чинов, - прибавил он с достоинством.
«Карлик прыгнул в лужицу красным комочком…. Шлепают солдатики: раз! два! раз! два!»
- Тогда газету? – с надеждой спросил мальчишка, не показывая разочарования: непонятный дядька стоял истукан истуканом.
Разворачивать газету он не стал – лишь бросил взгляд на заголовки: «Броненосец "Петропавловск", на котором находился вице-адмирал С.О. Макаров, подорвался на японских минах и затонул». Вот как. Дороговато встали русскому народу лесные концессии на корейской реке Ялу и золотые россыпи в её бассейне. «Концессионная» авантюра в Манчжурии, затеянная полубезумным генералом А. М. Безобразовым и поддержанная правительством, которому понадобилась «маленькая победоносная», быстро привела к войне, и вот уже, пожалуйста – «благотворительный спектакль в пользу нижних чинов!»
Скоро, скоро.
«Безобразный карлик занят делом: спускает в ручеёк башмаки: раз! два!»
Над ухом взвыла конка – вагон заскрипел, зацокали копыта.
Выросшее перед ним сказочным замком красно-каменное здание Палаты отбрасывало холодную длинную тень на тротуар и проезжую часть Забалканского проспекта. Блок сделал шаг и очутился во тьме. Знакомые окна, под которыми когда-то простаивал, слепо поблескивали.
«Чуждый спорам, верный взорам Девы алых вечеров, я опять иду дозором в тень узорных теремов…»
Что он хотел вернуть?