Как я провел лето, 2

...Тимофей засмеялся.

Над Дубками висело симпатичное рыжее солнце.
Крохотные ватные облачка весело бежали по небу, ветер шумел и пригибал кусты. Из них стаями выпархивали нахальные пестрые дрозды, трещали желтыми клювами, носились над огородами, высматривая зазевавшихся жуков с букашками и зеленых гусениц с долгоносиками. У заборов во всю цвели люпины с шиповниками. Пахло молодой травой, горячим песком и… лягушками: знаменитое Екатерининское болото начиналось сразу за садоводствами. Прошлым летом они вместе с Катей ловили в нем плавунцов с тритонами, складывали в жестянку от конфет, а потом выпускали.
Через болото проходили длинные неустойчивые мостки из досок, шпал и стволов подросшего осинника, вырубленного коллективно на субботнике. Держась за руки, они иногда пробирались по хлипким бревнышкам до рыжей трясины, за которой мостки обрывались, и глазели на другой берег. Там высился глухой темный лес, заросший папоротником и ёлками, покрытыми серым курчавым лишайником. Он, конечно, запросто пошел бы и дальше – к озерам, но Катька пищала: «Бабушка не разрешает! Утонем, заблудимся!», - и они возвращались.
Тим отряхнул пятнистые брюки, выловил из песка кепку - бейсболку, потянулся и сощурился на солнце: «Хорошо!» Над его головой всхлипывали белопузые чайки, резко ныряя к земле, точно «мессеры» из кинофильма, и стремительно взмывая над поселком. Дед говорил, отсюда, если по прямой, всего пятнадцать километров до Ладоги. Или двадцать? Он забыл. Вот они и летят.
Чайки покружились над помойками, болотом, взвились к облакам и улетели туда, откуда пахло морем.

- Обедать, Тимочка. Запропастился совсем. Хотела искать, - Мария Гавриловна накрывала на стол. – Где ты был-то?
- Нигде, - он вымыл руки: ну, что это? Каждый шаг докладывать? Только говорила: «Пошел бы погулял!» - и вот уже: «Где ты был?».
– А чего я, один? А дед?
- Нездоровится ему. Капель выпил, уснул.
- Я только первое, ба.
- И первое, и салат. Помнишь, доктор говорила: витамины нужны. А у меня как раз укроп взошел. И чесночок вот. Смотри, какой.
Тимофей вздохнул и принялся за салат. После салата смолотил борщ с куском курицы, на котором висела жирная свернутая в трубочку кожа, и которую он терпеть не мог, а потому осторожно, чтобы бабуля не видела, опустил вниз – Симке. Затем слопал два блинчика с творогом, потянулся за компотом, но, подумав, уронил руку на скатерть:
- Не, ба…. Не лезет. Я потом.
- Потом так потом, - миролюбиво согласилась Мария Гавриловна, во все глаза глядевшая на внука, которого в городе приходилось кормить чуть не насильно. Тимофей икнул, зевнул и сладко потянулся:
- После сытного обеда по закону Архимеда…
 «Дитё дитём», - довольно подумала бабушка.
Ей хотелось, чтобы он подольше оставался маленьким: «Господи, какие они маленькие-то хорошие!»
- Иди, отдохни. Почитай чего-нибудь. Что там по литературе на лето?
- Тише, Маша, я Дубровский! Пасиб, - внук отчалил от стола.
На веранде было тихо и светло. За окном подсвистывали крошечные длиннохвостые трясогузки, качался дикий виноград, отбрасывая на чистый крашеный пол длинную прохладную тень. Кивала соцветиями старая персидская сирень, заслонявшая собой полкрыльца.
Из комнаты деда раздавалось прерывистое: «Пуфф-пуфф», - и Тимофей опять подумал о смерти. Ему стало стыдно, что он вспомнил о ней в связи с дедом. Его пугали разговоры о том, что он плохо себя чувствует, что у него стенокардия и железный стимулятор в груди. Тревожили мамины с папиными переглядывания, бабушкино беспокойство и слезы украдкой. И это частое: «Вот помру, тогда делайте, что хотите».
Тим улегся за стенкой – само собой, поверх одеяла и в штанах, и принялся размышлять: что такое смерть? Ничего толкового не придумал. Однако недаром он слыл «неглупым мальчиком» - учительница Лидия Егоровна не раз о том говорила маме, и Тиму была приятна такая оценка. И потому он, конечно же, кое о чем догадался: жизнь после ухода какого-то близкого или вовсе далекого и незнакомого человека, остается такой, как и была. Течет себе потихоньку. Так же восходит солнце, просыпаются люди по утру, умываются, обедают, пьют чай, смеются.
И все как всегда. Только он не понимал: как это?!
Меня не будет, а все будут пить чай? Шуршать бумажками от конфет и сосать леденцы? Кидаться апельсиновой кожурой? Вы что, люди? Кто вы после этого? Не будет славного любимого деда, а все будут продолжать читать газеты, смотреть телевизор, и я буду гонять на велике, играть в Постал-2, а мама красить губы и надевать жемчужное ожерелье, которое так нравится папе? Как это? Как?! Ему хотелось заплакать, закричать, застучать в стенку: «Деда, прости!», обнять его крепко-крепко, прижаться…
Тимофей шмыгнул носом.
Как он боялся смерти! Кто бы только знал. Страшных разговоров о ней, непонятных чувств, от которых мурашки и холод в животе.
И еще этот противный «Нахаленок».
Нет, конечно же, не противный. Нахаленок Тиму нравился, только…
Вместо «Дубровского», читать которого не хотелось – что он, совсем, что ли? каникулы только начались, а он сразу книжки по программе читать? - Тим вытащил из дачной кладовки старый затертый том Шолохова – мамин еще. Углядел на обложке: «Сборник рассказов». «Ага, - решил, - подходяще. Рассказы, они маленькие. Прочитаю парочку, а потом – за Дубровского».
Читать он любил, но делал это, по общему семейному мнению, безобразно: всегда лежа и в обнимку с чипсами, жвачками, конфетами или надкусанными яблоками. Пакеты и фантики разбрасывал вокруг постели, отчего бабушка приходила в ужас, а огрызки складывал на тумбочке горкой. Они высыхали, становились коричневыми и прилипали к чистой кружевной салфетке – не отодрать.
Перечитав «Нахаленка», которого они проходили в пятом классе, Тим призадумался. Раньше он не понимал, какой это страшный рассказ. Почему? Маленький, что ли, был? Уцепился Нахаленок за подсумок крайнего бойца: «Вы куда идете? Воевать?» Хотел с ними. Но ушел - отец. Взял винтовку – наверное, такую, про которую дед рассказывал: инженера Мосина, поцеловал в последний раз Мишку – нахаленка и зашагал вместе с товарищами по улице на край станицы. И вот уже везут убитого отца на повозке, и его мертвая голова, подпрыгивая, стукается о задок, и течет на доски густая черная кровь…
Тимофей представил эту повозку, неподвижное тело, искромсанное сабельными ударами лицо так, что видны оскаленные зубы, заплывший кровью выпученный глаз, на котором сидит большая зеленая муха, маленького Мишку – Нахаленка, мелко подрагивающего от ужаса, и сердце у него заторопилось, застучало, забилось в горле. Руки похолодели и стали липкими, а в животе что-то неприятно сжалось и превратилось в ледяной комок. «Батянюшка, встань! Батянюшка, милый!» - кричал обезумевший Мишка, и крик его бился у Тимофея в ушах. К нему примешивались прерывистое дедово «Пуфф» за стеною и собственное: «Деда, прости!».
Он стиснул зубы, зажмурился и отчаянно замотал головой.


конец первой главы...