Часть 2, гл. 5. Недочеловеки. С. А. Грюнбнрг

 
 

Глава 5.


Победители и побеждённые



1.


В этот день, неизвестно каким образом, в лагерь проник рыжий короткошёрстный пёс. Он оказался не сродни овчаркам, натасканным на полосатых обитателей лагеря. Пёс был преисполнен восторга от встречи с гефтлингами и доверчиво последовал за ними на кухню. И он не был обманут в своих ожиданиях: ему скормили кусочек конской колбасы.
Появление приблудного пса было замечено на вышках. Однако не существовало инструкций, предусматривавших подобный случай. Вахтенные запросили комендатуру, как быть. Дежурный рапортфюрер распорядился смотреть за передвижением пса, а сам в сопровождении двух эсэсовцев отправился на кухню. Здесь в его присутствии был открыт котёл, в котором плавали куски мяса. Капо кухни с подобострастием объяснил, что кухонные работники, решив разнообразить меню, заправили суп мясом пойманного пса. Рапортфюрер высказал некоторые соображения по поводу возможностей сделать суп более питательным, а для поддержания своего авторитета обещал капо «двадцать пять в задницу».
В это время пёс спал блаженным сном в ящике из-под маргарина. Он проснулся, когда в склад стали заносить какие-то предметы, завёрнутые в промасленную бумагу. Для гражданского пса их назначение было непонятно. Он с сомнением лизнул бумагу, и хвост его опустился.
Водитель «Зульцера» отправился в соседний барак, где помещалась лагерная больница. В асептическом отделении парижский хирург с мировым именем, выполнявший здесь роль фельдшера, провёл водителя в ординаторскую. Около тридцати отобранных накануне больных ждали тут отправки «на газ». Водитель «Зульцера» поздоровался с ними и предложил следовать за собой. Он провёл их на продовольственный склад, откуда они поднялись на сложенную из бутового камня башню. На ней обычно восседал «правитель» кухни, кюхенфюрер. Ящики его письменного стола были выдвинуты, на полу валялись патронташ, рваные носки, смятая фуражка. Привезённое водителем оружие было мгновенно разобрано. Смертники» установили два пулемёта в напоминающих бойницы узких окнах башни. Отсюда был виден весь лагерь. Башня находилась на одном уровне с вышками, и можно было видеть лица вахтенных, вглядывавшихся в голубое небо.
Водитель «Зульцера стал, почему-то вполголоса, объяснять:
- Отсюда вы сможете простреливать весь лагерь. Нужно использовать преимущество внезапности. Когда услышите два взрыва со стороны стройплощадки, откройте огонь по вышкам. Увидите бегущих на выручку эсэсовцев – заградительный огонь по подходам к браме.
Без двадцати двенадцать над лагерем послышался гул приближающихся самолётов. Гул шёл словно из-под земли. Самолёты двигались по безоблачному небу и были вряд ли досягаемы для зениток. Один из них отделился и, сделав круг над лагерем, оставил за собой длинный облачный след. Над лагерем заколыхались два парашюта. Ветра не было. Парашюты спускались прямо на лагерные постройки. Сбежавшиеся гефтлинги отцепили от одного парашюта огромную буханку белого хлеба, а от другого ручной пулемёт. Пулемёт бесследно исчез. Пролетев над лагерем, самолёты удалились на Восток, к месту расположения эсэсовской дивизии «Викинг». Скоро оттуда послышались разрывы бомб. За каждым сильным взрывом следовала серия более мелких: это были особые, кассетные, как их называли, бомбы, предназначенные для поражения живой силы противника. В палаточном лагере дивизии возникла паника. Зенитные орудия молчали не то от боязни раскрыть своё местоположение, не то не успев подготовиться к отражению атаки.
Бомбившие лагерь самолёты представляли лишь передовой отряд. Север небосвода был испещрён чёрточками других машин. Воздушная армада направила свой основной удар на эсэсовский городок, расположенный в нескольких сотнях метров от центрального лагеря, который служил для него своеобразной маскировкой: 16 расположенных в шахматном порядке домов по внешнему виду такого же типа, как в лаг, образовали этот городок. Три дома – один в центре и два по краям – были отведены под мастерские, где работали заключённые. В четыре захода самолёты сбросили свои бомбы на городок. Ни одна из построек, в которых находились заключённые, не пострадала. Из тридцати домов восемь были полностью разрушены, в том числе две казармы. Отдыхавший после утренней смены батальон (штурм, как он назывался в войсках СС) был полностью уничтожен. Оставшиеся в живых бросились к лагерю, куда не упала ни одна бомба. Самолёты с бреющего полёта стали расстреливать бегущих. Только теперь командование лагеря догадалось прикрыть лагерь и расположенные вокруг промышленные объекты дымовой завесой. Ещё до того, как эсэсовцы разбросали дымовые шашки, вахтенные на вышках и эсэсовцы, оказавшиеся вне стен комендатуры, были сняты один за другим неизвестно откуда направленным огнём. Невидимый враг страшнее видимых полчищ, как притаившаяся змея страшнее леопарда. Может быть, это был первый и единственный случай, когда охранники изменили уставу, навлекая на себя смертельную кару: вахтенные стали спускаться с вышек.
Водитель «Зульцера» в несколько прыжков очутился в помещении бывшего кюхенфюрера:
- Кто отдал приказ стрелять?
Никто не ответил, ибо такого приказа не было. Черты водителя натянулись, он готов был взорваться, но взрыва не последовало. Он только локтем отпихнул стоявшего у окна заключённого и стал не его место пулемёта.
- Преждевременно обнаруживаете огневую точку. Судить вас за такое надо!
Однако несоблюдение его указаний никаких дурных последствий не имело. В начавшемся среди эсэсовцев переполохе использовать промахи противника было невозможно. Охрана практически оставила лагерь. Как следствие этого, началась неразбериха. Кто-то из почувствовавших волю устремился к продскладу. Но тут надеявшихся поживиться встретил отпор: из башни раздались выстрелы.
- Своих бьёте! – взвизгнул кто-то.
- Тот, кто грабит, не свои, а враги!
- Сами, небось, нажрались, а другим не даёте.
- Довольно глотни, убирайтесь, а то мы вас накормим!
- Фашисты!
Изнутри башни раздался собачий лай. Толпа у дверей продовольственного склада подалась назад. Это был 3словный рефлекс. Люди привыкали к издевательствам, к пулям, но к клыкам разъярённых псов привыкнуть не могли. Их обуревал суеверный страх. Чтобы его объяснить, они потом прибегали к доводам рассудка: «Вахтенные удрали, мы теперь хозяева. И так всё будет наше, зачем ломиться!»
Толпа стала постепенно рассеиваться. Водитель воспользовался этим. Он сбежал вниз с тридцатью «смертниками». Они побросали оружие в кузов «Зульцера». Машина рванула с места.
Перед бараком №2 толпились люди. Искусственный туман обволакивал фигуры, стирая их очертания, как будто люди таяли, превращались в призраки. Из барака донёсся женский крик. Он, как шилом, прошил толпу. Из двери выбежала Эрна. Она отбивалась кулаками от наседавших мужчин. Увидела в толпе Гётца. Бывший староста двадцать пятого барака стоял с обнажённым торсом в белых подштанниках. Его правая рука кончалась культей у предплечья, зато левая обнаруживала мускулы Геркулеса.
- Вернер... я тебя ждала. – Гётц простёр здоровую руку к Эрне. – Я ничего не могла сделать. И больше ждать не могла.
- Что тут происходит?
- Я ничего не знаю. Я была совсем оторвана. Лили и шрайбер ночевали у меня. Это было больше двух месяцев тому назад. Когда арестовали Руди, всякая связь оборвалась.
Толпа загудела:
- Гётц свой парень – вот кто нам нужен. Ему можно доверять, он знает всю подноготную в лагере.
Гётц с тал отмахиваться своей здоровой рукой:
- Я не гожусь. Я же не знаю, что делалось на воле, – для него, сидевшего в бункере, лагерь смерти представлял теперь волю. – Кто это выехал на машине?
- Мы не знаем.
- Должны знать!
Толпа молчала. Издали послышалось нечто похожее на гул моторов. У Гётца в груди росло возмущение. Это те, за кого он готов был умереть?! Сегодня они поднимают его на щит, а завтра разбегутся грабить склады и потребуют женщин! Гётц отвернулся. Эрна с недоумением смотрела на него.




2.


Команда БАУ-1 выстроилась у навеса, под которым отливали железобетонные изделия. Третий раз начальник конвоя проверял численность команды. Как и в первый раз при подсчёте двоих не хватало. (Во второй раз в колонне насчитали даже одного лишнего) Шрайбер предложил проверить состав по списку. Начальник колонны даже не взглянул на него. Проверить по списку полторы тысячи человек! Вражеские самолёты вторично обрушили груз бомб на эсэсовский городок. Оберкапо предложил искать двух пропавших в зданиях, где велись работы. Он увлёк за собой треть конвоя, человек двадцать.
Над строем заключённых поднялись дымки. Кто-то курил. В другое время конвоиры стали бы искать виновных. Большинство подвергавшихся по пятницам порке были из тех, кто курил в строю или в помещениях. Однако начальник конвоя на этот раз махнул рукой: «Отставить!» И юмористически заключил: «Правильно, это только усилит дымовую завесу». Над строем заключённых взвыл какой-то самолёт. Казалось, он своими крыльями задел верхушки тополей, растущих вдоль дороги. Толпа заключённых метнулась в сторону. Конвоиры пригнули головы. Вдруг два сильных взрыва потрясли воздух. Было похоже на то, что самолёт сбросил близко две бомбы крупного калибра. И случилось нечто невообразимое в другое время: строй заключённых распался, многие бежали к проходу в окружающем стройку заборе. Крики «Хальт!», выстрелы не могли их остановить. У конвоиров не было собак: внутри ограждённого пространства собаки казались ненужными притом, что заключённые были вдобавок распределены по объектам. Начальник конвоя растерялся. Оставшиеся при нём сорок человек не могли сдержать объятую паникой толпу в полторы тысячи человек. Начальник конвоя действовал, как его учили: он первым бросился навстречу бегущим. Он был сразу же смят. Толпа поглотила и сорок орудующих прикладами и сапогами эсэсовцев. Они падали, затянутые в падение теми, кого сразили их пули. Они были растоптаны, раздавлены бегущими. Толпа прошла по ним ураганом. Ворота были сорваны с петель, толпа заключённых устремилась в лагерь, как кони, сбросившие седоков.
Крики, треск выстрелов, топот бегущих остановили эсэсовцев, шедших на поиски двух недосчитанных заключённых. Они поспешили на выручку товарищам. У оставшегося немного позади оберкапо каким-то образом в руках оказался автомат. Двумя-тремя очередями он припечатал эсэсовцев к земле.
- Стройся! – раздался его властный, с хрипотцой голос.
Из-за штабеля кирпичей показалась шапка, затем голова Иржи.
- Что, капо, - спросил он вызывающе, - интернациональная бригада аферистов?
- Каюсь, - ответил капо. – что будем делать дальше?
- Нас ждут в женском лагере, - сообщая на ходу оберкапо свои соображения, Иржи во главе части отряда свернул с дороги в сторону кочковатого поля. На днях здесь женщины рыли канавы. Своей тыльной стороной женский лагерь выходил на это поле. Используя канавы в качестве ходов сообщения, Иржи со своим отрядом подкрался к проволочным заграждениям женского лагеря. Сверху его прикрывала дымовая завеса. Здесь она была особенно густая, с одной вышки не было видно, что делается у другой. Назначенная на 12 часов смена немного опаздывала. Взвод солдат разделялся у комендатуры лагеря на две группы. Солдаты сменяли по одному вахтенных на вышках, сменённые собирались у комендатуры. В наиболее удалённом от комендатуры месте осталось лишь несколько солдат. Этот момент и был использован Иржи. Без единого выстрела сменившиеся и смена были смяты. Вместо них на вышках оказались ребята Иржи.
Женщины этого ждали. Они собрались в двух бараках, примыкавших к вышкам, занятым заключёнными. Они не смели кричать. Они махали руками, приветствуя своих освободителей, и тут же поднесли доски, чтобы перебросить их через колючую проволоку, по которой был пропущен ток. Всё это длилось минуты. Вахтенные на вышках заметили случившееся только, когда на них обрушился шквал автоматных очередей. В эти минуты женский лагерь напоминал перекипающий через край котёл.
Однако того, чего ждал Иржи, не случилось: котёл не перекипел. Хотя заключённые высыпали из бараков, что-то кричали, но лишь незначительные группы стремились к прорванным заграждениям. Он не знал, что в мужском лагере произошло то же самое: на вышках ни кого не оказалось, лагерь не охранялся, но заключённые всё же не покидали «зону». Может быть, это была сила привычки: в полдень баланда, вечером поверка, «ужин» в бараках, потом до десяти, ах! свободное время, отбой, сон, побудка, терпкий травяной чай по утрам, который пили по нескольку человек из одной миски, построение колонн, выход на работу. Сутки начинались с построения: окрики эсэсовцев, лай собак, зуботычины, повороты, сдирание шапок перед начальством.
Теперь предоставленные самим себе, заключённые не знали, что с собой делать. Свобода их страшила: Нужно заботиться о пропитании, работать не на страх, а на совесть, мыслить так, чтобы мысли вели к избранной тобой цели, отвечать перед собой за свои поступки, даже за поступки других. Не страшно, что человек привыкает ко всему, страшно, что он отвыкает от тог, что должно составлять сущность его существования.
Возбуждённая Маруся вместе с десятком девчат вышла навстречу Иржи. Что такое? Ведь они ожидали этого дня, этого часа со всем напряжением души, а когда он наступил, растерялись. Лили спросила: «Где он?» Иржи знал, кого она имеет в виду, но не знал, что ответить.



3.


Мотор давал всё, что мог: восемьдесят километров, девяносто, сто. Дорога прямая, одна из тех вылизанных дорог, которые составляют особенность немецкого пейзажа. Впереди показался шлагбаум. Нажимая на педаль тормоза, водитель внутренне готовился к разговору. Он знал, что в кузове сидят тридцать ребят, готовых подкрепить каждое его слово действием. Машина осела от резкого торможения.
Из придорожной будки вышли два эсэсовца. Они подошли к машине с сонным безразличием, как будто не было ни бомбёжки, ни выстрелов со стороны лагеря. В верхнем кармане водителя лежало удостоверение, пистолет оттягивал карман брюк. Ему казалось, что он вот-вот выстрелит.
- Куда везёшь гефтлингов? – спросил старший из эсэсовцев.
- Энтзихорунгскомандо , - как бы нехотя ответил водитель.
- Что там делается?
Водитель пожал плечами.
- Какие-то болваны взбунтовались. Скоро их усмирят. У меня наряд, остальное меня не касается.
Он потянулся за удостоверением. Эсэсовец махнул рукой, его помощник поднял шлагбаум. Всё же старший решил заглянуть в кузов. Машина была покрыта брезентом. Он приподнял полотнище и тут же упал. Пуля попала ему в висок. Машина рванула с места, как конь, которому всадили шпоры. Второй эсэсовец отбежал от шлагбаума шагов на 20 и припал к земле.
«Зульцер» мчался на восток. Дорога взбиралась не холмы и спускалась с них, но водитель не снимал ноги с педали газа. Въехав на один из холмов, водитель остановил машину и, не глуша мотор, вышел из кабины. Вдали были видны фонтаны взрывов от артобстрела. Водитель встал на подножку и, схватив руль, перевалил через канаву и съехал в овраг, по краям которого рос кустарник.
- Разбирай оружие, вылезай!
Он повёл людей к орешнику. Справа были видны крыши какого-то фольварка. Снаряды взрывались вдоль взбиравшейся на холм дороги. Дорога скрывалась в куще столетних деревьев. Посередине был виден дворец, в котором мог находиться штаб или командный пункт. На мысль об этом наводило множество стоявших у подъезда легковых машин и мотоциклов.
Расположив свой отряд в зарослях орешника, водитель присел, подогнув колени. Его примеру последовали остальные. Он как будто что-то обдумывал. Потом сдвинул свою пилотку на затылок и принялся устанавливать пулемёты.
Вскоре в фольварке началось какое-то движение. Один за другим на дорогу выехали бронетранспортёры. Потом съехали с дороги, минуя место обстрела. Как и прежде у дворца не было заметно движения. «Притворяются мёртвыми, - подумал водитель, - только им это не поможет. Если дворец не накрыт артиллерийским огнём, то это вовсе не потому, что его намерены сберечь. Наверно, там засели какие-нибудь бонзы».
На курсах им вдалбливал всякие идиоматические выражения. Но здесь это слово было некстати: «бонзы» – не то, что «шишки» или «важные птицы». Так называли обычно партийных чиновников, а не военных. Водитель покачал головой: видимо, кое-что придётся повторить.
Артиллерия перенесла огонь ближе к орешнику. «Вероятно, думают, что здесь стоят резервы, - подумал водитель. – Тогда это заградительный огонь».
Колонны бронетранспортёров приближалась. Её возглавляла легковая машина. Из машины вылез офицер и показал стеком по направлению к оврагу. Видимо, решил там укрыть свою колонну. Внизу она была бы недосягаема для снарядов.
Машины стали спускаться по откосу, грузно переваливаясь с боку на бок. Водитель шепнул что-то стоящему возле пулемёта парню. Тот испуганно схватил его за рукав. Водитель отвёл руку парня и, отгибая ветки орешника, побежал навстречу колонне.
Окно легковой машины приспустилось, из него высунулась голова офицера. Водитель подбежал к машине и взял под козырёк. Офицер открыл дверцу и спустил ногу в до блеска начищенном сапоге. Водитель показал в сторону стоящего на дне оврага «Зульцера». Офицер выслушал его молча, кивнул и, сделав знак бронетранспортёрам следовать за ним, влез обратно в машину и захлопнул дверцы.
Колыхаясь на рессорах, четыре бронетранспортёра последовали за легковой машиной, таща за собой четыре пушки. На каждом бронетранспортёре сидели в четыре ряда эсэсовцы из разгромленной час назад дивизии «Викинг». Дивизия была набрана из фашистов разных национальностей, но эсэсовцы были поразительно похожи друг на друга каким-то тупо-нагловатым выражением лиц с похожими на веснушки глазами. Водитель приветствовал шофёра передней машины, но тут же опустил руку. Когда последний бронетранспортёр проковылял мимо него, водитель отряхнулся и тройными прыжками сбежал вниз к своему «Зульцеру». Колонна бронетранспортёров остановилась выше метров на 20. Водитель присел на корточки. И тут же, как будто огрызаясь, из кустарника ударили пулемётные очереди.
Передвигались бы эсэсовцы на обычных грузовиках, они, возможно, сильно пострадали бы от огня. Но они находились под защитой высоких стальных бортов. Оправившись от неожиданного нападения, солдаты повыскакивали из машин и, пользуясь им в качестве прикрытия, открыли ответный огонь. Четыре пушки подняли свои хоботы. Пушки казались надменными, они угрожали. «Шутишь, прямой наводкой здесь бить нельзя». Что значит 30 цивильных, обученных владеть оружием недавно, к тому же в условиях лагеря, против роты защищённых бронёй и пушками эсэсовцев? Если те сообразят, в чём дело, плохо вооружённым недавним заключённым придёт конец. Нужно было действовать немедленно, пока эсэсовцы не рассыпались и не пошли в атаку.
Водитель подполз к своему «Зульцеру» и открыл ящик для инструментов. Вместо домкрата и гаечных ключей в ящике были аккуратно уложенные на солому мины. Водитель пошарил сзади них и вытащил ракетницу, отполз шагов на 10, прицелился и выстрелил. Мины начали взрываться. Его расчёт оказался правильным: взрывная волна и осколки пронеслась мимо, поражая расположившихся выше эсэсовцев. Дело было не столько в том, много ли пострадало, сколько в психологическом эффекте: ошеломлённые не прекращающимися взрывами, не понимая, что происходит, эсэсовцы разбежались, представляя удобную мишень для заключённых.
Однако выстрелы из кустарника становились всё реже и, наконец, вовсе затихли. Что было тому причиной? Может быть, для отряда в кустарнике взрыв «Зульцера» оказался столь же неожиданным, как и для эсэсовцев? Причина была другая: как только стихли взрывы мин и дно оврага наполнилось туманом догорающей солярки, со стороны парка раздался шум моторов. Обогнув парк, появились танки, а на полотне автомобильной дороги, с противоположной стороны – длинная вереница зеленоватых машин. Танки перевалили через дорогу и взяли направление на кустарник. Отряд в орешнике очутился между молотом и наковальней. По склонам оврага карабкались эсэсовцы, а с тыла приближались танки. Чьи они были, никто не знал. Только когда передовой танк, напоровшись гусеницей на валун, повернулся боком, из кустарника увидели на его башне пятиконечную звезду. Тогда, покинув своё укрытие, люди побежали к танку. Из башни высунулась голова танкиста. Он был крупного роста и полностью заполнял собой люк. Люди из отряда водителя облепили танк. Теперь они были похожи на пчёл, сгрудившихся вокруг матки.
Выйдя на край оврага, зеленоватосерые фигуры остановились. Эсэсовский офицер выхватил из кармана носовой платок и помахал им три раза.
- Шайссе, - сказал он, словно установив результат неудавшегося эксперимента. – Антретен!
Эсэсовцы построились и, сложив в кучу автоматы, пошли с поднятыми руками сдаваться в плен.
Между тем, соскочившие со своих машин советские пехотинцы окружили дворец. Он сразу ожил. Окна и двери открылись. По ступенькам, окружённый своей свитой и блистая орденами, спустился какой-то высокий чин. Повернувшись к своим, он что-то сказал. Потом вынул блестящий никем пистолет и поднёс его к виску. Однако выстрелить не успел: кто-то из приближённых вырвал из его рук оружие и отбросил в сторону. Тогда генерал кивнул и, скрестив руки на груди, стал дожидаться своей участи. Он продолжал стоять, когда его окружили советские солдаты. Кто-то из них расхохотался. Генерал шокированно повёл плечами и сказал каким-то зажатым в груди голосом:
- Ихь эрварте, дас ман михь цум командиренден генераль брингт.
- А этого не захочешь? – один из пехотинцев показал ему кукиш.
Монумент сник, подхваченный волной ворвавшихся во дворец солдат.



4.


Крича и размахивая оружием, восседавшие на танке заключённые влились в толпу солдат у подъезда. Как крупинки соли, они быстро растворились среди советских военных.
Из дворца раздались выстрелы
- Прекратить безобразие! Марш по машинам! – какой-то офицер в плащ-палатке пытался удержать солдат, действуя своим автоматом, как буфером.
Его никто не слушал.
В толпе появился танкист с головного танка. Пришитые к матерчатому комбинезону матерчатые погоны капитана топорщились по краям. Была ли причиной его очевидная физическая сила, или выражение спокойной уверенности на лице, но люди перед ним расступились. Он вошёл в здание.
В вестибюле солдаты разбивали прикладами статуэтки и вазы. Один, с дичинкой в глазах, расстреливал из автомата висящие вдоль стен портреты вельмож в припудренных париках. Капитан остановился посреди вестибюля и, как будто оценивая проделанную работу, сказал:
- Чем вы занимаетесь? В лагере вас ждут, как освободителей, а вы здесь с париками воюете.
Кто-то рассмеялся. Солдаты опустили автоматы. А то, с дичинкой во взгляде, вытянулся перед танкистом:
- Виноват, товарищ капитан, - и, обернувшись к своим товарищам, добавил, - службу забыли, черти!
Но выйти им не удалось. В широких двустворчатых, но открытых лишь наполовину, дверях образовалась пробка. Солдат позвал жестом одного из товарищей и влез на его спину. Он дёрнул за шпингалет в верхней части дверей и тут же был опрокинут напирающими снаружи. Тогда он, словно волной отнесённый вглубь вестибюля, встал на четвереньки и сказал, не то обращаясь к капитану, не то рассуждая сам с собой:
- Нет, так дело не пойдёт.
Он вскинул свой автомат.
- А ну-ка, разойдись!
Вид у него был решительный. Ввалившиеся в помещение попятились назад. Солдат теснил их шаг за шагом. Когда в вестибюле кроме него и капитана не осталось никого, он снял с головы пилотку, отёр пот со лба, надел её снова и доложил:
- Задание выполнено. Разрешите идти?
- Идите, - капитан одобрительно кивнул.
Капитан подождал немного, потом поднялся по широкому крылу мраморной лестницы. Очутившись на огороженной лестничной площадке, он повернул на шум голосов. Пройдя несколько пустых, похожих на музейные помещения, комнат, он открыл двери в просторный зал высотой в два этажа и с двумя рядами окон.
Посреди зала стоял большой овальный стол, покрытый чёрной зеркальной плитой. Вокруг стола сидели в креслах немецкие офицеры с генералом во главе. Их окружала толпа солдат и вооружённых вчерашних заключённых в полосатых куртках. Они стояли, не двигаясь, и смотрели на офицеров, как на что-то очень далёкое и чуждое.
- Зи хаттен кайн рехьт михь зельбстморд цу ферхиндерн! – генерал сказал это обиженным тоном, как ребёнок, у которого отняли игрушку. Его челюсть дрожала, дёргающейся рукой он пытался завести ручные часы.
- Зи хаттен кайн рехьт...
Только теперь он заметил вошедшего капитана.
- Майне херрен, вир мюссен ди консеквенц аус дер ляге цинен , - генерал приподнялся, вместе с ним приподнялись офицеры.
Но заключённые не расступились.
- Вас вольт ир? – генерал осторожно пытался придать своему лицу прежнее властное выражение.
Невысокого роста коренастый заключённый придвинулся к генералу.
- Вир, гефтлинген... – начал он и запнулся.
Генерал посмотрел на него свысока. У парня была голова, напоминающая обглоданную с обеих сторон репу.
- Сволочи! – прошипел он сквозь зубы.
Генерал обратился к капитану:
- Зи хабен альс официр ди пфлихьт унс ин шутц цу немен.
- Вы чего хотите? – спросил танкист заключённых.
- Мы хотим их судить, - коренастый приставил свой пистолет к зеркальной плите стола. – Это продлится недолго, - прибавил он угрожающе.
- Вир зинд зольдатен унд гехорден ден бефелен , - сказал кто-0то из офицеров.
Коренастый пропустил это замечание мимо ушей. Он поднял глаза к танкисту, как будто приглашая его в свидетели.
- Моего товарища задушили за то, что он курил во время работы. Его бросили на землю, положили лопату через горло. По одну сторону стал капо, по другую – писарь. Каждый из них весил не меньше восьми пудов. Меня три раза выписывали на газ. Если бы товарищи не подменили мой номер, я бы уже... Потом я работал на кухне и жрал по четыре миски супа. У меня ноги опухли. Однажды я заболел рожей. Я не пошёл в больницу: там бы меня убили. Я ходил на работу с температурой выше сорока. Товарищи прятали меня. Я выздоровел, но кто-то донёс, что я был болен. Я получил двадцать пять, потому что мог заразить других.
- Вир хабен мит аль дем нихьтс цу тун , - возразил генерал.
- Как так? Я должен был отвечать за вас, а вы не хотите отвечать за своих?
Танкист обратился к полосатому:
- Мы должны их судить по всем правилам, а то они вообразят, что стали жертвами насилия... Я хотел вас спросить, не знаете ли заключённого Самуила Брона? Его привезли берлинским транспортом в начале этого года.
Никто не ответил.
- Это мой товарищ, - пытался объяснить танкист. – Я с ним вместе сидел.
- Товарищи – те, кто здесь. Хотя есть ещё и других отрядах, - буркнул взъерошенный парень. – Если вам нужно узнать, обратитесь к водителю «Зульцера».
- Водителю?
- К товарищу, который руководил восстанием.
Танкист уставился в одну точку.
- Где я смогу его найти?
Тот пожал плечами:
- Он взорвал свою машину там, внизу.
Танкиста передёрнуло. Как это? Он говорит о своём товарище, как о задавленной машиной курице. Случайное сборище не знающих и не связанных друг с другом людей?
- Среди вас есть коммунисты?
- А что?
Ведь должна быть примета, по которой можно узнать своих. Он вспомнил: их часть стояла в Казахстане. Третий день дул буран. Чтобы попасть в столовую, нужно было идти, держась за верёвку. Необходимо в этом хаосе ухватиться за что-то.
Молчание.
Это молчание, последовавшее за непонятным для него разговором, показалось генералу угрожающим. Он испугался.
- Зи кёнен мит унс махен, вас зи воллен, абер...
Танкист отвернулся. Это ещё больше встревожило генерала.
- Зи дюрфен унс нихьт, ди гегенштенде беханделен.
Генерал не мог сказать ничего менее подходящего.
- Гегенштенде?! – Танкист подсунул два пальца под подшлемник. Ему стягивало голову, как обручем. – Гегенштенде? – повторил он, и его глаза налились кровью. – Тянули жилы, пока могли, а теперь святоши! Для вас мы были гогенштенде – это да! Но кончилось! Раздавим, - плевок, - и разотрём!
Он сорвал с плеча автомат. Заключённые отпрянули от стола. Только солдаты не шевельнулись: это сделать должны не они...
В разбитое окно дохнуло воздухом. В зал влилась песня. Женские голоса пели «Катюшу». Пели освобождённые женщины. Они приехали на грузовиках встречать победителей.
Песня веяла родной землёй мягкостью родной речи, свободой. В её звуках все раздирающие людей страсти показались какими-то неестественными, им стыдно было поддаться, как пороку. И хотя противоестественное было порождено теми, кто сейчас дрожал перед расплатой, ненависть к ним испарилась, как вода в лужице под лучами солнца, оставив только немного мути на дне.
Танкист опустил свой автомат.
- Стерегите их. Мы ещё увидимся, - сказал он, поворачиваясь к двери. – Мы – свидетели. Без нас суда не будет.



5.


Ринувшись в лагерь, команда БАУ-1 уничтожала всё, созданное руками заключённых. Ворвавшись в барак, люди разносили в щепки нары, срывали арматуру, крошили полы.
Вошедший в жилую секцию староста бараки был осыпан штукатуркой.
- Вам же негде будет жить, не на чем спать, обалдуи!
Никто не удостоил его ответа.
- Возьмите хоть миски и одеяла.
- Нам ничего не надо. Кто-то крикнул:
- Шкаф в окно не лезет.
- Ломай!
Вновь обретённая свобода дала возможность, которой они были лишены: выражать свои чувства.
Гётц стоит, облокотившись здоровой рукой о столб наружного освещения. Зачем оно? Ночью и так горят прожектора. Горят? Горели. Гётц кивает в такт ударам лома: вот так, вот так. Что с ним происходит? Он не отдаёт себе отчёта. Эрна с удивлением смотрит на него. Это было месяц тому назад, может быть, даже несколько месяцев...
Встреча произошла, как почти все решающие события в жизни, неожиданным образом. Эрна увидела Вернера в окно. Гётц остановился, поднял взгляд ко второму этажу знакомого барака, опустил голову, взглянул вторично, вынул из кармана смятую сигарету, поглядел на неё, засунул обратно в карман, кивнул головой и ушёл, подняв плечи, как будто боясь, что кто-то нападёт на него сзади.
Вечером он пришёл. Явился мрачный, будто пришёл не на свидание, а объявить приговор. Женщины перед ним расступились, он подошёл к Эрне, взял её за локоть и, поглядев на пол, откашлялся.
- Эрна, мне нужно с тобой поговорить.
- Сейчас, - ответила она и принялась перебирать связку ключей.
Потом в её кабинке он присел на единственный стул и молча уставился на неё. Эрна мельком взглянула на него и отвела взгляд. Он показался ей усталым и рассеянным. Он был старостой барака, однако, ему стоило большого труда добиться разрешения на посещение борделя. А между тем, другим старостам и писарям разрешение выдавалось без всяких, если только они не провинились в чём-нибудь.
Эрна села на кровать, поджала под себя ноги и положила руки на колени.
- Твои «проспекты» я хранила, пока могла. Мне самой некуда было деться. Хоть я была глупее курицы, но понимала, что, если попадусь с ними, мне несдобровать. Мне удалось устроиться в Армии Спасения, пока не стало видно, в каком я положении. Ходила искать работу. Никто не хотел меня брать. Проспекты я таскала с собой вместе с молитвенником. Мне казалось, что если их у меня отберут, всё пропало, - она помолчала, потом прибавила. – А всё же мы встретились.
- Жить надо, - сказал Гётц, собираясь с мыслями и не слыша её.
Она кивнула.
- Всё в руках молодых, которые придут после нас, - прибавил он
- А почему не в наших?
- Мы стары. И потом, мы живём в таком скопище, что каждому нужно потесниться, чтобы дать место другим. Оттого, что нас много, каждый старается стать поменьше. У них, у молодых, будет по другому: чем больше их будет, тем крупнее станет каждый из них.
Ему показалось, что он говорит не то и не так, что его мысли до неё не доходят. Поэтому он был удивлён, когда она сказала:
- Рано стареешь.
Он кивнул. Вероятно, тюрьма и лагерь его ослабила. Или, может быть, потому что он, как обломок корабля, был выброшен на берег и не чувствовал себя больше ни частью осмысленного целого, ни даже самим собой, только щепкой неизвестного происхождения. Но всё же её замечание обидело его. Ему захотелось восстановить себя в её глазах. И он сказал:
- Как ты сюда попала?
Эрна вздохнула. Ей не хотелось объяснять, но она чувствовала, что должна это сделать.
- Меня хотели унизить, но наоборот – возвысили. Он не понял и сделал нетерпеливый жест. Она испытывающе посмотрела на него.
- Ты будешь жить со мной?
Гётц пожал плечами.
- Тогда обещай, что мы обвенчаемся.
- Какое это имеет значение? Говорить об этом здесь и теперь... глупо. Но, во-первых...
Зрна перебила его.
- Я понимаю. Ты должен знать. Ты имеешь право меня спрашивать. Я работала на снарядном заводе. Мы крали взрывчатку, а вместо неё подсыпали песок. Нас заподозрили, поставили на колени на битое стекло. Многие заболели от порезов. У меня всё зажило быстро. Приехал лягерфюрер. Нас выстроили, а он ходил по рядам и тыкал в грудь: «Ты, ты...» Передо мной он остановился и сказал: «Вот превосходный экземпляр арийской расы. Пусть упражняется в предписанных женщине делах любви». Остальное я не расслышала, но все захохотали.
- Зачем вам была нужна взрывчатка?
- Там были русские. Они меня уговорили. Да меня уговаривать и не надо было. Взрывчатка на случай, если что-нибудь нужно будет взорвать.
Она помолчала. Потом прибавила уже совсем в другом тоне:
- А я думала, ты о другом спросишь... Меня, как немку, назначили старшей. Мне не обязательно было принимать, но я принимала. Товарищей. Они приходили разбитые, потерявшие надежду, а уходили – ты бы их видел!
Гётц выдавил из себя смешок.
- Это ты называешь «возвышением»?
Она не поняла его иронии.
- Неизвестно, кого Бог выбирает для своего дела. Может и таких, как я, кто меньше значит среди людей.
- С каких это пор ты стала богомолкой? Что-то раньше я в тебе особой веры не замечал.
Она кивнула головой.
- Это с тех пор, как я сошлась с Винцентом. Он учился на священника, а его заставили чистить уборные в поместье.
- Ну и как он справлялся с этим «мирским» делом?
Эрна пожала плечами.
- Как все.
- И что же с ним стало?
- Его повесили. За то, что жил со мной, немкой. Осквернял меня, как там было сказано. А он знал, на что идёт, казался весёлым, для меня старался, чтоб я за него не боялась... Мне с ним хорошо было.
У неё задрожали плечи. Она прикусила губу, но, не справившись с собой, бросилась лицом на подушку.
Гётц встал.
- Может быть, в другой раз?
Уткнувшись в подушку, она не отвечала. Гётц стоял в нерешительности. У изголовья её кровати было подвешено маленькое, вырезанное из кости распятие.
- Я не знал... После того, что ты сказала, мне трудно будет. Я пришёл к тебе узнать, как ты теперь, а теперь не могу... Что было, не воскреснет. В жизни не бывает так, как с твоим Христом.
Она дёрнула рукой.
- Молчи! Что ты об этом знаешь...
- Хорошо, - но вопреки своему согласию, он продолжил. – Я слыхал, ты сурово обращаешься с женщинами, которых сюда загнали. Это тоже по-христиански?
- Я им ничего особо худого не делаю. Если провинятся, – наказываю. Это для их же добра. Наци – те пытают, а не наказывают.
Эрна склонила голову, как бодливая корова.
- Если бы меня мать наказывала, я бы всю жизнь ей благодарна была. Но она меня била, как нацистка.
Она подняла голову, слёзы в её глазах застыли.
- Утром, когда я тебя увидел, ты не была накрашена. Я бы мог тебе тогда поверить. Сейчас – глаза подведены, и говоришь не своё, а чужое.
- Мы к вечеру прихорашиваемся, чтобы быть виднее. Это для гостей, но это не обман. Каждая мечтает. Прости, если я тебя чем-нибудь обидела. Иди.
Это свидание было похоже на окончательный разрыв.
Эрна подавила в себе мечту. Но Гётц должен был оставаться тем, кем был раньше в её глазах.
В условиях лагеря было трудно избежать встреч или хотя бы не замечать друг друга, тем более что Гётц был старостой в бараке напротив. Заметив его на улице, Эрна кивала ему и отворачивалась, не ожидая ответа. Дорога к бараку №2 ему не заказана. Когда захочет, придёт. Её женская гордость не позволяла искать предлога для встречи. Таких предлогов было более чем достаточно. Ясно, Гётц понимает, как она попала сюда. Понимает, но не одобряет. Какой бы он был мужчина, если бы одобрил? Притворялся слабым. Что это было – мужское кокетство или действительная слабость: в 35 лет причислить себя к старикам? Ей казалось, что стоит ему убедиться в своей силе, и он станет прежним.
Гётц со своей стороны понимал, что, поддерживая связь с Эрной, он набрал бы в свой карман той самой взрывчатки, о которой она говорила. Он не любил принимать необдуманные решения. Нужно всегда думать о конце.
В этом была система. Конец представлялся Гётцу началом нового порядка. Необходимо обеспечить переход от одного порядка к другому, иначе получится сумбур. Главное, нужно представить себе этот новый порядок!
Лично храбрый и не склонный к компромиссам, Гётц пасовал, когда ему приходилось представлять себе несуществующее. Для этого у него не хватало фантазии. Этот потомственный немецкий рабочий, социал-демократ по отцу и деду, жил и представлял себе жизнь только в рамках привычного. Всё, что можно было сделать, это хитро использовать предоставленные ситуацией возможности. В лагере он оставался тем, кем был на воле – практиком.
Теперь он ждал русских. Они придут из страны победившего социализма, и те порядки, которые они принесут с собой не могут существенно отличаться от порядков, которые установили бы немецкие рабочие, придя к власти. Русские – такие же пролетарии, как и они. Такие же? В глубине сознания его точило сомнение: могут ли они быть такими же? Ведь условия в России совсем другие, чем в Германии. Разложение власти предшествовало Февральской революции, Февральская проложила путь Октябрьской – всё происходило закономерно. Но в Германии власть не разлагается, в Германии власть твёрдая. Она всегда была такой. В Германии всегда существовал строгий порядок. Смена режима может произойти только в результате разгрома армии, ибо на армии держится власть. Но смена режима не означает уничтожение порядка. Попытка Веймарской республики заменить порядок условно-демократической законностью окончилась крахом: Гитлер растоптал эту законность, предварительно использовав её в качестве трамплина. Но и при разгроме армии порядок в Германии восстанавливается с поразительной быстротой. То же самое могло произойти и теперь, но на этот раз русские товарищи установят свой порядок и не дадут буржуазии опомниться. Остаётся ждать. Они придут с Востока, они уже идут. Издали слышно их громыхание.



6.


Гётца окликнул капо БАУ-1 Герман Родерскоп.
- Надо прекратить! – сказал он, указывая на барак №17, из двери которого языком вываливались скомканные одеяла, подушки, матрацы.
- Лагерь надо передать русским в полном порядке, а то они могут подумать, что здесь анархия.
- Лучше всего выстроить всех на поверку и встретить русских с музыкой и рапортом, - с сарказмом ответил Гётц.
Родерскоп взглянул на него неодобрительно.
- Ты всё время просидел в бункере и ничего не знаешь. Русские – наши союзники. Временно. С их помощью мы восстановим порядок. Нужно только, чтобы они поняли: союз с нами может быть только на равных. Мы можем стать для них солидной подмогой. Наш лагерь выставит полк.
- Евреев?
- И евреев тоже. Я их видел сегодня в действии – алле ахтунг.
Он перевёл взгляд на Эрну.
- Ты что, решила обзавестись семьёй? Рановато. В ближайшие пять лет нам, немцам, не придётся жить спокойно. Уж слишком много всякой дряни собралось в нашем райхе.
- А что, ты думаешь, будет потом?
- Строить новую Германию надо без капиталистов и без «марксиан», - сострил он.
- Интересно, как это будет выглядеть?
- Олигархия, как и коммунизм – две крайности, их надо избегать.
- Как будто это от тебя зависит. - Гётц пожал плечами.
- От меня, от тебя, от всех.—Чепуха! Не выйдет. Ты должен понять, что русские установят свои порядки, а немцам придётся подчиниться.
- Нет, ты это брось, Подчиниться!
... Эрна следила за похожим на перебранку разговором. Она отвернулась и поглядела на барак. Доносящиеся изнутри крики и шум не прекращались. Приняв какое-то решение, она повернулась к Гётцу.
- Я пойду.
Она подошла к двери и крикнула:
- Эй, вы там?
Её не услышали. При общем шуме это было просто невозможно. Отшвырнув ногами одеяла, Эрна проникла в барак. Какой-то заключённый, перегнувшись через перила лестницы, с любопытством стал её разглядывать.
- Убери это барахло, а мне метлу какую-нибудь.
- Метлу? – засмеялся заключённый, и, подняв голову, крикнул: - Метлу сюда!
Кто-то сверху протянул метлу. Укрепляя веник на палке, Эрна стукнула ею по каменным плитам крыльца.
- Готовьтесь, ребята.
- Её обступили ухмыляющиеся заключённые. Окружённая ими, как телохранителями, Эрна поднялась на второй этаж.
- Что вы тут наделали! – сокрушённо проговорила она. – Ведь за такое вам понадавать надо.
По коридору гулко пронёсся смех.
- Успеете, не успеете, а до прихода товарищей нужно всё привести в порядок.
- Зачем? – послышался чей-то издевательский голос.
- А затем, чтобы они увидели, кто здесь хозяин.
- Может ты? – спросил тот же голос.
- Я – хозяйка.
- А метлу не отдашь?
- А метлу не отдам. Кто там спрашивает?
Из толпы выступил круглолицый заключённый с заломленной набекрень медицинской шапочкой.
- Санитар или лекпом?
- Главврач!
Хохот.
- А ну-ка, главврач, наводи порядок.
- Сама наводи, если тебе это нужно.
Эрна решительно шагнула к нему и взмахнула метлой. Парень исчез в поднятом облаке пыли, кругом закашляли, зачихали. Наступая шаг за шагом, Эрна продолжала выметать сор.
- Это произошло как-то незаметно: заключённые перешли на сторону Эрны. Послышались возгласы одобрения, смех, кто-то схватил лопату, стал сгребать мусор. Другие выносили разбитые «вагонки». В секции стало светлее, просторнее.
- Ну, а теперь, в баню!
Ещё до того, как у ворот появился первый советский танк, в лагере был наведён порядок. Заключённые встретили освободителей с радушием хозяев, принимавших дорогих гостей.



7.


- По бара-а-акам! – вопила староста женского лагеря.
В сопровождении группы надзирательниц она шла по центральной улице лагеря, раскинув руки, словно сгоняла цыплят с грядки. Заключённые неохотно подчинялись ей, пытались улизнуть. Многие были заляпаны грязью: их в срочном порядке с земляных работ отвели в лагерь. В районе эсэсовского городка рвались бомбы.
- Шнель! Лос!
Совсем близко, заглушая разрывы бомб, раздался, словно сопровождающий извержение вулкана, взрыв. Здание душегубки, а за ним здание крематория как-то лениво поднялись и рухнули в облаках пыли и дыма. В один миг было уничтожено созданное руками заключённых в течение года. Их труда, словно не было. Запыхавшиеся от бега женщины вздохнули с облегчением.
 Нет душегубки! Нет крематория!
Лили остановилась. Её волосы поднялись на затылке, как шерсть у разъярённой собаки. Маруся схватила её за руку.
- Пусти!
- Не пущу. Ведь всё равно не поможет. Да он и не обязательно там.
- Сам хотел! – рыдала Лили. – Я его поносила. Задела его самолюбие. Я видела по его глазам. Он хотел умереть.
- А, глупости! Пойдём.
Лили поплелась за подругой. Теперь они уже бежали беспорядочной толпой вместе с конвоирами, как бегут вспугнутые лесным пожаром звери, хищники, травоядные. Прогнав женщин в лагерь, эсэсовцы собрались у ворот. Они не знали, что с собой делать. Сзади на них наползал туман.
Теперь на Лили напало какое-то сонливое состояние. Она покорно шла за Марусей. Только сев на нары, она спохватилась, что находится в чужом бараке. Маруся стояла с несколькими русскими женщинами у дверей и к чему-то прислушивалась. Чей-то взволнованный голос бубнил:
- Говорю, всё кончено.
В дверях появилась надзирательница.
- Ведь я вас не обижала, правда? Придут ваши, скажите, что я к вам хорошо относилась.
Она повторяла одно и то же, как слова молитвы. Но, видимо, не надеялась, что Бог её услышит.
Маруся что-то ответила.
- Вы только скажите, - не слушая её, повторяла эсэсовка. Она открыла перед Марусей дверь. Маруся подошла к Лили:
- Идём.
- Куда?
- Увидишь.
И, так как Лили медлила, она, так же, как после взрыва, схватила её за руку и потащила за собой.
Бараки женского лагеря казались окутанными дымом. Яркий солнечный день поблек. Лили казалось всё до жути незнакомым. Она зажмурила глаза в ожидании, что на неё обрушится что-то неведомое и страшное. Шагая по привычке длинными шагами, но всё же отставая, она двигалась за Марусей. Лили не открыла бы глаза, если бы Маруся не выпустила её руку. Поверх проволочного заграждения были перекинуты доски. Это у самой вышки! Лили взглянула вверх. Ей показалось, что на вышке стоит, размахивая шапкой, какой-то заключённый. В другой руке у него был мегафон. Он издавал какие-то странные ухающие звуки. Понять было трудно. Заключённый дирижировал мегафоном:
- Передвинуть доски направо! Идите гуськом, по одной, - кричал он.
Когда женщины вместе с Лили очутились по ту сторону проволочного заграждения, заключённый сбежал с вышки и тут же попал в объятия женщин. Одна из них вырвала из его рук мегафон и нахлобучила ему на голову.
- Постойте, чертовки – кричал он, задыхаясь. – Вас ждут машины.
- Где?
Маруся стала силой оттаскивать женщин от вконец замученного товарища.
- У брамы.
Твёрдое решение сковало Лили. Она подошла к Марусе.
- Давай попрощаемся.
- Ты что?
- Я остаюсь. Маруся... – она хотела сказать ей что-то очень хорошее, очень тёплое, но чувствовала, что не получится. – Спасибо за всё.
- Брось глупости. Идём.
Маруся потянула Лили за собой.
- Не могу.
- Смотри, отобьёшься, пропадёшь.
Лили отрицательно покачала головой:
- Не пропаду.
Маруся посмотрела удивлённо. Не находя в глазах Лили ничего, кроме какой-то окаменевшей решимости, она пошла прочь.
Лили осталась. Она сама хорошенько не понимала, чего хочет. Её мысль кружила, как кутёнок с поражённым мозжечком. Нужно найти Жака, Жака. От этого зависит всё. Жизнь ребёнка. Жизнь. Как будто отзываясь на её мысли, он толкнул её изнутри. Лили замерла. Ещё толчок. Ещё.
Она пошла по полю к месту, где вчера ещё поднимались здания храма-душегубки и крематория. Оказалось совсем близко. Лили дошла до забора. Забор казался на всём протяжении опрокинутым взрывной волной. Будто по всей территории стройплощадки пронёсся шквал могучей силы. Всё было в беспорядке, но беспорядок этот был своеобразным, неповторимым порядком, порождённым стихией: мелкая нечисть оказалась сметённой начисто, нагромождённые друг на друга обломки стен создавали впечатление первобытного хаоса, торчащие балки и доски – извергнутыми из утробы чужеродными телами.
Лили бродила по обломкам здания, взгляд её блуждал, не задерживаясь на предметах. Здесь был он. Но он не был им, потерял облик человека. Трудно будет его найти. Возможно, он никакой видимости не имеет, превратился в ничто. Тем сильнее она ощущала его присутствие: его нет, но он есть, иначе быть не может. Предположение превратилось для неё в уверенность....
Она поскользнулась, упала, разбила колено. Боль вернула её к действительности. Прихрамывая, она подошла к воротам. Возле ворот была вырыта яма для гашения извести. В яме – присыпанное известью тело. Став коленями на край ямы, Лили спустила ногу, притронулась к телу. Оно было мягкое, ещё не успело закоченеть. Лили соскользнула в яму. Её ноги погрузились по щиколотку в известь. Она обхватила тело руками, пытаясь приподнять его. Тело принадлежало человеку небольшого роста, но оказалось неожиданно тяжёлым. Лили стала тащить, ухватив тело подмышки. В конце концов, ей удалось вытащить тело из ямы...
Жак.
Она припала к телу, почувствовала вкус извести во рту.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Утром её нашли рядом с ещё живым Жаком. Там, где из тела соприкасались, известь сожгла одежду, и оба получили ожоги. Лили очнулась в больнице. Она приподнялась на подушке:
- Где он?
Ей сказали, что Жак лежит в мужском отделении. Лили в первый раз встала на колени и сложила руки. Потом, постеснявшись присутствующих, села на кровать и. спустив ноги с постели, стала искать больничные шлёпанцы:
- Можно мне к нему?