Мирьям. Дорога к дому

Полдень, жара со всех сторон, даже снизу от асфальта. Плетусь, высунув язык с рынка. Ряд блочных домов постройки середины шестидесятых. От них тоже пышет жаром. На скамейке возле дома сидит толстая, даже не толстая, а монументальная старуха в платке на голове, словно в короне, и подремывает. Даже во сне не теряя царской гордости осанки. В окне над ее головой оглушительно звонит телефон.
Не раскрывая глаз, а только чуть приоткрыв их и величественно изогнув шею в сторону звука способного напугать до смерти, роняет четко и раздельно:
- Шток! Шток, бен-зона!(Тихо! Ша, сукин сын)
Натуральная, со многими поколениями благородных предков, королева, роняющая презрительное замечание опростоволосившемуся слуге.
Это Мирьям.
Она родилась в Марокко, корнями из Испании, жила во Франции и на Корсике. Воевала в Европе, бывала в Киеве
Она просто чудо. Пока я этого не знаю, но сейчас я с ней познакомлюсь.

Я засмеялся и она открыла глаза пошире, чтоб рассмотреть кто это смеет далее нарушать ее покой.
- Шалом. - говорю я, немного успокоившись
- Шалом. - отвечает она с паузой, и похлопав по скамейке рядом с собой толстой рукой с кольцами на пальцах; - Иди сюда, присядь со мной на минутку.
Иду. Она не просит, не приглашает, приказывает. Ослушаться нельзя.
- Ты из России. Утверждает, не спрашивает. Она вообще спрашивает утверждая, возразить нельзя, можно осторожно поправить, но осторожно. Поправку она примет, со снисхождением, но примет.
- Из России. - спрашивает-утверждает она -
- Дети. У тебя есть дети.
- Да, двое. Мальчику пятнадцать, девочке - шесть.
- Хорошо.- и продолжает с резкого поворота:
- Когда мы сюда, в Ашдод приехали, тут ничего не было. Домов не было, деревьев не было, порта не было, нашей синагоги не было, рынка не было. Песок был досюда. - она проводит черту на земле палкой себе под ноги:
- Досюда был песок. Ты когда приехал, все уже было.
Не поняв, что это был вопрос, я спохватываюсь, когда чувствую что пауза затянулась.
- Да, - говорю я, - все было, слава Б-гу.
- Слава Б-гу. - подтверждает она с заметным кивком
- Ты с бородой. Соблюдаешь заповеди. Или не соблюдаешь.
- Я....это... ну так, кое-что...
- Все мои дети соблюдают заповеди и внуки тоже, - тут она ненадолго задумывается, продолжать ли, вдруг я неправильно пойму такую интимную подробность,
- Кроме Ицика, он в Австралии - она переводит взгляд на меня и на лице у нее написано, что в Австралии неимоверно трудно, почти невозможно соблюдать заповеди, вот и Ицик и ударился в отход от традиции.
Мы на пару минут задумываемся о людях, которых жизнь заносит невесть куда от их семьи и от их народа, и заставляет забывать традиции.
Мы еще некоторое время ведем такую неспешную беседу, в ходе которой выясняется, что не закончившая школу Мирьям твердо знает пять языков и пытается с соседями-эфиопами говорить на амхарском, побывала в куче мест в мире и знает о чем говорит, когда имеет в виду разрыв с традицией. Сама она разрывала с традицией дважды. Дважды! - твердо поясняет она, чтоб я не подумал, что это такое дело, которым можно пренебрегать сколько угодно и ничего это не значит.
Первый раз, когда во Франции вышла замуж за инженера-корсиканца и переехала с ним на Корсику.
Там среди соседей-итальянцев она выучила итальянский, а по-французски она говорила с детства. Ее муж не был ревностным католиком, но в их жизни не стало места ее иудейству. Не знаю, что там было в подробностях, но ее муж, когда началась война, вместе со многими корсиканцами поддержал Муссолини и Мирьям вернулась в Касабланку, к своим родителям, братьям и сестрам.
Время шло, война отгремела почти не тронув семью Мирьям, разве что французская текстильная фирма, где работали отец и старший ее брат Морис свернула свои дела в Северной Африке, но дело шло к независимости, страна стремительно исламизировалась и многие евреи засобирались в Израиль. Семья Мирьям тоже.
Они приехали в пятьдесят четвертом году. После Касабланки Израиль казался заброшенным и провинциальным, никакого блеска и никакой степенности, работы для ее отца не было, братья работали на стройках и в порту, арабский и французский семьи Фалачи были чужими посреди ашдодских песков, а иврит они знали плохо в-основном из Торы и Сидура, а на идиш не говорили совсем.
Отец Мирьям купил приемник и слушал почти только арабские станции, где передавали арабскую музыку, главным образом египетскую. Отец ее очень любил Ум-Культум, тогда знаменитую, в зените славы, подпевал ее голосу по радио и много спорил с соседями-сионистами, которые считали что арабской музыке нет места в в новом Израиле, хотя сильные тогда коммунисты и социалисты много говорили о союзе с арабскими рабочими. Все-таки они были чужими и одинокими, мало чего понимали в "правильном" сионизме. Все очень отличалось от того, к чему они привыкли, на чем выросли сами и на чем пытались растить собственных детей. Такая важная в Марокко для их самоопределения религия и осведомленность в ней были не сильно в почете, всякие "восточные" проявления подавлялись, незаметно, но марроканцы чувствовали себя где-то позади голубоглазых ашкеназов, упорных и более образованных, которые относились к ним как к младшим в семье, принятым, но мнение которых не первостепенно и от которого можно отмахиваться.
И Мирьям второй раз отошла от традиции. Постригла волосы, стала ходить в ярких платьях, поступила не спросясь отца в организацию "Бейтар" и играла за "Бейтар" в волейбол, это ни в какие ворота не лезло, по мнению ее родителей. Не ходила в шабатнее утро в синагогу с родителями, а отсыпалась после танцев накануне, что было вообще немыслимо, танцы в в ночь Субботы.
Сначала они жили в палатке, а потом в вагончике, а потом построили маленький домик на берегу, тогда земля в этих местах ничего не стоила. Можно было ходить по субботам в марокканскую синагогу, Мирьям надоели шум и толкотня танцулек и напряженное ничегонеделание в "Бейтаре" тоже надоело, можно было купаться в море, как в Касабланке, можно было даже возражать и спорить с родителями по поводу новых нарядов, в Касабланке показавшимися бы неприличными для девушки из хорошей семьи. Можно было жить. И они жили. Врастали в землю.
Постепенно как-то все устроилось, начали поблизости селиться приезжие из Марокко, особенно много после получения им независимости, иврит из священных книг стал главным языком в доме, Мирьям пошла работать в мэрию, снова вышла замуж, за парня из марроканцев, конечно соблюдающего традиции, она любила своего мужа, родила семерых детей, включая моего ровесника Ицика, отошедшего от них и умотавшего в Австралию.
Чтоб он был здоров.
- Вот так жили, - продолжает она - хорошо жили, у нас тут дом, Святая Земля. И у тебя все наладится. Мало-помалу, с Б-жьей помощью.
При словах "мало-помалу" я уж хотел вскинуться. Уж другого чего, а этого "мало-помалу" я наслушался до глотки. Но я не стал, в любимом присловьи есть правда.
Для жизни у нас надо много терпения, больше чем во многих других местах. Но тут наш дом, у таких разных людей, как я и Мирьям, и надо терпеть и верить. Куда деваться.
Домой я явился, когда солнце уже перестало так несносно печь и жарить. Сильно опоздав, всего-то покупок у меня было немного овощей и фруктов, а я пробродил несколько часов. Жена отругала меня конечно, но послушав рассказ о знакомстве с Мирьям, утихла, ворча полезла куда-то в кухонные шкафы и достала оттуда завалявшиеся без дела шабатние свечки, которые раздают бесплатно религиозные женщины со словами "шабат шалом", стоя в конце недели у супермаркета. Одаривают ими выходящих с покупками женщин, те берут их и небрежно кладут в тележки, а потом зажигают их в своих домах дла освящения Субботы, или складывают и забывают, как вот мы до сих пор.
Пока не придет время узнать, что мы не первые здесь и до нас было так же. Не придет время почувствоать, что мы дома и присоединиться хотя б своим небольшими двумя огоньками к обычаю своего народа.
Я ее давно не видел, давно уже не хожу на рынок и мало хожу пешком по городу. Но все время о ней вспоминаю, старой женщине в платке как корона, нашедшей свой дом и помогшей мне в дороге к моему.