Санёк

Санёк

Он стал моим другом за день до того, как мы повстречались. Мать привезла меня из города в эту деревню, второй раз в моей жизни. В первый раз я был совсем младенцем: всё время канючил, боялся выключать свет и просился на горшок. Естественно деревня мне не нравилась и во второй раз. А что здесь может нравится? Гуси гогочут, коровы мычат, вся эта масса беспрерывно движется, и, извиняюсь, срёт. Тётки кругом злые, нереализованные, монашки. Мать светится счастьем, сестра занята, собаки кусают. Никому нет дела до того, что я подыхаю со скуки. Мне 9 лет и у меня есть театральный бинокль – подарок дедушки. И ещё я одет как матрос, во всё чистое. И в белых носках. Небольшая городская ошибка. Мимо пробегает деревенская малолетняя рванина.
- Ух, ты! Бинокль! Дай взглянуть!
- Смотри.
Он смотрит из моих рук на поленницу, затем красиво плюёт сквозь зубы в пыль. «****ато» - говорит он и убегает. Он просто стесняется, как, впрочем, и я.
Невдалеке моя мать трёт с необъятной монашкой, которая пытается накормить собаку. Монашку зовут Елена. Елена держит в руках палку. Как только пёс прекращает есть, она бьёт его по голове и кричит (дословно): «Ешь, Дружокь, ешь, негодный собако!!!» Пёс снова деликатно приступает к приёму пищи. Кстати, она его так задрочила своей палкой, что в последствии он до самой смерти по-другому не мог столоваться. Бывало, Елена заболеет, а Дружок выжидает голодный. Перед ним стоит полная миска с едой, но он не притрагивается. Лежит на земле, глаза слезятся, но без хорошенькой встряски аппетит не посещает мохнатого страдальца. А ещё он как-то меня за палец ухватил. Ну да я увлёкся. Речь сейчас не о нём. Я подхожу к матери.
- Ваш? , - спрашивает Елена.
Меня очень волнуют такие вопросы. Мне всегда хочется ответить на подобную хрень «Нет». Просто, чтобы увидеть реакцию собеседника.
- А что, похож? - отвечает мать фразой, которая заложена в её голове «по умолчанию».
- Вы будьте очень осторожны, - начинает Елена нотацию с хохлятским акцентом, - ему ни в коем случае нельзя попасть в плохую компанию.
В этом месте у меня происходит мощная эмоциональная эрекция. Плохие компании – мой профиль. Но я не подаю вида, что заинтересован.
- Разве Здесь можно встретить «плохую компанию», - мать делает акценты в этих местах, намекая собеседнице, что Здесь – Святое Место и «Плохая компания» тут произойти не может.
- Да, и ещё какую!!! Нечистый и сюда проник!!! Это Людкин сын Сашка!!!
И в этот миг оно происходит. Я совсем ничего не знаю о Сашке, но от него у меня уже мурашки бегут по коже. Каким должен быть человек, чтобы так взвинтить взрослую женщину? Не знаете? Отвечу за вас. ВЕЛИКИМ. А ему тогда всего восемь с половиной было.
А монахине Елене, между тем становится плохо.
- Он недавно залез на крышу… В его руках был топор… И он… рубил её… И осколки попали на Марию… вы можете себе представить?
О да! Я мысленно переношусь к нему. На крыше наверняка есть какой-нибудь знак, говорящий о том, что там запрятаны сокровища. И Саня это сумел разгадать! Он вскрыл хренову консервную банку!
- Зачем он это сделал? – говорю я удивлённо, чтобы никто не понял, как мне сейчас хорошо.
- Это лукавый. Ребёнок ни при чём, в него вселилися бэсы.
Елена ещё что-то рассказывает о подвигах моего друга, но я её уже не слушаю. Я наслаждаюсь тем чувством, что я не одинок в этом мире, что вот-вот моя тюрьма закончится.
А на следующий день Сашка объявился. Не такой крутой с виду, каким я себе его представлял. Но тоже ничего себе. Младше меня на без четырёх дней год, но моего роста, с кудрявыми непослушными волосами, и, что самое обидное, более сильный, смелый и выносливый. Очень обидно. Особенно, когда он это подчёркивает.
Например, я еду на велосипеде, а он едет позади и передразнивает мою манеру передвижения на этом средстве. Передразнивает очень комично. Монашки останавливаются, чтобы смотреть на нас и смеяться. Надо мной. Я и в правду очень забавно кручу педали, потому как Саня совсем недавно меня научил, и, к тому же я сильно натёр плавками. Но толпе этого не понять. Толпа всегда любит, там, где весело. Я злюсь, стараюсь исправиться, падаю в пыль, Саня изящно проносится мимо. Это апогей (можно сказать и перигелий, один хер вы поймёте меня правильно), монашки хохочут и разбредаются.
Иногда мне казалось, что Саня – мой самый злейший враг. Например, когда он вместе с одним мудолаем по имени Илья включил циркулярку. Это строжайше нам возбранялось, а нарушителей грозили выгнать из святой обители в шею. Так вот.
Саня закорешил с Ильёй, а он включил (по словам Сани. Верю с трудом до сих пор, что нежный городской парень смог это) пилораму. И сразу выключил. Но хромой, глуховатый работник Виктор стоял на стрёме и успел запасти акт неподчинения. И тут же доложил. Так как Виктор не узрел ничего конкретного (ибо невозможно поймать Саню с поличным, пока он сам этого не захочет), а отлогательств дело не терпело, он сказал, что (снова цитата): «Это были шалуны».
Шалунов в автодеевском скиту не так уж и много, допрос начали с меня. Я не включал циркулярки и сильно обиделся, когда они начали это мне вменять. Я заплакал. И возненавидел Санька. Потом всё угомонилось, но момент в истории сохранился. (Если, вы, конечно, не возражаете, что я так выразился в вашем присутствии.)
Много всяческих историй и микро сюжетов было проработано в те благодатные дни, но лучше всего нас охарактеризует этот случай.
 Представьте женский монастырь. Нет, не огромную лавру с торговой площадью. Нет. Небольшой деревенский скит, человек на сто, включая меня и Санька, расположенный в деревеньке с таким же количеством населения. Строгие монахини, вечернее молитвенное правило, постоянные крестные ходы, посты, сугубое смирение, обет молчания, огород, строительство, картошка, посуда, кухня, печка, сенокос. Кругом – убийственная, болезненная пахота. Но мы с Шуриком умело избегаем нудных послушаний. Каким образом? Просто мы с Шуриком.
Как только мы познакомились и потрапезничали вместе, Старшая в обители, Мать Феофания, стала размышлять об отведении какого-нибудь укромного местечка под детскую трапезную. «Они вели себя плохо за столом» - подумаете вы. «Нихера подобного, дамы и господа», отвечу я с улыбкой, мы просто перевернули все традиции вверх дном. Теперь компот можно было пить только со стола, а гречку выметать языком из-под трапезного серванта (кстати, есть возможность поразмыслить о значении слова «затрапезный»).
Самая соль заключается в том, что нам было весело дурить, даже когда мы оставались наедине. Обычно капризное настроение детей выражает протест против поведения родителей в обществе. Стоит ребёнку остаться наедине с (кем угодно) и он успокаивается, но это явно не наш случай. Мы трапезничали на отдельном столе в самом конце коридора, заслонённые от праведного мира куском пожертвованного картона. Что творилось там за перегородкой… Мы были собой (не боюсь повториться). Мы быстро наедались и начинали извращаться с пищей. Музыкой к нашим обедам звучали громкие отрыжки, мы делали вид, что испражняемся ртом. Когда мне это надоедало, я бросал пищей в Санька, он бросал в обратную. Мы сцеплялись и падали на пол, мутузясь беспощадно.
 Саня ходил на карате, я вырос в квартире у мужика, что никогда не мог привести в порядок свои нервы. Мы стоили друг-друга. Наши драки обычно кончались компромиссом, хотя я изрядно уступал Саньку в технике боя.
Мне нравилось, что его всегда так просто спровоцировать на рукоприкладство. Он после малейшего намёка на оскорбление мог взвинтиться и на меня напасть. Мне было больно, но я всегда себя контролировал. Не потому, что я этого хотел. Просто я понимал, какую боль он испытает, если двинуть ногой по тормозам (бедро), а он, похоже, нет. Его взгляд в этот момент как будто застилался мутным туманом, и он хреначил меня, совершенно не думая о последствиях. Это было круто. Но я, кажется, обещал вам занятный случай.
В общем, нас за хорошее (естественно лицемерное) поведение перевели в рабочую трапезную. Это то место, где мурцуют (кушают) угрюмые усталые работники (а работники очень угрюмые и очень усталые, мать их…) Они это стараются сделать быстро и без лишней возни, чтобы покурить на лужайке полчасика перед работой. Хмурые, неприятные люди, в большинстве своём имеющие тёмное прошлое. Но вместе с тем очень религиозные (уж по любому религиозней меня).
Они обычно молились по одиночке, что само по себе хреновый признак: дружные люди всё делают вместе, и молятся, и выпивают, и работают. А эти по одиночке. Мне это тогда уже не нравилось, хотя я не мог понять, почему. Короче, сидят они за столом, топчут (кушают с аппетитом) свою баланду. Слышно, как у них суставы скрипят от напряжения. Один уже откушал и молится, подняв взгляд к иконам. Саня тоже откушал и тоже молится. Саня заканчивает быстрее, идёт к выходу, останавливается в дверном проёме, выпячивает задницу, и звонко выпускает газы. Никто так мощно не умеет. Даже хрустальная люстра звенит.
Тишина.
Я закатываюсь хохотом, вывалив содержимое рта на скатерть. Саня гордо поворачивает голову, чтобы триумфально взглянуть на своих воспитателей. И тут тот, который молился резко срывается с места, по пути вынимая ремень. На счастье Санька, рабочий плохо бегает и долго достаёт ремень. Я продолжаю угорать.
- Испугался.
- Немного.
Слышу я диалог в перерыве, когда набираю воздух. Это добивает меня. Я падаю на пол.
Прибегает бодрый рабочий. Санька он не поймал, но рассчитывает отыграться на мне. Он хватает меня, рывком ставит на ноги, целится ремнём в мою задницу. «Я только смеялся!, - кричу я разгневанно, - я ни в чём не виноват!!!» Ему приходится отпустить меня. Я чист, а вот Саньку на днях нагорит по полной. Но оно того стоило.
Вы спросите, как мы догадались разбить старенький сельский трактор?
«Спонтанно» - хочется ответить мне. Но это будет ложью. Мы давно это задумали. Кажется, инициатором был я, хотя хозяину, когда он меня поймал, я сказал, что во всём виноват Санёк (вот такой я друг). Сложно сейчас вспомнить, когда мы начали этого хотеть.
Августовская ночь. Очень морозная, тёмная и густая. Как солярка. Я, одетый во всё чёрное, ползу по росистой траве, огибая картофельный склад. Это имеет великий внеземной смысл. Мне 13, Шурику – 12. Он где-то поблизости. Я замираю, чтобы услышать его. Три совиных вопля едва доносятся до моего слуха. Значит, двигаем к дому. Я отдаю в ответ один длинный, что означает «да» и заворачиваю за угол. Там дом, реально в двух шагах.
Я встаю, подхожу к двери, отряхиваюсь. Из темноты появляется Санёк. Мы молча входим, зажигаем свет, раздеваемся, ложимся (в разные кровати, а не то, что вы думаете, извращенцы!!!), гасим свет. Наши раскладушки совсем рядом.
- Ты хочешь её? – спрашивает Санёк почему-то шёпотом, хотя мы одни в просторном здании, построенном под летнюю гостиницу.
- Думаю, да.
- Как ты думаешь, это приятно?
- Конечно. Все взрослые этого хотят.
Молчим. Ветер за окном заигрывает с кронами тополей. Вдалеке за качающейся веткой прячется фонарь. Он то появляется, то исчезает, проецируя тени на Сашкину упрямую башку.
- Как её зовут? Я забыл. (он никогда ничего не помнит)
- Марина.
- А ты уверен, что любишь её?
Я переворачиваюсь на бок, смотрю на него. Он серьёзен.
- Всем сердцем.
Саня отворячивается, думает о своём.
- А я не умею любить.
- Брось.
- Серьёзно. Нет, я конечно могу встречаться с девчонкой, целовать её, обнимать. Я могу её трахнуть. Но это будет как какой-то эксперимент, просто ради того, чтобы попробовать. А влюбиться, мечтать о ней, писать письма как ты…
- Ха! Ты просто ещё маленький.
- Моложе тебя на год. Посчитай, сколько раз ты уже влюблялся.
Я попробовал, сбился со счёта.
- И ещё те, которые влюблялись в тебя, - не унимается Саня.
- В тебя тоже влюблялись.
- Но они мне не нравились!
- Ты знаешь, мне тоже не все.
- А Марина?
Марина. Лучшая девушка в лагере, где я отдыхал. Мне просто повезло. У меня из-за неё чуть не возникли неприятности. Она старше меня на три года, все эти неудачники шумно онанировали по вечерам, думая о ней. А я писал ей восторженные послания, и она хотела быть рядом со мной. Да, вашу мать, она ко мне была неравнодушна!
- Однажды нас послали за дровами. Мы пошли вчетвером. Я, Марина и Арсений с Оксаной, это его девушка, они уже трахались. Они ушли немного вперёд, а мы с Маринкой задержались. Мы смеялись. Разговор был о купании. «Я до сих пор просушиться не могу», сказал Арсений. Это почему-то рассмешило девчонок. Марина повернулась ко мне, «А ты просушился?», спросила она, глядя мне в глаза. А затем я почувствовал, как её рука гладит меня там, где я был мокрым.
- Где?
- На хую.
- И как?
- Офигенно. Затем она радостно рассмеялась, и убежала вперёд.
- А ты?
- Остался на месте.
- Почему ты не продолжил?
- А я и не начинал. Это всё она. Тем более это было в лагере. Кругом люди…
- Я бы попытался.
- Хорош заливать! У тебя тоже возможностей было, будь здоров!
Мы снова молчим. Я рассердился. Саня меня зацепил. И в правду, отчего я не попробовал?
- Дай тютельку.
Тютелька – это пол литровая банка от капельницы. На ней ещё есть деления и резиновая пробка с дырочкой. Я беру тютельку, с характерным звуком вытаскиваю пробку. По прохладной комнате распространяется едкий запах мочи. Это наш туалет. В здании нет уборной, а уличная будочка оккупирована монашками. Приходится выпускать из себя пол литра, затем останавливаться, осторожно залезать на подоконник, бережно выливать содержимое в форточку, затем снова опускать свою сосиску к разогретому стеклу. И так раза два - три.
Ещё у нас есть початый презерватив. Иногда мы тоже используем его в качестве сортира. Но его очень трудно растягивать мочевым напором, и потому я предпочитаю банку. А как на моём месте поступили бы вы? Вышли на улицу? Не смешите мои органы.
Я залезаю на подоконник, стягиваю трусы, в темноте раздаётся приятное журчание. И тут Саня включает свет. На окнах нет занавесок, и мне негде прятаться. Я стою со спущенными трусами на подоконнике и отливаю в банку от капельницы. На территории Женского Свято-Троицкоко Никольского скита в селе Автодеево. На виду у всей деревни. Это великолепная эксгибиция.
- Выключи, козёл!
Он смеётся.
- Выключи, сволочь, иначе меня заметят!
Он смеётся ещё больше.
Я прекращаю писать, неловко спрыгиваю на пол, едва не расплескав, приседаю, чтобы меня не было видно из окна. Он выключает.
- Я тебя урою.
Он всё равно смеётся. Я ставлю банку на пол, натягиваю трусы и с разбега пинаю его прямо на кровати. Но он ловко ускользает и бьёт меня кулаком под рёбра. Я бью его локтём, он замахивается ногой. Я хватаю его в охапку, поднимаю, и сильно стукаю о стену.
Стену недавно побелили, она оштукатурена шершавым бетоном. Я крепко держу Саню и провожу подсечку. Он падает, оставляя на стене часть своей кожи со спины и локтей.
 Он вскрикивает. Я чувствую его боль. Он свирепеет. Это доставляет мне удовольствие. Я отпускаю его и отхожу. Теперь сопротивление бесполезно. Мой друг не остановится, пока не отомстит. Он подскакивает, бьёт меня ногой в фанеру (грудная клетка), и я в свою очередь отлетаю назад.
Я просчитался, позади нет стены. Я сшибаю что-то ногами, перелетаю через него, пытаясь сгруппироваться, понимаю, что это была тумбочка. Слышен звук расколотого дерева, треск пластмассы. Я удачно падаю на бетон, перекатываюсь назад. Саня уже надо мной. Он бьёт ногами, я закрываю голову. Боли нет. Есть радость от состоявшейся бойни, эйфория искренних эмоций. Происходит общение, энергообмен. Это очень приятно.
Затем, после уборки и вечерней гигиены мы снова лежим.
- А давай его расколотим?
- Чего?
- Трактор.
- Трахтор.
Мы смеёмся. Это деревенские так говорят. Тупые уроды. Они живут для того, чтобы набить свой карман, свой кошелёк, своё пузо, и свои мозги. Я их ненавижу. Я предпочитаю расточать. Санёк вообще об этом не думает.
- Нужны инструменты.
Мы размышляем, переваривая новую идею.
- Я возьму гвоздодёр.
- А я кувалду.
- И спички неплохо бы прихватить. Вдруг у него топливо осталось. Может, он взорвётся?
Было бы круто, если бы рвануло. Вот они испугаются!
Этот трактор уже месяц стоял на лугу за церковью и порядочно замозолил нам глаза. Меня очень раздражал хозяин этой железяки. Я не мог понять, как можно быть таким пидарасом? Выходит, пока трактор был на ходу и приносил пользу, он на нём разъезжал направо и налево, но стоило фыркалке заглохнуть, так сразу здрасьте, пожалуйста, извольте гнить посреди деревни! Даже починить не попытался, ублюдок.
Я стараюсь никогда не бросать свою вещь на произвол судьбы. Она служила мне, помогала. Без неё я мог бы стать другим человеком. Уж если не хоронить, то хотя бы сжечь, разобрать на запчасти. Но не бросать!!! Нельзя бросать предмет. В нём остаётся частица души. Лучше подарить, спрятать, отправить на луну. Только не бросать без дела посреди деревни, на лугу за церковью.
Мы давно собирались привлечь к трактору внимание, но нам всё время мешали различные ушлёпки (случайные прохожие, свидетели и простолюдины).
В тот день мы выходили из трапезной следующим образом: я уступил очередь Саньку, он уступил мне. Мы посмотрели друг-другу в глаза и стали протискиваться через узенькую дверцу вдвоём одновременно. Это было непросто, потому что никто из нас не хотел уступать и проходить, сузив плечи. В конце-концов у нас это получилось. За нами наблюдали водитель и монашка. Мы работали на публику.
Я вспомнил, что оставил в трапезной кепку, посмотрел на Саню. Он тоже что-то вспомнил. Я снова манерно предложил ему пройти в дверь первым, он снова уступил свою очередь мне, и мы опять стали бороться плечами за узенький дверной проём.
Монашка разговаривала с водителем, не обращая на нас внимания. Потом будто бы невзначай заметила:
- Санька, готовь свои вещи, через 15 минут машина в Нижний едет. Мать передала, чтобы ты на ней отправился.
Мы остановились. Мне как раз пришло на ум свежее сравнение «Как вкопанные». Это был крупный облом. Я испытал смятение. Мне показалась, что почва плывёт у меня под ногами.
Неожиданно я различил через белую поволоку, что затмила моё сознание, карие искристые глаза Шурика. Не знаю, существует ли телепатия, но в тот миг я понял, что он думает о том же, о чём и я, и видит в моём взгляде то же самое.
На крошечные доли секунды (тоже, кстати, очень свежая фраза) мы стали единым целым. Нас объединила вселенская, глубинная цель, которую стоит воспеть в песнях, и внести в учебники истории (для малолетних преступников, разумеется).
- Успеем? – спрашивает Саня
- У нас есть пятнадцать минут, - отвечаю я.
Чтобы добежать до трактора нам хватает секунд пятьдесят.
Белый день. Кругом полно рабочего люда. Мы совершаем преступление, не размышляя о наказании. Нет. Пожалуй, это не преступление. Это высшая миссия, возложенная на наши плечи потусторонними силами, во имя восстановления баланса между хаосом и порядком. Во всяком случае, я так это чувствую.
Саня на бегу поднимает с земли блестящий шариковый подшипник. Почему-то вся земля вокруг трактора усеяна удобным для метания железом.
Он далеко опередил меня, и я вижу, как он замахивается, как подшипник сверкает, отражая лучи послеобеденного солнца. Затем заднее окно трактора покрывается мелкой сеткой, подшипник падает в салоне, я слышу негромкий хлопок.
- Оставь немного мне! - кричу я ему, подбирая огромный ржавый болт.
Но Саня разгорячился, он снова швыряет, и на этот раз мотоциклетная цепь, оставив в заднем стекле аккуратное отверстие, напрочь расшибает лобовуху.
Я тоже не остаюсь в долгу. Болт соскальзывает с ладони. С меня два боковых одним ударом навылет.
Я хватаю «напильник пирамидку», как говорил наш безумный пугливый учитель труда, и пытаюсь пробить заднее огромное колесо. Но это не так-то и просто, рука отскакивает. Я вижу кровь на своей ладони, немного успокаиваюсь и начинаю выворачивать ниппель.
Саня в этот момент пляшет на крыше, раскачивая конструкцию из стороны в сторону. Кажется, он пытается петь песню из фильма «Мортал комбат». Нашего любимого фильма.
С противным шипением выскакивает взятый в плен золотник. Трахтор даёт крен. Саньку с трудом удаётся сохранить равновесие. Он шумно скатывается в салон, находит там обрезок трубы, увлекается рулём и педалями.
Я открываю крышку бензобака. Пахнет удачей. Жаль, поблизости нет спичек. Я замахиваюсь, и вышвыриваю крышку далеко в кусты. Пускай ищет, недоумок!
- Мотаем! – кричит Саня.
Я поворачиваюсь направо и вижу, как в нашу сторону бегут мужики рабочие. В их руках я замечаю неприятные предметы: топоры, вилы, кусачки.
Моё нутро холодеет, я поворачиваюсь и бегу следом за Саньком. Нас не догонят. Мы в кроссовках, а они в кирзачах. Мы перескакиваем через ручей и исчезаем в монастырском саду. Поищите иголку в стоге сена!
Таков мой друг Саня. Таким становлюсь в его присутствии я.