Часть 2, гл. 4 Недочеловеки. С. А. Грюнберг

Глава 4.


Подводные землетрясения


1.


Заключённые подталкивают к хранилищу гружённые цементом вагоны. Вагоны тяжело стучат на стыках. Заключённые каждый раз вздрагивают. Мутными от усталости глазами они смотрят вперёд: впереди в лучах осеннего солнца порхает бабочка. Это простая капустница, но она непостижимо легка и свободна. Глаза людей светлеют. Чуть-чуть, и в них воскреснет улыбка.
На красной стенке вагона кто-то мелом написал: «Ce ne sont pas, les chenes, qui m’accablent, c’est l’ame d’esclave,qui m’ecrase».
Может быть, это начальные слова стихотворения (поэзия – это перекличка родственных душ), может, автор пытался воскресить человеческое достоинство (каждый поэт в известной мере проповедник), но даже те, кто знает французский, не воспринимали этих слов. Они слишком устали. Вот и предел воздействия.
Рабочий день близился к концу. Всё утро августовское солнце утюжило землю. От неё шёл пар. Но и теперь он не оседал влагой. Заключённые поднимают лица к безоблачному небу. Оно хранит свою непорочность и безжалостно к ним, мучимым жаждой. Но всё же они счастливы, что избежали участи работающих в хранилище цемента. Там царит кромешная тьма. Ноги утопают в податливой цементной пудре. Она наполняет башмаки, отчего они становятся тяжёлыми, как башмаки водолаза. Цемент набивается в рот, смешавшись со слюной, превращается в корку. Он заполняет нос и уши, преследует даже ночью во сне мертвящим запахом пыли. Люди стараются не дышать, не разговаривать. Разговор грозит удушьем.
И вот целую ночь нужно отгребать длинными лопатами цемент от люков, куда его ссыпали из вагонов. Ночь днём. Постепенно мрак рассеивается, в погреб проникает серый рассвет. Люди становятся похожими на утопленников, их движения будто вызваны колыханием воды. Стоящие поближе к люкам вырастают в исполинов с острова Пасхи. Но даже здесь, где они предоставлены сами себе (ни капо, ни бригадир не спускаются в этот ад), люди остаются разобщёнными, каждый враг другого, потому что он своими движениями поднимает удушливую цементную пыль. Всякая жизнь теснит другую, только мертвецы могут стать друзьями.
Вой сирены. Сверху доносится приглушённое жужжание. От взрывов бомб дрожат стены.
Восторженный крик: «Во, дают!»
Жгите, взрывайте, ломайте! В руинах спасение! В хаосе первозданном душа свободна! Даёшь хаос первозданный!!
Пусть погибнуть, но свобода!!
Явственнее, всё ближе доносятся взрывы, удары зенитных пушек, стук пулемётов. Звуки смешиваются с гулом в ушах.
Потом всё затихает. Люди возвращаются к себе. Шорох. Снова движутся лопаты. И снова люди разобщены, ничем не связаны друг с другом. Мир далёк и глух.



2.


Работа на складе цемента – вторая ступень ада. Первая – штабелёвка кирпичей. С утра до вечера люди переносят кирпичи с одного места на другое, штабелируют, чтобы затем разобрать штабель перенести его в другое место. И всё это под крики эсэсовцев и капо: «Шнель! Лос!» Под удары дубинок, под лай собак, под мучительный стук в висках. Бессмыслица!
Бессмысленный труд – пытка. Бессмысленный труд – издевательство над человеком. Бессмысленный труд делает бессмысленным само существование. Им калечат людей, убивают людей, превращают в рабов...
Ад имеет много ступеней. По ним заключённые спускаются вниз. Только одна ступень ведёт вверх. К свободе. К жизни. Чтобы ступить на неё, нужно сперва умертвить честолюбие, тщеславие, стремление к успеху, надежду на благополучие, на улыбку судьбы. Нужно глубоко осознать: ты – песчинка, но и помнить, что ты – часть мироздания.
Только когда впереди ничего не остаётся, когда смерть, и та по сравнению с ничем кажется каким-то лунным ландшафтом, в людях набухает ярость, их охватывает всепоглощающая воля к действию. Может, в предчувствии того, что эта лава перельётся через край кратера, медленным и вязким движением зальёт низины, эсэсовское начальство предпринимает все меры предосторожности. В район расположения лагеря стянуты эсэсовские части. Усиливается стража. Учащаются обыски. Лагерь наводнён эсэсовцами, они следят за каждым шагом заключённых, присматриваются ко всему
Но лаву остановить нельзя.
Покуда человек был человеком, с его стремлениями, надеждами и волей, он мог воображать, что его действия и мысли в какой-то мере влияют на движение людского потока. Но, убив в нём человека, фашизм вызвал к жизни гораздо более грозную силу, чем интегрированная воля единиц, силу, подобную той, которая освобождается при расщеплении атомного ядра. Она и привела в движение полосатую массу.



3.


Чтобы придать направление стихии, нужна другая сила, но не чуждая, а зарождённая в самой стихии.
Масло всплывает над водой, но с ней не смешивается, не соединяется. Чтобы успокоить волнение, на воду выливают масло. Но вызвать волнение оно не может. Тормоз не направляет движение, он противодействует ему.
Мать, баюкая ребёнка, видит в нём героя, который покорит мир. Стихия хочет покориться, но только тому, кого она породила.
Интеллект не зарождён стихией, поэтому она ему не подчиняется. Может быть, когда-то интеллект силой разума отвёл занесённую над его головой палицу, но не заставить ему дикаря действовать палицей по его, «интеллекта», усмотрению



4.


Мифы возникают стихийно. Сподручный Гитлера Альфред Розенберг сочинил «Миф двадцатого века», чтобы дать возможность Гитлеру войти в историю героем. Но он вошёл в историю оборотнем, каким его видела значительная часть немцев.
Странно, что этот, в общем трезвый, народ мог воспринять истерические вопли Гитлера, как призыв. Но дело в том, что фашистская идеология порождена мещанством. Мещанин не способен отличить подделку от подлинного. Она выглядит почти так же, как настоящее, и стоит недорого Дешёвый пафос Гитлера и его любовь к мишуре воспринималась, как воодушевление, как выражение истинно германского духа.
Облачившегося в поддельные доспехи немецкого мещанина всё же терзало чувство неполноценности: Когда-нибудь народы распознают подделку, история заклеймит попытку достичь величия негодными средствами. Чтобы этого не случилось, фашизм создал лагери смерти: здесь умерщвлялись критики и, в первую очередь, потенциальные разрушители героического мифа – евреи, марксисты и франкамсоны.
Больше, чем проигранная битва на Волге, на немецкого мещанина подействовал разгром германских армий на Курской дуге. Вину за пленение Шестой армии можно было ещё свалить на итальянцев и румын. Начатая по инициативе германского командования и закончившаяся разгромом немцев Курская битва показала бесталанность германского генералитета. Один из командующих богов Валгаллы упал и разбился. С тем большим упорством фашизм стал противопоставлять разъедающим народ сомнениям утверждение незыблемости своей власти.
Памятниками эпохи были лагери смерти с их комбинатами уничтожения. После того, как провалилась попытка напялить на себя овечью шкуру (история с приглашением комиссии Красного креста), начался последний акт демонстрации силы. Фашизм бросил вызов гуманизму. Когда-то Геббельс в своём, к счастью, единственном романе писал: «Когда я слышу слово «гуманизм», я хватаюсь за револьвер». Теперь немецкий фашизм, уже не скрываясь под рыцарскими доспехами, решил показать, кто он: задушить всех, кто осмеливается оспаривать его господство.
Как символ своей власти он решил построить великолепный храм уничтожения.
Здесь были учтены все достижения в области техники умерщвления. Эскизный проект храма был выставлен в штаб-квартире Гестапо на Принц-Альбрехтштрассе в Берлине и получил одобрение высшего начальства. К проекту был присовокуплен проспект, восхвалявший преимущества нового комбината смерти. Внешнее сходство архитектурных форм с греческим храмом должно было придавать уничтожению людей некий обрядный характер. За коринфской колоннадой скрывались глухие стены, замыкающие выдержанное в стиле римских терм помещение, в котором производилась «газофикация» людей. Мощные вентиляторы нагнетали газ «циклон». Газофикация должна была длиться двенадцать минут, после чего трупы при помощи опрокидывающего устройства сбрасывались в нижние помещения, где подвергались обработке, в то время как наверху вытяжные вентиляторы приготавливали помещение для приёма новой партии. (К сожалению разработчиков, процесс обработки трупов не удавалось механизировать, так как не в каждой челюсти попадаются золотые зубы и не все волосы женщин годятся на парики). После «обработки» трупы должны были грузиться на передвигаемые по монорельсам вагонетки и поступать в крематорий, а там сжигаться в электрических печах, благодаря чему снаружи ни огня, ни дыма не будет видно. Здание душегубки крематория должно быть окружено платановыми аллеями, газонами, цветниками.
Команда БАУ-1 работала на строительстве такого комбината. Строительство подходило к концу, и можно было предполагать, что строители станут первыми его жертвами.



5.


Как все новички в команде БАУ-1, Жак сначала перетаскивал кирпичи с места на место, толкал гружёные цементом вагоны, отгребал от люков ссыпанный в хранилище цемент. Рядом с ним работали люди, преимущественно евреи, лодзинские текстильщики, львовские сапожники, венские мебельщики и будапештские портные. Они говорили на жаргоне, странном заимствовании, удивительно приспособившимся, как показалось Жаку, к их духу и быту. Были среди них и представители других наций, странно безликие и будто стёртые от постоянного употребления. К ним всем Жак никакого внутреннего отношения не имел. Ему казалось, что он потонул среди них, как в цементной пыли.
Капо двухтысячной колонны БАУ-1 Герман Родескоп, стройный и красивый брюнет с голубыми глазами, относился к своим подчинённым с некоторой добродушной снисходительностью. Герман Родерскоп был сторонником Грегора Штрассера, принявшего социальную демагогию Гитлера всерьёз. Он принадлежал к тем «еретикам» фашизма, которые, проповедуя освобождение от «плутократии» возмутились появлением нацистских спекулянтов: те, воспользовавшись приходом к власти «истинных арийцев», набили себе карманы отнюдь не арийскими деньгами. Не желая мириться с недостойным нордической расы стяжательством, он, в поисках сторонников среди германских викингов попался на провокацию Гестапо, подсунувшего ему голубоглазых евреев и затем обвинившего его в создании «маккавейской» организации.
Жаку было известно, какая участь его ожидает. Мысль о смерти уже не пугала его. Эта беспросветная тьма, бесцельный труд, безликость окружающего всё нивелировали, стирали ужас перед смертью. Сознание того, что жизнь будет прервана, не казалось уже угрозой, это событие стало слишком незначительным.
Только одно: вдохнуть бы хоть один раз запах осеннего леса! Но где тот лес? Кругом болотные кочки. Жак сам принадлежит к этому лишённому растительности ландшафту. Он вспоминает выгравированное на перстне царя Соломона изречение, о котором рассказал ему косой еврей: «Всё проходит». От этих слов исходила радость избавления, как от засыпанного цементом люка, когда удавалось пробиться сквозь его толщу к свету.
Что стало с ним, с представителем погибающей нации? Что стало со всеми, с кем он сталкивался раньше? Руди ведут по лагерю. Он не может удержать привязанного к его рукам плаката: «Hurra, ich bin schon wieder da!» Плакат колеблется, то падает, то поднимается вновь, и вместе с ним нагибается и выпрямляется Руди, словно челнок под парусом. И в такт этому нырянию к горлу подкатывает комок. Страшно умирать одному!
Однажды под самый конец рабочего дня Жака вызвали из цементохранилища, дали в руки лопату, черенок которой показался до смешного коротким, и велели перемешивать песок с цементом. Цемент был насыпан поверх кучи песка, и Жак стал усердно работать лопатой, радуясь избавлению от сизифова труда в цементохранилище.
К нему подошёл форарбайтер Иржи Нейман. Он некоторое время наблюдал за работой Жака, затем взял у него лопату из рук и показал, как с меньшей затратой сил мешать цемент. Достаточно поворотом лопаты сделать лунку в песке, более тяжёлый цемент посыплется сверху и смешается с песком.
- Зачем экономить силы, всё равно скоро конец? – сказал Жак
Тот испытывающе посмотрел на него.
- Ты ещё рассуждаешь?
Жак пожал плечами. Нейман, конечно, прав, бессмысленны все разговоры. Жак снова принялся за работу, используя указания форарбайтера. «Чего он не идёт?» – думал Жак, поглядывая сбоку на засунутые в ботинки полосатые брюки Иржи, на которых ровными стежками был пришит номер политического заключённого 18766.
- Твои силы могут тебе ещё пригодиться.
Смысл этих слов дошёл до Жака только когда, когда неприметная фигура форарбайтера скрылась за колонной подвозивших кирпичи грузовиков. Жаку показалось, что одна из этих машин – знакомый ему «Зульцер». Он вспомнил роковой для него день, когда он столкнулся с водителем этой машины, синеоким посланцем «оттуда». Его всё время мучила мысль, что он ему ничего не сказал про склад с оружием. Жаку теперь казалось, что он нарочно утаил это, что тогдашняя его готовность передать дела подпольной организации в более опытные руки была не вполне искренней. Он хотел побежать за «Зульцером», но вдруг перед ним появилась статная фигура оберкапо, и он не посмел этого сделать.
Через час на обратном пути в лагерь Жак горько упрекал себя в трусости.



6.


Впервые переступив порог отведённого ему отныне под жильё барака, Жак наткнулся на знакомого, д-ра Валентина младшего. С присущей ему учтивостью тот широким жестом пригласил Жака в секцию, где он пребывал в качестве шрайбера. Поговорив со старостой, Валентин устроил Жака на нижнем этаже «вагонки», верхнюю койку которой он сам занимал.
С обвязанным вокруг шеи цветным шёлковым платком доктор Валентин младший представлял собой образец лагерного бомонда. Хорошее воспитание не позволяло ему допытываться, каким образом Жак уцелел.
- К сожалению, вам, очевидно, так и не удалось скрыть ваше еврейское происхождение, - сказал он, поглядывая на пришитый к куртке Жака могновид .
- Будем надеяться, - прибавил он, как бы желая уменьшить значение своего открытия, - что этот знак когда-нибудь будет стоять на вашей надгробной плите. Что касается меня, то я уже, так сказать, вне опасности. Я узнал, что моё имя находится в списке, подписанном Гиммлером. Если вы меня спросите, сколько это стоило, то я вам не скажу, потому что сам не знаю. Во всяком случае, эти гангстеры не продешевили.
- Меня вам нечего опасаться, - продолжал он разглагольствовать. – Но здесь есть один тип, который вас знает и может причинить неприятности, чтобы не сказать больше. Вы его, наверно, помните, непротивленца, это рыхлое тесто, отщепенца, потому что несопротивление для еврея равносильно отступничеству. Это тот, который дневалил в девятом бараке. Он и здесь занимает ту же должность, только теперь в уборной. Вы, может быть, мне скажете, за какие заслуги ему предложили эту синекуру? Я вам скажу одну вещь: пассивность, возведённая в степень добродетели, это одна из союзниц зла. Я в этом согласен с большевиками, хотя они меня не признают.
Предупреждённый об опасности, Жак не искал встречи с Познаньским, но она была неизбежна ввиду занимаемой им должности. Держа в руке шланг, Познаньский поливал каменный пол уборной. Он закивал Жаку, как старому знакомому.
- Ну, вот и вы! Покрутились в лагере, покрутились и попали туда же, куда и я. Выходит, к чему всё? Недаром тот мальчик, который умер в больнице (помните, Костя?) всё допытывался, что такое цирк. Вы ему сказали «да», и это была большая правда, потому что в цирке, как в лагере, люди не живут, а только притворяются. А притворяется тот, кто прячется перед Ним, но Он нас всё равно найдёт.
Высказав эту сложную и малопонятную сентенцию, Познаньский взглянул на Жака вопросительно и продолжал поливать пол.
Не желая вдаваться в разговор, Жак кивнул в знак согласия. Познаньский, который был, видимо, рад поговорить, к чему располагало и место, в котором они находились, придержал Жака за пуговицу и продолжал:
- Вы его видели? Вы знаете, кого я имею ввиду? Что это за фамилия, вы мне можете сказать? Какой честный еврей носит такую фамилию? Валентин! Он устроился здесь шрайбером, а вы знаете, сколько он за это заплатил? Если у человека совесть чиста, зачем ему платить за место шрайбера? Но Он всё видит, помяните мои слова.
И Познаньский показал шлангом на потолок, отчего Жак внезапно очутился под душем.
- Извините, - сказал Познаньский. – Это не имеет значения.



7.


- Давайте, я вам почищу! – ещё сонный, Жак схватил ботинки Валентина и устремился в коридор. Наводя глянец, он закрыл глаза. Увидел перед собой прямую обсаженную тополями дорогу. Дорога поднималась в гору, почва была размыта. Жак шёл, чавкая сапогами. «Придётся отмывать», - подумал он. Очутившись наверху, он заметил дорожный указатель и обрадовался. Но указатель был закрашен белой краской. Потом он встретил женщину, она его как будто поджидала. Когда он поравнялся с ней, то узнал Лили. Вернее, догадался, сто это она. У неё не было лица, вместо него оказалось какое-то пятно.
Жак встряхнулся, чтобы прогнать наваждение. Ему послышался назойливый, как писк комара, вопрос: «Знаешь?» Было совсем непонятно, что он должен знать. Потом он увидел несомненно принадлежащие к ответу слова. Слова бились, как выловленная рыба в сети. «Это моя рыба»,- сказал Давид Корнблат, сосед Жака по койке. Сначала Жак думал, что Давид читает молитву, но оказалось, что он сочиняет стихи. Одно стихотворение было такое:
«Нас убивают двадцать лет. Мы знаем, что дольше нам не жить. Не успели полюбить, не успели пожалеть, что не любимы. И сложить стихи не успели, некогда перебирать мякину слов. Мир от нас услышит не размеренный стих, мир от нас услышит смертельный крик. Родиться, чтобы не жить? Родиться, чтоб умереть? Жить двадцать лет, не живя? Кто этого хочет, кто отвечает? Нет, не жить тому, кто даст себя убить!»
Стихи были на еврейском языке. Давид переводил их Жаку на польский. Переводил, прямо сказать, плохо. Слова казались Жаку живыми рыбёшками, потом они всплывали на воде маленькими трупиками...
Что с ним происходит? Неделю тому назад он отдал Познаньскому свою порцию маргарина, сказав, что маргарин вызывает у него изжогу. Когда кто-то заговорил с ним о Лили, он сказал, что её не знает. Вот уж сколько времени, как он ей не видит! Лили исчезла, он даже не пытался узнать, что с ней. На второй или третий день после загадочной смерти Губера и бегства его подручного к Жаку подрулил какой-то незнакомый гефтлинг и сказал, чтобы он шёл к фотографу. Когда Жак спросил, зачем это нужно, тот невразумительно ответил, что так лучше. Жак кивнул, хотя и не понял, что тот хочет сказать. Да он и сам знал, что ему надо делать. Встретившись с Валентином и Познаньским, Жак был озабочен тем, чтобы они его не выдали. Он пытался задобрить их мелкими услугами и лестью.
Как же так? Ведь он перестал бояться смерти. Надо полагать, что его отношение к смерти не изменилось. Не смерти он боялся, а людей. Он смотрел на товарищей с единственной мыслью избежать неприятностей, которые они могли ему причинить. Остальное было безразлично. Он устал, безмерно устал. Если подумать, что завтра то же самое... Дверь секции была открыта. Поминутно входили и выходили люди. Жак не заметил, как перед ним остановился Давид.
- Фе! – сказал он, вытирая руки о штаны. – Фе! Я этого от пана не ожидал.
Жак уронил Щётку. Жгучее чувство стыда заполонило его.
- Чи пан цхе послухать слов другей эвротиеи? – спросил Давид Корнблют. Он как будто забыл происшедшую утром между ними сцену и, не дожидаясь ответа, продолжил:
- Это будут горькие слова о предателях, о тех, кто виноват, что молодые люди, не пожив, умирают. Пан скажешь, в этом виноваты фашисты. Но я отвечу пану, что да, фашисты убивают, но виноваты ещё больше те, кто выдаёт им людей. Не было бы таких предателей, слово хонору, фашисты бы ничего сделать не могли.
- Кто они такие? – повторил Давид свой вопрос, на этот раз задумчиво, словно проверяя его звучание. – Когда дела идут хорошо, они самые большие патриоты. Но когда наступает опасность, они прошен пана, готовы продать всё, чтобы откупится от врага. Хотя они, конечно, торгуются. Эти панове в Польше первыми упаковали свои большие чемоданы. И это не только в Польше, прошен ми вежить. Об этом мне говорили французы, бельгийцы и голландцы, и ещё не знаю кто. Пан думает, в гетто было иначе? Я сам был в гетто и могу сказать: немцы учредили юденрат , евреи были в юденрате. Что они делали? Они делали то, что им приказывали немцы. Почему они это делали? Они имели выгоду. Их предприятия работали, хотя они больше им не принадлежали. Всё равно приятно быть паном фабрикантом. На одном таком предприятии работал я сам. Нам платили в десять раз меньше, чем полякам. Но поляки на этих предприятиях не работали. Фабрикантам перепадало также кое-что. Немного, но всё же. Так что они с голоду не умирали. А когда надо было отправлять людей в Германию, – пожалуйста! Я сам попал на транспорт, я могу сказать. Хорошо, я остался жив. Но что, мне за это благодарить этих предателей? Когда моя мать бросилась в ноги юденрату господину Эпштейну, умоляя оставить меня, он велел полицейским вывести её: она мешала ему завтракать. Вы хотите знать, что стало с Эпштейном? Он здесь, в соседней секции. Если пойдёте туда, можете его увидеть. Вы думаете, он работает? Ничего подобного. Эпштейн сидит в секции и угощает капо, шрайбера, всех, кто имеет власть. Откуда он берёт угощение? Он, единственный еврей, получает посылки Красного креста. Каким образом? Откуда я знаю? Может он и пана угостит шпротами и куском шоколада. Ведь у пана Юлиуса Эпштейна добрая душа. Спросите дневального Познаньского, он знает. За его праздничным столом всегда сидел не один, а несколько бедных евреев. Вот какие будут мои горькие слова о тех, кто предал нас в час роковой. Как вы думаете, это будет звучать?
- Наш оберкапо назвал нас международным сбродом. Я такие слова отвергаю. Я – польский еврей и останусь таким до самой могилы. Но таких пиявок, как Эпштейн, можно назвать международным сбродом, я с этим согласен. Я с ними одной нации? Нет, я с ними разных наций, если пан хочет знать. Это не для стихов. В стихах одна нация получается очень красиво. Я пану говорю, потому что пан -–еврей и, надеюсь, одной нации со мной.



9.


Жак боялся новых знакомств, но всё же пошёл в соседнюю секцию посмотреть на эту «пиявку» Эпштейна. Эпштнйн оказался дородным мужчиной с мягким выражением карих глаз, резко контрастирующих со злыми тонкими губами. Казалось, лагерь не повлиял на его внешность. Когда Жак вошёл, Эпштейн сидел за столом и ужинал. Возможно, Давид преувеличивал обилие съестных продуктов, которыми располагал бывший член юденрата, однако Жак не мог не заметить старательно упакованной в большую картонную коробку снеди явно не лагерного происхождения. Но не это его поразило. Его поразило другое: лицо Эпштейна не выражало никакого смущения по поводу этих яств, которые вместе с ним уплетали, вероятно, приглашённые к ужину капо и Валентин. Эпштейн и в лагере выглядел «хозяином»
Удостоверившись, что замечания неистового поэта имели под собой почву, Жак хотел было ретироваться, когда Валентин наклонился к уху Эпштейна и, показывая взглядом на Жака, что-то шепнул ему на ухо. Эпштейен повёл бровями и кивнул.
- Пожалуйста, не захотите ли вы составить нам компанию? – произнёс он приятным баритоном, обращаясь к Жаку. – Да что вы! Мы здесь все свои. Прошу, никаких церемоний, - и, предупреждая возражения Жака, он, шутя отодвинув Валентина, освободил на скамейке место для Жака.
Хозяин протянул руку за настоящей тарелкой, которую движением марионтки подал ему стоящий сзади гефтлинг. Не спрашивая согласия Жака, он разложил в живописном порядке на тарелке несколько кусков колбасы, украсив их маринованным огурцом и половиной помидора, две сардинки, кусочек сыра и, налив чашку какой-то пахучей жидкости, дружелюбно кивнул Жаку:
- Всё кошерное, - указав на тарелку вилкой, сказал он. – Если вас это беспокоит.
Отвыкший от вкусной еды Жак вдыхал аромат яств, но не дотрагивался до них.
Видимо, не желая его смутить, Эпштнйн отвернулся от Жака и продолжил начатый, видимо, до его прихода разговор с Валентином.
- Я не могу сейчас вспомнить, когда это было, не то в тридцать шестом, не то в тридцать седьмом году. Н-да, вероятно, в тридцать седьмом, незадолго до смерти маршалка . Я прошу вас верить, маршалек никогда антисемитом не был, он придерживался в отношении евреев очень либеральных взглядов. Конечно, пани Эстер была польщена его вниманием, да и сам маршалек был мужчиной того типа, который нравится женщинам. У него был этакий грубовато-фамильярный и, вместе с тем, галантный тон, который обезоруживает самых недоступных женщин, а, как я уже сказал, пани Эстер к ним вовсе не принадлежала. Но вы понимаете положение мужа?!
Присутствующие залились смехом.
- Нет, я определённо утверждаю: некоторые варшавские салоны не уступали парижским. Это заслуга тех, кто в национальных и государственных барьерах перестал видеть препятствие общению людей. Но что такое! Вы ничего не кушаете, - повернувшись к Жаку, произнёс он с видимым огорчением, И продолжал, уже непосредственно обращаясь к нему:
- В этом общении существенную роль сыграло искусство, литература... Мало кто из образованных людей в Польше не знал французского, реже английского языка. Музыка... Язык её интернационален. Живопись – тут новые веяния окончательно взяли верх над отжившей академической формой. Я это говорю, несмотря на то, что я сам несколько консервативен. Типы улицы, прачки тому подобное – я не нахожу, что они заслуживают внимания художника. И всё же – Ренуар!
Он довольный откинулся на вагонку, которая под тяжестью его тела обиженно заскрипела.
- Всё это так, - отозвался молчавший до сих пор капо. – Общение. Но какое может быть общение с такой страной, как Россия. Сталин заявил, что пленных не признаёт, и не присоединился к Красному кресту. Оттого здесь русские все голодные сидят. – Он впился глазами в Жака: - Правду я говорю?
Жак пожал плечами:
- Этого я не знаю.
- Но какая может быть ещё причина? – настаивал капо.
Что-то перевернулось в Жаке, он не мог уклониться от ответа.
- Я думаю, сказал он, Сталин не верит в патриотизм советских людей. Сталин боится, что многие перейдут к врагу. В плену русские столкнутся с качественно иной культурой, она может им показаться выше. Не случайно то, что на многих советских дипломатических представителей обрушились репрессии. Сталин исходил из предположения, что они под влиянием европейской культуры должны разложиться. Он прибегнул, если так можно выразиться, к профилактическим средствам.
Все внимательно прислушивались к его словам. Жак приподнялся:
- Простите, мне нехорошо... я не привык...
Пан Эпштейн проводил его сожалеющим взглядом.



10.


Жаку давно не представлялась возможность общаться с «культурными людьми». Атмосфера учтивости и кажущейся простоты, которую сумел создать вокруг себя Эпштейн, была для Жака бальзамом на нанесённые ему лагерной жизнью раны. Узнав, что он играет в шахматы, Эпштейн пригласил его сыграть с ним партию. Он сумел проиграть её изящно и с юмором. Жаку показалось, что у него восстанавливается утраченная способность быстрой ориентации в «духовных» вопросах. Он находил де бон мо , освобождавшие его от необходимости думать, и сумел придерживаться здравого смысла, чтобы не впасть в преувеличение. Он уже не помнил, вернее не хотел помнить свои неудачные, как ему казалось, высказывания в день знакомства с его нынешними друзьями.
- Вы знаете, что мне про вас сказал Эпштейн? – с радужным выражением лица спросил его Валентин. – Он сказал, что не ожидал встретить в лагере такого культурного, умного и просвещённого человека .
Жак стал сторониться Давида Корнбюлюта. Не было ли всё, что тот говорил при Эпштенйна клеветой, злословием неудачника, завидующего богатому человеку, который в трудных условиях умел устроиться? Какой ценой? Да, Боже мой, довольно этих грубых подозрений! Только люди, не видевшие в жизни ничего хорошего, подозревают всех в низости и предательстве. Неужели в высшем обществе нельзя встретить людей достойных, порядочных и восприимчивых к мысли, как таковой? Да бросьте, ведь здесь говорит узкое сектантство!
Эпштейн завёл однажды разговор о прошлом Жака. Жак пытался отделаться общими фразами и замолчал когда тот хотел узнать, где и каким образом он научился так блестяще владеть языками.
- Вы говорите по-немецки, по-французски совершенно без акцента. Это меня сразу поразило и продолжает интриговать. Настоящий космополит.
Жак почувствовал нечто вроде благодарности к Юлиусу, как он с некоторых пор стал называть Эпштейна, и не стеснялся ему признаться, что ему приятно находиться в его обществе. Почему он должен отрекаться от близких ему по духу людей только потому, что они принадлежат к другому классу? Может быть, как раз роль интеллигенции состоит в том, чтобы примирить классы, найти то общее, что объединяет людей? Вражда, как национальная, так и классовая, всегда казались Жаку чем-то низменным. Он понимал необходимость борьбы, классовый антагонизм был исторически обусловленным явлением, но ведь не исключено, что в личных отношениях люди могли оставаться просто людьми! Если я потребую у моего хозяина повышения заработной платы, это вовсе не значит, что я должен его ненавидеть.
- Безусловно! – подтвердил Эпштейн.



11.



- Нумер хундертфирцвайхундертайнунддрайсих – цур комендатур!
- Не знаю, ничего не понимаю, - уверял Жака Валентин, провожая его до кабинки старосты, где хмурого вида эсэсовец ожидал его. Они шли молча. Было рано, и Жак ещё не успел придти в себя после сна. Всё же он не мог не заметить, что эсэсовец вёл его в комендатуру окольным путём, избегая мест, где толпились заключённые. Они обошли стороной своеобразный базар возле кухни, гдё заключённые обменивали хлеб, маргарин и будущую похлёбку на понюшку табаку, приобретали связанные в лагере вещи. Когда они поравнялись с каптёркой, Жак заметил «Зульцер». С машины сгружали байковые одеяла. Жак украдкой искал глазами водителя, но его нигде не было видно.
Эсэсовец ввёл Жака в комендатуру и велел ему стать лицом к стене. Так было принято ставить заключённых в месте присутствия начальства. Эсэсовец открыл знакомую Жаку дверь в переднюю первого рапортфюрера. По коридору прошёл другой эсэсовец. Он посему-то остановился за спиной Жака.
- Штиль штеен! – Жак вздрогнул, как от удара кнута. Ему показалось, что он слышит голос водителя.
- Пошёл! – голова-бомба кивнула в сторону двери.
Мнимый эсэсовец пропустил Жака в кабинет, затем запер дверь, прислонился к ней плечом. Жаку казалось, что он физически ощущает, как в кабинете сгущается атмосфера. Чтобы прервать это ощущение, он выпалил: Если вы меня будете спрашивать, как я попал в плен, я отвечать не буду: это не имеет отношения...
- К чему? – человек с льдинками подошёл к столу, обвёл его рукой и сел. – Не можете ли вы сказать, что стало с вашим формуляром?
- С моим формуляром? – удивился Жак. – Губер его уничтожил.
- Как уничтожил?
- Разорвал на части.
- Хм...
- С тех пор прошло больше двух месяцев, со мной ничего не случилось.
- Это как раз заставляет задуматься.
- Меня на-днях снимали и заставили «на рояле играть», - проговорил Жак.
Человек со льдинками кивнул. Мысль Жака продолжала работать. Что всё это значит? За ним следят? Его оберегают? Он, значит, для чего-то нужен? Иначе тот, со льдинками, не стал бы рисковать.
- Я не успел вам сказать: на заводе, во втором гараже, в четвёртой яме от входа – склад оружия. Склад прикрыт досками.
- Всё это нам известно. Ежи Енджиховский бежал вместе с Павлом Бойко. Он теперь на «Яке» летает. Это был и ответ и уведомление.
Значит, ему доверяют.
- А я мучался, что вам не сказал.
- Только это вас мучило?
- Не знаю, - растерянно проговорил Жак. – Я думал, что я совсем один и меня никто не услышит.
- Вероятно, потому вы и занялись клеветой на вождя народов, на партию, на советское правительство. А вы знаете, что за Сталина люди идут на смерть? С кем вы якшаетесь? С кем откровенничаете? Кто ваши новые друзья? Враги пролетариата и революции!
Жак стал уверять, что это люди весьма приличные, он не понимает, почему им наклеивают такие ярлыки. Человек со льдинками взял со стола лист бумаги и протянул его Жаку. На листе корявым почерком было выведено:
«Третьего десятого Б. сказал, что Сталин не верит в патриотизм русских, поэтому Сталин объявил, что кто сдаётся в плен, все изменники. Б. сказал также, что немцы теперь наверняка проиграют войну и погибнут, потому что они верят фюреру. Прошу ваших дальнейших указаний, потому что к Б. подойти нельзя. Он очень подозрительный и мало разговаривает».
- Вот, - сказал человек со льдинками. – Вот, куда вы зашли.
Жак думал о другом. Его сверлила мысль, кто это мог написать. Не Эпштейн и не Валентин, конечно. Он вспомнил человека, стоявшего за спиной Эпштейна, который подавал тарелки. Вот кто автор доноса! Ничего не сделаешь.
- Может быть, и не следовало говорить так откровенно...
- Значит, это ваши откровенные мысли? Сталин не верит в патриотизм русских?!! Вы знаете, на кого вы замахнулись? Как вы смеете! кто вы такой!
- Это было бы долго объяснять.
- Вы давали присягу, да или нет?
- Не давал. Но если б дал, так что же? Нужна огромная сила воли и громадная убеждённость, чтобы выйти из строя.
- Что вы хотите этим сказать?
- Я готов признать, что люди, стремящиеся к объединению, правы. Они черпают в этом силу. Но у меня, наверно, нет массового инстинкта.
- Какого инстинкта? Нужно знать, за что берёшься.
- Может быть, это травма. Я доверился, отдался, а меня выгнали . Я год метался с места на место.
- Видно, вас не зря выгнали!
- Я добровольцем пошёл на фронт в гражданку.
- Это прошлое. Нечего ссылаться на былые заслуги.
- Я не ссылаюсь, я просто хотел сказать, что когда нужно было, шёл за советскую власть в бой.
- Мать накажет, мать и пожалеет.
- В том-то и дело, что она меня никогда своим ребёнком не считала. Без любви и толчок – обида.
- Из всего, что вы здесь наговорили, я понял, что вы шаткий элемент.
- Зачем тогда вы меня позвали?
- Чтобы посмотреть, на что вы ещё годитесь.
Оба замолчали. Жаку казалось, что какая-то его часть умерла и теперь легко, без боли от него отделилась. Как это не странно, он почувствовал облегчение и вздохнул свободнее.
- Годен? Предоставьте мне возможность, и я докажу, на что я годен.
- Если вы сами не верите в себя...
- В том-то и дело, что в себя веришь, когда другие в тебя верят. А если в тебе сомневаются, то и сам начинаешь сомневаться.
Человек со льдинками в первый раз внимательно посмотрел на Жака.
- Ладно, посмотрим.
- Вы говорите: ладно. Но не могу же я разыскивать вас в комендатуре.
- Понятно, вы бы меня здесь и не нашли. Помните, вы меня не видели и знать не знаете.
- Как же быть?
- Если нужно будет, мы вас найдём.



12.


Вблизи стройплощадки появилась женская бригада. Женщины копали канавы, отводя гнилую воду от строящихся зданий. Рабочие команды БАУ-1 мгновенно об этом узнали. Как только выдавалась свободная минута, они приникали к щелям дощатого забора и смотрели, как женщины роют канавы. Они теснили друг друга, и многим не удавалось бросить взгляд по ту сторону забора. Они наседали друг на друга, у забора происходили свалки. Женщины с трудом поднимали лопаты и, если долго стояли на месте, погружались в глинистую почву. Поэтому они всё время переступали с ноги на ногу. Это делало их похожими на увязших на липкой бумаге мух. Все они были одеты в коричневые закатанные до колен шаровары.
Приникшим к щелям иногда удавалось различить лицо, поймать чей-нибудь взгляд. Некоторые из женщин явно пытались привлечь к себе внимание. Они то и дело громко смеялись, размахивали руками, для вида ссорились и даже замахивались друг на друга. Заключённые мужчины с жадностью впитывали в себя все эти жесты, наслаждались голосами женщин, звенящие нотки которых не могли заглушить ни изнурительный труд, ни грубая и скудная пища, ни издевательства и побои. Для наблюдавших мужчин лишённые своеобразия женщины-насекомые приобретали неповторимые индивидуальные черты. Они мысленно раздевали их и, не стеснённые действительностью, выбирали себе среди них любовниц. Это была своеобразная любовь «вприглядку».
Как-то прилипшие к задору заключённые увидели, как женщина-капо била по ногам работницу. Вдоль забора поднялся крик возмущения. Кричали те, кого избивали ежедневно. Но то, что им приходилось терпеть, было в порядке вещей. Однако, бить женщину! Как она смеет! Это было поруганием их мечты. Их крик перешёл в рык возмущения, когда надсмотрщица повалила женщину и продолжала её бить. В гефтлингах проснулись самцы, оберегающие своих самок. Забор затрещал под напором тел. По забору полосанула автоматная очередь. Несколько заулюч1нных упали, скорчившись на земле. Но тут произошло такое, что заставило примолкнуть разбушевавшуюся толпу: с той стороны к забору подбежали женщины, их голоса звучали совсем близко. Женщины произносили грубые похотливые слова, призывающие мужчин к половому пиршеству, но сами их голоса казались заключённым мужчинам эоловыми арфами. Они притихли, мускулы ослабли, они дали себя обволакивать этим звукам и не видели ничего, кроме картин, которые рисовало им воображение.
Команду вернули в лагерь с потерями.



13.


Только одна из рывших канаву женщин не присоединилась к остальным. Сначала она смотрела им вслед глазами, в которых жило только удивление. Цветом эти глаза были похожи на северное море в непогоду. На дне его лежали потерпевшие крушение корабли. Внизу было тихо. Осьминоги вплелись в ванты. Рыбы с выпученными глазами, шевеля плавниками, огибали мачту. Женщина оперлась о лопату. Лопата всё глубже уходила в землю. Наконец, на поверхности трясины осталась одна рукоятка. Тогда, найдя какой-то сучок, она стала соскабливать с ног прилипшую к ним грязь. Сначала, когда женщины ринулись к забору, конвоиры-эсэсовцы пытались вернуть их, но потом, забавляясь, стали их подстрекать. Они перебрасывались двусмысленными шутками, им было, в конце концов, всё равно, работают женщины или нет. За работу они не отвечали, а происшествие казалось им забавным. Только, когда раздались автоматные очереди, они, крича что-то своим по ту сторону забора, стали оттаскивать женщин.
Один молодой эсэсовец с почти детским лицом остановился у канавы и посмотрел на женщину, счищавшую с ног грязь.
- Ты что? – спросил он. – Дюнкст дихь бессер ви ди андеренн?
Она ничего не ответила.
- Онемела?
Женщина повернулась спиной к эсэсовцу и стала вылезать из канавы. У неё были очень красивые сильные ноги, и молодой эсэсовец, прикусив губы, посмотрел на них, вздохнул и проговорил:
- Не будешь букой, я тебе головной платок подарю.
Она снова не ответила, даже не обернулась на его голос.
- Эй, ты! – крикнул эсэсовец. – Кому я говорю?!
Только теперь женщина повернулась к нему.
- Я не слышала, что вы сказали.
По ней было видно, что она действительно не слышала. Повторить своё предложение эсэсовец уже не мог. Он со злобой стал сбивать комья грязи, прилипшие к сапогу.
Когда эсэсовцам удалось, наконец, загнать женщин обратно в канаву, капо объявила:
- Норму всё равно вы должны выполнить. Почему ты не работаешь? – накинулась она на сидящую на краю канавы молодую женщину.
- Я своё отработала, - сказала та.
- Где твоя лопата?
- Провалилась сквозь землю.
- Капо перелезла через канаву и подошла к женщине, но перед её взглядом отступила. Та смотрела на неё внимательным взглядом
- Я уже сказала, проговорила она вполголоса, будто успокаивая капризного ребёнка. – Мы все отработали, - прибавила она, балансируя на болотной кочке.
- А в бункер не хочешь? – прошипела капо.
- Нет, я в бункер не хочу, - сказала женщина, - но я своё отработала, и ты, капо, наверно, тоже устала с нами возиться.
- Будет тебе, - сказала примирительно капо. – Если работать не хочешь, - полезай в канаву, чтоб тебя не видели.
- Зачем? Пускай меня видят. Скажут: вот одна устала, она уже работать не будет. Чего бояться? Совсем нечего. Бить будут? Пускай. Не так уж страшно. Пристрелят? Одна смерть. Вот я смотрела: бросились, как голодные суки на кость, и кости не получили. Чем дорожите? Детьми, которых не родили и не родите? У меня одного ребёнка отобрали, другой у меня в животе. Куда я – туда и он.
- Чей это у неё ребёнок? – спросил кто-то из женщин.
- Да ведь она секретарём была у рапортфюрера в мужском лагере. Вот откуда! Сука.
Женщины напирали друг на друга, но в канаве было слишком тесно. Они ухватились за ноги Лили и стащили её в канаву. В один момент она была покрыта телами. Толпа шевелилась, как куча навозных жуков.
Эсэсовцы собрались у канавы полюбоваться зрелищем.
- Они её задушат, - сказал молодой, который недавно говорил с Лили. И так как остальные не реагировали на его замечание, он опустился на колено и стал пинать подкованным сапогом тяжело ворочавшихся в канаве женщин. Одна за другой они стали подниматься. Их лица были испачканы глиной, рты перекошены, в них не было ничего женского, ни даже человеческого.
- Уже и с этим снюхалась, - прошипела вставшая последней женщина.
Лили села. Руки её были скрещены на животе. Она посмотрела на эсэсовца, выплюнула набившуюся в рот землю, вытерла губы и сказала:
- Может быть, не стоило, а?



14.


На обратном пути в лагерь враждебность женщин угасла. Они расступились перед Лили, когда та заняла своё место в пятёрке. Одна из них пробормотала:
- Взбесились, что ли?
Они шли, понуря головы, тяжело ступая в заскорузлых чоботах.
Лили с трудом собирала мысли. То, что произошло, произошло помимо её воли. Она даже не помнила, как всё это началось и почему вдруг. Она чем-то вызвала недовольство женщин, они выместили на ней свою злобу. За что? Она вспомнила, что сказала им про ребёнка.
- Девчата! Как вы могли подумать, что я с эсэсовцем?! Ребёнок от заключённого, вот от кого!
- Вайтер геен ! – послышался окрик начальника конвоя.
В бараке Лили забралась на койку и легла, скрестив руки под затылком. Она вспомнила, что от утренней пайки остался хлеб, но тотчас забыла об этом. Покинута всеми, никому не нужна... После того, как её перевели в окопную команду и поместили в этом бараке, её два или три раза посетила Маруся, но не нашла, что сказать, и ушла, похлопав по спине. Это обидело Лили больше, чем любая грубость.
Она просила товарищей, посылала людей, чтобы узнать о Жаке. Теперь она вспомнила, как он был с нею нежен в ту ночь, каким он был тогда, отец её ребёнка.
Она не может к нему пробраться. Они разлучены навсегда. И снова назойливо, как зубная боль, вернулась мысль, что она никому не нужна. Никому? А ребёнку? Она мать! Без неё он жить не сможет. Жить? Здесь? В лагере? Под этой крышей? На этих нарах? Она будет делить с ним пайку?
Мысли её забуксовали, потом остановились. Была пустота, кругом пустота.
Она обратилась к соседке, но та куда-то ушла. К другой – та её не поняла. Лили выбежала из барака. Было темно. На вышках светили прожектора. Один луч осветил её сзади. Её тело бросило тень на барак. Лили задвигалась, и тень сместилась с крыши на укатанную дорогу. По дороге ехала машина. Лили вспоминала: вчера это было или позавчера? Подъехал к канаве грузовик, из машины вышли четверо, трое заключённых и один эсэсовец. Они привезли теодолит и шесты. Двое из заключённых ушли с шестами. Один установил теодолит и стал смотреть в объектив. Он давал знаки рукой: правее, левее. Лили взглянула поверх кучи набросанного грунта. У канавы стоял эсэсовец, какого чина, Лили не сумела определить. Он смотрел на неё синими, очень синими глазами. Эсэсовец сказал, не шевеля губами, или ей послышалось?
- Всё скоро кончится.
Он отвернулся. Лили увидела его широкую спину. Спина заканчивалась на тонкой талии. Потом эсэсовец нагнулся над капотом машины и как будто замер.
... Лили бежала по дороге к двадцать второму бараку. Там жила Маруся. Маруся знает больше других. Откуда она знает – всё равно, лишь бы ответила. Маруся, может быть, и знает, от кого она беременна, кто такой Самуил Брон. Но ведь она настоящей его фамилии знать не может. Лили сама её не знает. Как она может ответить, чей это будет ребёнок? Всё равно. Всё это выяснится. Может быть, он уже знает, что она ждёт ребёнка, и не хочет, чтобы он жил? Тогда она сама. Она должна своего ребёнка спасти.
Запыхавшись, Лили прочесала весь барак прежде, чем нашла Марусю. Та сидела на корточках возле железной печурки и поворачивала нечто, похожее на сковородку, распространяя вокруг запах чего-то жареного.
Увидев Лили, Маруся приподнялась. Лили, наоборот, присела. Она вдыхала аромат жареной картошки и грелась у печки, отогревая свои мысли, пока они не стали коричневыми и пахучими, как нарезанная ломтями картошка.
- Ты слыхала? – спросила Лили тихо. – Они уже близко.
- Маруся пригнулась так, что Лили ощутила на щеке её волосы, сняла с огня сковородку, обхватив, её полосками картона, и сказала:
- Пошли.
Маруся забралась на верхнюю койку и свесила ноги. Когда Лили подала ей оставленную на полу сковородку, она заметила, что Маруся не носит больше своих сапог, а надела туфли, и ноги её обтянуты тонкими чулками.
- Что так принарядилась? – спросила Лили.
- Скоро праздник.
- А меня сегодня девчата избили, - радостно сообщила Лили. – Я им сказала, что у меня будет ребёнок. Они думали, что от эсэсовца, дурёхи. Теперь всё хорошо.
Обе принялись есть картошку.



13.


Но надежда на быстрое освобождение не сбылась. Ничто в лагере не изменилось. Правда, издали всё время был слышен гул канонады. Этот гул то приближался, то удалялся приливами и отливами. К полудню собирались тяжёлые тучи, а к вечеру поднимающийся откуда-то ветер их разгонял. Очевидно, у русских были и другие заботы кроме мыслей о судьбе нескольких тысяч заключённых.
И всё же, по некоторым признакам, положение в лагере казалось неустойчивым. Лили наблюдала, как во время работы конвоиры собирались вместе и что-то обсуждали, косясь на работающих женщин. То и дело поглядывали на небо, откуда часто доносилась пулемётная стрекотня и вспыхивали молниеподобные огни. Иногда гул канонады заглушался недалёкими взрывами, и над лагерем с рёвом проносились самолёты с английскими и американскими опознавательными знаками. В таких случаях эсэсовцы теряли свой начальственный вид и, спрыгивая в вырытую женщинами канаву, теснили их, сумрачно поглядывая друг на друга. Лили принималась в таких случаях громко разговаривать.
- Тише! – шипели на неё эсэсовцы, как будто сверху, с самолётов, можно было её услышать. Их окрики теперь всё чаще звучали, как просьбы.
Однажды к ним подъехал раскрашенный маскировочными пятнами «Зульцер», и его водитель подошёл к будке о чём-то договариваться с начальником конвоя. Вскоре тот в сопровождении водителя подошёл к канаве и, тыча пальцем то в одну, то в другую женщину, приказал:
- Ду, инд ду, унд ду – аб! Цум цемент а****ен!
Лили с тремя другими отобранными женщинами забралась в кузов машины. Машина была полна набитыми цементом многослойными бумажными мешками. Женщины сели на мешки. Напоследок в кузов прыгнул молодой, несколько дней тому назад заговаривавший с Лили эсэсовец. Кивнув в сторону женщин, он спросил синеглазого водителя:
- Верден унс ди руссен ди вайбер нихьт вегшлеппен?
Водитель с синими глазами и обтянутым кожей черепом, усмехнувшись, ответил:
- Да мюссен зи унст эрст ум эрляубинс биттен.
«Ну, если этот так уверен в себе и не боится русских, то, очевидно, они ещё очень далеко», - подумала Лили.
Перед машиной раскрылись ворота строительной площадки. Стоявший у ворот эсэсовец что-то долго объяснял водителю, поглядывая на женщин. Лили задумалась, посему их взяли для разгрузки цемента, когда на стройплощадке было достаточно мужчин. Этот вопрос Лили вновь задала себе, когда их ввели во вновь отстроенное здание душегубки. Двое заключённых орудовали здесь малярными кистями. Зачем было превращать этот «храм» в склад цемента, если для этой цели существовал специально оборудованный бункер? Воистину, неисповедимы распоряжения эсэсовского начальства!
Внезапно Лили полосанула мысль: не привезли ли их сюда, чтобы с ними позабавиться? Это опасение ещё более усилилось, когда водитель закрыл за ними обитую железом дверь. Настоящая мышеловка!
Очевидно, и у остальных женщин возникли те же опасения. Они взобрались вверх по лестнице к пристроенному на высоте второго этажа балкону. Они походили теперь на стайку домашней птицы, когда в курятник забрался хорёк. Лили осталась внизу, готовая защищаться.
Дверь снаружи открылась и пропустила высокого брюнета в чёрном берете и такой же, сшитой из плотного материала, куртке. На рукаве желтела повязка оберкапо. Его товарищ был невысокого роста с повязкой форарбайтера. В помещении остались вместе с молодым эсэсовцем трое мужчин и четверо женщин.
- Вам нечего опасаться, - сказал оберкапо, поднимая голову к балкону. – Ты объясни своим подругам, - прибавил он, обращаясь к Лили, - что мы пришли помочь вам укладывать мешки.
- А может, вы пришли учить нас ходить? – спросила одна из женщин, Они захихикали, но потом стали спускаться по приставленной к балкону лестнице.
- Тактически правильный приём, - сказал форарбайтер. – Они бы сбросили нас с лестницы, если бы мы попытались туда забраться. Скажи теперь, что военное искусство не рождено инстинктом самосохранения.
Лили уставилась на говорившего. В нём было нечто, что напоминало ей Пьера: какое-то ироническое и одновременно дружелюбное выражение, словно он поведал им какую-то тайну.
В течение получаса трое мужчин и четверо женщин разгружали грузовик и укладывали мешки в углу здания.
- Завтра мы закончим работу, - сказал им на прощание оберкапо.
Лили и её товарок доставили к месту работы на канаве. Вернувшись потом в лагерь, Лили не удержалась и рассказала Марусе о происшедшем. К её удивлению та только улыбнулась. «Это какой-то заговор, - подумала Лили. – Маруся что-то знает». Лили прониклась уважением к её таинственной осведомлённости.






16.


«Я тебя потерял, потому что не надеялся на свои силы. Самоуверенность – это сила, которая убеждает и других».
Нужно было во что бы то ни стало разрубить узел сомнений, распрямить кривую. Чтобы дотянуться до цели. Как будто Жак знал, где эта цель! Другим кажется, что они нашли камень мудрецов, а он спрашивает: «Что я знаю про этот камень? Настоящий ли он? И не потому ли настоящий, что в нём переливается кровь?»
Поэт Игорь Северянин сказал бы, что «синяя птица истины коснулась его крылом». Но Северянин после революции исчез где-то в Прибалтике, а Жак стал жить с революцией. «Нет, к полёту духа нелегко телесными присоединиться крыльями» . Дореволюционная русская интеллигенция мыслила отвлечёнными категориями. Это давало простор фантазии, но крылья её не коснулись Жака.
При чём здесь лагерь смерти? Да потому, что он сгустил в Жаке то, что было его. Всё прочее отпало. Сказать бы ему спасибо. Но спасибо за науку не говорят накануне смерти. Было бы возможно освободиться от ощущений, в которых заложена смерть, мысль была бы свободна. Но в том-то и дело, что она не свободна и дышит страхом. Смерть питается страхом.
Жак этих строк не писал, но он обдумывал каждое слово. Он был автором. В лагере ничего, кроме патриотических виршей не писали. Это был способ самоутверждения: найдут мои стихи, вспомнят обо мне, я останусь в памяти людей и не исчезну. Жак не искал самоутверждения, скорее наоборот. Он хотел в смерти слиться с судьбой многих. Но кто будет напрашиваться ему в попутчики?
Он умел вылущиваться, как орех из скорлупы. Его мозг в таких случаях лежал голым и беззащитным, собеседнику его можно было пронзить своими доводами. Жака не нужно было долго убеждать, он быстро соглашался, когда признавал правоту другого. Бывало, он пытался переубедить собеседника, но только тогда, когда был совершенно уверен в своей правоте. Он был очень щепетилен в этом отношении.
Жаку снилось и, как всегда во сне, он знал, что за сем последует, а всё же не мог поступить иначе, чем поступал. Идея судьбы родилась, вероятно, во сне. Ему снилось, что он и Иржи Нейман идут вдвоём к скрытому в ущелье источнику. Жак не знает, зачем они туда идут, но он почему-то не может отказаться идти и только допытывается у Иржи, знает ли тот дорогу. Иржи отвечает, что знает, ибо партия возложила на него руководство. Они спускаются вниз. Первым идёт Жак, за ним идёт Иржи, и Жак чувствует спиной его взгляд. Он хочет обернуться и не может. У источника они встречают группу бандитов. Бандиты не допускают их к источнику. У Жака имеется оружие и, вероятно, у Иржи тоже. Но Жак сомневается, сумеет ли он им воспользоваться. И действительно, в перестрелке с бандитами его пистолет разряжается искрами, в то время как вражеские пули сражают его. Жак сознаёт, что убит, но всё же продолжает надеяться, что Иржи его спасёт.
Этот сон в какой-то мере подготовил Жака к последующим событиям. Утром, перед выходом на работу Иржи отозвал его в сторону и сообщил, что сегодня он будет работать в здании душегубки.
- А что я там должен делать? – спросил Жак.
- Когда нужно будет, тебе скажут, - Жак с удивлением взглянул на Иржи. – Тот же почерк, что у того, со льдинками.
Жак только согласно кивнул.
Иржи повёл его вдоль штабелей кирпича в сторону огороженной забором стройплощадки. Жак знал, что потому что здесь недавно произошёл «бунт» заключённых, в огороженном пространстве никто не работает. Он почувствовал себя немного в роли штрейкбрехера.
У прохода на стройплощадку сидел на табурете эсэсовец и что-то записывал в коленкоровую книжку. Возле него стоял оберкапо. У него был вид полководца, диктующего своему адъютанту какой-то приказ.
- А, подопытный кролик, - сказал эсэсовец. – Проходи.
Жаку стало не по себе. А вдруг его действительно ведут на убой? Иржи продолжал его вести, как будто ничего не слышал. Только когда они отошли на некоторое расстояние, он сказал:
- Не обращай внимания. Начальство, правда, собирается испробовать установки для нагнетания газа, но ты для этого не предназначен.
Они подходили к «храму», когда Жак увидел «Зульцер» и каких-то женщин. Одна из них остановилась и, не двигаясь с места, поглядела в сторону Иржи и Жака.
- Подожди меня здесь, - сказал Иржи и отошёл в сторону грузовика.
Жаку было видно, как он встал на подножку кабины и говорил с водителем. То, что происходило здесь, показалось Жаку странным. Он даже подумал, не уйти ли ему. В этот момент Иржи посмотрел в его сторону.
Женские фигуры исчезли в здании душегубки. Видимо, они были привезены сюда для замены снятых с работы мужчин. Жак подумал, что ему придётся работать в женском обществе, и это его почему-то смутило.
Наконец, после длительных переговоров с водителем «Зульцера», Иржи вернулся к Жаку. Он посмотрел на него испытывающим взглядом: Мы решили поручить тебе важное дело. Сегодня в двенадцать нужно поднять людей. Ты дашь сигнал.
Он замолчал, наблюдая, какое впечатление произведут его слова.
- Ладно.
- Но это вовсе небезопасно. Тебе придётся взорвать душегубку.
- Да? – спросил Жак. Всё это было как бы продолжением сна. Он знал наперёд, что согласится.
- В душегубке сложены мешки с взрывчаткой. Будет налёт авиации...
- Откуда ты знаешь?
- Поменьше спрашивай. Бомбы упадут вблизи стройплощадки. Вероятнее всего конвой получит приказ вернуть заключённых в лагерь. При подсчёте двоих не хватит: тебя и ещё одного. В общем, вероятно, эсэсовцы будут вас искать, но с воздуха им дадут жару, им станет не до вас, и они махнут на вас рукой. Ты подожжёшь бикфордов шнур. Он спрятан между мешками. Ты это сделаешь, когда услышишь гонг. Дверь внизу может оказаться запертой. Тогда вылезешь через балкон. Туда приставлена лестница. На это у тебя должно уйти не больше двух минут. У тебя будут ещё три минуты, чтобы укрыться в траншее у входа на стройплощадку. К тебе должны присоединиться товарищи, которые будут действовать в крематории. Вы переждёте налёт, а к вечеру, когда всё будет кончено...
- А если что-нибудь будет не так?
Иржи мотнул головой.
- Всё будет именно «так». Самое важное – точность. Как ударят в гонг, сразу подожжешь шнур. Ясно?
- Яснее некуда.
- Вот тебе... Иржи порылся в кармане и протянул Жаку несколько спичек и пустую коробку (спички в лагере – дефицит).
Жак взял спички.
- Как себя чувствуешь?
- Нормально.
Они вошли в здание душегубки. Помещение освещалось сверху. На высоте второго этажа оно было украшено фресками, изображавшими нагих мужчин и женщин, разгуливающих по весьма живописной местности. Но внимание Жака привлекли не фрески, а укладывающая мешки женщина.
Лили!
Она смотрела на него огромными, как ему показалось, застывшими глазами. Он пытался к ней подойти, но она отшатнулась, словно боясь, что он к ней притронется. Он произнёс её имя, она отрицательно покачала головой и, обратившись к Иржи, спросила:
- Зачем его привели сюда?
Иржи сделал неопределённый жест.
- Кому он тут нужен?
- Успокойся, пожалуйста, - Иржи говорил так, будто они находились на вокзале, и Лили, опоздав на поезд, закатывает истерику.
- Вы его не знаете, а я знаю! Он обманет. Ему нельзя доверять: это актёр Ему всё равно, какую роль играть, лишь бы выходило убедительно. На деле он может товарища оставить в беде, женщину сделать матерью и потом забыть. Я не о себе. Но вы-то с кем связались!
И вдруг, словно почувствовав ненужность этого разговора, она повернулась к двери, где её подруги, делая вид, что эта семейная сцена их не касается, встретили её «утешительными» словами:
- Да все они такие!
Иржи посмотрел на Жака с упрёком: хоть бы ей слово сказал. Но Жак, исхлёстанный словами Лили, потерял ощущение, где находится и что с ним происходит. Он почему-то вспомнил легенду про царя Давида и Бештебу о вероломстве, с каким Давид убрал мужа Бештебы, своего верного слугу Рио Хито.
 При всех условиях самое важное – это сила желания. Она создаёт героев и преступников. Страсть смывает тёмный осадок самоосуждения, как горный поток тину со своего каменного ложа. Спохватившись, Жак внезапно ощутил всю тяжесть взваленных на себя обязательств. Он-то действует без страсти, даже без убеждения. Он стал искать выхода из созданного им самим положения, но найти его не мог: всякое решение тянет за собой цепь других, неизбежных решений. Превозмогая охватившую его вдруг усталость, Жак вспомнил предложенный Иржи план действий.
И снова, как это часто случалось за последнее время, его мысли вдруг переменили направление, нарисовав перед ним картину, совсем не схожую с той, которая ему только сто представилась.
Весна. Липкие от волнения листья тополя раскрываются навстречу весеннему солнцу. В эту пору природа трепещет от ожидания... В воздухе раздаётся гул миллионной армады майских жуков. Скоро они облепят деревья и кусты и сожрут только что народившиеся побеги. Вслед за сотворением идёт уничтожение, смерть преследует жизнь с самого её возникновения. Что это? Гул нарастал, приближаясь к лагерю. Это бомбардировщики, о которых говорил Иржи. Вот и характерный звук падающих бомб и их взрывы. Со стороны эсэсовского городка!
В ушах Жака прозвучал набат: час настал! Он будет тем, кем хочет быть. Происхождение обстоятельства – чушь! Он покажет, что всё это чушь!!
Гонг! На этот раз подвешенный рельс издал какой-то особенно надорванный звук. Когда прозвучит гонг, он, Жак должен поджечь бикфордов шнур. Шнур будет гореть пять минут, за эти пять минут Жаку следует выбраться из здания через верхнюю площадку, если нижняя дверь окажется на замке. Так-так, ну, а если... Ведь гонг, это сигнал к сбору. Если при поверке обнаружится, что кого-то не хватает, эсэсовцы бросятся искать и найдут его. Тут какой-то логический просчёт. Что делать?
План не его, но он обязан выполнять. Вся беда в том, что он не чувствует себя солдатом. Жак думает, всегда думает. Он почему-то убеждён, что действия должны следовать за мыслью, и только так.
Сколько же прошло времени? Две минуты, три? Эти две минуты могут быть роковыми. Медлить нельзя. Где спички? Где спички?!
Жак шарит в карманах. Кроме наружного, ещё два в брюках. Спички!! он получил от Иржи коробку и десяток спичек. Он засунул всё это в карман, он помнит. Но ведь он мог... У него плохая привычка надламывать спичечные головки. Неужели он мог?! Что делать? Из-за такой ерунды может сорваться весь план! В соседнем крематории засел товарищ. Если у него... Если... Боже мой, где взять спичек?!
Жаку послышался шум на верхней площадке. Он спрятался за мешки, но так, чтобы видеть всё помещение.
Вот дверь на балкон распахнулась... Давид? У Давида искажённое от возбуждения лицо, его глаза блуждают, он посему-то размахивает правой рукой.
Жак подбегает к лестнице и хватает её обеими руками:
- Спички!
- Мит ди фис ин дер эрд! Мотай отсюда!
День как будто поблек, откуда-то взявшийся зеленоватый туман обволакивает стройплощадку, никого не видно. Жак ступает по засохшему цементу, цемент крошится под его ногами. Всё кругом кажется неряшливым нагромождением вещей, не имеющих к Жаку никакого отношения. Жак уже был от храма-душегубки шагах в сорока, когда разверзлась земля и «храм», приподнявшись, рухнул и исчез, словно поглощённый утробой земли. Взрывной волной Жака швырнуло на груду мусора. Не прошло и десяти секунд, как видневшийся сквозь оседающую пыль крематорий покосился, и оттуда донёсся звук, словно кто-то вздохнул. Новый столб пыли взметнулся вверх.
Жак не слышал ни второго, ни первого взрыва. Он вообще перестал слышать и ощущать. Второй взрывной волной Жака приподняло вместе со строймусором и смело по направлению к яме, в которой гасили известь и откуда всё ещё шёл злой и едкий запах.