Тюмень по еврейски. 1 часть

Фома Еремов.






 ТЮМЕНЬ ПО ЕВРЕЙСКИ



( На историческое исследование не претендует. С настоящим преломляется. Аллегория имеет место).



 1. Изя – однообразность серых будней.


 
 Теплая, нежная, как мамины руки, постель. Тяжко покидать ее Изе и ступать на холодный, по мужски жесткий, деревянный пол! Под одеялом остается сладкая нега, светлые сны - фантазии, и стоит усилий, заставить себя войти в суровую реальность. Но почему приходится собирать в кулак волю, даже чтобы встать с кровати? Одолевает соблазн метнуться назад, в теплую нору, под одеяло, отгородиться от горькости предстоящего дня, помечтать о фаршированном гусе, который сестра Рахиль готовит на Сукот, рыбном салате, компоте из кураги, чернослива и изюма; праздничном столе, романтично светящихся свечах, сердечных разговорах. Вся их семья: он , Изя Перельштейн, сестра Рахиль, ее муж-Наум Бейлин, их дети- Яков и Фима, -все будут воодушевляться, подбадривать друг друга и что может быть милее для Изи? Выдумки эти, под одеялом, погрузят Изю в дремоту, а дремота перерастет в сон, но просыпать непозволительно - Наум желает, чтобы Изя работал по порядку: с семи утра и до четырех дня. «Дисциплина,- непрестанно внушает он Изе,- в работе точность, аккуратность и пунктуальность. Любая дисциплинированная система обречена на успех и процветание, и любая расхлябанная система обречена на провал». Изя юноша покладистый- с семи утра, так с семи; до четырех, так до четырех. В жизни ведь ничего не поменяется, если просыпаться на час позже, но только тогда Наум будет ворчать на Изю, а Рахиль ему поддакивать - она всегда с Наумом заодно, что бы тот не сказал, чего бы не сделал – неизменно прав и безгрешен. Изя натягивает шерстяные носки и обреченно несет свое разнеженное тело умываться. Зябко. Проходит мимо камина и его обдает теплом. Изя невольно замирает и пристально глядит на огонь. Приседает и жар, змеем-искусителем лениво обволакивает лицо, шею, грудь. Это наслаждение…..Изя накидывает тулуп, сует ноги в валенки и вяло выходит во двор. Темно. Идет в уборную по тротуару между круглых, посеребренных луной сугробов. В светлеющем небе крупная звезда, подобная бриллианту, изготовленному еврейским ювелиром, братом Изи- Шмулем, отъехавшим три года назад в Америку. Это Шмуль искусно обработал огромный алмаз и подбросил в небо для Изи и поблескивает он, таинственный, этой звездой - небесным сигналом Шмуля: «Все, мол, замечательно, Изя, жду тебя не дождусь!» Изя ощущает, как морозец заползает под тулуп, пробегает по заспанному его телу, массирует холодом и бодрит, вливает энергию в организм.
 Когда заходил назад в дом, взглядом скользнул по резным ставням работы русского мастера, - завитки, виньетки, цветочки, узоры - художественные фантазии, в виде росписей на дереве. Наум вчера размышлял вечером: « Русские строят - евреи перепродают. По этому признаку людей можно разделить: одни созидают, другие это созидание перекупают-перепродают. Кто полезнее?». «Какая чушь, - думает Изя.-, и евреи строят и русские перепродают. По разному». Оделся, прочитал утреннюю молитву, не то, чтобы из набожности, а так, по ритуалу, заведенному Наумом. Хорошо, правда, Наум не настаивает на надевании тфилина. Пошел Изя на кухню, попил чаю - тоже по ритуалу. Поплелся в комнату- мастерскую.
 Промышлял Изя портняжным делом – шил и пришивал к рубашкам воротники да рукава, иногда, когда просил Наум, торговал рубашками оптом, но в основном корпел за швейной машинкой: утром пришивал, в полдень пришивал и вечером пришивал также. День за днем, пришивал и пришивал и дни за днями вереницей катились в бесконечность беспросветную. Приедет раз в три дня Шлема Менделевич Оверштейн- самый главный человек, их с Наумом покровитель, родственник и друг, внимательно переберет товар, оценит работу, снисходительно похлопает Изю по спине, подмигнет Науму, деньги отсчитает, уедет. И то, сам-то нечасто наведывается, а только чтобы выказать уважение и дружбу. Наум привозит недошитые рубашки тюками, без воротников и рукавов, а увозит, когда Изя пришьет рукава и воротники. Изя знал, что в одном еврейском доме пришивают к рубашкам пуговицы, обметывают петли, в другом выполняют еще какую-то операцию, в доме Наума Изя шил и пришивал воротники да рукава. Наум все это развозил по домам и собирал, Шлема управлял делом – координировал работу, покупал материал, сбывал рубашки, платил деньги и самое главное обеспечивал безопасность. Изе пока, кроме воротников и рукавов практически ничего не доверяли.
 У Шлемы с Наумом свои виды на Изю и сложившееся положение его устраивает. Изя умный мальчик, он соглашается со старшими и опытными. Глупый мальчик стал бы противиться, поставил бы себя на одну ступень со старшим. За то, что Изя такой умный, ему доверяли иногда в одиночку съездить на тюменскую рыночную площадь на лошади и раздать рубашки торговцам. Для Изи это всегда было событием и вносило величайшее разнообразие в скучную никудышность существования. Правда, что живет он однообразно, Изя лишь догадывался, но не понимал определенно, потому, что более веселой жизни он не видел. И чем дальше бы жил Изя, тем больше бы все его устраивало. Прожил бы Изя еще так, на вскидку, лет десять и все. Предоставь ему волю: вот, мол, Изя, воля пьянящая -бери ее! Но показалась бы она ему страшной и обременительной. И ужаснулся бы он и испугался - зачем же жизнь устоявшуюся перекраивать? Если жить в болоте долго – привычной средой обитания оно делается и, ни в какие высокие, сухие места уже не тянет.
 Модный для рубашек ситец - белый, в горошек да апельсиновый и в глазах под вечер рябит от горошка и апельсин.
 При таких условиях человек смиряется с мыслью, что живет он для того, чтобы мучиться. Однако, не бывает, чтобы обстоятельства не подбросили возможность возрадоваться. Кто-то эту радость чувствует и хватается за нее, а кто-то упускает, как рыбу, которая выскальзывает из рук и уплывает в реку Туру. Откуда возникает эта радость? То ли бог, при условии, если он есть - посылает чаду частицу своего света, но скорее - это в каждом индивидууме природой заложено. Но что это за радость у Изи - мученика, в его девятнадцать лет? Давит он на педаль швейной машинки - Зингер, шов ползет точно-точно -умелые руки у Изи, хоть и тонкие. Шума механизма он не слышит, в ушах пылкий барабан каблучков Хилолы: цок- цок! Следующая рубашка - они бесконечны, как песчинки на песчаных косах Туры, целая гора накроена.
 Эх ! Взять, подойти бы к ней и выдать: «Хилола , давай же, убежим с тобой в луга!» За Тюменью от пологого берега Туры простираются они, дивные, до сосновых лесов. И побежали б они по этим лугам, но это только в воображении, хотя разве нельзя рассуждать о солнце, его не потрогав? Ох, песчинки- рубашки! Вот, скажем, Америка. Изя там не бывал, но докажет хоть кому, что стоит только попасть туда, так сразу станешь богатым и значимым. Все там легко и запросто, и ты, по залитым светом стрит и авеню каждое утро идешь к себе в контору заниматься увлекательным и полезным творчеством, в котором великая надобность у общества. И не то, что здесь. Н- да…..Рассуждать можно.
 Вот и вечер, в очередной раз, как обычно, как всегда. Эх, до чего ж монотонна Изина юность. Нет, чтобы вечер взял, да, к примеру, не наступил, а стоял бы день и стоял себе. Вот, переполох бы был! Вся Тюмень бы визжала, что конец света, потеха! Ну хоть что-нибудь бы необычное произошло; ни – че - го ! Вот этот дом, в котором сидит Изя, врастет со временем в землю, превратится в труху, снесут его и все; так же и Изя - будет шить изо дня в день, сгорбится, поседеет и помрет нелепо и никто Изю не вспомнит. А что, скажите, у Изи было, за его девятнадцать лет, кроме утра да вечера? Шабаты и праздники не в счет.
 Внезапно Изя вскакивает, хватает готовую рубашку и швыряет ее о пол с криком: «Азухин вэй!» Приближаются шаги, из - за двери вытягивается шея Наума с физиономией, искривленной недоумением. «Что, Изенька, сдурел?!» Тот безвольно опускается на стул, бурчит: «Задумался, увлекся, знаешь ли». Шея с головой Наума исчезает.
 В девять лет Изя стал сиротой. Не повезло им, вместе со старшим братом Шмулем и сестрой Рахиль. Однако евреи в Тюмени не допускали, чтобы дети их оказались брошенными - такого не случалось и поэтому разные еврейские семьи возжелали принять сирот к себе на воспитание. Однако Рахиль, как старшая, взяла на себя смелость выжить с братьями самостоятельно. Выжить в Тюмени юной девушке с двумя детьми было не просто. Тюменские евреи оценили отвагу Рахиль и оценили шансы на ее выживание, приближаемые к нулю. Они не стали порицать ее самонадеянность и упрямство, как люди тактичные, но как люди трезвомыслящие выдали ее замуж за Наума Бейлина, который твердо стоял на ногах, будучи портным.
 Мальчиком Изя был скромным и робким. На улицу, к сверстникам его не тянуло - все сидел дома, да книжечки почитывал, или уроки делал, преуспевал в науках школьных, включая слово божье. Как-то к ним в гости явился учитель слова божьего.
 - Смышлен ваш Изя,- сказал учитель,- надобно ему дальше учиться. Тяга у него к теологии. Как полагаете, может, отдадим его в духовную семинарию? Я посодействую».
 -Ну,- ответил в недоумении Наум,- как еврею-то в семинарию?
 -Крестится.- Запросто решил учитель.
 Наум не ответил отказом, он предпочитал неопределенность однозначному возражению.
 -Посмотрим. - Сказал он.
 Когда визитер покинул дом, Наум процедил, обращаясь к Изе:
 - Я не понял его мысль. – Он имел ввиду мысль учителя. - Вот взял просто так, да продал веру родителей?
 -Почему продал, -возразил Изя, -ведь христианство лишь разновидность иудейской веры.
 -И что,- вскинул брови Наум,- перейдешь в эту разновидность?
 -Как скажешь, так и сделаю.- Пожал плечами Изя.
 -А вот это верно.- Согласился Наум.
 Вместо устройства Изи в духовную семинарию, Наум обучил его швейному ремеслу и совместно со Шлемой потихоньку стал вводить Изю в сферу торгового дела, очень осторожно вводить, ибо в торговле ошибки сулили обернуться потерями невосполнимыми, просчеты исключались, а Изя, как любой мальчик, был неискушен. В торговле-коммерции деньги ведь делаются даже не столько на расчете, сколько на людях, с которыми приходится вести дела. А с какими людьми может вести дела мальчик Изя, когда в прочитанных им книжечках люди, по меньшей мере, логичны, имеют кодекс чести, а если и аморальны, то не безнадежно.
 Брат Шмуль к тому времени подался в Екатеринбург, на обучение ювелирному делу, откуда вернулся назад, но долго не задержался и уехал в Америку, сестра Рахиль родила двоих детей. Все было не так плохо для Изи, не считая смутного сознания, что время юности пожирается неотвратимо, пожирается действиями, событиями рутинными и косными. Но это уже болезнь подавляющего большинства, а Изя ведь не исключение - обречен, как и большинство, быть пожранным временем.
 Молотит «Зингер». Нитка тянется, не желает расставаться с тканью, но Изя ее перерезает. Еще одна рубашка готова, еще одна песчинка, из бесчисленного однообразия таких же; начинает следующую. Вы думаете, Изя рубашки шьет? Это руки его шьют заученно, машинально, а в мыслях он в ином, своем мире и мир этот состоит из двух долек: первая - это шелковистые, на ощупь, Хилолины груди и вторая - медовые Хилолины бедра. Отчего же такие именно, если Изя их не исследовал; ну а какие же еще?!
 Ах, Хилола! От этого имени, от сочетания этих звуков душа Изина трепещет, словно полотнища флагов на судах Туры. Хи-ло-ла ! - трепет флагов - трепет сердца Изи. Непримечательная, на первый взгляд, гимназическая учительница, а летом, во время каникул - торговка зеленью на базаре в шелковых шароварах чуть ниже колен и красных, в жару, турецких шлепанцах - бухарка Хилола. Пяточки у нее нежно- розовые, как кошачий носик, выше крепкие смуглые ножки, тянутся головокружительным изгибом, устремляются вверх, к скрываемому шароварами божественному продолжению. От таких фантазий у Изи, за шитьем, сводит скулы и рот наполняется слюной. Он обрезает нитку - еще одна рубашка….Что там? Да…….взгляд его скользит по безупречно гладкой коже ее рук с фиолетовыми венками, коже цвета кофе с молоком, или какао- кому что нравится, Изе, к примеру, какао. Губы с голубоватым оттенком; глаза большие, круглые и черные стеснительно смотрят вниз, подчеркивая покорность. Хилола – возбуждающая, таинственная женщина востока, таящая в себе опасность и гибельное наслаждение. Для Изи она была именно такой и, по существу, не важно, какой на самом деле.
 Учителям в Тюмени платили ровно столько, чтобы не протянули ноги, потому им было незазорно поторговать на базаре летом, подзаработать на чулки и платье, что и делала Хилола, торгуя зеленью,- а почему нет? В Хилолу он влюбился сразу - втрескался вдребезги. В тот день, как всегда, явился на базар по поручению Рахили купить продукты. Брел по базару и взирал на продавцов, застывших в скучающих позах. Над головой - рой мух и сердитые серые облака, сулящие ливень. Хилола стояла за лотком, и он спросил цену огурцов. Сверкнула она глазами цвета чернослива. Глянул Изя в них и закружилась у него голова, оторвать взгляда не может, окаменел, онемел и одновременно в груди, как будто стая птиц метнулась и так радостно и хорошо сделалось! Смекнула Хилола, что уколола Изю в сердце, улыбнулась, сузила глаза и мотнула головой, а черные косы, расползшиеся по ее плечам, содрогнулись и ожили. Изя дернулся, словно струна, по которой ударили ногтем и мир, как будто, перевернулся: все колокола тюменских церквей зазвенели разом, базар переродился в оливковую рощу, Тюмень в землю Израиля, залитую золотым светом, он в жениха, а девушка, напротив, в его невесту. С неба спустился бог, на золотом троне, бородатый и с короной на голове, направил свой жезл в Изю и его невесту, и луч от жезла прошил их. Такое вот благословение.
 Торговки рядом тогда пошло загоготали, наблюдая за Изей, он сконфузился и убежал.
А дома прийти в себя не может - заболел Хилолой, шьет-думает о ней, ест- думает, спит- во сне снится она ему. Повадился каждый день на базар хаживать, чтобы за Хилолой последить – приблизиться к ней страшно. Остановится за два ряда, сделает вид, что товар рассматривает, а сам ее через ряды взглядом сверлит, раздевает да целует.
 Отыграло лето и Хилолы на базаре не стало, будто она, как перелетная птица улетела к теплу, далеко-далеко от Изи. Шабаты сменялись один другим, праздники, торговля на рыночной площади, шитье рубашек, но ослепленный образом Хилолы, не думал ни о чем Изя, только о ней. Все дни казались темными, еда – безвкусной, а реальная действительность безынтересной. Сидит Изя в четырех стенах, в тепле да сухости, шьет свои рубашки, как миллионы таких же, обреченных на прозябание в единственной, невозвратной жизни. Когда бы был Изя затворником добровольным, как множество вокруг разных коммерсантов- бухгалтеров, которые увлеченно самоуничтожаются в четырех стенах – конторах за деньги, либо иной интерес; но Изя - то затворник вынужденный, хоть и догадывающийся о подлом построении этого мира, в котором невозможно обойтись без самоуничтожения. Но каким бы ни был затворник - всяк мечтает о порыве свежего воздуха .И подчас вдохнет этого воздуха человек и все – захмелеет от него навеки и проклянет стены-кормилицы, и выбежит за свежим воздухом в дикую вольность и будет страдать остаток дней, но назад , в затхлость, сухость и тепло четырех стен не возвратится. Сидит Изя, шьет, а грезит о порыве свежего воздуха, который для него- Хилола. Пальцы послушно просовывают нитку в иголку, а в сознании переплетаются с Хилолиными пальчиками, он взлетает с ней в небо, целует облака… Романтик Изя, мечтатель; слабые у него, изнеженные мысли. Ударь по ним грубым, грязным сапогом реальности и хрустнут они, как куриная косточка и раздробятся.


 2. Хилола – удрученность.

 Бухарцы в Тюмени издавна, прибыли из Бухары не из любопытства на Тюмень посмотреть, а из естественного желания поживиться, точнее, поживиться за счет выделки кожи, в чем были они большими мастерами. Дело обладает свойством затягивать, тем более, если сулит оно удачу и прибыль. Намеревались бухарцы подзаработать и назад, в Бухару отбыть с деньгами. Месяц за месяцем, дело разрастается, засасывает - годы проходят - все Бухарцы собираются назад, да никак не уедут, ведь еще можно немного заработать; дети уже в Тюмени у них родились, подросли, поженились, своих детей завели – поздно уже менять что-либо, перевоплотились бухарцы в тюменцев незаметно, хотя и в планах не стояло. Сметливые русские мужики постепенно скопировали у Бухарцев кожевенное ремесло, усовершенствовали его и потихоньку вытеснили бухарцев, за некоторым исключением, из кожевенного дела. Из Бухары больше никто не приезжал, и бухарцы постепенно перемешалась - где с татарами, где с русскими.
 Гузбаковы Хилола и Мухитдин оставались одними из последних чистокровных бухарцев, сохранивших даже умение говорить на языке предков. Хилола была девушкой образованной, любила сходить в местный театр и не пропускала концерт заезжего артиста. Своей работой в гимназии она гордилась, но для девушки, что работа- главное удачно выйти замуж и Хилолу выдали за своего бухарца Гузбакова Мухитдина. Работать муж ей запретил. Лучше стала жизнь после замужества, хуже ли, Хилола понять не успела, потому, как от замужества протянулась сразу цепь несчастий: через три месяца внезапно умер отец. Потом мать неожиданно заболела и стала сохнуть. Целыми днями Хилола просиживала возле ее кровати: успокаивала, кормила, взывала ее к терпению, когда мать говорила, что уже скоро она предстанет перед аллахом. Есть ли он, аллах, на самом деле? Матери хотелось верить, что есть. Мама таяла на глазах. Она вставала, ходила по квартире и пила на кухне чай. Хилола наблюдала, как она подавленно смотрит в окно, на голые клены в снегу. Хилола не знала, где тогда были мамины мысли. Потом мама стала хромать и передвигалась с трудом. Хилола придерживала ее за руку и читала у нее на лице отчаяние. « Ты знаешь,- сказала она один раз Хилоле, - я не очень верю, что на том свете будет продолжение,- умру, закопают и все, чернота». Хилола не нашлась тогда, что возразить, ведь убеждать в обратном, подбадривать было нелепо. После мама уже не вставала, лежала, молчала. Один раз произнесла « Слышишь ,Хилола , я чувствую что это последние минуты жизни. Скоро уже ничего не будет, а пока еще оно есть, но уже поздно и времени не осталось». За свой век мама не обидела, кажется, ни одного человека, ни одно животное. У нее был один муж, которого она слушалась и одна дочь – больше детей аллах не дал. Смерть встречала мужественно, с понимаем, что она – данность, круг завершен.
 А через два месяца, после мамы, умер муж. Совсем одна Хилола осталась. Мухитдин был старше Хилолы на пятнадцать лет и, слишком сблизиться с ним она не успела. Как мужчина он вызывал у нее любопытство, но каким он был в любви, Хилола не могла бы сказать определенно - не так много раз они были близки. Муж был мусульманином не особо ярым, не до фанатизма, превращающего человека в бешеную собаку. К примеру, в первые дни Уразы он не кушал днем, а только вечером и Хилоле не разрешал, но, спустя несколько дней бросил поститься, сокрушаясь о своем безволии. Хилола же вообще не хотела отказывать себе в удовольствии, откушать, когда ей захочется.
 -Не понимаю, - сказала она мужу как - то, - зачем эта голодовка? Для чего себя истязать?
 -Закрой рот!- Прикрикнул он тогда на нее.
 В одно утро, проснувшись, Хилола обняла мужа, но тело его было холодным. Умер муж, прямо в постели, неожиданно – внезапно. После двух смертей третья уже не показалась трагичной, да и к мужу Хилола привязаться не успела. Муж был купцом-кожевенником и вел дело совместно с братом - Гузбаковым Магомедом. Магомед сразу после смерти брата забыл, что Хилоле должно что-то перепасть в наследство от их семейной коммерции. Хилола нравилась Магомеду. Когда наблюдал за ней у брата в доме, в голову лезли мысли порочные, и ничем их было не вытравить, как ни старайся. Хотя была у него жена и дети, через некоторое время, после смерти брата, пришел он к Хилоле в дом и сказал:
 -Хилола, мы одни из последних бухарцев Тюмени, я не беден - будь моей второй женой. Ты вдова и о тебе все равно кто-то должен заботиться.
 Но Хилола возразила:
 -Магомед, женский век не долог, а мужской и того короче. А ведь ты на пять лет старше своего брата, моего покойного мужа.
 Разгневался Магомед, как обиду расценил он слова Хилолы.
 -Ничего,- мстительно прищурил он глаза,- я подожду. Соплей на кулак намотаешь, прибежишь - приму с распростертыми руками. Поглядим, кто сколько проживет?
 
 -Злой ты человек, Магомед,- ответила Хилола,- ведь я вдова твоего брата! Ты же мне деньги должен.
 
 -Доказательства есть?
 
 -Есть, совесть твоя, Магомед.
 -Это у христиан совесть,- фыркнул он,- мы мусульмане и у нас все по-другому.
 Хилола хотела было сослаться на Коран, что Коран призывает к совести, но не стала спорить, ведь человеку жадному и невежественному, что Коран, что коробка из под чая; на словах, конечно, иначе. Распаляясь и нож выхватит в защиту Корана, который как правило, ни разу не читал и понятия не имеет о чем в нем говорится – кровожадная агрессия, за которой пустота.
 Дом, доставшийся Хилоле от родителей в качестве наследства, муж продал, а деньги вложил в расширение их, с Магомедом, дело. Жили в доме мужа, и после его смерти дом перешел Хилоле. Денег не было, и она вернулась учительствовать в гимназию. Хоть и платили, только чтобы не умереть с голоду, но Хилола не падала духом, ждала своего шанса, который перевернул бы события в сторону удачи и финансового успеха. Проходит месяц, как пошла, учительствовать - денег нет, проходит пол года - денег нет и никаких намеков на шанс, на удачу - исключительная беспросветность. Тоска начинает мышью грызть душу Хилолы - вся жизнь так пролететь может в ожидании. Мужчины: вниманием не обделена, но все достойные, состоятельные разобраны, женаты, не отбирать же - боком выйдет: ты швырнула кого-то - тебя швырнут, ведь человек не бывает подлецом только один раз-продолжение обязательно будет и как ты, так и с тобой. Любой мужчина без изъяна непременно при хозяйке, а на исключения уповать – время терять. Все, как правило, закономерно, подобно арифметике, которую Хилола преподает детям. И вообще вдова - не девушка - товар подпорченный, а вдова Бухарская и подавно. Кто из русских женихов на такую вдову всерьез посмотрит, не считая умысла поразвлечься? Своих бухарцев нет, не учитывая Магомеда, и выходит, что обречена она, как бы на бедствие, что ли? Однажды, в минуту особенного безденежья и отчаяния, подумала Хилола « А может, действительно, пойти к Магомеду? – Посидела, помедлила.- Нет, не смогу я жить с ним, лучше уж умереть с голоду». Но счастья так хочется Хилоле, а светит ей все тупик, пока. Да и все эти расчеты да вычеты бесполезны, ведь мечтается-то не о мещанском удовлетворении обыденном, а о страсти жгучей, хотя, впрочем, и денег тоже хочется и успеха хочется, на зависть окружающим теткам.
 Когда муж запретил работать, Хилола скучала дома: читала, ела, убирала, все в перерывах между несчастьями. Эх, не по Хилоле эта домашняя рутина была. В книгах она читала про чувства величайшие, ради которых все бы она бросила и побежала куда угодно. Муж говорил, что книжные страсти - выдумка и ерунда. Книжек он в руки не брал совсем и заявлял, что осведомлен о бытие, как никто - оно у него каждый день, в коммерции, как на ладони, со страстями и гадостями и книжки читать излишне. Все знал Мухитдин - самый умный, скучный и не интересный; что он, по сравнению с эфирной возвышенностью книжной - недоеденный кусок пирожка с повидлом, брошенный на столе в гимназическом буфете. Когда муж умер, и пришлось пойти на работу, гимназическая рутина показалась предпочтительнее домашней, даже со смыслом определенным, хотя смысл и не нужен вовсе - страсти нужны и деньги и успех, ах!
 Сидит раз Хилола после занятий, занимается своим делом пустяковым - склонилась над тетрадками, проверяет. Слышит, стук в дверь, отрывает голову - заходит важный господин, на вскидку ему сорок лет, проходит, хозяином садится напротив и ухмыляется:
 -Приветствую вас, милочка.
 На голове шапка соболья, на плечах шуба волчья, нараспашку, под ней костюм черный и белая рубашка с галстуком, почтенный господин, якобы. Физиономия розовая от сала, квадратная, наглая, чванливая.
 Хилола сжалась, как птенчик и проговорила испуганно:
 - Чем могу?
 -Я Подлевский Лев Федорович,- прорычал он,- вызывали меня?
 Застенчивость прелестной учительницы искушала, распаляла воображение Подлевского и нахально, оценивающе разглядывая каждый сантиметр ее тела, он как бы примерял, во сколько она ему обойдется? Подметил: « В гимназии, должно быть, очень много таких красивых, умных и бедных учительниц. Чудо!» От такой мысли он облизнулся.
 -Значит, вы Подлевского Володи папа? – Не поднимая глаз, спросила Хилола.- Я вызвала вас, чтобы сообщить: Володя учится скверно, ведет себя не подобающе ученику, может позволить себе внезапно встать и уйти во время урока, просто так, без спроса, может выпившим явиться, может сквернословить на весь класс, много уроков пропускает.
 Подлевский был купцом богатым и очень любил женщин, но не так, чтобы часто менять, а для романа, в котором можно было бы утонуть с головой и чуть ли не захлебнуться. Пропустив слова Хилолы мимо ушей – что она высказывала, было в ту минуту ему не важно - он ответил, перейдя на ты:
 -Сожалею, золотце, что не вызвала меня раньше, не предполагал, что у сына такая милая учительница! Послушай, а что, если нам закрутить амур?
 Хилола поморщилась, в ответ на развязный тон купца-родителя.
 -Знаете, - сказала она,- Володя обижает других мальчиков, которым по восемь лет. Ему уже одиннадцать, а он все сидит во втором классе.
 Подлевский ответил пренебрежительно:
 -И все, что ли? Ну и чего в этом такого ужасного? Я в курсе, что он дурака валяет и за это я его луплю регулярно, через день, выполняю роль отца, воспитываю. Для чего ему науки? Надобно писать научиться, чтобы гроссбух заполнять, да считать деньги и все. Но он никак не может постичь такую простоту, дурак. Между прочим, ты не взялась бы обучить его этому, индивидуально, за деньги?
 -Ох, не умеете вы просить,- отвечала Хилола,- вы так просите, что совсем ничего не хочется.
 -Так ведь я иначе могу попросить,- оскалил зубы Подлевский,- да ну его, Володьку, давай лучше поговорим о нас, дорогуша.
 -О чем это, вы?!- Задохнулась от негодования Хилола. При этом, непроизвольно вздернула свою красивую головку и изогнула длинную, изящную шею, в которую Подлевский впился горящим взглядом и тут же метнул его вниз, мусоля взором Хилолины коленки, выглянувшие из под платья.
 -О-го, хороши!!- Вскрикнул он, навалился на стол. Морда его приблизилась вплотную к Хилоле и ее обдало горячим прерывистым дыханием нетерпеливого самца. - Учительница,- пожирая глазами Хилолу, прохрипел он,- на кой черт тебе вообще здесь работать?! Получаешь ты жалкие свои семь рублей – ничего не получаешь,- выкинул он широкий жест,- я буду платить тебе четырнадцать. Ну что, вдова, как тебе мое предложение?
 При последнем слове капелька слюны из его рта брызнула ей на кончик носа.
 -Что вы,- вежливо пробормотала она, не в силах поднять глаза, - как вы себе представляете, чтобы я - учительница стала любовницей папы ученика? Нет, я не смогу.- Она сокрушенно покачала головой.
 -Но почему?!- Возмущенно воскликнул Подлевский, не постигая причины отказа.- Разве мало четырнадцати рублей? Хорошо, я буду давать двадцать, или скажи, сколько хочешь?
 -Нет- нет, - затараторила Хилола, - это невозможно! - И чтобы перевести разговор в иное русло, проговорила: - Надо Володе заниматься, ведь образование, это не только считать деньги и расписывать гроссбух научиться, это ведь еще самое главное - культура. Вот вы, -Подлевский вдруг сгорбился и его грузная фигура приобрела бесформенность мешка, чем рассмешила Хилолу, -считать и писать умеете, но культуру, мне представляется, не уважаете.
 - Отчего же, - обиделся Подлевский, - очень даже уважаю. Вон, в театр хожу к Текутьеву регулярно, на концерты-песни послушать. Певцов не терплю - кажутся, когда поют, волосатыми да усатыми, противными. Но вот певицы заезжие – не пропускаю возможности поглядеть на них - совсем иное дело: молоденькие, у них такие ножки - как у тебя вот - ручки, зубки, глазки, а если еще и поют что-то, так и вовсе наслаждение бесподобное. А ты говоришь, культуру не люблю. Кто ж ее тогда любит, если не я? - Он почесал щеку, поднялся и, выходя, обернулся,- Ответь, несравненная моя, когда в следующий раз увижу твои ножки?
 Слова эти показались Хилоле подобием проникновения коротких, толстых пальцев Подлевского, ей под платье. Она вздрогнула. «Фу,- подумала,- какой привязчивый и противный, словно инфекция». На вопрос отвечать не стала.
 Перед тем, как затворить дверь, Подлевский поднял указательный палец вверх и произнес поучительно:
 -Люблю, обожаю и культуру и образование!
 Глядя на прикрытую им дверь, Хилола порицательно покачала головой, подумала: « Вот богачи, с учителями, как с прислугой. И ведь какое удовольствие получают от нашего унижения, варвары! Эх, беспросветность»…..
 Оделась и пошла к себе в нетопленный дом, на Серебряковской. Отчего же зависит успех общества в будущем, если не от учителей? Если привьют учителя детям образование и культуру, то держава на высоте в будущем окажется; а если не привьют детям культуру и образование, то будет валиться держава в будущем. Что для общества может быть важнее культуры и образования и учителя? А чему же может научить учитель, хоть честный и гордый, но нищий и униженный; униженный варваром богатым и возвеличенным, аморальным и жадным? И какое тогда будущее?

 3. Изя, Хилола – дуэт, озарение, жадность.

 Редкая, снежная крупа нападала на валенки и тулуп Изи. Солнце, ослабевшее от зимней хмари, застыло в небе апельсином. Снег под санями скрипел, словно несмазанная дверная петля. Сегодня Изя Благополучно продал на базаре весь свой швейный товар, отчего получил удовлетворение; удовлетворение, но не радость. Книжечки Изя читает в последнее время какие-то грустные, веселых не приемлет. Рахиль говорит, что от книг один вред: чем меньше читаешь - меньше думаешь - лучше спишь - дольше живешь. Может, Рахиль и права: ну и что же, что существование - однообразность серых будней - у всех так, но никто же не задумывается. Изя всмотрелся в развивающийся хвост лошади, запряженной в сани, на которых он возлежал и подумал: « Вон лошадь, ничего не читает и хорошо живет. А если б лошадь читала?! Пустили бы, поди-ка ее на мясо, потому как отказалась бы она сани таскать, читая- то. Сказала бы лошадь, что не желает быть в рабстве, и устроила бы восстание, как рабы в книгах, прочтенных Изей. Люди берегут лошадь, находящуюся у них в рабстве, а лошадь свободную истребляют. Разве может человек найти покой, когда какая-нибудь лошадь свободна? Нет, нельзя лошадям читать и размышлять и людям нельзя также».
 На перекрестке образовалась наледь, лошадь поскользнулась, сани занесло и женщина, идущая навстречу шарахнулась в сугроб. Изя осадил лошадь, кинулся поднимать женщину и вдруг замер. Женщиной оказалась Хилола. Хилолола!! В серой шали, в тяжелом черном тулупе, она глядела на Изю из сугроба испуганно и с любопытством. Изя был среднего роста, лицо продолговато, а нос вытянут и с горбинкой. Тонкость его фигуры напоминала неокрепшее деревцо, кожа смугла и гладка, глаза большие и черные. Не вдаваясь в подробности его родословной, можно было со стороны предположить, что они с Хилолой, по внешности, одного племени. Хилола ждала, что первое слово произнесет он. Преодолевая робость, Изя выдавил:
 - Садись, подвезу.
 Произнес он это умоляющим тоном. Хилола распахнула свои удивленные глаза -две большие сливы и сверкнула улыбкой.
 -Вот не согласись с тобой поехать, отвернешься ведь и разревешься.
 -Не надо меня жалеть!- Взглянул он на нее вызывающе.
 -Но ведь, правда, же?- Тон ее был иронический.
 -Правда.- Сознался Изя.
 -Ну, поехали, тогда.- Она скользнула в сани и плотно прижалась к нему. Изя огляделся по сторонам, натянул поводья, и лошадь двинула с места, переходя на рысцу. Сердце Изино сорвалось и покатилось в пропасть, а горло сдавило, будто в нем бочонок.
 - Прокати меня,- горячо, дурманом дохнула она ему в щеку.
 « Это бог мне подарок преподнес?» – Мелькнул в его голове вопрос.
 -А куда, за город?- Задрожал он.
 Хилола не ответила. Замолчали. Тюмень закончилась, проехали среди грустных, снежных полей и въехали в лес; воздух крепкий, словно спирт, мельтешение оранжевых стволов сосен, устремленных вверх, к зеленым, волнистым, широким шапкам хвои и Хилола рядом с ним. Она выдернула руку из варежки, маленькой ладошкой провела ему по горлу, и он чуть не зарычал от блаженства.
 -А я знаю, тебя Изей зовут - мне на базаре сказали- ты еврейский мальчик и ты все лето выслеживал меня, наблюдал за мной, как бы охотился на меня, ну ведь, правда же?
 -Ну!- Промычал он.
 -А почто близко не подошел-то, коли понравилась?
 -Да стыдно как-то было, стеснялся.
 - Стеснительные в Тюмени мальчики, сла- а- дкие … -Проурчала она и кончиком ноготка пощекотала ему подбородок .
 -Надо было мне к тебе подойти, да ? Мне не стыдно?
 Изя не сдержался, сжал ей затылок и, исступленно мотая головой, затеребил губами ее рот.
 -Не кусайся, - отстранилась она,- ты не умеешь целоваться совсем. Не спеши, мягче целуйся, ну как бы, высасывая сок из фрукта.
 -Да-а !-Прохрипел он.
 -Вот так, так,- поощряла она, закатив глаза,- голова кружится, сла-адкий.
 -И мне есть счастье,- выкрикнул Изя несуразность, неподобающую моменту,- мне, маленькому человеку!
 -Глупый, сладкий,- промурлыкала она в ответ и попросила, - останови лошадь.

 Он повиновался. Ветер зашумел ветками сосен, будто аплодируя паре в санях, и Изя в изумлении пронаблюдал, как Хилола расстегнула тулуп, сняла его и расстелила в санях.
 -Вот это кошмар!- подумал Изя. Он очень пожалел о своем незнании, что надо предпринимать в таком случае. Хилола, извиваясь, стянула с себя платье, белую сорочку в синий горошек и предстала совсем голой, бесконечно прекрасной. Венки на ее грудях были такими же фиолетовыми, как и на руках. Эти венки на ее руках, отпечатанные в его памяти с лета, каждую ночь ему снились. В каморке за шитьем, Хилола представлялась святой, и теперешняя ее доступность казалась кощунственной.
 -Смотри, любуйся моими грудями, можешь их потрогать, не стесняйся, я вижу, они завораживают тебя, не бойся,- певуче растягивая слова, подбадривала Хилола.
 Хилола представлялась изощренной, но на самом деле действовала по наитию. Словно кто-то управлял ею, делал ее умелой и опытной. Она помогла раздеться Изе, чувствуя его тягу и нерешительность одновременно.
 -Нельзя, может….может бог запрещает, нельзя?! – Бормотал он, не особенно сопротивляясь.
 Рассердили эти слова Хилолу, потемнела лицом она и молвила зло:
 -Муж у меня был, да так быстро помер, что ласки мужской я не почувствовала. И как пропал он, так пропала и возможность вкусить любовь. Тянет меня к тебе, сла-а-дкий, я ж не монашка и хочется мне твоей горячей мужской любви. Ты не готов полюбить меня - женщину? Любовь - не грех. Посмотри, какая я ладная, - принялась нахваливать себя Хилола, проведя ладонями по бокам, - или тебе не нравлюсь?
 -Нравишься!- Захлебываясь от волнения ответил он.
 -Тогда не робей!
 Взяла Изину руку и потянула его за собой вниз, на тулуп.
 -Сегодня ты муж мой, а я жена твоя.
 Словами этими, словно тысячами невидимыми веревочками наслаждения, перетянула она его сердце. Стискивая ее драгоценную плоть, Изя ощущал, как сатанеет от блаженства, почти нестерпимого, на грани боли. Ах, Хилола!
 Когда поехали назад, Хилола обвила своими руками без варежек Изину шею и, ему показалось, что это шелковые ленты.
 -Сейчас ты муж мой,- заклинала она,- да, сладкий?
 -Ага! - Сипел он.

 …..Когда ехали назад, вдалеке дороги, меж двух шеренг сосен, закатывалось солнце. Перед глазами Изи кружились оранжевые сосновые колонны, оранжевое заходящее солнце и оранжевый отблеск во влажных Хилолиных очах.
 -Я умру без тебя, Хилола, ты моя?!- Глупо вопрошал он.
 -Твоя, ничья более,- утверждала она, - сла-адкий.
 Огромными, печальными озерами, окаймленными лесом, простирались заснеженные поля, куда ни кинь взгляд. Показались серые силуэты деревянных крыш Тюмени, издалека похожие на стаю замерзших, нахохлившихся ворон. Ехали молча, в обнимку, тесно прижимаясь, друг к другу, как бы сливаясь воедино, перемешиваясь.
 -Ты где проживаешь? – спросил он.
 -На Серебряковской.
 -Одна?
 -Одна,- вздохнула Хилола,- муж ведь умер.
 -А родители?
 -Да сирота совсем я, никого нет у меня. Где-то есть
родня, какая – то; в Бухаре, то ли еще где - концы родители с собой унесли.
 -А-а.- Протянул он и неожиданно предложил:- А давай вместе жить?! – Воодушевился - Я мужем буду, а ты женой?
 -Как в театре роли распределил.- Печально протянула Хилола но словно одернула себя, воскликнула.- А давай! Любишь меня?
 -Трудно сказать, я не знаю, что такое любовь. - Ответил он. – Вообще я чувствую, что ничего не хочу, кроме как находиться рядом с тобой; ни есть не хочу, ни пить - вот тебя только хочу, уже пол года.
 -Да врешь ты все, так не бывает!
 -Ох, и не веришь же ты мне!
 -Ну почему, верю, но так все равно не бывает. - Помолчали.- Хорошо,- мечтательно произнесла она,- как сейчас хорошо – никогда так хорошо мне не бывало. Послушай,- будто бы вспомнила она,- а ты ничего не желаешь подарить мне, как жене?
 -Желаю! – Встрепенулся он.- Вот был бы я создателем, я бы всю Тюмень отдал тебе в пользование!
 Сла-адкий,- потянулась она к нему губами,- зачем мне - бедной учительнице город, когда у меня даже часов нет? А ведь без них так не удобно! Изя, купи мне часы!
 Изя подумал – подумал, да и повез Хилолу в знакомый магазин еврея Брандта. В магазине хозяин- Иосиф Хаимович что-то обсуждал за прилавком со Шлемой Оверштейном, их, - Изи с Наумом компаньоном. Завидев Изю вдвоем с Хилолой, они аж дернулись от неожиданности, которая моментально улетучилось с их лиц, уступив место лицемерным улыбочкам – дескать, происходящее с Изей для них явление обыденное. При этом удивленный Шлема сам себе задал вопрос: «Это что творится? Изя с девкой?! Кто ему разрешил и кто эта девка?! Необычная девка, явно не еврейка, но и не русская - красивая девка, - отметил он, - хороший у мальчишки вкус, но кто ему разрешил?!»
 -Здра-авствуй Изя!- Не глядя на Хилолу, засуетился Брандт, выказывая притворное радушие. Иосиф Хаимович определил мысли Шлемы и подыграл Изе, в надежде разузнать больше про их с Хилолой отношения.
 Только тут Изя сообразил, что допустил оплошность - зашел в магазин к своим близким знакомым, чем сразу обнаружил себя и Хилолу, чего делать не следовало. Сегодня же про все узнают Наум с Рахилью, а к такому повороту Изя не был готов. Жди скандала - для них Изя и Хилола две части несопоставимые. Азухин вэй! Предусмотрительнее было зайти в иной магазин, где его не знают. Но не поворачивать же назад, ведь он- Изя сегодня герой и ради Хилолы готов ринуться в самую гущу врагов- хоть своих, которые настроены против Хилолы, хоть чужих- всех кромсать, своих- чужих, оберегать, защищать Хилолу! Для Изи, там где начиналась Хилола, там разум заканчивался и поэтому он, гордо выпятив грудь, ответил бесстрашно Брандту:
 -Моя дама желает накупить всякого.- Проговорил он это и тут же в ужасе выпучил глаза, уставился на Шлему, на лице которого застыла улыбка мраморной статуи, отрешенная и бесстрастная. (Ага, так Изя и поверил в равнодушие Шлемы- моментально доложит обо всем Науму). Ух, а завтра-то! А назавтра Рахиль обвинениями в растрате семейных денег чуть ли не порубит Изю на кусочки.
 Шлема, изучая Изин ужас, отметил про себя : «Ох и занесло же Изю, дурака! Не успел созреть, а все туда же, в содержатели красоток. Ну-ну!»
 -Рекомендую часы швейцарские, дамские, в единственном, штучном экземпляре - неотразимы, несравненны!- Засуетился Брандт, учуяв клиента. Он дразнил - крутил часы в ладони, перед Хилолиным лицом.- Дивные часики, красавица, на всю оставшуюся жизнь!
 Серебро часов вспыхнуло и отсветом плеснуло Хилоле в глаз.
 -Ой, какая прелесть! – Захлопала она в ладоши.- Хочу, купи!- Повернулась она к Изе.
 Изя проглотил слюну, смачивая пересохшее горло, и просипел:
 -Берем!
Тотчас же часы перекочевали из рук Брандта в ладошку Хилолы. Она зажала часы в кулачке и ту же забыла про них, а взгляд ее уже шарил по другим товарам. Брандт посчитал, что уже одной покупки для Изи будет достаточно, что на Изе он уже поживился и что раздевать его далее не стоит, поэтому он развел перед Хилолой руками:
 -Увы, милочка, больше нет ничего примечательного.
 - А вот бусы! - Не могла остановиться Хилола и глаза
ее заметались двумя черными мячиками, с бус на Изю, с Изи на бусы.
 -Берем! – Прохрипел Изя, не узнавая своего голоса.
 -Бусы подделка,- скривил губы Брандт,- не жемчуг -барахло. Приходите через недельку, прелестные бусы на подходе.
 -Ой, как жалко, что через неделю, а не сейчас! -Расстроилась она.
 - Ну да, понимаю,- Посочувствовал Брандт,- но ничем не могу помочь.
 Изя отсчитывал вырученные от продажи рубашек семейные деньги, чтобы заплатить за дорогие часы и капли пота выступили у него на лбу; алчная Хилола легкомысленно, как пустяковую безделушку, вертела часы в руках, а Шлема, порицая, еле заметно качал головой и думал: « Рано мы Изю отпустили торговать одного, не созрел он еще, не повзрослел, не научился деньги беречь, не постиг сути хладнокровия, поторопились мы с Наумом.»
 Опустив глаза, Изя потянул Хилолу за рукав тулупа и засуетился:
 -Пойдем!
 А на улице Хилола, словно опомнившись, бросилась к нему на шею:
 -Милый, сладкий, люблю!
 Словно ручеек журчали ее слова, и чуть ли не глотал их ушами Изя и ощущал, как они- слова ее ласковые, кристаллами блаженства падают на сердце.
 В это время в магазине Брандт молвил с усмешкой Шлеме:
 -Каков болван твой Изя. Тратит ваши ничтожные еврейские деньжата на безделушки для бухарской девки. А дело ваше Шлема, страдать от этого будет. А можешь ли ты, Шлема реально назвать мне, сколько стоит улыбка этой девки?
 Шлема задумался
 -Раза, пожалуй, в три меньше, чем заплатил наш дурачок Изя. Ладно, поехать надо к Науму, объявить интересную весть.
 -Вообще, что я скажу, Шлема , -потеребил подбородок Брандт,- Изе ведь тоже порезвиться надо -имеет право размяться с красавицей. Нет?
 -Ага,- скептически кивнул Шлема,- только одни будут покупать ее за копейки, а этот олух по десять рублей платить будет. Если засорились мозги любовью, так прочищать надо. Надо ж соображать, что, сколько стоит и сколько за что платить.

 4. Шлема – торговая рутина, чиновники, интриги, ребэ.

 Утро Шлемы Менделевича Оверштейна было как всегда превосходным. Он легко поднялся с кровати, с удовольствием умылся, до красна, растер полотенцем шею и грудь. Завтракал с необычайным аппетитом: искушал кусочек вареной курочки, печенье с коричневым изюмом и грецкими орехами запил теплым какао - горячего не пил, чтобы от кипятка кожа с губ не слазила. Распирало Шлему от здоровья, энергии, идей всевозможных и все у него легко получалось: от коммерции доход, в семье гармония; опасности и преграды осторожно обходил Шлема и как не радоваться ему этому утреннему завтраку, когда все столь удачно складывалось в жизни? Словно наседка над цыпленком, кудахтала над Шлемой Рива- жена его. А как ей не кудахтать, когда Шлему не обожать невозможно: любит ее, кормит, одевает, заботится и детьми занимается. Всего у них дома вдоволь. Пускай хоть ко всем чертям идет этот мир, когда Шлема с ней и детьми вместе – любые страхи ерунда.
 -Давай еще налью какао.- Хлопочет Рива. Она чуть полновата, нос с горбинкой, а вдоль спины тянется черная коса. Лицо у нее мудрое, улыбка теплая, а голос нежный, успокаивает. Спокойно Шлеме с Ривой- нет человека надежней и преданней, нет любимей и добрее. Деловой люд в Тюмени злой, ненасытный и приходится Шлеме целыми днями в этом мире - ядовитом клубке, вертеться. Всякий купец-коммерсант норовит обмануть, словчить и ничего, кроме выгоды своей эгоистической не видит; Шлема такой же, с таким же хватательным позывом. За день он насмотрится на купеческую жестокость, наговорится с такими же, как сам, лицедеями да пройдохами, накрутится, намотается - придет домой, отравленный всей этой кутерьмой едкой, опустошенный собственной беспощадностью, двуличием. А Рива его расспросит о делах, по голове нежно погладит, добрую сказку о своих заботах хозяйских расскажет и пробудит в Шлеме мысли светлые и вольно так на душе станет и будто он не купец- хищник, с острыми когтями и большими зубами, а травинка-былинка невинная.
 -Вот, - говорит ей Шлема, - в гости нас позвали с тобой.
 -А кто позвал?- Недоверчиво спрашивает она.
 -Плотников купец, милейший человек. Как встречу где его, сразу обниматься лезет и в гости зовет.
 -А ты, Шлема, что такое ему делаешь, что обниматься лезет?
 -Да так, ничего определенного. Ну, когда денег дам взаймы, когда товар в кредит.
 -А ты у него что-нибудь брал?
 -Нет, зачем попадать в зависимость?
 -Верно,- соглашается Рива,- ни у кого ничего не бери и этому купцу не верь; дело сделал с ним и до свидания. Сегодня к тебе ластится, когда можно чего-то с тебя взять, а завтра зубы оскалит, если в чем-нибудь откажешь. Друзей не бывает - ты знаешь? Есть близкие родственники, дети и все. А друзья - они бывают или по счастью, или по несчастью, или по общему интересу.
 -Как это понимать?- Полюбопытствовал Шлема.
 -Ну, когда хорошо человеку, он ищет с кем можно свое счастье обсудить, перед кем им похвастать; находит такого же, у них общий интерес - они друзья по счастью. Но стоит одному попасть в беду, как дружбе конец. Счастливый начинает избегать несчастного, потому что чужое несчастье тяготит, положение разнится, интересы расходятся. Счастливый ищет нового счастливого, для взаимного хвастовства и веселья, а ставший несчастным ищет такого же, как сам, для совместного плача и стонов. Находит его - мало ли несчастных?- и они, глядишь, уже друзья по несчастью, до момента, пока кто-то не перейдет в категорию счастливых.
 -Может ты и права,- моя умница,- Плотников таит некий умысел, иначе, зачем я ему нужен? А может, я ему симпатичен? Но зачем мне друзья по счастью - время терять?!
 Крепкий Шлема, удачливый, состоятельный Шлема. Никому он старается не верить, ничего своего не доверять, ни в чьи дела не влезать, никому не помогать - себе дороже и ни от кого не зависеть: ни от царя, ни от власти местной – ведь это все то, что норовит помешать ему, быть крепким, удачливым и богатым.
 -Незачем. - Соглашается Рива.- Алсуфьева помнишь, тоже в друзья набивался?
 -Помню.
 Николай Алсуфьев держал магазин на углу Подаруевской и Спасской. Торговля не складывалась - сводил концы с концами. За Шлемой водилась привычка, прогуляться по Тюмени с Ривой, после работы, когда хорошая погода; магазин Алсуфьева как раз по ходу их прогулочного маршрута находился. Проходят они с Ривой, однажды, мимо магазина, не торопятся, беседуют, Алсуфьев стоит на крыльце, загорает-зазывает зайти, купить чего-нибудь. Риве жаль Алсуфьева- глаза у него голубые, опечаленные и весь он изображает отчаяние- нет покупателей. Говорит она Шлеме:
 -Давай, купим что-то?
 -Что-то давай купим. - Самолюбиво соглашается Шлема.
 Зашли в магазин - цены высокие, а товар второсортный. Купили какой-то пустяк, Алсуфьев в благодарности рассыпался. Так несколько раз; потихоньку Алсуфьев стал брюзжать им про неудачи коммерческие, в минуты между покупками. А для Ривы эти причитания неудачника, как капли уксуса на сердце - сердобольная она женщина, но Шлеме безразлично, у него с утра до вечера такие убогие с жалобами на несправедливость фортуны. Вот однажды и говорит Рива Шлеме:
 -Бедный он человек, Алсуфьев, вот бы помочь ему как-то?
Всем не поможешь.- Отвечает ей Шлема. - Почему ему именно, чем он других лучше?
 -Ну, глазами грустными и человек он несчастный, видно.
 -Ладно,- согласился Шлема,- помогу ему как-нибудь.
 Магазин у Алсуфьева паршивенький был такой, обшарпанный весь изнутри. Ссудил Шлема Алсуфьеву денег на ремонт, отремонтировался тот и говорит: « Расплачусь сразу, как немного на ноги встану».
 «Ладно,- думает Шлема,- потом, так потом, деньги небольшие, когда уж разбогатеет-отдаст». Как-то под вечер сидят Шлема с Ривой дома, ужинают и заявляется к ним Алсуфьев- здравствуйте, не ждали?! Выкладывает на стол копченого муксуна, фрукты, вино, водку. «Примите,- говорит,- дар, в знак признательности вашего благородства и великодушия». Ну ладно, усадили его за стол, попотчевали, ушел, через несколько дней повторил визит. Любая муха назойлива лишь поначалу, а по прошествии времени к ней уже привыкают – жужжит себе и жужжит. Ладно. Как-то Шлема говорит Алсуфьеву:
 -Ты вот что, любезный, на мясо, хлеб и водку у себя в магазине слишком наценку не делай; почем купил, за то и продавай. Пускай у тебя это дешевле всех будет, для приманки клиентов - это ведь главный покупаемый товар; наценку делай на продукт сопутствующий: чай там, кофе, конфеты. Будут приходить, например, за самой дешевой водкой и брать закуску, а в закуске и будет твоя наценка.
 -Так ведь денег оборотных не хватает.
 -Хорошо, - отвечает Шлема,- дам я тебе немного денег на оборот.
 Дал немного денег Алсуфьеву и говорит:

 -Ты еще вот что: продаешь сахар, предположим по шесть пятьдесят за пуд и вывеси объявление, что два пуда продаешь уже по шесть двадцать, а три пуда, по шесть ровно.
 Обрадовался Алсуфьев деньгам да советам, поблагодарил и исчез. И что-то не появляется уж совсем. Гуляют раз Шлема с Ривой, глядят, а возле магазина Алсуфьева оживление: одни заходят - другие выходят - пошла торговля. Заглянули в магазин и Шлема с Ривой.
 -А, - увидел их Алсуфьев, - здравствуйте, чего купить хотите?
 Да нагло так спросил, даже с вызовом каким-то и ни намека на знакомство- дает понять, что, дескать и знать вас не знаю.
 -Как дела- то? - спрашивает Шлема.
 -Хорошо, как видите, не задерживайте других покупателей, спрашивайте, ежели чего надо, а ежели нет, так идите с богом, некогда. По всем вопросам ко мне после работы.
 Про долг Шлема решил не напоминать - деньги небольшие, расписки никакой нет, а спрашивать унизительно, если бы хотел Алсуфьев отдать - отдал бы сам. В Тюмени, как и в других городах, торговля хороша только в людных и проходных местах. В таких местах Тюменские власти разрешали открывать магазины только своим - казенным купцам, тем, через которых власть кормилась и которым власть отдавала на откуп в Тюмени все самое предположительно прибыльное, что возможно в коммерции. Чужим – самостоятельным коммерсантам, не казенным, в бойком месте торговать разрешение не давали, чтобы те не создавали конкуренцию. Если ты не свой - торгуй пожалуйста, раз существует такое повеление, но там, куда никто не пойдет за покупками. Там, где что-то можно заработать – там свои все должны быть, казенные коммерсанты, а там, где нельзя – там все остальные. Внезапно магазин Алсуфьева стал местом бойким, привлекательным и рядом сразу открылось несколько таких же магазинов, естественно, с разрешения власти – хищные вороны всегда слетаются на наживу. Конкуренты также сбросили цены, расширили ассортимент, и торговля Алсуфьева моментально захирела. Прогуливаясь через пару месяцев возле магазина Алсуфьева, Шлема с Ривой увидели его. Он, как и прежде, стоял на крыльце, грустил, изображая всей фигурой вопросительный знак. Заприметив их, он приветливо замахал руками, как добрым знакомым, сбежал с крыльца, стал возле них вертеться собачонкой и твердить о денежном долге, но Шлема холодно ответил:
 -Вы ничего не должны мне, сударь. - Сослался на их с Ривой занятость, и они удалились.
 Шлема поцеловал Риву, сел в сани и поехал в порт. Из головы не выходила история с Алсуфьевым. Шлема считал ошибкой помогать постороннему, ибо посторонний не будет благодарен; разумнее постороннему не помогать и от него помощи не получать тоже – око за око. Шлема признавал только свой охват, состоящий из семьи и нескольких близких - охват, в котором он чувствовал себя защищенным - весь остальной мир – враждебная среда, сулящая неприятности, от которой время от времени надо откупаться деньгами.
 Стоит проехать по Всехсвятской, повернуть на Пристанскую, как дорога уходит вниз, к рядам складов из красного кирпича возле Туры – это и есть средоточие Тюменской коммерции. Если вскрыть тяжелые замки складов, открыть все двери, кованные железом, попасть в большие незамерзающие подвалы, ох и запестрит в глазах ваших от разнообразия красок, защекочет в носу от пряных запахов! Будут вам здесь и чаи китайские и шелка и шпалеры тюков мануфактуры и горы кож киргизских. Закружит голову запах копчености и солености рыбной и аромат моченой бочковой брусники, прессованного табака…. В многочисленных углах стоят бутыли контрабандного спирта, бочки крепленого вина, уйма товара нигде не учтенного, ни по каким документам не проходящего, ни в каких купеческих бухгалтерских книгах не отмеченного. Лежит этот товар себе на складах, дожидается отправки- перегрузки. Возле складов шныряют многочисленные пройдохи, купцы, артели грузчиков загружают и разгружают, ожидают- курят. Ах, Тюменский порт - товары, деньги, размах, сила!
 У Шлемы нет своего склада - проще использовать чужие склады и хранить в них свои товары. Из Томска Шлеме приходит чай китайский и шелк, с севера летом копченая и соленая рыба, а зимой мороженая. Шлема переправляет все это в Екатеринбург Якову Кузнецу, а Яков Кузнец дальше, вплоть до Москвы. От Якова Кузнеца Шлема получает мануфактуру и отгружает ее на север, в оплату за рыбу и в Томск, за чай и шелк, а часть товара Шлема продает в Тюмени. Тюменская власть требуют, чтобы весь товар проходил по купеческой бухгалтерии и Шлема проводит товар по бухгалтерии. Отправит Шлема один раз товар Кузнецу, отправит два, отправит пятнадцать раз, а в гроссбухе запишет, что отправил товар только один раз, или вообще ни разу; лежал, как бы без движения товар, чуть ли не гнил на складе и ничего больше Шлема не получал ниоткуда. Приедет чиновник от власти склад проверять, потребует гроссбух купеческий с записями хранимого товара, пересчитает товар, находящийся на складе, сверит - все сходится. Нагрузит Шлема в коляску чиновнику всякой всячины складской продуктовой, чтобы завез чиновник себе домой, по дороге из порта, даст ему денег немного - чиновничья радость. Что ему, чиновнику, рвать подметки, выискивать Шлемовы махинации? Начальство у него слона ворует, и под видом законности на сестер-братьев записывает - не уличишь, а он, так, мелочишку прихватывает, по дороге от Шлемы домой - зацепилось. Коммерцию свою Шлема не выпячивал, прятал, скрывал подноготную; платил власти за патент- разрешение на торговлю, платил штрафы, платил взятки. Правдой Тюменские власти заработать не давали- создавали на пути к этому стены непреодолимые, потому зарабатывали все неправдами, а после, заработанное утаивали, потому, как власти заработанное могли под любым предлогом отобрать. Всяк купец был мошенником перед властью, но не стоило идти на столкновение с ней - всемогущей, а стоило затаиться и стать невидимкой. Шлема считал власть врагом. Ежели купец был приближен к власти, та его одаривала привилегиями и преимуществами, которые другим и не снились; если купец был удален от власти, он попадал в опалу – власть стремилась выявить и отнять то, что купец успел прихватить. Любой чиновник мог приехать в порт и выписать купцу штраф произвольно, из головы, на любую сумму - судись потом с властью, неблагодарное дело- ничего никогда не высудишь, денег не хватит, а хватит, так себе дороже, на уровень. Шлема не понимал, зачем платить власти за патент, если придуманные штрафы намного больше? Законными деньги Шлемы и иных купцов назвать было нельзя, заработанными тоже. Все эти деньги - выигрыши за счет хитроумных купеческих торговых комбинаций; власть была обо всем информирована, но ее такое положение устраивало - всякий купец был вне закона, и всякого купца можно было съесть, коли возникала надобность, а повод находился всегда.
 На складах течение событий обычное: прибыла мороженая стерлядь из Нарыма. Шлема рассматривает троих бородатых мужиков-купцов; глаза у них сердитые, лица сизые от морозных ветров, на бородах сосульки.
 -Трудна дорога до Тюмени?
 -Трудна.- Кивают мужики.
 За их спинами стоят мешки со стерлядью. Мужики молчат, ждут слова Шлемы, жадно вглядываются в его лицо, в глазах нетерпение. На грани физических возможностей ехали они до Тюмени, рисковали здоровьем, меняли лошадей, спали как-нибудь, не мылись и теперь итог их физических перегрузок лежит у Шлемы в кармане – вот оно, что гонит мужиков по зимней тайге за сотни верст - деньги, которые им должен заплатить он. Рядом со Шлемой стоит владелец склада Иван, слушает из любопытства их диалог. Жена у Ивана с севера, а в слово Север Тюменцы вкладывают совершенно иной смысл, чем население других территорий. Вот спроси у Ивана: «Откуда у тебя жена?- Он ответит: «С севера». Человек приезжий пожмет плечами, дескать, чудак какой-то, почему с севера? И спросит: « А из какого города?» И тут уже Иван подумает, что чудак приезжий, ведь если с севера, значит с севера. К северу в Тюмени отношение, как у моряка к морю. Если Тюменец едет в Читу, то он не скажет, что едет на восток, а скажет, что в Читу; если в Петербург поехал, то не скажет, что на запад, а скажет, что в Петербург; но вот если в Нарым едет Тюменец, то он никогда не скажет, что едет в Нарым, а скажет он, что едет на север, так же как моряк скажет, что уходит в море. Тюмень- это порт севера, а север в Тюмени, как море.
 В прошлый раз Шлема платил этим купцам по четыре рубля восемьдесят копеек за пуд стерляди. У мужиков был еще выбор - отдать базарным торговцам по шесть восемьдесят и ждать, когда те продадут и расплатятся, а платить сразу торговцы отказывались; ждать можно было долго, потом выслушивать ссылки рыночных продавцов на порчу и потерю веса. Немного было купцов, таких как Шлема, готовых заплатить за товар сразу. Шлема молчит и ждет, когда мужики примутся ломать цену.
 -Стерляди в Нарыме мало. – Начинает один.
 Эти фразы, пережеванные множество раз, Шлема слышит каждый день и ему скучно – он не хочет терять время.
 -Сколько хотите? - Прерывает он купца.
 -Шесть рублей.
 -Четыре десять и разговор исчерпан.- Рубит он слабую мужицкую надежду.
 -Нет,- хором горланят мужики,- разорение.
 -Хорошо,- делает одолжение Шлема, - по четыре восемьдесят заберу, как в прошлый раз.
 Купцы ворчат и нехотя, соглашаются. Шлеме безразлично, с одной стороны, но с другой он знает, что мужики зарабатывают с пуда рубль; пятьдесят пудов - пятьдесят рублей- это хорошо ; получат от Шлемы деньги- купят патроны, спички, чай, сахар, что-то еще и повезут в Нарым, менять на рыбу. Не легко им, но на то и купцы. Летом им было проще - рыбу доставляли на пароходах, засоленную в бочках, или копченую, в мешках. Можно было лежать мужикам всю зиму на печи, довольствуясь припасенным - заработанным до наступления зимы и не маяться доставкой товара по холоду, на перекладных, но жажда наживы не давала купцам покоя - на то и купцы.
 Рыба взвешивается, содержимое мешков выборочно проверяется и перетаскивается грузчиками в склад. Шлема отсчитывает деньги, замечает блеск из под мужицких бровей. Пересчитывают деньги и говорят:
 -Спасибо, в следующий раз снова рыбу тебе привезем, месяца через два жди. Будем работать постоянно?
 -Будем, - соглашается Шлема, - попробуем.
 А про себя думает: « Что в Тюменских условиях может быть постоянным? Сегодня торгуешь стерлядью - завтра запретят; начнешь торговать каким-нибудь лососем с Аляски – запретят; перейдешь на апельсины Палестинские, и это запретят». В Тюмени у всех все только временное. Власть находила, что зарабатывать должна только она, через посредство своих казенных купцов; все остальные должны были, по ее представлению, играть роль обслуги.
 От любви к порядку, на обед Шлема ездил в строго определенное время; ожидание приготовления обеда раздражало, так же, как и обед уже остывший. Шлема предпочитал кушать дома, потому, как в кабаках ни едал из подозрительности - а ну, вдруг, тухлятину какую подсунут, или еще что; можно разве к кому питать доверие? Добросовестный повар да официант- это, как бескорыстный торговец. Вон в ресторане в Эрмитаже вывеска : « Только свежие продукты!» Ну и что? Все всё врут, как всегда! Наум с Рахилью возжелали недавно царственно отобедать там, потом целые сутки поносом терзались. Зато денег в Эрмитаже оставили - дней десять можно было роскошно питаться дома, не опасаясь за здоровье.
 Сразу после обеда поехал в городскую управу. Когда поднялся по длинным ступенькам - встретил Татаринова. Поздоровались. Диадор Петрович Татаринов был начальником жандармского полицейского управления Тюмени. Шлема временами напоминал ему о себе - одаривал Татаринова из предусмотрительности подарками, ничего не требуя взамен. По причине того, что любого купца в любой момент могли записать в нарушители закона, если бы была на то воля сверху, то Татаринов теоретически мог бы помочь, посодействовать; впрочем, совершенно не обязательно. По разговорам других купцов Татаринов – кто бы к нему не обращался – пальцем не шевелил ни для кого: устраивал волокиту, просил обождать, оправдывался, понимая, что времени на ожидание у просителя нет. Скользким и ненадежным был Татаринов - типичный властный чиновник, обходил любые лишние хлопоты - к чему они, но подарки принимал с широким дружеским жестом. Множество чиновников, подобных Татаринову, больше всего тряслись за своею шкуру. Своя шкура –это комфорт, удовольствия, отсутствие сложностей. Чужая шкура, Шлемова, к примеру, не учитывалась – только шкура себя любимого. Еще шкура вышестоящего начальника. Ведь если не холить шкуру вышестоящего начальника, не лизоблюдить перед ним, то он твою условную шкуру подпортить может. Видел Шлема, как лебезит Татаринов, аж до тошноты, перед городским головой. Человек всегда держит себя с достоинством, а лебезит раб. Шлема сознавал, что в случае беды от Татаринова помощи не дождешься; расчет был на то, что можно будет купить срочную услугу жандарма за приличную сумму, которую он, заранее слегка подкормленный, проглотит.

 Шлема подразделял окружающих на тех, кто ему напакостил и тех, кто напакостить ему еще не успел. Дабы, чтоб никто крепко не напакостил, Шлема, по отношению к окружающим выдерживал дистанцию, ни с кем близко не сходился, его мысли, душа были накрепко захлопнуты для посторонних. Он был похож на встречного прохожего, который кивнет вам из приличия, пройдет мимо и скроется за углом. Шлема не любил выпячивать свою личность, он носил неброскую одежду, обладал обличием, как у большинства Тюменских мещан и исключительно с целью, не выделяться; из всех красок он выбирал для себя серую - дабы слиться воедино с серостью Тюменского неброского пейзажа и остаться незамеченным - так безопаснее – защитная раскраска. Он мечтал, если бы можно было, раствориться в воздухе и стать невидимым, чтобы дела его не были ведомы никому более, кроме него. Чтобы вершились дела его, но чтобы окружающим казалось - делаются они не Шлемой, а непонятно кем и, чтобы о самом его личном существовании не догадывался никто, кроме близких родственников. Татаринов представлялся Шлеме личностью не слишком выгодной. Стоило обратиться Шлеме к Татаринову с просьбой, как тот начинал создавать видимость заинтересованности, но и пальцем не ударял, чтобы помочь. Какая с такого человека выгода? Поэтому сейчас Шлеме, находясь на крыльце городской управы, хотелось поскорее распрощаться с Татариновым. Диадор Петрович же, напротив, считал Шлему для себя лицом очень выгодным, по причине получения от него подарков. Но сегодня Шлема подарков Татаринову делать не собирался, что сразу дал понять.
 -Почему ко мне не заходишь? - Басит Татаринов.
 -Потому, что нет надобности Диадор Петрович, - улыбаясь, лицемерит Шлема, - да и что я говорю, о какой надобности, ведь дружба наша с вами бескорыстна. Ой, так тороплюсь!
 -Всегда тебе рад. - Говорит Татаринов, прощаясь.
 -Непременно зайду к вам в гости. - Лжет Шлема, раскланиваясь.
 Подарками Шлема одаривал Татаринова не только на всякий случай, но еще из другой осмотрительности - вдруг Татаринов дослужится до главы городской управы, а Шлема с ним уже накоротке.
 В городской управе пахнет воском, сапожным кремом, лакированные перила блестят. Тихо, торжественно, сухо, тепло и сквозь стекло солнце слепит. Подле кабинета члена городской управы Константина Гилева ожидают просители. Они похожи на стайку замерзших воробьев - сбились в кучку, застыли, опустив головы. Дабы войти без очереди и не вызвать возмущения, Шлема нагло достает заготовленную заранее бумагу и с умным видом уверенно шествует прямо в кабинет, сквозь воробьиную стайку, которая безмолвно расступается.
 Увидев Шлему, Гилев ловко изгибает руку и протягивает через стол; Шлема пожимает ее, Гилев сразу обращается к какому-то посетителю на стуле.
 -Все, ничем не могу вам помочь.
 Тот пыхтит, встает и выходит с кислой миной. Шлема прикрывает за ним дверь.
 -Вот,- досадливо кивает Гилев вслед посетителю,- желает магазины в городе открывать. Здесь своим- то торговцам места не хватает, а тут всякие непонятные вот такие одолевают с утра до вечера.
 -И что?- любопытствует Шлема.
 -Да ничего, говорю им, чтобы подошли через месяц, а что я должен говорить им, правду, что ли - пошли, мол, к черту? Откажешь - побегут жаловаться, не откажешь - прибегут свои, дескать, почто разрешил чужаку магазин открыть и торговать, и по какому такому праву мы должны выручку из-за более изворотливого конкурента терять? И такие разглагольствования разведут, про общие мои с ними интересы, вот так вот,- вздыхает Гилев,- люди, как карты - ими необходимо правильно ходить, иначе в проигрыше.
 Что до Шлемы, то уж он-то с людьми из власти имел общение исключительно по необходимости, по необходимости он им угождал, или подыгрывал, желая вызвать у них, также как и сейчас у Гилева, симпатию к себе. Если бы не было необходимости, с властью Шлема бы вообще не здоровался. Какой к власти, в сущности, может быть интерес, кроме меркантильного?
 -Воистину, - меланхолично замечает Шлема, - своих людей необходимо подталкивать вперед, чужих же придерживать, тогда порядок, а то иначе что получится - хаос?
 -Ну, вот я это и говорю.- Трясет головой Гилев, радуясь, что его мнение разделяют. Шлема же готов был разделить любое мнение – было бы к нему расположение.
 Беседуя с Гилевым, Шлема подумал, что свои - чужие, обозначение весьма условное. В Тюмени дверь к успеху всегда приоткрыта для каждого, следовало только правильно войти в эту дверь.
 -Знаете, Константин Васильевич,- подыгрывает он,- протолкнуть вперед своего человека, создать для него исключительные условия можно, безусловно, но, предположим, добьется богатства ваш человек, но богатство это будет сравнимо с удачей зверя на охоте; не что иное, как пожирание чужой энергии для собственной сытости и впрок. Все деньги - это чья - то энергия, урвет, присвоит продвинутый вами человек кусок от Тюменского богатства, но для благообразия Тюмени ничего не сделает - ведь всех заботит только как набить свою мошну?
 -Вот-вот, - горячо подхватывает Гилев,- правильно, все только для себя, и ничего для города. Мы, власть, им условия создаем, а они только все для себя.
 Шлеме был неинтересен этот разговор, но он использовал его, как прелюдию к разговору интересному. Шлема знал, что не беседовал бы он сейчас так свободно с Гилевым, не ходи тот у него в должниках. Назанимал Гилев денег у Шлемы под проценты, отписал ему несколько расписок, а вернуть деньги не мог, или, скорее всего не хотел - не хватало ему на престижную жизнь, без которой, как он считал, он не господин, а мужичок презренный. Ну а чиновник, он же себя всегда на высоте, господином считает.
 -Я к вам с просьбой, дорогой Константин Васильевич,- переходит Шлема к цели своего визита,- хочу шкурами телячьими поторговать - посодействуйте с выдачей патента.
 -Гилев уныло рассматривает угол комнаты, давая понять, что задача эта для него затруднительная.
 Шлеме были знакомы чиновничьи повадки, которым следовал Гилев. Повадки эти заключались в том, чтобы надувать щеки, ссылаться на невозможность удовлетворить просьбу, по причине какой-нибудь общегородской важности, писать бесполезные бумажки и отправлять просителя к кому-нибудь другому, дабы ничего не мастерить самому. Большинство Тюменских чиновников полагало, что существует мода делать все так, как тебе удобно, не обращая внимания на неудобство иных. Но Шлема это во внимание не брал. Чиновник для Шлемы, как ручка от дверцы камина - чтобы открылась дверца, за нее нужно потянуть.
 -Ладно, Константин,- насупившись, молвит Шлема,- хоть ты у меня и в долгу, но я на тебя не жму - ты ж не фрукт, чтобы с тебя сок получать? Тебе эта твоя управа что, родственница? Я же не за бесплатно прошу - укажи свою цену, Константин!
 - Спиши долги и проценты, - осторожно отвечает Гилев.
 - Это очень много, - твердо возражает Шлема,- патент твой бумажка и она этих денег не стоит. Четверть долга я за нее, пожалуй бы, списал.
 Хорошо,- охотно соглашается Гилев,- завтра в одиннадцать зайди за патентом, оформлю.
 Шлема с минуту молчит, потом достает из кармана Гилевские расписки, вытягивает две и кладет на стол. Думает: « Можно было бы отдать завтра, но пускай воображает, что доверяю».
 Когда прощались, Гилев стыдливо молвил
 - Мне бы еще немного денег в долг через неделю.
 -Конечно!- Снисходительно ответил Шлема.
 Когда дверь за Шлемой затворилась, Гилев подумал, глядя ему вслед: « Ну, ловкач, разлагает деньгами, ставит в зависимость, дает в долг, словно кусок сахара в рот кладет, ненавязчиво так, как бы от всего своего сердца ростовщического!»
 Шлема же, в это время, спускаясь по лестнице, размышлял: « Зачем, спрашивается, власти сочиняют свои указы лицемерные, которые тормозят предпринимательство Тюменское? Нет, чтобы честно табличку себе на шею повесить с ценой, а так вот изворачивайся, подход к чиновнику находи, а он капризничает и продается не каждому – никакой открытости».
 Гилева за взятки Шлема не осуждал, как и прочих. Потому, что власть, полагал он, бездумно, слепо осуществляет кем - то свыше разработанный сценарий, в котором предопределено кому какую роль играть, и указано каждому свое место. Сценарий этот был утвержден и исправление не предусматривал; власть плыла по течению, как туча по небу, которая двигается своим, не подлежащим изменению курсом, недоступная и безразличная к тому, что внизу. И взятки и волокита, и сама власть и те за счет кого она жила - все казалось декорациями этого всеобщего сценария. Шлема не понимал, почему обыватели требовали от власти, чтобы та менялась и совершенствовалась, устраняла свои пороки. Но почему обыватели не хотели совершенствоваться сами и не желали устранять свои пороки? То есть они, обыватели, имели право быть порочными, а власть не имела на это права? Ведь если порочность, то она всеобщая. И власть и ее обыватели не хотели никаких перемен и предпочитали жить бездумно, по спущенному сверху глупому и скучному сценарию. Шлема всячески противился всеобщему течению и презирал этот абсурдный, набивший оскомину сценарий. Он сознавал, что не в силах изменить его, а раз так, то надо приспособиться и извлекать из обстоятельств выгоду, что он и делал - обогащался.
 Нередко Шлему посещали мысли о высокой идее, но спрос на нее в обществе отсутствовал. Кроме обогащения общество ничего не предлагало, и Шлема обогащался; хоть нажива и не идея. Изменить общество?! Шлема читал про Дон Ки Хота. Но у Дон Ки Хота не было детей, следовательно, над собой любимым, он волен был ставить любые эксперименты!! Ну, умрет Дон Ки Хот – ничего не поменяется, а умрет Шлема – его дети обделенными станут. Потому Шлема не может позволить себе роскошь – бороться за улучшение системы. Да и Тюмень не Испания, в Тюмени все гораздо жестче. Система рубилась с любыми реформистами на смерть.
 Обыватели в Тюмени не любили власть и приближенных к ней. Шлема не понимал, почему? С одной стороны это было похоже на то, когда в каком-нибудь замкнутом пространстве все пухнут с голоду, а несколько человек пируют и веселятся, на всеобщем обозрении. Это, конечно омерзительно, возбуждает у голодных сопутствующую ненависть, как в любом животном мире. Но ведь с другой стороны, все честно, по общепринятому сценарию, а значит, хорошо и правильно, учитывая, что никто не хотел перемен, ни власть, ни обыватели. По сценарию выходило - раз еды на всех не хватает, то пускай хоть несколько человек будут сыты, из числа власти и ее приближенных. Тюменские обыватели всегда задавались вопросом: « А почему именно эти люди избраны кушать вдоволь и впрок?» Ну, а кто??
 В это время к Гилеву вошел следующий посетитель и что-то начал суетливо объяснять, однако Гилев его не слушал, находясь в раздумье: «Патент Шлеме состряпать необходимо, однако ж, затруднительно. Да-а….» Накануне Гилева вызвал к себе городской голова-Копылов Василий Андреевич. В кабинете у него сидели, чаек попивали двое купцов- Плотников и Игнатов. Копылов испытующе поглядел на Гилева и сказал:
 -Знаешь ли ты, Константин, что в Тюмени происходит?
 Человек Копылов тяжелый, как тяжело груженая подвода, катящаяся с горки, того и гляди, раздавит; если он смеялся, то как-то люто - Гилева страх пробирал; если улыбался, то с улавливаемым коварным подтекстом - губы вытянуты в злокозненной улыбочке, а глазенки-щелочки злющие - презлющие, буравят насквозь, будто желают выведать, сколько и от кого Гилев взяток получил и так неуютно ему при своем начальнике Копылове, так неприятно и хочется улизнуть от него поскорее.
 -Знаю, Василий Андреевич, что в Тюмени делается, но не все.- Уклончиво ответил он.
 -А вот тебе купцы разъяснят.
 Копылов сделал небрежную отмашку в сторону Плотникова. Плотников потер шею и изложил суть:
 -В общем, так: евреи нас обкладывать начали со всех сторон - цены скидывают, покупателей переманивают, самые лакомые торговые куски из рук вырывают, объединяют капиталы, скупают все подряд, жиреют, нас теснят, загоняют в угол. Непорядок это, мы что, не у себя дома?
 Гилев перевел взгляд на начальника, тот кивнул - слушай, мол, и соображай.
 «В сговоре с купцами,- подумал он про Копылова, - сейчас даст мне команду – фас, разорви и покажет пальцем на евреев».
 -Они чем берут,- распалялся Плотников,- одни из них подкупили таможню на востоке, а другие подкупили власть на западе и в Сибири. Те, которые с востока, гонят контрабанду тем, которые на западе и в Сибири и отдают им ее по дешевке - у них совместная коммерция; нам же втридорога продают, потому как вроде бы мы не их племени. Организованные, крысы, но мы- то почему обделены, мы, что себе не хозяева?
 -Ну, так э-э-э…..,-озадаченно протянул Гилев,- почему русские купцы не организуются, капиталы не объединят, таможню и власть не подкупят, если они себе хозяева?
 -Так ведь мы- то и хотим,- вскочил Плотников,- сколько скажете, столько и соберем вам денег!- И тут же осекся, поймав порицающий взгляд Копылова, дескать, зачем же про деньги- то при Гилеве, ему-то, мол, этого слышать, не полагается.
 Копылов звонко ударил кулаком по столу и приказал Гилеву:
 -В общем, так, Костя, составь-ка список по патентам, кто там из евреев, чем занимается? Давай, подумаем с тобой, под каким предлогом их патентов лишить. Чтобы завтра у меня был список со всеми именами, поглядим, кто у нас там самые злостные торгаши? Смотри-ка, ведут себя, как хозяева. Уже не мы, что ли решаем в Тюмени, сколько денег кому зарабатывать?
« И еще ты решаешь, сколько тебе за это денег соберут и принесут». Со злостью добавил про себя Гилев.
 -И Татаринова ко мне пригласи,- задумчиво продолжил Копылов,- кто там у него осведомители, чтобы все сведения про евреев завтра у меня на столе лежали.
 -Слушаюсь!- Рявкнул Гилев.
 Сейчас, сидя у себя в кабинете он размышлял: «Как же мне патент Шлеме завтра сделать? В конце концов, - решил он,- мне Плотников с Игнатовым не платят, и Копылов не делится, а Шлема платит. Выдам патент ему, авось, не обнаружат. Они, эти патенты-бумажки, что грязь на Тюменских улицах, кто в них ковыряться будет? А если будут, так это еще заметить надо, что именно от завтрашнего числа выдан мною патент, именно еврею Шлеме, и что по устному приказу нельзя было. Да и не сделают ничего евреям, не хватит для этого воли у власти, а казенные купцы без власти - бессилие; не сломать им евреев».
 После обеда Шлема приехал на базарную площадь; сразу встретил Прохора: шапка на голове съехала, глаза блестят, в крайнем возбуждении спешит навстречу. Прохору Шлема платил за то, что тот разыскивал «горящий» товар - тот, который купцу срочно продать надо, в пожарном порядке, деньги за который нужны, как воздух. Однако наличные редко у кого на руках - все в обороте, в деле, а купец зачастую готов, при таком положении, свой товар с убытком продать. Часто попадался ворованный товар, который сбыть было весьма затруднительно, и вор обычно соглашался продать краденое за бесценок - для вора медлительность смерти подобна. Вот таких продавцов и выискивал Прохор. Шлема выплачивал ему от суммы закупленного товара отменный процент.
 -Масло конопляное есть - тараторит Прохор - десять пудов! Деньги продавцу нужны срочно, цену сломать можно раза в два; он уже неделю ничего продать не может, а хранить ему накладно. Еще полотно льняное – мужик аж ревет – продать требуется.
 - Ну и сколько полотна? - с оттенком равнодушия спрашивает Шлема.
 Прохор напряженно вращательными движениями шлифует ладони - ему не терпится, чтобы Шлема купил и заплатил ему его долю. Вот заартачится Шлема, из-за какой – ни будь мелочи – а он такой, Шлема, капризный - откажется покупать товар и ничего не получит Прохор, все вхолостую.
 - Полотна всего четыре тысячи аршинов, но вот продать мужику надо, чтобы разом.
 -Ворованное полотно? - подозрительно спрашивает Шлема.
 Прохор неопределенно пожимает плечами. Шлема уверен, что ворованное и еще уверен Шлема, на базаре полотно продают по 18 копеек за аршин, а он купит за 5 копеек и мужик согласится - куда ему деваться? Шлема всегда берег деньги на такие закупки. Подобные операции приносили ему недурной доход; прижмет человека, то ли долги, то ли еще что, а он тут как тут - извольте, выручу, главное, чтобы вам хорошо было, но вот цена на ваш товар в два, либо даже в три раза ниже принятой. Обычно Прохор до обеда вынюхивал у кого что можно купить за бесценок, определял качество товара, проверял его наличие, а после обеда, ближе к вечеру, появлялся Шлема. Сделки происходили не чаще одного - двух раз в неделю, ведь дармовой, добротный товар большая удача. Любая вещь что-то в себе заключала: французский сюртук на русском купце заключал в себе достаток Парижского фабриканта; горы мертвой дичи на лотках Тюменской базарной площади заключали в себе удачу Тюменских охотников, не знающих устали и жалости; товар найденный Прохором заключал в себе человеческое несчастье. Для личностей поверхностных зарабатывать деньги на чужом несчастье - подло, а воспевать подлость-дело презренное, но как быть Шлеме, если власти Тюмени для чести места не оставляли?
 Да, Шлема действовал по сценарию, утвержденному властями. По сценарию, власть приходила в ярость, когда купцы пересекали ее личные интересы; когда не соблюдались внешние приличия, предусмотренные сценарием власти. Интересы власти Шлема не пересекал, а выдуманные властью приличия соблюдал, поэтому все было красиво.
 Прохор приводит продавцов полотна и масла. После незначительного сопротивления продавцы соглашаются на цену и условия Шлемы. Становится совершенно очевидно, что полотно ворованное. Теперь Шлема подводами повезет товар разгружать на склад, а после заплатит за него продавцам деньги. Все, как обычно; все, как всегда. Потом наступит вечер, Шлема поедет домой, к теплу и уюту Ривы. Она будет потчевать его ужином и расспрашивать про дела, и еще про то, что он сегодня видел и о чем думал? Все сегодня было строго по измученному сценарию - и какой дурак его сочинил? Начинало темнеть; Шлема подумал, что вот уже, не за горами, скоро и солнце закатится. Какая во всем этом суть? В жене, да детях, только разве?
 На другой день Шлема явился к Гилеву, как договаривались, в одиннадцать. В кабинете Гилева окна затянуты инеем, а в щели камина огонь желтеет, тепло. На столе в чашке чай дымится. Хорошо сидеть так Гилеву, кажется…Одно омрачает - дела казенные. Копылов с него три шкуры дерет, не дает дремать за столом- все давай, да давай: то бумаги подготовь, те - другие; то дело реши, то-другое и чтобы результат был и чтобы взяток не брать….А так хочется вырвать что-то для себя лично из казны городской, хоть она и пуста, но все равно в ней деньги временами водятся. Иногда, в редкие свободные минуты, Гилев думает: « Э- эх, хапнуть бы кусок пожирнее , да удрать куда-то в Париж, что ли?» Хоть и не получается у него, пока, но не оставляет он эту затею, надеется, выжидает, верит, что наступит момент, дабы выхватить для себя состояние. А пока довольствуется он никчемной суетой да дремой в перерывах, да мелкими подачками. Пишет разные важные - неважные бумажки - совершенно бесполезные, ведет всякие важные разговоры- совершенно излишние и все ждет он, ждет своего часа, чтобы выдернуть такой кусище жирнющий казенный и сбежать , умчаться со свистом ветра в ушах в Париж ! Только эта перспектива и согревает, только эта мечта и ласкает сердце, а не будь ее, так вообще к чему все? Не в том же смысл, чтобы пыжиться, давиться своей значимостью? Это так, второстепенное.
 Шлема допускает, что может получить от Гилева отказ в своей вчерашней просьбе и поэтому немного нервничает.
 - Ну, как дышишь, Константин? - пытается скрыть он свое волнение.
 - Да дышу, пока.- Улыбается Гилев.
 По его интонации Шлема улавливает, что дело с патентом решилось. Хорошо. Остается поговорить- заполнить паузу, откланяться и уйти. Затягивать не стоит - лишнее общение ни к чему. Перекинулись несколькими скучными фразами о политике и торговле, Гилев вручил патент и вдруг неожиданно проговорил
 -Я могу сообщить тебе нечто важное, Шлема, но я хочу, чтобы ты списал за это с меня остаток долга и проценты.
 Шлема скривил губы
 - Что это такое важное, что может стоить так дорого?
 - Ну,- Гилев неопределенно покрутил рукой,- дело касается всех Тюменских евреев.
 -Изволь.- Протянул Шлема, глотая слюну.
 - Приходили к Копылову Плотников с Игнатовым - я свидетель - пообещали ему, что соберут с купцов для него деньги; за это Копылов должен ограничения наложить на еврейскую торговлю. Как будет осуществляться технически – не скажу.
 -Этого достаточно,- дрогнувшим голосом ответил Шлема.- У меня нет с собой твоих долговых расписок, Константин, но считай, что ты мне ничего не должен. Тебе достаточно моего слова, что я порву их, или передать тебе в руки завтра?
 - Ну что ты, Шлема, - усмехнулся Гилев , - было бы недостойно не доверять тебе. Порви расписки сам.
 - А ты хотел в долг еще, сколько?
 -Двадцать рублей хотел я в долг еще, Шлема.
 - Я дам сейчас тридцать,- встрепенулся Шлема, -и без расписки, в знак признательности.
 - Нет, двадцать и через неделю, хотя можно и из признательности.
 Когда дверь за Шлемой закрылась, Гилев восторженно постучал кулаком по столу.

 Вечером Шлема поехал в Шул, чтобы донести информацию, полученную от Гилева, Хаиму Моисеевичу Кильману, который был и раввином, старостой и заодно ответственным за все Тюменское еврейство. К нему стекались все сведения из еврейских семей, с ним советовались. Решения о свадьбах, переездах, крупных приобретениях, принимались еврейскими семьями в Тюмени с одобрения Кильмана. Евреям казалось, что одобрение Кильмана придает их решениям весомость. Будучи адвокатом, Кильман улаживал все сложности, возникающие между евреями и властями, контактировал с раввинами соседних городов и даже других стран.
 Свет свечи делал щеки Кильмана похожими на яблоки - желтые, сочные яблоки. У Шлемы возникло странное желание укусить Кильмана, дабы убедиться, что его лицо не яблочная мякоть. Шлема несказанно удивился своему побуждению и подавил его, не дав развиться. Невероятная глупость! Они присели на деревянную лаковую скамью. Кильман выслушал Шлему и сказал:
 - Ты знаешь, что барьеры создаются, чтобы их преодолевать с настроением.
 -Я не знаю, для чего создаются барьеры,- сморщил губы Шлема,- но я хочу узнать - ты сам будешь преодолевать эти барьеры, или тебе надо помочь?
 -Эти барьеры - напоминание о бдительности, Шлема; нам слишком вольготно живется в Тюмени. Я преодолею эти барьеры сам, никому ничего не говори: лишние разговоры - лишние волнения. Возможно, кто-нибудь из нас пострадает – нельзя же, чтобы никто не пострадал, но ущерб мы ему сообща компенсируем.
 Утром следующего дня Кильман сидел в кабинете Копылова и в этом не было ничего необычного - адвокат и глава еврейской общины зашел к городскому голове. Копылов ласково сказал ему
 - Хаим Моисеевич, мы оба люди почтенные, одного круга и между нами нет никакой пропасти, а только общие интересы. Говорите, не стесняйтесь, что вас привело ко мне, какие тяготы? Ведь ко мне ни кто не приходит просто так, а приходят, чтобы что-то от меня взять.
 - Василий Андреевич,- взор Кильмана был ясен и отважен, как у юноши,- у нас воистину общие интересы, я бы не постеснялся сказать, что меркантильные. Я пришел к вам не потому, что мне что-то надо взять от вас, но я пришел к вам, чтобы сообщить, что могу быть полезен и что должен вам.
 - Я не понимаю,- с надрывом выговорил Копылов,- что вы мне должны?!
 - Я поясню. - Смущенно ответил Кильман.- Согласитесь, Василий Андреевич, за все надо на этом свете платить. Например, за свои наслаждения приходится платить последующими страданиями и разочарованиями, душевной усталостью; за то, что думаем, мы платим терзаниями и сомнениями; за вкусность еды платим ожирением и болезнями,- за все везде приходится расплачиваться и бесплатного ничего не бывает. Понимаете мою мысль, Василий Андреевич?
 Копылов внезапно расхохотался
 - С такими предложениями, ко мне еще не обращались. Лихо, Хаим Моисеевич! Я не понимаю вашу мысль, что дальше, к чему клоните?!
 - А к тому, Василий Андреевич, что над нами всегда кто-то стоит, тот кому принадлежат блага, окружающие нас; тот, которому мы платить обязаны, за то, что позволяет он нам окружающими благами пользоваться. Есть, к примеру, бог и все перед ним в долгу - все расплачиваются, как могут. Бог в Тюмени - это вы, Василий Андреевич и нам евреям, как бы гостям вашим, ваши блага вкушающим, тоже необходимо платить вам - покровителю нашему, за то, что живем привольно, за то, что позволяете вы нам работу нашу делать во благо личное и Тюменское.
 Слова свои лицемерные Кильман чуть ли не пропел. Песня эта ядом сладким влилась в уши Копылова. Дерзкий человек Копылов, битый, бывалый, но не мог он устоять перед столь изощренной лестью, хотелось ему ее, да и льстецом был не Фрумкин нос какой-нибудь, а известный в Тюмени адвокат, староста еврейский.
 - Ну, брат, это уж ты слишком.- Польщенный, пробормотал он.
 - Нет, Василий Андреевич,- протестуя, замахал руками Кильман, плетя свою паутину и затягивая в нее Копылова,- оглянитесь вокруг: растения живут не сами по себе, а потому, что солнце дарует им свет, небо влагу, земля пищу. Также и вы, Василий Андреевич, даруете евреям проживание в Тюмени и примите от нас в знак уважения вот эти золотые украшения. Благодетель вы наш, в долгу мы перед вами неоплатном.
 Кильман развернул перед Копыловым тряпку и разложил на ней несколько печаток, серьги, браслет, две ложки, две вилки, тарелку - все из золота. Копылов не мог отвести взгляда от желтого металлического блеска. Изделия манили к себе, подразнивали, побуждали к обладанию, подобно насмешливой недоступной красотке. И Копылов не смог устоять. Да и зачем? Сегодня он выдерживает затертые принципы, а завтра, когда найдется кто-то более угодный Петербургской клоаке, его вышвырнут вон и забудут. Но у него останется это золото, а если он его не возьмет, то возьмет тот, другой - все равно оно кому-нибудь достанется. Но лучше, если ему. Медленно, Копылов завернул углы тряпки, прикрыв ими золото.
 - Чего ты хочешь, Хаим?!- Мрачно спросил он.
 -Ничего, Василий Андреевич,- затараторил Кильман,- ровным счетом ничего! Я же не взятку вам принес, а знак благодарности выразил от всех Тюменских евреев. Смею надеяться, что вы и дальше будете давать нам дышать в Тюмени.
 -Что ты, Хаим Моисеевич, ведь иначе и быть не может, это же против природы, не давать людям жить и работать, против здравого смысла! Неужели я похож на человека неразумного? Пускай себе евреи и дальше живут - работают, на благо свое и города нашего. Иди себе с богом, Хаим Моисеевич и заходи ко мне в любое удобное для тебя время.
 Дверь за Кильманом закрылась. Копылов уставился в одну точку и застыл, потом критически покачал головой, порицая себя. Будучи человеком щепетильным, он стоял на страже Тюменской казны и тщательно следил, чтобы деньги из нее расходовались исключительно по назначению полезному. Копылов не допускал, чтобы даже копейка городских денег прилипла к подошве его туфель: прилипнет копейка, а обыватели раздуют, что миллион. Но, будучи рьяным сторожем Тюменского бюджета, он считал грехом не откусить кусочек от пирога Тюменского за пределами вверенных ему финансов. Копылов шагал по жизни честным шагом, не опускаясь до казнокрадства, а то,- оправдывал он себя,- как сейчас, с Кильманом - это приятные мелочи.
 Через некоторое время к Копылову пожаловали Плотников с Игнатовым. Купцы понуро глядели в пол и теребили шапки. Копылов хмыкнул:
 - Ну что ж вы, господа, как девицы- девственницы? Только что не краснеете. Что стряслось - то?
 Они поведали Копылову о разобщенности купцов русских и о том, что нет среди них единодушия и согласия давать деньги на устранение конкурентов- евреев.
 
 - Ну, так вот, это,- промямлил Игнатов,- мы от себя лично принесли денег.
 - А зачем они мне от вас?- усмехнулся Копылов.
 - Ну, для города.
 -А город должен содействовать вашей торговле?- подсказал Копылов.
 - Ну, если можно.
 - Господа, - махнул рукой Копылов,- ну, не получилось объединить купцов и черт с ним. А о вас я всегда позабочусь, как и раньше. Не смущайтесь, я понимаю, что вам стыдно за всеобщее равнодушие купеческое. Не расстраивайтесь, в этот раз не получилось объединиться - в следующий раз получится.
 После чего Копылов вызвал к себе Гилева и велел тому взять от купцов под расписку деньги, чтобы сдал их в кассу, как пожертвование на нужды города. Гилев страшно удивился, принимая деньги и подумал о том, какой же все- таки его начальник скользкий, если взятки в кассу сдает.


 5. Шлема, Магомед, вынужденные хоромы.

 
 Рассветает лениво. Шлема встает с постели бодро. Наполняет таз холодной водой, умывается, плещет на грудь. Брызги напоминают осколки стекла – серебристые и звонкие. Через минуту затекшие от сна мышцы наливаются тугой крепостью. Организм полон сил, дух готов к сопротивлению, мысли чисты. Шлема предвкушает - сегодняшняя погоня за наживой будет удачной. Прислушивается, ухватывает слухом безмятежное сопение Ривы. Когда муж жене создает условия спать сколько угодно, она уже наполовину счастлива. Шлеме недосуг: пора из дому - туда, в мир полный опасностей и денег; изловчиться, принести эти деньги домой ради того, чтобы Рива могла спать спокойно сколько хочет. Когда она проснется, то будет заниматься детьми: ухаживать за ними, обучать наукам, объяснять, как выжить в среде обитания, как найти в ней деньги. Придет час Шлемовой усталости, тогда он тоже будет спать, нежиться в постели. А в битве за деньги его заменят дети, которых сейчас подготавливает Рива. Все, пора двигаться. Живой от мертвого отличается тем, что он может двигаться и придавать своему движению направленность. Прекратишь движение, остановишься- погибнешь. Подобно дикой собаке, которая в Тюменскую стужу жива до тех пор, пока бежит, двигается, а стоит ей остановиться - околевает. Шлема запрягает лошадь, садится на конки и едет к Гузбакову Магомеду - купцу, промышляющему выделкой кожи. Недавно закупил Шлема у заезжих торговцев азиатских очень дешевые бараньи шкуры. Купить всегда проще, чем продать; сырая шкура баранья долгому хранению не подлежит - чуть передержишь и все - выбрасывай, становится непрочной - стоит потянуть ее с усилием и рвется, как бумага. Времени на раздумье не было, и Шлема решил перепродать шкуры Гузбакову. Гузбаков оценил качество шкур, спросил цену и забрал их у Шлемы по договору - когда выгодно, то почему бы и не забрать? Деньги обещал немного погодя. Прибыль светила шальная и Шлема, потому, согласился на рассрочку. Само понятие - рассрочка – по договору не имело четко выраженной временной границы, и потому Гузбаков тянул с оплатой. Хотя договор с Гузбаковым у Шлемы имелся, но был незаконным, потому что Шлема без патента не имел права торговать шкурами. Теперь патент у Шлемы был и к Гузбакову ехать требовать деньги было не страшно.
 Шлема, дома у Магомеда, сидит на полу, на цветном ковре во всю комнату; стены тоже в пестрых коврах - совершеннейшая безвкусица, на взгляд Шлемы. Магомед сидит напротив; их разделяет столик, накрытый аляповатой скатертью, на которой пиалы с чаем. Локтем Шлема упирается в шелковую подушку - очень неловко. Хочется развалиться на спине, или лечь на живот. Вся обстановка комнаты чужда Шлеме, как и повадки Гузбакова. В Тюмени в домах так было не принято. Шлема подумал, что Гузбаков такой обстановкой хотел подчеркнуть исключительность своих обычаев; он показывал, вероятно, что не желает мириться с Тюменским, православным устоем жизни, который ему явно претил. Возможно, он мечтал о том, чтобы вместо церквей во множестве стояли мечети, мужчины ходили в халатах, женщины в чадрах, паранджах, а в кабаках не подавали свинину. Но почему тогда Гузбаков жил в Тюмени, когда мог бы уехать в Бухару, к близким его сердцу условностям? Может, он ждал момента, когда Тюмень заселят бухарцы, выжив Тюменцев; переделают церкви в мечети, на женщин натянут мешки, а свиней из пригородных деревень сгонят к высокому обрыву Туры, сбросят вниз и утопят? Шлема давно уже не искал логики в мыслях людей, тем более таких трудных и нелогичных, как Гузбаков. Шлеме даже показалось, что он в глазах Гузбакова нечестив и чуть ли не оскверняет его жилище, но возможно, это было от того, что Гузбаков должен был деньги и потому досадовал на Шлему. Черт его знает, как оно на самом деле?
 - Слышишь, Магомед,- нервно теребит бороду Шлема, так, чтобы Гузбакову бросалось в глаза,- у меня больше нет возможности ждать.
 Вошла горничная - широкобедрая русская баба, лет сорока. Присела и поставила на скатерть серебряный поднос с двумя тарелочками, в которых изюм и печенье. Волна воздуха обдала Шлему запахом ее тела, смешанным с потом и молоком.
 - Красиво живешь,- заметил Шлема,- со вкусом.- Немного помолчав, добавил,- скорее всего, весело и интересно.
 - Да не жалуюсь.- Проводил он взглядом горничную; губы его растянулись в самодовольной ухмылке. Смуглую лысину окаймляли черные прямые волосы, карие глаза глядели вприщур, испытующе.
 -Живешь, не жалуешься, а деньги мне не отдаешь.-
 Безвредно, как бы, между прочим, бросил реплику Шлема. Магомед ожидал такого поворота, лицо его изобразило тревогу. Было заметно, что он весь, как бы собрался в пружину, словно перед решающим прыжком, хотя, развалившись на подушках, силился создать видимость расслабленности. Ответ у Гузбакова был заготовлен заранее:
 - Что я хочу сказать тебе, брат: ты, конечно, понимаешь, что денег у меня нет, но есть цемент, кирпич и гвозди.
 - А зачем мне,- удивился Шлема,- у нас в договоре обозначены деньги, а не гвозди.
 - Хочешь денег - жди, когда будут, а не хочешь ждать - забирай гвозди, цемент, кирпич. Красивый, большой дом построишь и продашь дорого – прекрасная коммерция.- Многозначительно помахал пальцем.- Я тебе еще доски дам в придачу и землю под строительство в довесок. Это все гораздо больше, чем мой долг тебе.
 Шлема понимает, не добиться ему денег от Магомеда. Что есть у него, то и надо забирать. Хорошо, вообще что-то отдает, не обманывает.
 - Почему сомневаешься,- Лениво спрашивает Гузбаков. Он уже чувствует, что Шлема сломлен и согласен на его условия,- думаешь, кирпича тебе недодам, или землю предложу в плохом месте?
 - Да нет, о твоем красивом, большом доме думаю.
 -Что о нем думать? – Пожимает плечами Магомед.
 - Ну, мало ли..- неопределенно отвечает Шлема,- например, приглянется этот дом власти и заставит она меня продать ей его за смехотворно низкую цену.
 - Ну и как она тебя заставит?
 - Наипростейшим образом, Магомед: пригласит к себе, сядем так вот, как у тебя сейчас, примерно и поставит власть меня перед выбором - или продам ей по установленной ей цене, или отберет бесплатно. Ты же знаешь, власть забирает, что хочет, а ты бесправен. Когда я мошенничаю - закон меня преследует; когда власть мошенничает - закон ее защищает и охраняет. Я мошенничаю незаконно - власть мошенничает законно. Если что случись, когда деньги в кармане – раз, взял и убежал с ними, а с домом куда убежишь? Когда деньги в кармане, их никто не видит; а когда дом- все его видят.
 Слова Шлемы изумляют Магомеда и он качает головой:
 - Но ведь так же нельзя жить, брат? Должно же у тебя быть что-то постоянное?
 -Постоянное?!- Удивленно усмехается Шлема.- Человек проживает в маленьком доме, думает, что временно, и верит, что скоро будет жить в большом доме постоянно. Но срок жизни у человека быстро истекает; он так и умирает в своем маленьком, временном доме. У нас так.
 Гузбаков молча обдумывает его слова и взрывается:
 - Отберут, не отберут,- жестикулирует он,- поживешь в большом доме хоть немного!
 - Сколько-нибудь, да как-нибудь….
 Магомед не хочет слушать
 -Что, думаешь всю жизнь с семьей в конуре собачить? Когда у тебя там и пол скрипит и потолок неровный.
 - Неровности потолка не мешают удовольствию жизни,- спокойным тоном возражает Шлема,- в обычном доме живу, неприметном, как и у всех. Много преимуществ: такой дом легок в уборке, прост в ремонте, легко протапливается и не выпячивается на обозрение, а значит, делает мою жизнь более безопасной. Ну, построю я себе большой дом, создам себе неудобства, а удовольствия мнимые.
 - Бери материал и строй дом, зарабатывай прибыль - вот и все долги мои тебе.- Гузбаков ерзает на ковре. Суждение Шлемы противоречит его представлению об успехе. Он раздражен. Шлема примечает это. Для Гузбакова кичиться роскошью, такой, как хоромы – высший шик. Шлеме не интересно спорить.
 -Хорошо.- Соглашается он, предпочитая исчерпать разговор.
 Строить дом или не строить, Шлема просчитывал и обдумывал два дня. Он рассказал все Риве и Кильману. Все сходились на том, что строительство дома привлечет ненужное внимание, но что сделка для него выгодная. После этого Шлема сообщил Гузбакову, что согласен забрать долг на его условиях. Заниматься строительством Шлеме было обременительно. И хотя он никому не доверял, пришлось нанять приказчика. Спустя некоторое время, дом построился : внушительный, кирпичный, с лепными магендавидами над окнами второго этажа. Дом стоял, возвышаясь над Турой, на улице Береговой. Стоило Шлеме выйти из дома и спуститься вниз, как он оказывался на белом, песчаном пляже Туры. Место живописное, дом богатый - попробуй, найди покупателя. Если не жить в доме, он быстро приходит в негодность и после нескольких неудачных попыток продать этот дом, Шлема решился сам в него заехать. Прежнее жилье хоть стоило и недорого, но также не продавалось. Тюменцы не то, чтобы уж совсем денег не имели, но обладали характером прижимистым и экономным - предпочитали сами построить – так дешевле выходило. Дома в Тюмени больше покупали пришлые, которые здесь охотно селились. Одному из них, в конце концов, и продал свой старый дом Шлема. Новый же хоть и дешево обошелся, но был не по душе Шлеме,- обузой представлялся непродаваемой. Рива также была недовольна.
 - Не хочу наговаривать,- сказала она Шлеме,- но чует сердце, не принесет нам это жилье удачи: или оно будет у нас отобрано, или сожжено, или еще что-нибудь случится.
 
 - Разделяю твою тревогу ,- согласился Шлема,- но так уж неловко сложилось.- Улыбнулся Риве и хитро подмигнул.- Вот для нас этот дом- бремя, а другим бы он был в радость и можно себя тешить этой мыслью.
6. Изя, Хилола; скука, радость.


 Если посмотреть на базарную площадь взглядом обывателя, то она покажется пестрой; но если поглядеть на нее глазами Изи, то она предстает бесцветной, тусклой, похожей на досадную неприятность. Ах, как раньше его увлекала торговля на этом рынке! Великим удовольствием было раздавать продавцам рубашки, следить, чтобы каждый расписался в получении, собирать с них деньги, за проданный товар, считать выручку; ликовать в предвкушении похвалы Наума за внимательность и точность. А вечером, за накрытым столом чувствовать, как целуют слух слова Наума об их с Изей будущем благосостоянии, которое возрастает с каждой неделей. Несравненное чувство праздника и азарта. Прелестной казалась жизнь - проклятое сидение за швейной машиной чередовалось занимательной торговлей на базаре и происходящее, в целом, удовлетворяло. В последнее же время Изя глазами, полными тоски горчайшей, вглядывался в базарную площадь и думал о ней: « Я ее ненавижу, как жареное сало!». Заболел Изя, заболел Хилолой, после свидания с ней. Сердце в груди, словно его выжали и высушили, превратили в дряблую грушу из сухофруктовой смеси - ни на что не откликалось, замерло, замерзло. На смену Изиной любознательности пришла хандра. Поганое утро сменялось мерзопакостным днем, потом шел тоскливейший вечер - круглосуточная никчемность. А ночью проснется Изя и думает, думает. Разум утомительно и однообразно перебирает в памяти мельчайшие детали Хилолиного образа; мозг перегружен им. Тяжелая, навязчивая идея в виде Хилолы давит на сознание катком. Воображение рисует черные, тонкие волосы; напряженно, волосок к волоску мозг просматривает каждый. Заглядывает в глаза Хилолы и видит в них ветки созвездий. Мозг безуспешно силится сосчитать их бесконечность. « Превратиться бы в куст шиповника,- мечтал Изя,- и заснуть под снегом надолго; перезимовать, переболеть». С момента их близости время для Изи существовать перестало. Он покинул мир базара и шитья рубашек; его сознание постепенно перетекло в мир галлюцинаций, главной из которых была Хилола. Любое явление реальности оценивалось им как ненужная глупость; глупостью казались праздники, шабаты, деньги; окружающее вызывало интерес, только если в нем мерещился след Хилолы. К примеру, если Изя выбирал на базаре ситец для рубашек, то думал, что можно сшить из него женскую ночную сорочку и тут же мысленно прикидывал ее на Хилолу. Он представлял, как эта сорочка обтекает Хилолины прелести, и ему нестерпимо хотелось стать этой сорочкой. И гладил ладонями ткань Изя. Сдавалось купцам, глядя на Изю, что поднаторел еврейский парень в определении изъянов ситца, знает неведомые секреты; пробуя на ощупь, вникает в качество. А пойдет в это время дождь, как сразу вообразит Изя, как намокает сорочка и Хилола снимает ее через голову, точно кожуру. И ловит он открытым ртом капли воды с ее грудей. Распахнет Изя рот, подставит его навстречу дождевым струям, а кто-то со стороны думает: « Пить хочет, знать».
 Стоит Изя на базарной площади с продавцом одежды Коноваловым Григорием - рыжим, толстым и крепким мужиком, лет тридцати, напоминающим медведя. Коновалов стрекочет не умолкая, о каких-то там заказах и моде. Изя наблюдает за его ртом и кажется, будто Коновалов без остановки жует нечто. Изя силится уловить, сколько надо сшить рубашек по заказу Коновалова, каких расцветок и фасона, но никак не может сосредоточиться и поймать смысл. Да и какой может быть смысл? Разве понять Коновалову и другим, что такое Хилола? Все рубашки и деньги идут прахом, если известно, что где-то в Тюмени существует Хилола. Изя непонимающе глядит в лицо Коновалова. В это время мимо проходит обольстительная молодая мещанка. Коновалов застывает с открытым ртом и провожает ее взглядом.
 - Ну, ты и змей- искуситель,- хлопает он по плечу Изю,- сожрал бы ее, по меньшей мере! Ух, аппетитная!
 - Ну, а я причем? - Удивлен Изя.
 -Когда я один стою, никогда мимо такая девка не проплывет.
 Беседуют дальше, опять Изя получает по плечу
 - Ну, и змей же ты! Вон- вон, смотри, видишь, задом покачивает? Ну и тетки у тебя!
 Изя вглядывается в базарную толпу.
 - Да не туда смотришь,- кивает Коновалов вслед даме, облаченной в белую с черным горошком юбку и такую же блузку,- вон, видишь круглая задница в горошек? Ух, укусить бы!
 Прелестны Тюменки - белокожие, горячие; наивные и совершенно не корыстные - страсти у них, прежде всего.
 -Ух,- подпрыгивает на месте в очередной раз Коновалов, - испепеляя взглядом смеющуюся девушку,- с каждым разом красивей! Проглочу!- Взвинчивает он себя.- Ну, ты и змей искуситель!
 Внезапно он срывается с места за девушкой и скрывается в торговых рядах.
 - Эх, дурак ты,- усмехается ему вслед Изя,- коли знал бы ты, что есть Хилола…..
 Очень редко кому суждено встретить на своем пути Хилолу, ослепнуть от нее и заболеть навсегда. Мечутся мужчины, такие вот Коноваловы, ищут всю жизнь свою Хилолу и найти не могут. Что все эти девушки для Изи - живая часть базарной площади, часть интерьера и не более. Кто-то тянет Изю за рукав. Он оборачивается и вздрагивает
 - Хилола! - выкрикивает он обожаемое имя.
 - Да тише ты,- смущается она.
 - Как же можно тише!?- кричит он.
 - А я подумала, что ты забыл меня.- Склонила она набок головку.- Тут вот пришла за покупками, гляжу - ты.
 - Но разве можно забыть тебя, Хилола? Это ты забыла меня!
 - С чего ты взял? - пожимает она плечами.- Ведь обычное дело, когда красивый юноша испробует девушку и бросит.
 - Ты допускаешь такую возможность?
 - Ну, не знаю, у меня нет опыта,- робко опускает она глаза,- но тогда почему не приходил ко мне?
 - А ты разве меня звала? Откуда я знаю; может, ты давно замуж вышла? Я бы сам на тебе женился.
 - Ой, Изя, думаешь, это возможно?
 - Хилола, я тебя так люблю! Мне от чувств тебя хочется растерзать и съесть!
 - На кусочки?- усмехается она - Ну, не здесь же?
 - А можно у тебя дома?
 - Ну, давай, попробуем.



 7. Счастье.


 
 Изя представляется Хилоле пылким, сладким мальчиком. С ним она точно будет богатой и удачливой. Изя не то, что Магомед - злой, скупой и бессовестный. Душа Магомеда, такая же, как половая тряпка - серая и противная. А у Изи душа, как чистенькое блюдце - широкое и светлое. Изя еврей - Хилола Бухарка; что, разве не рифмуется? Если у них будут дети, то они будут Бухарскими евреями. Вчера она спросила его: « Изя, ты хочешь от меня детей?». Колени подогнулись у него, он упал на них и стальным обручем стиснул ей бедра, да так распалился в приступе страсти, что чуть не задушил. Какой он чудный мужчина, а какой любовник, а какой был бы муж! Чего женщине нужно? Чтобы в доме у нее был пылкий, нежный, вечно ее страждущий мальчик с развитым воображением; мальчик, за которым можно ухаживать и который бы приносил много денег. Она его на четыре года старше, но играет ли это роль? Хоть бы даже и на четырнадцать лет, если она полностью повелевает им, она его хозяйка и одновременно рабыня, согласная выполнить любую его прихоть.
 - Изенька, хочешь меня взять в рабство?
 Он произносит что-то нечленораздельное и чуть пускает слюну, истекая от наслаждения. Ах, какой он неутомимый! Хилола казалась себе вином, которое пьянило Изю, манило и коим он, никак не мог утолить свою жажду.
 - Нам предначертано испить друг друга до последней капли. - Шептала она ему.
 - О, Хилола,- отвечал ей он, томно прикрыв веки,- это невозможно; чем дальше, тем хмельнее. Я не могу остановиться.
 - Я тоже.
 Хоть у него и немного денег, но все же они были. С Изей Хилоле жилось сытнее, чем без него. Да, у него денег пока негусто, но ему всего девятьнадцать лет. Пока немного денег, а сколько их у него будет в двадцать семь лет? Очень много, скорее всего, денег у Изи будет. Считай, значит, что и у нее денег много будет. А Хилоле тогда, сколько будет, тридцать один год? Самое время для блаженства и дети у них уже подрастут – из Изи превосходный отец получится. Изя умненький, чистенький, жгучий. Хочется от него детей. Никогда не хотелось, даже в мысли не закрадывалось, а от него хочется – чудное ощущение. Вот он здесь, у нее дома и она забавляется им, как милой игрушкой; а стоит Изе ее покинуть, так и руки опускаются. Уйдет он - все меркнет, придет он - все освещается. Ее бревенчатый двухэтажный дом- терем, внутри пустой, необитаемый. На первом этаже кухня и гостиная; крутая, деревянная лестница вела на второй этаж, где располагалась спальня и маленькая комнатка, в которой жила Хилола. У стены, напротив окна стоял диванчик, покрытый темно-красным бархатом. На нем удобно мечтать, глядя в окно на проплывающие мимо тучи. У стены справа широкая деревянная кровать, комод, полка с книгами и миниатюрный шкафчик. Другие комнаты казались Хилоле неприютными, чуждыми и они пустовали. На выходе из Хилолиной комнатки в стену была встроена круглая, черная печка с камином. Стоило растопить камин, как комнатка быстро прогревалась. Тогда можно было Хилоле сесть на диванчик, открыть книгу, взятую с полки, про путешествия в тропиках- читать, мечтать, благодать… С высоты второго этажа обозревается неприкаянный, беспризорный двор. Хилола всегда просила Изю, чтобы он перед уходом разжег ей камин. Зимним вечером засобирается Изя домой, проводит она его, вернется назад, ляжет в нагретую их телами постель в своей комнатке рядом с камином, вдохнет в себя остатки запаха Изиного тела и закружится у нее голова. Грезится ей, будто он не ушел, и засыпают они, обнявшись, ведь Хилоле нужен мужчина, который бы спал с ней ночью, такой, как Изя. У них были бы дети - умные, как Изя, и красивые, как она; ну, не важно. Важно, что это были бы дети от него, сладенького. И непременно, у них было бы много- много денег и она бы могла тратить их, сколько угодно. Она должна, обязана быть богатой.


 8А. Наум, досада.

 Изя кропотлив. Наум хочет, чтобы Изя работал с семи утра и до четырех вечера. Наум регулярно нудит ему о дисциплине. Изе кажется, что он весь насквозь пропитан дисциплиной Наума: размечен, расчерчен, посчитан. Изя смирен, потому что так хочет Наум и щепетилен до мельчайших подробностей.
 « Аккуратность в работе должна быть,- то и дело заученно нудит ему Наум,- и точность». Говорит он так по привычке, въевшейся в его мозг, как грязь в пальцы. Наум надоел Изе; его бесконечные напоминания о порядке замаривают его, убаюкивают. Монотонность нравоучений Наума утомляет Изю, вызывает в его сознании протест и острое желание брыкнуться. Но бунт против Наума - дурость; все равно он мудрее. Подняться против Наума легко, но это то же, что восстать, против своего блага. Ну, воспротивится он и что?! Во имя согласия, лучше делать, как он считает правильным и терпеть. Упрямиться здесь неуместно, тупик.
 -Вот,- поучает Наум, изучая выражение Изиного лица, полного тоски несусветной,- не сознаешь ты своего счастья. Любой человек чаще всего не понимает, что счастлив.
 - Смотря с чем сравнивать.- Выдает Изя.
 - Попасть бы тебе, например, в какую-нибудь далекую страну; языка ты не знаешь, все к тебе безучастны; есть ты, нет тебя - все равно им и абсолютно безразлично: жив ты, болен ли, сыт ли, голоден. И завыл бы ты тогда волком и понял бы, что теперешняя твоя жизнь - счастье.

 - Еще можно сравнить с войной, или тюрьмой.- Ехидничает Изя.- Ты считаешь, надо радоваться окружающей скуке только потому, что, можно жить еще гаже? А если сравнить мою работу с объятиями прелестной девушки? Я закабален швейной машиной, а другой упивается объятиями любимой женщины. И что, я счастлив, в сравнении с ним?
 - Ишь, чего захотел, объятий девушки. Тебя кто таким мыслям научил?
 -Этому не учат, Наум, - это от природы, вот здесь.- Тычет он себя грудь пальцем.



 8Б. Шабат, мечты.



 Сегодня суббота. Раньше это был самый любимый день у Изи, а нынче самый трудный. Наум требует, чтобы он - Изя, сидел в субботу дома, как все евреи. Ах, если бы…..если бы можно было забыть про обряды. Ну что суббота?! Полетел бы к Хилоле, кинулся бы в ее объятия, словно в океан из солнца и целый день пролежал бы с ней в постели и не то, что день, а жизнь бы уже, почитай, не зря прожил! Ведь если провести день в постели с Хилолой, то и умирать не жалко. Вот, Наум все наставляет, как жизнь проживать. Жену, мол, заводить надо, да чтобы непременно еврейкой была; любишь - не любишь - еврейкой. Следующий этап - дети; потом все ради них: образование, воспитание, а в конечном итоге все сводится к деньгам. Задача твоих детей - сохранить и преумножить нажитое отцом. Что, разве счастье - всю жизнь копить деньги? Счастье - это всю жизнь провести в постели с любимой женщиной - Хилолой.
 Изя понуро сидит с Наумом за накрытым столом, полным яств. Наум с вожделением выпивает рюмку сухого красного вина и удовлетворенно кряхтит. Переводит благодушный взгляд на Изю
 - А вот, Изя, что я тебе сообщу, как будущему отцу: воспитание детей происходит только в семье. Отцом будешь - никому не доверяй, сам детей учи. Никто, кроме тебя, правды детям не скажет. Знаешь, в чем слабость власти? В том, что она наших детей отобрать у нас не может. Коли бы могла власть у нас детей отнимать да воспитывать по своему разумению - смирению да покладистости, то и не было бы у власти с населением хлопот.
 - С населением, или с народом? – Подковыривает Изя.
 - У нас нет народа, у нас население.- Уточняет Наум.
 Батрачили бы наши дети на власть, а та бы только денежки у себя в кармане считала и горя не знала и обзывала б такой порядок социальным равновесием. А так беда власти с нами и детьми нашими тоже. Чему мы их учим - неповиновению, сопротивлению, хитроумию. Я власти не верю - ты не доверяешь и дети наши не доверятся. Крысы мы с тобой Изя и дети наши крысята. Крыс то ведь трудно обнаружить - они на глаза лишний раз не попадаются; выбегут, схватят свое и по норам. Не упускай детей, учи их.
 Наум свистит носом и наливает себе в рюмку вина. « Бог мой, - думает Изя,- скука нестерпимая ». Он молчит из уважения и пристойности. Наум выпивает рюмку и продолжает монолог одного актера
 - Где твои дети могут что почерпнуть, в школе? Там все врут: разжевывают истории, угодные власти.
 - Почему, математике учат.
 - Математике. - Соглашается Наум.- Но все равно, ты мне хоть что доказывай, а не могут твои учителя достойно обучить, потому что им ни хрена не платят. Вот ты будешь работать, если тебе ни хрена не платят?
 - Не буду, потому что умный - ты со Шлемой надоумил. Но вы учителей не учили, потому они и работают за гроши. А что, у них есть выход? У меня есть, а у них - нет. Ну, а тебя вместо власти поставить, так ты правду будешь показывать, или станешь мифами кормить?
 - Мифами, конечно, чтобы обогащаться - такие правила.
 - А если против правил?
 - А против правил - революция. Дурак ты, Изя.
 Изя зевает: « До чего ж непереносимо »! Рахиль бренчит на кухне посудой, хотя в субботу запрещено, что-либо делать. Шумят дети, а они с Наумом в комнате, за накрытым дубовым столом с разносолами. Наум нудит:
 
 - Не будут наши дети работать на власть; не присвоит власть себе деньги наших детей!
 - Да язви ее эту власть! - взрывается Изя - Пусть ворует, тебе то что?!
 - Правильно,- спокойно соглашается Наум,- не хочу, чтобы на меня работали, и сам не буду ни на кого работать. И вообще, менять все надо - революцию делать надо!
 Изя медленно погружается в свои мысли, чтобы еще раз прокрутить вчерашнюю встречу с Хилолой. Божественно...
 - Здравствуй, сладенький. - Урчит она, прикрыв веки. Голос у нее с хрипотцой, тихий, чуть ли не шепчущий, как шорох осенних листьев. Пальчиками касается она его шеи, и содрогается он в предчувствии блаженства. Скинет с него одежду, подведет к корыту нагого, польет водой, намылит тело и погладит - помоет. Замирает Изино сердце, закрыты глаза и трепещет организм, отзываясь на скольжение по коже Хилолиных ладошек. Вымоет, разотрет полотенцем, обует в шубенки и потянет за собой на второй этаж. Уложит на живот и станет щекотать языком стопы. Зарычит в Изе лев и бросится дико он на Хилолу, опустошая свою похоть. Принципиальная, скромная учительница в минуты физической близости превращается в зебру, из какой - то книжки про Африку, прочитанную Изей. И убегает зебра от него куда - то, насмехается, хоть и сжимает он ее в объятиях; петляет зебра, дразнит, возбуждает, дурачит, скачет по степи неистово, в надежде догнать дотлевающий закат. И рычит лев в Изе и нет ему успокоения. Ах, Хилола - опиумное мое блаженство…..
 - Вот ты согласишься батрачить на чужую жену и детей?
 - И еще на чужую содержанку –это у них обязательно.- Добавляет Изя.- Соглашусь, если деваться некуда, но не смирюсь.
 - Будешь создавать видимость участия, а сам брыкаться станешь, воровать исподтишка, или брак делать. Ведь нет интереса работать на другого. У всех интерес работать только на себя.
 Дальше Изя не слушает. Целый день сегодня дома - целый день страдания. День без Хилолы, как день без еды, такой же голод - голод по Хилоле. Вчера он сказал об этом ей, но она рассмеялась
 - Каждый день ведь с тобой видимся!
 - Но ведь и каждый день расстаемся.
 - Но назавтра вновь встречаемся.
 - Не уверен, что будет завтра таким, как сегодня.
 - Ну, а если суждено будет разлучиться?
 - Тогда я высохну от жажды по тебе и погибну.- Он глотает слюну.- Знаешь, о чем бы я мечтал? Чтобы ты была старая, толстая, дряблая и чтобы на тебя никакой мужчина не смотрел, а я был уверен - ты полностью моя и ничья больше.
 - Я и так твоя - красивая, молодая, стройная.- Голосок ее становится тоненьким, детским.
 - Нет,- вскидывает он руки,- ты не моя! Ты словно ускользаешь от меня куда - то, вроде бы рядом, но как будто и нет.
 - Сладенький мой, горький, я здесь. А кажется тебе оттого, что любовь даровал нам бог и надобно нам насытиться ею, отлюбить до конца, утолить наши инстинкты и успокоиться.
 - Вот знаешь, Хилола, на прошлой неделе были именины у Шлемы.
 - Шлема - это кто?
 - Ну, это такой купец - покровитель наш с Наумом.- Щеки у Изи запылали, глаза заблестели.- Я сидел за столом, кушал, и хотя мы недавно с тобой простились, но все мысли были о тебе. Они летели на крыльях воображения, к уютному месту - твоему дому, Хилола, и все, вдруг заметили, что я отсутствую, стали вопрошать - почему я в глубокой задумчивости? И ты не поверишь, но я, верно, все свободные минуты думаю о тебе. Хоть бы что отвлекло - ни-че-го! Сознание того, что тебя нет рядом изнуряло меня, хотя я, всего несколько часов назад владел тобой безраздельно. - Изя взял Хилолу за бедра, поднял ее вверх и посадил себе на плечи, уткнулся лицом в ее живот.- Изголодался я, хоть бы словом подкормила, бесстрастная. Когда я умру, врач напишет заключение: умер от голода по Хилоле.
 - А я тебя накормлю,- изогнулась она и поцеловала его за ухом,- накормлю вволю своей любовью.
 .....Изя глядит, как Наум вытирает мокрые от вина губы и красный, мокрый след остается у него на руке. Изя вспоминает минуту вчерашнего прощания с Хилолой. Она провела его до двери, и он должен был уйти, но неожиданно воскликнул, покрывая ее поцелуями:
 - Не могу, не могу от тебя оторваться!
 - Оставайся, коли хочешь, навсегда. - Проурчала она.
 
 - Идти нужно.- Повесил он голову.

 
 9. Изя –крысятничество, Хилола – расточительство.




 Уже полгода, как Изя методично утаивает от Наума незначительную часть их общей прибыли. Утаенные деньги он тратит на Хилолу. Мелкое крысятничество. Порой возникает желание вытереть руки, которые он вымарал в этом воровстве. Кто он после этого, в сущности – разновидность ничтожества. Изя себя презирает, он мелкий воришка. Нет, необходимо это прекратить, незамедлительно отойти от Наума и начать зарабатывать самому, в противном случае как же жить, себя не уважая? О, Хилола! Она боготворит моду. Никто до Изи так дорого не одевал ее, никто так вкусно не угощал ее и никто не превозносил до небес. Хилола жаждала зрелищ; ее непрестанно тянуло в театр, в ресторан, естественно, под ручку с Изей. Его будоражило, что Хилола любит его, непрестанно тянется к его телу. Она обожала быть обожаемой, и он, в унисон, обожал ее. Изя побуждал в Хилоле страсть к деньгам и подаркам, страсть, которая до этого в ней не обнаруживалась. Она всечасно ждала от Изи новых покупок, веселья, шика. Взамен она платила ему своим роскошными ласками фантастическими и огненно – необузданным пылом, подстать Изиному. Они так ладно подходили друг другу, как ключ к сложному замку - идеальный дуэт. Каждый день, в предчувствии пиршества любви, бежал к Хилоле Изя. Встречая его, она нередко ныла, сама этого не примечая, что работает жалкой учительницей, что достойна лучшей участи, что муж, как умер, так и ничего в наследство не оставил; что ей приходится распродавать вещи, дабы не впасть в бедность. Однажды, придя к ней, он заметил, что не стало дубового комода, с потертыми боками, который стоял подле Хилолиной кровати.
 - Куда дела? - спросил он ее.
 - Продала, ведь надо же жить как–то?
 При этом она держала огромный гардероб из одежды, нижнего белья, набор драгоценностей, духов, кремов, подаренных Изей в последнее время. Все это прирастало лавинообразно, а Хилола продолжала канючить, выпрашивать у Изи, и он покупал и покупал, не в силах остановить ее ненасытность. Рявкнуть на нее, построить ее, осадить, привести в чувства. Ах, нет, не этот случай! Эта манера солдат и хамов, но не Изи. И если так, то дальше следует начать просчитывать, планировать, балансировать – получится, как жизнь с Наумом, он вернется к тому, из чего вышел. И не муза будет это вовсе, а монотонное стальное лавочное щелканье монет, подсчет, расчет и не будет муки и не будет любви, и ради чего тогда все?! А он растворялся в ощущениях, ему начинало казаться, что его мозг, усеченный природой, сметает все ограничения и расширяет свои границы, проникает далеко вглубь затаенных сущностей. Хилола - алогизм, абсурд, и смысл!
 Каждую неделю он выдавал Хилоле по рублю, что приравнивалось к ее учительской зарплате, бесспорно нищей, но это на уровень увеличивало ее достаток и приравнивало его к доходу плотника, а плотник кормил семью с несколькими иждивенцами, как правило. Но Хилоле претила такая регламентация, ей хотелось бесконтрольности в тратах, вольности и Изя обожал ее такой.
 - А деньги за комод на что потратила?
 Хилола состроила капризную гримасу
 - Приобрела премиленький медальончик и трусики Французские.
 - И что,- скептически поморщился Изя,- хорошие трусики?
 Она тряхнула красивой головкой и соскочила с диванчика. Стянула с себя одежду и оказалась голой. На цыпочках подбежала к шкафчику, распахнула скрипнувшую дверцу, наклонилась и прогнула спину. Взор Изи уперся в ее круглые, тугие, гладкие, словно кожура яблока, ягодицы. Извлекла белые кружевные трусики и напялила на ягодицы, покрутила ими и, повернувшись сияющим лицом, бросила с вызовом
 - Ну, что, не красиво разве?- воскликнула и будто по блюду размазала, парализовала волю.
 - Ой, красиво, Хилола, так красиво; я куплю тебе комод, куплю такой, какой был и еще краше! - Он распахнул свои объятия в ожидании, что она бросится в них. Ненасытный Изя - жгучая Хилола.
 Хилола готова была до бесконечности слушать Изины речи; она была без ума от его тела; ей нравились его небольшие финансы. Когда он ссужал ее деньгами, она любила его с особым жаром. Кода растрачивала его деньги, он наталкивался на ее удрученность и безучастность. Он вопрошал, что же омрачает ее настроение, и получал в ответ намеки на очередные подношения и финансовую подпитку. В один из таких моментов Изя подпирал на кухне стену, а Хилола, надув губки, чистила туфельки.
 - Пойдем гулять?- неуверенно спросил он. Хилола молча пожала плечами.
 - Если нет, то, что будем делать? - Полюбопытствовал он неуверенно. Хилола промолчала.- Послушай, Хилола, почему ты чистишь туфли? Ты хочешь, чтобы они красиво выглядели потому, что они твоя собственность? Ведь ты же не досадуешь на них, не рвешь их, не карябаешь? Я тоже твоя собственность, но почему же ты, царапучая, карябаешь мое сердце, которое принадлежит тебе? Может, тебе нравятся туфли, но не нравлюсь я?
 Туфелька упала, Хилола подбежала к нему и замкнула кольцом руки на его шее.
 - Прости, сладкий мой, горький. Не могу жить без денег, как и без чувств великих! Я сознаю, что требую от тебя больше, чем ты можешь. Это моя испорченность, Изенька , сладенький мой, горький - запела она, - я хочу любить и быть любимой.
 - Хочу любить и быть любимой.- Повторил он. -Какие потрепанные слова, словно из пошлого романа.
 - Зато это правда, милый,- прижималась она к нему.
 Ежедневно, к полудню, Изя успевал закончить работу и сразу торопился к Хилоле. Дорога к ней была всякий раз солнечной, невзирая на погоду, а вечером унылой, когда он брел от Хилолы домой. Существование также раскололось на две части: одна часть светлая - связанная с Хилолой, вторая часть тусклая – связанная со всем остальным и это все остальное представлялось досадным бременем, ненужным балластом, который хотелось сбросить. Временами, словно из потустороннего мира, до Изи доносились предостережения мудрого Наума:
 - Будь Изя аккуратным и осторожным. Гляди в оба, чтобы не облапошили. Будь предусмотрительным, чтобы не попасть в идиотскую ситуацию».
 - Эх, Наум, в какую ситуацию я могу попасть?!- раздраженно отвечал Изя.
 - Ну, например, окрутит тебя какая – ни будь девушка из корысти и отдашься ты ей с потрохами и всю судьбу себе испортишь.
 - Ну и что с того?
 - А то, что девушка если не еврейская, то чужая и любви - то у нее к тебе никакой нет - сугубо меркантильный интерес и с другим интересом девушек мне не встречалось. Обманывают все, Изя и жизнь это свод жестких правил, которым нужно следовать, как скрижалям ветхого завета. Все в жизни нашей должно быть продуманно и чинно.
 - А!- Отмахивался Изя.- Жизнь - это праздник, а не церемониальный прием. Оставь свои приличия!
 Как-то, в полдень, когда Хилола после работы ждала его дома, Изя ворвался к ней, полный нетерпения. На Хилоле было новое темно - желтое платье, которое обтекало ее фигуру, вырисовывало изгибы талии и бедер. Ему захотелось взять ее на руки, и, опрокидывая стулья, таскать по всему дому. Но Хилола была безучастна.
 - Зачем ты надеваешь красивое платье и почему хочешь мне понравиться, если тебе грустно? Что случилось?! - воскликнул он.
 Она отвела взгляд, съежилась и показалась ему похожей на желтого, нежного, беззащитного цыпленка, которого надо лелеять и оберегать от невзгод.
 - Знаешь, - ответила она, качая головой,- сегодня после школы шла по Царской. Из всех кабаков вываливались веселые мужчины и женщины. Девушки из магазинов выходили с покупками и заходили в них, чтобы что-то купить. А я не могла себе позволить покупку и чувствовала себя лишенной всеобщей радости.- Она капризно наморщила носик и показалась ему чужой и отталкивающей.- Всем красивым девушкам мужчины дарят подарки.- И добавила, спохватившись.- Прости мне мою жадность.
 - Но Хилола, - возмутился он,- мы вместе совсем недолго, а я тебе уже купил много всего! Вот,- достал он из кармана два рубля,- это тебе. Купи себе завтра хоть новое платье, хоть вкусной еды.
 Хилола притиснулась к Изе, и ему почудилось, что из- за тучи вышло солнце. Она принялась облизывать ему подбородок, щекотать языком шею - признательная и любящая. В ту минуту он твердил себе, что нужно постоянно, постоянно находить для Хилолы деньги. Давать денег ей, чтобы она и дальше позволяла ему о ней заботиться.

 
 10. Изя – изобличение, Наум –совет.
 
 В один из дней Изя привычно строчил на машинке. Зашел молча, Наум. Один глаз у него был прищурен, а второй кругл, точно у ворона. Он сел напротив Изи и уставился на него круглым глазом, закрыв прищуренный, ладонью. Он сидел, изучая своим вороньим глазом Изю, будто тот был каким- ни будь червяком, предназначенным для птичьего склевывания. Молчание стало непереносимым, и Изя бросил шитье, уставился на Наума.
 -Знаешь, что, холера?- Показал Наум прищуренный глаз.- Ты Изя кто, крыса?!
 - Без сомнения.- Невозмутимо ответил он.
 - Ты на что деньги семейные тратишь?
 Если б не шла речь о Хилоле, то оробел бы Изя. Но о ней зашла речь, и ярость ударила ему в голову. Даже с Наумом готов был вступить Изя в драку, хоть до смерти. Никто не смел покуситься на Изину Хилолу.
 Изя размахнулся и обрушил удар ладони на столешницу.
 - Я зарабатываю и имею право тратить часть заработанного!
 От такого нахальства Наум чуть не поперхнулся.
 - Ах ты, уродец! - Уничтожающе прошептал он.- Вот куда уходят наши деньги и главное, на кого? Она ж магометанка! Хоть бы уж православная была!
 - Она учительница, образованная девушка и такая же Тюменка, как я и ты.
 - Да как же ты не понимаешь, что не кошерно это, ведь она же вдова, впридачу, еще и старше тебя.
 - Незначительно старше.
 - А не жениться ли ты надумал?
 - А что, я бы женился, если бы без скандала,- меланхолично проговорил Изя,- но без скандала ведь не получится? С тобой ведь, Наум, можно только исподтишка, тайно, чтоб ты не ведал ни о чем. С тобой что, можно разве, как с братом посоветоваться, поделиться? У тебя ведь, чего ни коснись, все не кошерно.
 Наум уловил, что на Изю давить не стоит, иначе диалог перерастет в сражение, которого глупый Изя не страшится. И он принял решение изменить тон, на миролюбивый.
 - Изя,- примирительно сказал он,- ну, нравится тебе гулять с ней - гуляй. Но зачем же тратить семейные деньги? Хочешь - женись, но ведь это не будет правильно.
 - Я знаю,- ответил он,- но понятие правильности в этом случае не приемлемо.
 - Не можешь остановиться вообще, или в данный момент?
 Изя не ответил. Скрипнула дверь и в комнату вошла Рахиль.
 - Очень любопытно, что у вас стряслось? - Она улыбалась, переводя взгляд с Наума на Изю.
 - Рахиль,- разозлился Наум,- у нас тут разговор между нами. Мы были бы тебе признательны, если бы ты нас оставила!
 Взгляд ее сделался испуганным, она попятилась и вышла.
 - Ах, Рахиль!- Выпалил ей вслед Наум.- Дверь закрой!- В досаде махнул рукой и прикрыл дверь сам. Ему тут же стало неловко за свою несдержанность. Он распахнул дверь и крикнул.- Рахиль, извини, погорячился!
 - Ладно!- донесся ее голос.
 - Холера!- пробормотал Наум, снова усевшись напротив Изи.- Как не держи себя в рамках, все равно выйдешь за них.
 - Это ты про меня?- спросил Изя.
 -Это я про всех.- Ответил Наум.
 Предугадывая дальнейшее направление разговора, Изя предпочел начать первым.
 - Ты сказал, что я не смогу на Хилоле жениться? Но ведь мне и не нужна законная женитьба, по еврейскому обряду.
 - Так ты, может, через мечеть жениться собрался?- Огрызнулся Наум.
 - Я не знаю, через что,- тихо молвил Изя,- но я хочу только одного - быть с ней.- Он промолчал и добавил многозначительно - Рви меня на части, кромсай на кусочки, но никак иначе - хочу быть с ней.- Он задохнулся, хотя говорил негромко, перевел дух и добавил- Иные предложения не обсуждаются!
 Наум потряс перед его лицом ладонью
 - Погляди, родной, мы живем во враждебной среде и обязаны сохранить себя, как нация, не поддаться искушению окружающих народов, не перемешаться с другими, не раствориться в них, особенно в магометанах. Ты понимаешь мою мысль, холера?
 - Ну.- Промычал Изя.
 - Ну!- Передразнил Наум.- Да, мы все Тюменцы и у нас у всех одна, Тюменская кровь, но от других Тюменцев мы отличаемся тем, что должны вернуться в Палестину, к Сиону, а не перемешаться с чуждыми магометанами и безнадежно увязнуть на чужбине.
 Изя молчит, опустив отяжелевшую голову. Он не в силах, что-либо возразить и Наум этому обстоятельству рад.- Знаешь,- продолжает он,- все юноши мечтают жениться по великой любви, на единственной в мире, неповторимой девушке. Но никто по великой любви не женится. В лучшем случае, любовь проносится мимо тебя, машет на прощание ручкой и все, след ее простыл.
 Наум настороженно смотрит на Изю, выражение лица которого в начале разговора, было жестким и агрессивным, как занесенный над головой топор. Теперь же смягчилось, являя некоторую растерянность. Наум внутренне ликует, хотя понимает, что склонить на свою сторону Изю нелегко. Да и как склонить его на свою сторону, если думает он не головой, и не мозги у него, а сплошные гормоны.
 - Знаешь, Изя, что тебе расскажу,- озирается он по сторонам ,- но только между нами - понимаешь мою мысль ?
 - Ага. - Кивает Изя и взгляд его теплеет, выражая доверие.
 Наум отмечает, что побороть Изю лаской легче, чем давлением.
 - Так вот, - продолжает Наум,- я тогда примерно твоего возраста был и таким же необузданным и глупым жеребцом. Брал меня с собой Шлема в Ишим, на ярмарку, торговать и обмениваться товаром. Но евреям, которые в Тюмени жили, запрещено было торговать в других местах, вот, как и сейчас. Власти чего хочется, чтобы были мы куклами бессловесными и управляемыми ей, по ее разумению. А мы, под волей власти находиться не желали, жили независимо и потому власть раздражали. Какой власти понравится, когда некто живет по своему разумению? Ну, да, так вот, ездили мы в Ишим, нелегально считай, по поддельным документам - ведь чтобы быть свободным и самостоятельным надо ловчить, да изворачиваться, а это - власть так обставила – было незаконно. Но законность ерунда - главное видимость законности. Мы со Шлемой взятки всучивали - за свободу и самостоятельность платить надо. Хорошо, что чиновники взятки берут - все упрощается. Возили мы одежду и обменивали ее у казахов и киргизов на шкуры телячьи и бараньи. А на шкуры тогда в Тюмени спрос имелся хороший - прибыль была. Азиаты, как водится, не расторопны, соображают туго и в Ишиме, дня на два останавливаться приходилось, ждать, когда инородцы решатся на обмен. Останавливались мы на постоялом дворе - комнату всегда одинаковую снимали: теплую, тихую, с мебелью и цветами. Трактир там же, вкусно и не дорого можно откушать, выходить никуда не надо; склад тоже во дворе, под охраной, можно поменяться с азиатами товаром, тут же загрузить его и уехать. И вот, один раз - Шлема где -то задержался - захожу я в нашу комнату, а там девушка прибирается, горничная. Она потрясла меня сразу - так же, как если едешь ты тихой сонной дорогой и налетит на тебя смерч, закрутит, втянет в себя. Застыл я, а она обернулась и засмеялась – блеск зубов, сверкание глаз. Ну, знаешь, встречаются такие девушки неотразимые. То ли дурман, какой их организм выделяет, что мужики сразу с ума сходят, то ли еще что, не знаю. Застыл, стою, вздохнуть не в силах. Волосы у нее русые и кожа нежная, чуть ли не прозрачная. И говорит она мне своим капризным, тоненьким голоском, от которого душа в землю проваливается : « Катей меня зовут. Так молчать и будем?».
 Изя расхохотался.
 - Ну, ты сочиняешь!
 - Да зачем? - передернул плечами Наум. Ему, вдруг показалось, что сегодняшний разговор с Изей закончится в его пользу и любой другой – он может на Изю влиять. И как первый ледок в осенней Тюменской лужице хрустит под колесом телеги, также и упрямство Изи- несмышленыша будет раздавлено его волей. И разорвет он, как гнилой ситец, любые магометанские сети, опутавшие Изю.
 -Ну вот, - продолжает он,- в комнате с ней не поговоришь - Шлема может вернуться, в ресторацию не пригласишь - Шлема увидит. Предложил я ей прогуляться за городом - постоялый- то двор на окраине Ишима находился.
« Стыдно как-то,- ответила она,- да и неудобно». Но я сразу уговорил ее, пообещав ухаживания невинные и не более того. Сели мы на извозчика и поехали к речке - тоже Ишимом называется. И гуляли мы вдоль этой речки, и зной повсюду нестерпимый, а возле воды тень и прохлада. Вели мы непринужденную беседу и впечатление, будто всю жизнь вместе с ней жили и так легко нам друг с другом, привольно. И говорю я ей, между прочим, так: « А давай, Катя, искупаемся »? А сам наблюдаю, как отреагирует? « А давай, соглашается, я с тобой на все готова». Ты речку Ишим представляешь?
 - Нет.- Мотает головой Изя.
 - Речка не широкая, течет лениво, вода темно-бурая. Берега сжаты тальником кудрявым, а берег илистый, но местами песчаный. Нашли мы такое место песчаное. Катя краснеет, с меня глаз не сводит, а я одежду полностью скидываю - ни в жизнь бы меня не заставили перед девушкой голым стоять, а тут запросто. И жду я, когда она тоже разденется. А она, улыбаясь, тело от одежды освобождает, на меня не глядит и является мне в наготе такой, как будто скульптор ее из мрамора выточил, чтобы стоять и любоваться ее станом и овладеть ей уже желание пропадает – произведение искусства, хочется наслаждаться им зрительно. - Наум облизывает языком губы.
 - Ну, а дальше? - нетерпеливо спрашивает Изя.
 - А потом плавали рядом, плескались у берега и солнечные брызги от ее ладошек летели в глаза. А после нежились в цветущей траве, между стволов тальника и любили друг друга, под синим куполом над головой.
 Изя восхищенно цокает языком. Наум продолжает
 - И из травы пряной высь такая манящая и в ней грезилось счастье наше с Катей бесконечное. Ну, словом, потерял голову я от Кати. Сиротой была Катя и хозяин постоялого двора при себе держал ее - присматривал, как за дочерью. Впрочем, не о том я. Вернулся, значит, я в Тюмень и на стены лезу, ни о чем думать не могу, кроме как о ней. Взял бы все, да оземь швырнул - все достояние, все дела - растоптал бы сапогами и к Кате улетел на крыльях любви.
 - Вот-вот,- радостно вскрикивает Изя,- вот так, точно так вот!
 - Эх, родной,- кладет тяжелую ладонь на плечо Изе Наум,- я тебе, как друг искренний говорю, что понимаю тебя, но не прав ты, потому, что не видишь дальше меня. Я рассматриваю ситуацию через стекло собственной умудренности, через свой опыт и заявляю - не прав ты. Все заканчивается - остается только наша крепкая еврейская семья, которой ты можешь и не заиметь.
 - Не знаю.- Задумывается Изя.- А чем у тебя все закончилось?
 Наум продолжает:
 - А закончилось все так: неделя проходит, я как хмельной, все мысли только о ней, заболел словом. Вторая проходит – ничего время не меняет. За этот период мы одежды нашили и по договоренности с азиатами, срок поставки подошел, в Ишим товар им везти надобно. Я ночами лежу и все думаю, думаю, до боли в висках, пока веки не сомкнутся - все до сантиметра просчитываю: вот, утром грузим одежду - все в мельчайших подробностях; вот выезжаем из Тюмени; вот первый постоялый двор - ночуем; вот второй и так до Ишима. А как Ишим завиднеется, как погляжу я на крутящиеся колеса подводы - скрип их услышу явственно, так на этом мои фантазии и заканчиваются и все заново начинает прокручиваться. А в реальности, как пришло время, выезжать в Ишим, так Шлема и захворал, слег. Позвал меня и говорит, мол, поездку отложить придется. А для меня – как это отложить, нет, мне такой муки не вынести! « Ну, уж, - говорю, убедительно до смерти, - терять прибыль и нарушать договоренность не по купечески. Что, - спрашиваю Шлему, - разве хворь твоя может воспрепятствовать выехать мне одному и намеченную сделку совершить - прибыль заработать»?
 Похвалил тогда меня Шлема за ретивость и ответственность - доверил мне одному съездить и выехал я с ямщиками на трех подводах. Дорога до Ишима несколько дней занимает - лошадей на перегонах менять не успеваю, сплю и ем в дороге - только бы скорее. Бегом бежал - быстрее бы было. Ну, прибыл на место - снял комнату свою, а Катя, как меня увидела, так сразу бросилась на шею и в постель потянула - жажду разлуки утолять. Закрылись мы в комнате на весь день - голова каруселью и Катькино тело непереносимо долгожданное у меня на губах и в руках – блаженство изысканное. На следующий день, когда дурман из головы немного выветрился, про товар вспомнил. Я в сумятице товар даже в склад на хранение не определил - так он ночь на подводах и ночевал. Слава богу, не растащили мужики - повезло. Обменял свой товар, как положено, у азиатов на шкуры - загрузился, а Катька в истерике - ревет, в Тюмень со мной просится, в истинной любви ко мне до конца жизни божится. Я уже говорил, что сиротой была Катька и хозяин постоялого двора, вместе с хозяйкой, ей вместо отца с матерью приходились.
 - Не отпустят тебя хозяева - то. - Говорю.
 - А я убегу,- кричит,- все равно смерть мне без тебя, от тоски.
 Жалость тяжело груженой баржей накатила на меня. Ведь девушки, они чем - жалостью, прежде всего, мужика пронимают. Мужик, как начнет какую девушку жалеть, так, считай все, пропал. Страсть ураганная и плюс жалость - да плюнул я, понятно, на все и забрал Катьку с собой в Тюмень. Привезу ее, думаю, туда, а там посмотрим по обстоятельствам. Доехали мы до Катышки, Катя мне и говорит
 - Устала я, милый, до Тюмени далеко, давай остановимся на постоялом дворе, отдохнем, страсть утолим, покушаем, поспим - больно хочу я поспать с тобой - за день так по твоему телу соскучилась.
 Велел я остановиться ямщикам на постоялом дворе, товар под охрану сдал, а сам с Катькой снял комнату на ночь, ночи, думаю, нам с ней хватит. Всю ночь не спим, страсть утоляем, утолить не можем. А наутро я из постели Катькиной выбраться не в состоянии. В обед ямщики в дверь стучатся
 - Барин, пора ехать, как бы уже.
 А мне неохота ничего делать, ленив я, стал, как сто собак и безразличен ко всему, кроме Катьки! Не могу из постели вылезти и все тут. С усилием воли выкарабкался, пошел, рассчитался с ямщиками, оплатил охрану товара наперед и снова к Катьке в постель забрался. Вечером с большой неохотой поднялись с ней, чтобы сходить в трактир здесь же, на постоялом дворе - поужинать. В трактире увидел, как хозяин заносит яблоки. Я Кате говорю
 - Давай, возьмем полмешка яблок, икры черной, хлеба, квасу и в комнату - в кровати и кушать будем.
 - Давай.- Охотно поддерживает она.
 Забрались мы снова в постель - любим, мечтаем, едим вкусно, спим – из кровати не вылезаем. Лень, ох, какая лень! Страстная, порочная, обволакивающая лень…. Расслабление, блеск черной икры, гулкие удары падающих яблок, когда Катька вытряхивает их из мешка на стол. Лень! Шикарная, всепожирающая лень. Катя мазала икру на хлеб, подносила мне ко рту - я откусывал и жевал. Катя макала палец в икру и совала мне в рот - я облизывал и глотал и аромат яблок разносился по всей комнате. Лень! Я был не в силах, что-либо сделать – хоть встать с постели, я был не в силах оторваться от пьянящей Катьки. В комнате холодно, сыро - осень, нос мерзнет - хозяин не топил, а под пуховым одеялом шелковое Катькино горячее тело, гибкой змеей оплетает, обдает запахом любви и яблок. Лень и шик. Несколько раз за неделю в комнату наведывался хозяин и моя безвольная, ослабевшая рука шарила в кармане штанов на стуле, дабы оплатить хозяину проживание. Ведома ли тебе, Изя, такая лень? Через неделю начали пресыщаться - появилось желание выбраться в мир. Выбрались, нанял ямщиков, и поехали с товаром в Тюмень. Вот такая вот Изя любовь у меня случилась. Большего наслаждения я после и не испытывал.
 -Ну, а почему все закончилось?
 - А потому что, Изя, круговерть по всюду предательская. Все закончилось так, как и должно было закончиться. В Тюмень, когда прибыли, снял я Катьке в гостинице номер дорогой и уютный, на время. Ну, а куда ж ее, не к родителям же своим домой вести? Соображу, думаю, на днях, где ей жить и горя не знать - может, дом куплю для нас и будем вместе в нем радоваться, условности отбросив.
 - Вот-вот, - подхватывает Изя,- точно! Ну, рассказывай дальше.
 Он нетерпелив и возбужден. « Конь необъезженный». - Думает о нем Наум.
 - А дальше, дорогой мой, пропасть блаженства. Днем в постели наслаждаюсь Катькой несравненной, устали не зная, а ночью дома сплю, чтобы родители не прознали про нее. Шлеме вру, что устал после поездки – дай отдышаться, а родителям вру, что много работаю. Я в ту пору до скандала с родителями еще не дошел, слава богу, про Катьку еще не созрел им объявить. А Катька - ласковая киска моя, исподтишка так : « Дай денег, да - дай денег»! Купи, да купи: то кольцо золотое, то брошь драгоценную. Это человек в здравом рассудке будет размышлять, что поскольку драгоценности ей, одежду покупаешь, гостиницу оплачиваешь, кормишь, мелочь на расходы выдаешь - зачем еще крупные суммы дарить? Так это здоровый человек, а я ж тогда болен был Катькой. Деньги ей тогда знатные давал и, даже мысль мне в голову не приходила, а зачем ей столько давать? Потом уж в меня сомнение закралось: если я ей проживание обеспечиваю, наряды, драгоценности покупаю, содержу целиком, на расходы отпускаю, то куда она большие деньги, которые вытягивает с меня, девает? Может, думаю, прячет на черный день – сомневается в серьезности моих намерений жениться на ней? А суммы я ей, скажу тебе, давал такие, что можно было и пять девок из дома терпимости содержать. Ага, значит, так вот, обнаглела моя Катька любимая до того, что однажды говорит мне, перед моим уходом: « Купи, - мол, - Наум, парочку бутылочек шампанского. Я,- дескать,- в твое отсутствие, под шампанское горевать стану».
« Не пей,- возражаю,- зачем тебе мозги загаживать?». « А мне без тебя ночь,- отвечает, - страдание». Ну, купил ей шампанского, домой шагаю, размышляю - все последние события по частям раскладываю – несоответствие интуитивно чувствую. Разворачиваюсь и назад, в гостиницу. Стучу Катьке в номер - не отзывается. « Ах, ты!» - негодую, и дверь вышибать ногами начал. Отперла мне Катька, вбегаю, а там, на кровати мужик в трусах - мое шампанское пьет. Меня увидел, побледнел, перепугался - решил, видимо, что бить его сейчас буду. Я ему объясняю: « Ты не трусь - не трону ». Гляжу на него и морда его мне знакома. Напряг память: « Ха! Так это ж лакей гостиничный! Фу ты, насекомое»! Смешно стало мне, засмеялся я, да и пошел, к черту, восвоясии.
 -Да, Изя,- морщит лоб Наум,- поверь мне, не стоят никакие чужие девки наших преданных еврейских невест. И не будет удачи тебе, без нашего, с Рахилью, согласия.
 - Ну, не знаю. - Мычит Изя, свесив нижнюю губу.
 - А тут и знать нечего.- Воодушевляется Наум.- Бросай ты ее, магометанку эту. Чай попил - чашку помыл. Нам с тобой, родной ты мой, столько дел предстоит совершить интересных. Магометанкам деньги твои нужны, а не ты, а ты нужен нашим еврейским невестам - сам им нужен, а не твои деньги.


 11.Изя – удивительная энергия.


 

 Без Хилолы жизнь пресна, как сырая говядина. Хилола стоит денег. Не было бы Хилолы, никакой роли б деньги не играли. Изя показывает чудеса в работе, ради заработка денежек для Хилолы. Наум чрезвычайно доволен последними коммерческими достижениями Изи, который невероятно ловко продает товар и собирает деньги. Умница! Но не ведает Наум, что причина Изиных успехов - Хилола. Уже и Шлема Изю к себе приближает, присматривается к нему - несколько раз приезжал, чтобы с ним беседовать - так, не о чем - хотел прощупать его характер, не исключено, чтобы предложить более масштабное дело. Да, знал бы он тоже причину Изиных удач. Да, Хилола порождала в Изе энтузиазм и ждала от него денег. Она вдохновляла на коммерческие подвиги – все дело в ней. Мало ли в ком какая сила дремлет, вопрос в том, кто эту силу пробудить сможет, кто ее запустит? В общем, по сравнению с прошлым, сущность процесса не поменялось - та же швейная рутина и косность, но, погружаясь в однообразие серых будней, Изя уже не дремал обреченно. Своим неистовым желанием заработать заражал других. Всматриваясь в него, предугадывали другие - особенно Шлема, большое Изино финансовое будущее; можно приручить Изю и заработать совместно с ним много денег. Как-то Наум обронил:
 - Слышишь, Изя! А что, если мы с Ривой подыщем тебе красивую невесту?
 - Фу! - с отвращением выдохнул Изя и, не отвечая, вышел на веранду. Потоптался, гневно обдумывая предложение Наума, ворвался в дом и выпалил в бешенстве
 - Ты что, про мою любовь к Хилоле забыл?!
 Поглядел Наум, что у Изи полны карманы злости и предусмотрительно кивнул, в знак согласия - ведаю, дескать - успокойся. Недобрым предчувствием прозвучало для Изи это понимание Наума, и окончательно осознал тогда Изя, что ни за что не допустит Наум их с Хилолой союза и сделает все, чтобы разлучить их.


 12. Изя – дерзкое решение.


 Красный круг зимнего Тюменского солнца закатывался за белоснежные крыши домишек. Наум отправил Изю на Ямскую - передать ямщику Коновалову пятьдесят рублей. Какие, интересно, дела могут быть у Наума с Ямщиком Коноваловым? Ну, коли надобно отдать деньги, Изя отдал. Возвращаться домой на извозчике не стал, захотелось пройтись по февральскому морозцу. Поднялся на горку, поравнялся со зданием думы и увидел, как навстречу ему по дороге, рядом с обрывом Туры, звенит колокольчиками свадебная тройка. Когда поравнялись, он заметил свечение улыбок жениха и невесты. Изя подумал, что горизонты будущего предстают пред ними сейчас в виде бесконечности. С грустью посмотрел вслед им Изя. Ему пожелалось, чтобы на месте молодоженов был он с Хилолой. Подступил к обрыву Туры и посмотрел вниз. Оттуда доносился шум ликования. С длинной, заснеженной кручи слетали, на санках мальчики, воображая себя птицами. Снег, в красном закатном свете, взрывался на неровностях, стрелял детям в лица. Изя опустил голову и зашагал домой. Он подумал, что мировое устройство, согласно недавно прочитанной им книги имеет следующую схему: вселенная - земля - Тюмень - дом Хилолы - сама Хилола. Хилола - самая значимая конечная точка творения вселенной - смысл бытия. На углу Подаруевской внимание привлекла рюмочная. На высоком крыльце дверь непрерывно распахивалась и из нее то и дело вываливались мужики. Один, в черном не застегнутом тулупе и шапке с опущенными ушами из овчины, крикнул Изе
 - Э, парень! Почему голову лошадью держишь? Конем надо держать! Видал?
 И он постучал ладонью по своей бычьей шее.
 - Ага, - Пробормотал Изя машинально,- видал.
 « Ох, и паскудная жизнь, - подумал он, - разве живу я в доме Наума? Возможно, там обитает мое тело, но сердце в доме Хилолы. Если карты так ложатся, то зачем мне возвращаться домой к Науму? Пойду к Хилоле и навсегда. Будет хорошо мне и Хилоле, а плохо никому не будет и значит так богу угодно». Он ускорил шаг: « Вот приду сейчас к Хилоле и стану жить с ней. Разве меня Наум за это лишит работы»? Он посмотрел над головой и увидел одинокое пушистое облако. Захотелось подпрыгнуть, дотронуться до него пальцами, встать и походить по нему головой вниз.
 Изин приход для Хилолы оказался неожиданным - в это время она его не ждала. Замерев, он долго и напряженно глядел ей в глаза, не решаясь сказать, что пришел навечно. Хилоле было удивительно Изино многозначительное молчание, которым он подчеркивал некое таинство, раскрыть которое ему не давала застенчивость. Чтобы убрать его робость, она подбодрила
 - Ты скажешь мне, что стряслось?- Прижалась щекой к его груди.
 - Я навсегда.- Выдавил он.
 - Что ты,- всплеснула она руками,- не страшишься, что родственники осудят?!
 - Не страшусь, не хочу ради их каприза страдать и отказываться от всего самого для себя приятного? - Он подмигнул ей. - Я что, должен до смерти ждать, когда они смилостивятся, дадут мне разрешение быть счастливым?
 - Так заведено.
 - Я подумал, что благорасположения родственников не дождаться. Я всегда хотел такую жену, как ты.
 - А я такого мужа.- Произнесла она с пафосом.- Что ж ты стоишь? Ты же муж мой, садись, я тебя ужином накормлю.
 Он сел на табуретку и притянул Хилолу к себе, произнес, волнуясь:
 - Я не хочу кушать еду, я хочу кушать тебя.

13. Этюд.



 Головокружительная, волшебная Хилола! Можно целовать ее до безграничности, часами любоваться изысками ее тела, трепетать от ее ласк. Конвульсии соития, разум погружается в сладкое забытье, тело парит, душа вырывается из тела. Время останавливается, когда Хилола вытянется на диванчике, а по лицу ее блуждает томная улыбка - зовет, манит к себе. Он приподнимется над Хилолой, а она изогнется под ним кошкой, прильнет, вопьется зубками в его плоть, вонзит коготки, но не грубо, а ласково так и словно лианы древесный ствол, обовьет своими хрупкими ножками Изин торс. А еще можно распахнуть окно и увидеть, как пронзительное апрельское солнце прошивает их комнатку и абрис Хилолы, читающей книгу. Можно притвориться котом, лечь на деревянный пол и потереться Хилоле об ножки, положить на них голову, обнять, выпустить протяжный вздох и задремать. Глаза закрыты и солнце, через открытое окно бьет в них, вызывает кружение желтых, красных пятен. С улицы доносятся звуки фортепиано. Они летят к синему небу, золотому солнцу. Невидимый пианист наигрывает нечто шаловливо - ласковое, словно кончики Хилолиных пальчиков скользят по Изиной коже. Музыка смолкает, слух улавливает скрип телеги и грубый, жизнеутверждающий мужицкий смех ; хруст упавшей с крыши сосульки, мальчики голосят о пробудившихся красных жуках - пожарниках….Тюмень, одуревшая от весны, словно Изя, от Хилолиных объятий.


 
 14. Хилола колеблется, Изя распаляется.


 
 Прошло два месяца их совместной жизни. Мужчина возбужден, страдает и мечется, пока любимая ему еще не жена. Но как только любимая становится женой, принадлежит мужчине по праву - он утихомиривается. Но для Изи никакого покоя не наступало: и вроде бы как жена для него Хилола и вроде бы как и нет. Все два месяца его изводило беспокойство за день завтрашний, не покидало ощущение шаткости достигнутого положения. С утра Изя шел на работу, в дом Наума. Наум встречал Изю скупым приветствием, был сух и неприступен. Изя поначалу строил предположение, что лед между ними вскоре растает, но Наум был упрямо непреклонен и тверд, как кирпич - ни приветливости, ни улыбки, будто Изя обгадил некую, почитаемую им святыню. Денег Наум стал платить мало, не так, как компаньону, а как заурядному портному, который может заработать, разве что на прокорм. Н - да! Изя шил с остервенением, закусив губу. Он шил в два раза больше, чем до размолвки с Наумом, но заработок выходил скудным. Изя пытался приткнуться к другим купцам, но они, по сговору с Наумом, предлагали Изе за работу еще меньшую оплату. От торговли и развоза одежды Наум Изю отстранил, намекнув ему на недоверие. Шлема от Изи отошел и перестал здороваться - проходил мимо, глядя в сторону. Хитрый Наум, с одной стороны не допускал, чтобы Изя голодал, но и не давал разжиться - ждал, когда Хилоле надоест нужда и она вознегодует на Изю. Но Хилола упорно терпела, уже два месяца как. Поначалу ее печалила стесненность в средствах, но она трезво оценила ситуацию и настроилась терпеть долго.
 - Ничего,- успокаивала она Изю,- образуется, оглядишься и поймаешь свою удачу. Мы еще с тобой поездим в богатых экипажах, счастливые и неразлучные. А не разбогатеем, так не беда - мы и так замечательно живем.
 Порой, когда растрачивались деньги, она неосознанно злилась и придиралась к Изе по мелочам. Он знал причину ее вредности, но создавал видимость непонимания и вопрошал, чем вызвана ее сердитость? Хилола замыкалась и отмалчивалась, покусывая губки. Раз в неделю Изя приносил ей заработок. Когда он попадал Хилоле в руки, она сразу преображалась - ластилась, влекла к себе и покрывала поцелуями, в знак благодарности, за принесенную им домой добычу. Разбирая происходящее, Изя делал вывод, что на деньги, заработанные им и Хилолой, прожить было просто, если проявлять рачительность. Но вслух он этого никогда не решался произнести, видя причину в никудышности собственных заработков. Изя был приучен к экономии, Хилола же экономию отвергала, была расточительной, покупала все самое лучшее и дорогое. Она говорила Изе, что молодость на будущее не отложишь и потому молодость должна быть нарядной, дорогой и веселой именно сегодня, потому что завтра она закончится. Изя не оценивал молодость по затраченным на нее деньгам, но он понимал, что у каждого своя оценка счастья. Деньги, получаемые Хилолой в гимназии, она расходовала исключительно на модные вещицы для себя, но ей этого казалось мало. К своим заработкам она присовокупляла Изины и тратила на себя, а остатки пускала на еду и содержание дома. Изя анемично наблюдал, как она приобретает себе убранства и безделушки, нередко совершенно лишние. Хилола напрочь отвергала идею расписывать, имеющиеся в руках финансы, по статьям расходов, на неделю вперед. Она выговаривала Изе, что финансовый план составляют только люди ущербные, и он не старался разубедить ее в этом, он мнил, что Хилола достойна большего и лучшего, чем есть. Деньги Хилола растрачивала дня за два, чаще на роскошь, а после сердилась на свою расточительность, не решаясь высказаться вслух. Собственно, ей не в чем было его упрекнуть, разве в том, что он не богат.
 Впрочем, денежная скудность не являлась определяющей, обременяла, но незначительно - они были слишком увлечены друг другом, слишком горячи, ненасытны, а все остальное казалось не играющим роли. Вечерами Хилола кормила Изю ужином. После он читал ей книгу вслух, а она слушала и щелкала ему семечки, нащелкав горсть, ссыпала ему в рот. Он, словно жерновами, пережевывал их, кряхтел от удовольствия, проглатывал и читал дальше. Происходило все на кухне, на первом этаже. Хилола собирала волосы в пучок, перевязывала их желтой лентой, и форма головы у нее становилась похожей на луковицу. За ужином они болтали без умолка, и казалось, не могли наговориться, насмотреться друг на друга, утолить жажду общения. Хилола тараторила о глупых - глупых вещах. Изя рассматривал ее ленточки, как у маленькой девочки, трусики, платьишки и прочие легкомысленности, приводящие его в неистовство. Он срывался, стискивал Хилолу и рычал - она пробуждала в нем сторожевой инстинкт защитника маленькой девочки и ее легкомысленности. Происходящее, чем-то напоминало игру детей в мужа и жену. Уходя утром на работу, он долго не мог выпустить из объятий ее желанное тело, и ему хотелось многократного - многократного повторения минувшего. Никогда еще жизнь не дарила ему такие подарки - такие роскошные, такие дорогие. Изя казался себе вором, жадным до бриллиантов. Хилолу он видел царским бриллиантом, бесценным и недоступным. Возбуждала безумная цена, игра света в его гранях. В страсти обладания этим бриллиантом возникали помыслы преступные. Его сверкание затмевало все вокруг.

 
 15. Шлема –отец, истоки коммерции.

 



 Шлема сидел на кухне и сверял доходы с расходами. Занятие это доставляло ему удовольствие. Цифры с уклоном влево ладно ложились на бумагу под его рукой, щелкали деревянные счеты и алчно блестели Шлемовы глаза. В чем удовольствие такого занятия он и сам объяснить бы затруднился. Вот одни люди любят курить, другие водку пить, а Шлема сравнивать доходы с расходами. Тюменские курильщики и пьяницы нравоучительно скажут, глядя на Шлему: « Какой ерундой человек занят - лучше б покурил, да водочки попил». Но Шлема, столь же нравоучительно возразил бы им: « Считать увлекательно, а курить да пить - все пустое». Напрасно возразил бы, потому, что в Тюмени все люди самые умные и чужих нравоучений не приемлют. Привычка считать Шлеме досталась по наследству от отца, который также любил, сидя в одиночестве на кухне расписывать, как потратить свои гроши. Но если отец, после расчетов ничего, кроме горечи не испытывал, то Шлема удовлетворенно хмыкал, ибо цифры на бумаге изображали его удачу и финансовый прирост. Отец был Шлеме главным учителем и коммерческую науку он перенимал от него. Временами, после расчетов, удовлетворенный Шлема сожалел, что отца рядом нет, потому, что радовался бы тот гораздо больше Шлемы. Шлема хорошо помнил отцовские рассказы о своем бытие. Родился отоец в местечке, под названием Соломонка, что рядом с городишкой Голта, между Одессой и Николаевом. Соломонка стояла на холме, у подножия которого медленно тек Южный Буг, на противоположном берегу зеленели высокие заросли камыша, а за ними, вверх по горке, тянулось украинское село Пидгурэ, все в вишневых садах.
Спокойно рассказывать о Соломонке отец не мог.
 - Эх, Шлема!- Голос Менделя взволнованно вибрировал - Поднимешься от ласкового Буга вверх по склону, пройдешь по утопающей в садах Соломонке, а за ней темно-зеленая кукуруза, стеной высится. Стоит войти в нее, и заблудишься, а где она заканчивается – бог ведает, кажется, бескрайней она. – Наполняются глаза старого отца слезами и стекают они по ложбинкам морщин к седой бороде. Он глотает комок, продолжает: - Дом наш на склоне стоял, в густом кольце яблонь. Заберешься по лестнице на горище (чердак) и видишь, как за кукурузными холмами закатывается раскаленное солнечное блюдо. И влажный ветерок с Буга, словно дыхание любимой девушки. И спустишься на землю и побежишь - взлетишь вверх по холму и врежешься в изумрудное кукурузное море. И устремишься, раскинув руки – крылья, по изумрудной бесконечности к солнцу, дабы слиться с ним, раствориться в нем. Остановишься, замрешь, всмотришься в его непереносимую для взгляда глубину и ощутишь, как оно - солнце это, плавится у тебя в груди и растекается по жилам.- Просияет лицо старого отца и утрет он ладонью слезу.- Вот, знаешь Шлема, прикрою веки и отчетливо вижу каменистую дорогу Соломонки, по холму круто сбегающую вниз, к Бугу. И словно я посреди каменистой дороги этой, наверху холма, достаю яблоко, и видится оно янтарным, прошпиленным лучами.
 Был в Соломонке пруд, в котором разводили карпов. Поручил ребе тринадцатилетнему Менделю, кормить карпов, чтобы вес они набирали и жирнели. И так он полюбил своих рыб, что в ноябре уж ветры со всех сторон пронизывают и вода студеная, а он твердо заходит в нее по колено, разбрасывает подкормку из ведер и лютого холода не испытывает и так по нескольку раз в день. Вода бурлит, выглядывают из нее серые рыбьи рты, хватающие еду. И гладят, щекочут кожу ног ласковые карповые хвосты. И настолько боготворил своих карпов Мендель, что казались они ему младшими братьями. В ноябре в Соломонке свадьбы играли, а на свадьбах любили кушать рыбу из пруда. Наловили, на одну из свадеб, Менделевых карпов, нажарили, нафаршировали и на столах выставили. И народу сидело за столами – пол Соломонки. Менделя почетно посадили рядом с местечковым ребе. Ребе любил Менделя, подмечал в нем смышленость и большую жизненную энергию. Понуро сидел Мендель рядом с ребе и глядел сквозь слезы на своих младших братьев – карпов жареных, фаршированных и ненавидел он рядом сидящих на скамейках, гадов, убивших и надругавшихся над братьями. И подметил Мендель улыбку ребе и то, с каким аппетитом тот взирает на жареных карпов, с распоротыми брюхами. И стали все жадно их поедать. И замер Менедель, наблюдая, как исчезает в жирных ртах, рваное жареное мясо его братьев любимых и как косточки их белые да головы кладутся в тарелки. И, потрясенный, стянул он в струну ненависти губы, а ребе в этот момент во всеуслышанье перед всеми объявляет, обращаясь к Менделю:
 
 - Молодец, Мендель – вот какую рыбку вкусную ты выкормил. Хочу я наградить тебя – отправишься учиться в иешиву, в Одессу! –
 Ребе погладил свою бородку, ожидая от мальчика восторга и благодарности. Мендель, однако, никак не отреагировал. Повисла пауза. Возникло замешательство. Ребе крякнул, обнял рукой Менделя, похлопал его по спине – кому ж не хочется в Одессу, в иешиву – всем хочется!
 - А не поеду я в вашу Одессу.- Ехидно так протянул Мендель.- И зачем мне ваша иешива?
 И тут столы враз смолкли.
 - Как это не поедешь? – Опешил ребе.
 - А вот так, не поеду и все, не буду учиться, не хочу и все тут!
 Ребе не нравилось, когда ему перечили. И вопрос – кто? Своенравный мальчишка Мендель, которому он потворствует? И что значит – не поеду, не буду учиться и все тут? Его и спросили об этом только потому, что за рыбой хорошо присматривал.
 - Будешь учиться! – Стукнул кулаком ребе.
 - Не буду! – Мотнул головой Мендель.
 - Заставим! - Разозлился ребе и выразительно посмотрел на отца Менделя и тот кивнул, соглашаясь.
 - Никогда! – Огрызнулся Мендель, вскочил со скамейки и побежал.
 
 - Мендель! – С надрывом крикнула ему вслед мама.
 - Оставь его, пусть остынет.- Сказал ей отец.
 За столами снова зашумели и тут же забыли про Менделя. А Мендель побежал домой, сложил в котомку свои шерстяные носки, одеяло, кусок хлеба, пошел к Бугу, переправился на лодке на противоположный берег, поднялся на холм, через Пидгурэ, и зашагал по унылым осенним полям. А поля – моря, изрезаны каменистыми балками и на дне их текут ручьи в камышах, и живут там лисы, волки и суслики. По небу уж звезды крошками рассыпались и месяц желтый, как кусочек сыра. Изо рта Менделя пар идет – заморозки. Миновал Мендель хутор помещика Карнецкого, немного прошел, глядит – в поле скирды соломенные стоят. Зарылся в колючую солому, надел носки шерстяные, завернулся в одеяло с головой, немного согрелся и заснул. Проснулся утором, лежит, размышляет – как дальше быть? Поразмыслил, вынес решение, что будет отныне в поле существовать – зимой в соломе, а летом в кукурузе. Жажду будет утолять водой из ручьев в балках, а кушать – что отыщет. Лежит он так, погруженный в думы и чувствует, что воздух за скирдой – жуть, какой холодный, туман, промозглость и придется лежать – выжидать, когда солнышко туман разгонит и воздух прогреет. Шу-шу-шу !!! Это мышка в соломе передвигается, забирается к нему под одеяло погреться – пускай себе погреется – замерзла несчастная. Задремал Мендель, с мышкой теплее кажется. Очнулся, выбрался из скирды, обрадовался теплому воздуху, поглядел на солнышко, подумал - большая удача, что оно сегодня согревает.
 Бродит Мендель днями по полям, спускается попить из ручья в балку, срывает в обезлюдевших садах забытые осенние яблоки – зеленые и красные. Проходит неделя, становится морознее – трава поутру седеет от инея. Подмеченные им накануне яблоки кто-то обрывает, соломенные скирды начинают таять – увозят рачительные хозяева солому, чтобы бычка да корову подкормить, с сеном и молотой кукурузой ее перемешать . Но не унывает Мендель – приноровился он в балке камыш копать – поедать его корни. Не столь они хороши, по сравнению с яблоками, но голод утоляют. На третью неделю хождения по полям, с котомкой в руке, наткнулся он на усадьбу, в которой проживал помещик Бараненко. Залез Мендель в его усадьбу и стал исследовать ее. Сад у Бараненко большой и неубранными зелеными зимними яблоками на ветках дразнит Менделя. Повадился Мендель тайно наведываться в сад к Бараненко за яблоками. Нарвет котомку, утащит к себе в скирду, обернется одеялом и ест, согревается, дремлет. И так, в один из дней, когда он срывал яблоки, неожиданно чья – то тяжелая рука легла ему на плечо. Мендель испуганно присел и обернулся. Над ним возвышался могучий, высокий пан Бараненко. Такой одежды, как на нем, Мендель и не видывал: сапоги из черной кожи отсвечивают, не то, что рваные чоботы Менделя; пальто из Серого сукна, в клеточку, а на шее алый шарф. Щеки гладко выбриты, карие глаза насмешливы.
 - Откуда, хлопчик, такой грязный и где ж ты, чудо, проживать изволишь?
 - В полях, - бесстрашно ответил Мендель, - в сломе живу.
 - Ну – у, - озадаченно покачал головой пан,- чего только не бывает на свете! – Он улыбнулся хитрыми глазами. – А не хочешь ли покушать, да в корыте с теплой водичкой искупаться?
 Мендель промолчал, но лицо его оживилось, и пан это подметил.
 - Есть у меня превосходный борщик с кабанчиком.
 - Не –е,- сокрушенно покачал головой Мендель,- не хочу, спасибо.
 Бараненко вытянул за веревочку из под рубашки, болтающийся на шее Менделя маген Давид.
 - О!-Воскликнул он.- Так мы из жидов будем?- Он пожал плечами.- Ну, так пойдем со мной – борщ я покушаю, раз ты не хочешь, а ты вместе со мной - лепешку с молоком, бульбу жареную.
 Резные стулья, с мягкими сиденьями, диван, обитый шелком, серый ковер на полу – кухня Бараненко. Мендель озирался в растерянности, а Бараненко рассмеялся:
 - Присаживайся, присаживайся! – И сам сел за широкий, вишневый стол, с вырезанными на ножках цветами.
 Горничная, дородная баба в цветном платке на голове, поставила на середину огромный круглый каравай, багровый, дымящий в чугунке борщ, молоко в глиняной кринке.
 - Будешь со мной борщик кушать?
 Запах борща будоражил, кружил голову и Мендель сдался. Наблюдая, как мальчик взахлеб поедает борщ, Бараненко одобрительно улыбался – Мендель казался ему чертовски симпатичным волчонком.
 - Лошадей любишь? – Задал он вопрос.
 - А кто их, пан, не любит? – ответил Мендель, запивая молоком душистый хлеб.
 - За моими лошадьми смотреть согласишься?
 - Почему нет? – Ответил Мендель.
 Независимая манера поведения Менделя, лаконичные ответы удивили Бараненко. Мальчишка создавал странное впечатление. Бараненко не стал допытываться, почему мальчик жил в полях – чуть позже сам расскажет, - подумал он. Одел Бараненко Менделя тепло и удобно, кормить стал вволю, комнатку выделил для сна в своем доме – слуги в доме не спали. За лошадьми Мендель ухаживал рьяно – полюбил их, почти как своих карпов. Как-то Бараненко застал Менделя в своем кабинете за чтением книги.
 - Знаешь грамоту? – Удивился он.
 Простолюдины, в окрестностях, ни читать, ни считать не умели.
 - Знаю. – Пожал плечами Мендель.
 - А ну, почитай.
 Мендель почитал.
 - А считать умеешь? – Спросил он и задал несколько задач на вычисление, которые Мендель сходу решил.
 - Хорошо, - задумчиво проговорил Бараненко,- можешь в любое свободное время приходить ко мне в кабинет и читать.
 Жить стало Менделю еще вольготнее. Работа не обременяла, книг много, тепло, сытно и хозяин добрый, почти что отец. Целый год беззаботно прожил Мендель у Бараненко. Вечером Бараненко требовал от Менделя обязательной помывки в корыте, чтобы лошадьми не пахло. После Мендель мазался одеколоном Бараненко и шел ужинать вместе с ним. Сыновья у Бараненко жили где-то в Польше, а жена умерла. Скучно ему было, вот Мендель его и развлекал. Поужинают они, поговорят за столом, обсудят книгу, какую ни будь, и после идут в кабинет. Бараненко усаживается на диван, а Мендель в кресло под свечами – читает вслух, Бараненко внимает. Почему оказался в полях, Изя Бараненко не рассказал. Бараненко и не спрашивал, словно чувствовал, что если поведает ему свою историю Мендель, так сразу с ним расстаться придется. А расставаться не хотелось – привык к нему Бараненко, полюбил, прикипел. Если не станет Менделя – кто развеет одиночество? И все-таки Мендель рассказал свою историю. Бараненко, выслушав, рассмеялся и сказал:
 - Пойди, запряги коня в коляску, отвезу тебя домой. Не подумал ты о батьках – горе им, они тебя уж и оплакивать перестали, небось? Людей не поменяешь – как поедали рыбу, так и будут поедать. Вообще радуйся, что они рыбоеды, а не людоеды.- Задумался.- Хотя, впрочем….- Махнул рукой.
 Попрекать Менделя родители не стали – несказанно обрадовались, что вообще вернулся -мысленно его уже похоронили. Ребе решил не усложнять - предложил Менделю работу конюхом: « Если, Мендель, не хочешь учиться в иешиве, не учись - будь конюхом».
 Еврейская Соломонка прозябала. Землю евреям обрабатывать не давали, а нескончаемые кукурузные поля, окружающие Соломонку, принадлежали православным помещикам. Выезжать Соломонковским евреям дальше Голты властью воспрещалось. Выкручивались они за счет ремесленничества, на котором особо не заработаешь, потому, что торговать дозволялось только в окрестных деревнях да в Голте, где покупателей – клиентов совсем ничего. Словом, возможностей маневрировать, никаких. Денег, за товары Соломонковских ремесленников, в небогатых украинских селах, почти не платили. Меняли их на семечки подсолнуха, пшеницу, кукурузную крупу, из которой потом варили кашу мамалыгу. Положение почти драматическое – клетушка. Единственная лазейка в означенной ловушке - наскрести денег и за взятки чиновникам выехать в Николаев, или Одессу, а там уж шансы развернуться, имелись. Радовало, что хоть чиновники продажные – это хоть какой-то выход. Единицам удавалось улизнуть в Америку, но большинство было обречено на нищету. Работал Мендель конюхом, мужал и, как вся Соломонка, мечтал раздобыть денег, да и уехать в серебряный Николаев, или золотую Одессу. В восемнадцать лет родители женили Менделя и в это же время приехали в Соломонку чиновники – стали зазывать ехать в Сибирь, мол, и горы там, в россыпях каменьев драгоценных и землю дают, сколько хочешь. Поверил им Мендель. Пришел к родителям и молвит:
 - Поедем мы с женой, наверное, в Сибирь.
 - Куда поедете, а ну, сгинете?!
 - А какая удавка на шее лучше, - спросил их Мендель,- Соломонковская, или Сибирская? Мне вон напели, что землю в Сибири дают.
 - Верь больше!- Ответили родители, а сами посовещались и согласились, что Сибирская удавка не хуже Соломонковской, но в Сибири открывается шанс на маневр.
 В 1850 году прибыл Мендель в Аромашево. По указу власти, с целью освоения Сибирских земель, выделили Менделю земельный надел – не обманули - удивительно. Купил Мендель книгу правил ведения земледелия в условиях Сибири. Прочитал – усвоил принцип ведения севооборота и какую культуру рациональнее в условиях Сибири выращивать, да так, чтобы земля плодородие не потеряла. За десять лет Мендель достаточно преуспел в крестьянском деле. Построил дом с постройками и баней, о которой в Соломонке и не мечтал, в хозяйстве коровы, лошади, бараны, птица. Скопил денег, жена детей нарожала – шесть душ. Дети стали подрастать, расходы на проживание увеличились, дохода стало не хватать. Назрела необходимость в расширении земельного надела. Деньги для этого Мендель уже накопил и пошел он к власти с просьбой, разрешить ему купить землю – без согласия власти земля не продавалась. И получил он от власти отказ, вернулся домой, подумал и пошел снова к власти – давать взятку. Но чиновники оказались благородными – взятку брать отказались. Были бы чиновники не благородными, они бы взятку взяли, но землю купить все равно не позволили бы, а взятку бы не вернули. Это было б подло, но подлостью деньги тоже зарабатывались активно и повсеместно. Чиновники Менделю объяснили, что не от них зависит – рекомендовано им свыше следить за тем, чтобы евреям земля не продавалась.
« Крестись,- посоветовали они,- и тогда купишь землю, разбогатеешь, мы тебе поспособствуем». Обстоятельства, по сравнению с десятилетней давностью, изменились. Для России нормально, когда условия непрерывно меняются - это чтобы не успевали приспосабливаться, не выходили из под контроля.
 Со временем, когда дети еще больше подросли, Мендель понял: самоочевидно, дальнейшие потуги поправить материальное положение бесполезны. Рамки земельного надела, за которые ему не выйти, делали любое приложение энергии тщетными. Рядом было много пустующих земель, но покупать и обрабатывать их не дозволялось.
 - Государство – враг.- Говорил в отчаянии сыновьям Мендель.- Бейтесь с государством за свои будущие семьи, защищайте их от него, а смягчитесь – ослабите волю свою, и съест вас государство, как дичь, как меня.- Он сокрушенно качал головой. – Эх, ошибку я совершил, в золотую Одессу надо было перебираться – там и общественная энергия и Палестиной уже пахнет и в Америку корабли ходят.
 Родственные отношения тогда у евреев крепкие были и братья – сестры Менделя связь с ним держали и всегда на помощь ему прийти, готовы были. По мере получения детьми удостоверения личности, Мендель выдавал им часть накопленных сбережений и отправлял к своей родне, перебравшейся из Соломонки в Николаев. Он не сомневался, что их там согреют. Сам уезжать не хотел – считал, что уже поздно. Времени осталось мало, чтобы заново начинать. Шлема был младшим и уже все дети, кроме него, уехали. Но Шлема дал обет: не оставлять родителей. Получилось, что на нем одном они и некому, кроме него, о них позаботится.
 - Уезжай!- Убеждал его Мендель- А то, даже женить тебя не на ком – в округе ни одной еврейской невесты, никого их наших, только ты да я одни остались – остальные все уехали.
 Как-то через Аромашево проезжал еврейский купец из Тюмени. Выслушал он Менделя и высказал мнение: « Я в Тюмени живу и золота там не меньше, чем в Одессе. Продавай все и перебирайся в Тюмень, я тебе посодействую». Мендель так и сделал, взял, продал все свое имущество и поехал в 1894 году с женой и двадцатилетним Шлемой в Тюмень. Тюменские евреи похлопотали за Менделя перед властью – дал Мендель через них чиновнику взятку и получил разрешение проживать в Тюмени. Проезжавший через Аромашево купец не преувеличивал – золота в Тюмени было предостаточно : и порт, через который транзитом шли товары и ремесла и покупатели, у которых были деньги, чтобы товары ремесленников приобретать и даже синагога была в Тюмени для уюта. Тюмень приласкала. Купил Мендель дом на одной из узких купеческих улиц, пристроился торговать на базаре мануфактурой, а Шлему определил в помощники купцу. Наступили покой и сытость. В Тюмени всего вдосталь и дешево, народ приветливый. Например, сосед за забором – Григорий Норкин, с женой каждый вечер к нему на чай захаживал, в картишки на мелочь сыграть, на непонятном ему Шабате отметиться. Незаметно и Мендель с женой пристрастились к Григорию в гости без спроса заглядывать. Дошли до того, что в заборе, разгораживающем дворы, поставили дверь, чтобы не обходить через улицу. Так, Мендель со своей женой через эту дверь хаживал на пасху к Григорию. Григорий со своей женой, в ответ, приходил на песах, к Менделю. Наступил час, когда Менделю уже не хватало сил, чтобы ходить на базар и торговать мануфактурой.
 - Плохо,- Сказал он Шлеме, что время существует, течет с разной скоростью: когда ты молодой – льется так медленно - медленно, любуешься миром, смакуешь его. А когда ты старый – летит время галопом, картинки мелькают – рассмотреть их не успеваешь. Жалко, что не умер я еще: раз пользы приносить уж не могу – зачем существовать?
 К этому моменту Шлема скопил денег и приобрел на Царской одежную лавку. Приобретение оказалось успешным, но беспокоила зависимость от поставщиков одежды. И тогда возникла идея: почему бы не организовать пошив одежды самому? Сказано – сделано. Вникая в швейный процесс Шлема выяснил, что он продуктивен, только если его разбивать на операции.
 Шлема учел, что не стоит привлекать к своей деятельности чьего - либо внимания. Власть в Тюмени поощряла только зависимую от нее деятельность, а всю остальную считала подозрительной и лишней. И не потому, что независимая деятельность в казну налогов не давала, а потому, что чиновникам от нее мало, что попадало в карман. А если в карман чиновнику от субъекта ничего не попадает, то субъект и права не имеет на существование. Любая старуха даже, на зависимой от чиновника территории, должна, по его разумению, приносить ему доход. А если она карман чиновника не пополняет, то и не стоит ей дозволять жить на этой территории. Если ты выгоден чиновнику, то имеешь право на существование и напротив.
 Шлема организовал такую последовательность швейного процесса, при которой портняжки шили на дому, скрыто, тихо, молча и выполняли строго определенную швейную операцию. Полуфабрикаты изделий Шлема перевозил из дома в дом. Конечный продукт видел только Шлема и мастер, выполняющий завершающую по пошиву операцию. Такая организационная конструкция позволяла Шлеме с одной стороны делать пошивочный процесс относительно результативным, а с другой, избегать опасного внимания власти и ее купцов.
 Одежда выходила добротной, и множество покупателей отдали ей предпочтение, цены на нее в лавке Шлемы, по сравнению с другими магазинами, были крайне привлекательны. Слух о Шлемовой торговле все же дошел до власти. Фортуна Шлемы – неудача власти и ее купцов. Коммерция что? Если у кого-то прибывает, значит, у кого-то убывает. Убывало у казенных купцов и их покровителей. На Шлему моментально градом посыпались штрафы. Тогда Шлема пошел в городскую управу к чиновнику, надзиравшему за Тюменской торговлей.
 - Я Шлема.- Сказал ему Шлема.
 - Я осведомлен.- Враждебно бросил чиновник, не отрывая головы от бумаг – он ожидал приход Шлемы. – Лавку тебе надо продать.- Он оторвал голову от бумаг.- Не хлопочи о покупателе – покупателя я к тебе направлю.
 - Ну, так, э-э-э…- Развел руками Шлема.
 - Все! – Сухо отрезал чиновник.
 Шлеме тогда показалось, что он в лабиринте наткнулся на глухую стену, с заостренными металлическими наконечниками. Для него тогда это был первый контакт с властью. Интуитивно он ухватил, что затевать прения с властью – дело проигрышное, по сути. В тот момент он вспомнил отца – тот всю жизнь занимался бесполезным делом – искал справедливость. Поразмыслив, Шлема решил, что не стоит горевать из-за потери лавки. Следует, как хочет того верх, получить за нее деньги и продолжить свое последовательное продвижение, будучи уже более осторожным. Власть заберет только следствие, маковку, в виде лавки, а причину - глубоко ушедший корень, в виде швейного дела, не тронет, все при Шлеме. Если верх не подкупать, осознал он тогда, то любое серьезное дело будет обречено. Также он получил подтверждение, что только нахождение в тени, не приносит хлопот. Хорошую добычу, пойманную тобой, всегда норовят отнять более сильные хищники. Власть – хищница, которая всегда сильнее. При этом, анализируя ситуацию, Шлема не мог определиться с выводом: то ли ошибка – работа в одиночку, то ли преимущество. В одиночку легче спрятаться, но в одиночку труднее отбиться.
 На следующий, после разговора с чиновником, день Шлема приехал в свою лавку, повесил табличку, извещающую, что закрывается, и стал вместе с продавцом пересчитывать остатки товара. Заглянул какой-то старичок – доходяга, скрипучим напевом попросил показать кальсоны. Шлема не стал пенять, что на дверях табличка и терпеливо показал затребованные старичком кальсоны. Белье понравилось, и старичок спросил цену. Выяснилось, что у него не хватает половины суммы от цены товара. Старичок замялся, что-то поныл о своей нужде. Шлема, погруженный в личные проблемы, должен был бы отправить старичка восвояси, но сжалился над несчастным и, махнув рукой, отдал кальсоны старичку за полцены. « В конце концов, свой старичок – Тюменский, надо помочь бедняге». Неожиданно, старичок схватил руку Шлемы и взялся мусолить ее слюнявыми губами. Шлема брезгливо отдернул руку.
 - Презираете, юноша? – Спросил старичок.
 - Бедствовать надобно с достоинством, как и принимать подарки. – Ответил Шлема.
 - Не подарки, а жалость вашу, юноша.
 Шлема заглянул в мутно-серые глаза старика, полные безысходности.
 - Я ведь раньше в управе городской работал,- горько промолвил бедняга, качая головой,- значительной личностью был, а теперь вот ничего не значу, мыкаюсь.
 - Если на должности – значите, а если нет – не значите? Что за ерунда? То есть, когда к вам приходили лицемеры со склоненной головой, вы себя уважали? А когда прекратили приходить, вы себя уважать перестали? Бред какой-то!
 - Поздно, юноша, учить меня, отличию истины ото лжи. Жил истинно, ложно ли – сейчас опоздал уже. А за кальсоны спасибо.
 Глядя на худую спину старика, с поникшей головой, Шлема припомнил, как сегодня с ним обошелся в городской управе преемник этого старичка. Старичок обернулся, но Шлема отмахнулся: « Ступай, ступай себе!» Наблюдая, как сгорбленная фигура старика скрывается за дверью, Шлема подивился тому, как таких людей меняет ситуация. Вот отца Шлемы, например, сколько знал он, никакая ситуация не меняла – всегда был собой. А эти люди: стоило судьбе закинуть их на должность – тотчас, словно оборотни, перерождалиль, возмнив себя царями – властелинами. Если они в купечестве оказывались - сразу наморщивали лоб и надевали маску мыслителя, подражали коммерсанту - комбинатору, обремененному важными, мировыми задачами, хотя торговали каким-нибудь табаком, да тазиками. А стоило перейти им в разряд стариков – начинали подражать персонажам бесправным и слабым. Люди без индивидуальности – вся жизнь их сплошное подражательство. За что уважать их, за их подражательство? - Досадно то, - подумал Шлема, когда дверь за старичком закрылась,- что повсеместно приходится иметь дело лишь с подражателями чьих-то индивидуальностей, а хотелось бы иметь дело с самими индивидуальностями. Но повсюду расставлены подражатели чьего-то чужого поведения, с ними иметь дело и через них не перешагнуть. Шлема рассказал о старичке Науму. Тот ответил, что у этих людей, словно у хищников, как зубы выпадают, так они и добреют. А пока зубы не выпали – они их скалят. Наум заметил, что это распространяется на людей, пока они в силе. А так, похоже, все старики в одинаковом положении – они все опоздавшие.
 Через два дня к Шлеме от чиновника пришел человек, чтобы выкупить магазин. Шлема поторговался и продал магазин вместе с товаром. Нельзя было заключить, что сделка невыгодная. « Все к лучшему» - сказал себе Шлема и ушел на нижние этажи Тюменской коммерции – стал действовать скрытно, подпольно. Доход, после этого, сразу вырос, неизбежные на бюрократию издержки резко сократились. Чиновники перестали донимать, Шлемы почти не стало – сделался невидимым он.
 Отец Шлемой гордился. Торговля шла через посредство мелких продавцов, которых власти всегда трудно контролировать. Этакие « поганцы», как Шлема, подрывали диктат казенных купцов. Если диктат на лекарства, например, был безусловным – кроме двух казенных коммерсантов, избранных властью, город лекарствами никто не имел права снабжать, то рубашками торговали те, у кого они были дешевле и лучше. На лекарства на базаре запрет, а на рубашки пока еще нет. Аптеки власть, кроме своих двух купцов, никому не разрешала открывать, а торговля рубашками разрешения не требовала. Эта часть Тюменского пирога отчасти ускользала из рук власти, что приводило ее в ярость. Мелкая коммерция всегда трудно управляема.
 Нелегальное существование показалась Шлеме более устойчивой формой, по сравнению предшествующим ему, официальным. Шлема оказывался вне всякого подчинения, а потому неуязвимым. Со временем, когда он из предусмотрительности подкупил чиновников из городской управы, он понял, что Тюменская власть – базар и бюрократы продаются на нем, как и любой товар. Система разложения, установленная властью, процветала, и он был ее участником. Здоровые силы, прогресс…все это к текущим событиям отношения не имело.
 Шлема оторвался от расчетов, за кухонным столом, запрокинул голову и помассировал виски. Услышал скрип двери – вошел Наум.
 - А! – Оживился Шлема, вскочил.- Присаживайся, желаешь чаю с печеньем?
 - Ну,- неуверенно произнес Наум,- налей, что ли?
 Темно- желтый чай, в широких белых чашках, неопределенный запах чего-то вкусного.
 - Шлема, – протяжно - приглушенно начинает Наум, сосредоточенно глядя в чашку, и резко обрывает фразу,- совсем спятил Изя!
 - Правильно, на то и юность, чтоб с ума сходить.
- Пожимает плечами Шлема. Лицо его приобретает оттенок мечтательности. – Я бы тоже так хотел, но не дано, знать – все у меня рассчитано. А как хотелось бы…..
 - Да он совсем ведь к магометанке жить ушел! – Воскликнул Наум.
 - Ну-у,- развел руками Шлема,- это уже через край, пожалуй.- Скривил губы, пожал плечами. – А, впрочем, я бы может тоже, если бы сейчас молодой был, ушел бы на время к какой-нибудь магометанке, от такой жизни, как у Изи. Ну и что же, что она девушка из чуждой нам среды – все равно: чужда она тебе, не чужда, если тебе с ней хорошо? - Наморщил лоб. – Вчера человека в порту дожидался, время коротал – байки грузчиков слушал. Рассказывали, что у них какой-то Валерка Колчанов есть, в которого все девки влюбляются.
 - Что, красивый, что ли такой?
 - Да черт его знает – зачем нам знать причину? У меня идея возникла: давай, заплатим ему – пусть он в себя влюбит эту магометанку. Поглядим, что получится. Прикажем, чтобы он подарки ей покупал, чтобы создалось у нее представление, будто он обеспеченный жених. Они ж, девки, понимаешь, примитивные: деньги у парня есть, красивый парень – все, замуж надо за него срочно. Давай, попробуем, наймем Колчанова – клюнет, не клюнет магометанка на наживку? Если клюнет - Изя снова наш будет, и все успокоится.



 
 16. Хилола - разводка.

 

 Хилола Шла с базара домой. В котомке у нее лежала парная телятина, которую она купила, дабы приготовить Изе. Дома заправит мясо луком, перцем честноком. Придет Изя, а она ему дымящуюся, ароматную телятину на подносе преподнесет, присядет рядом, а он станет кушать и поминутно целовать ее. Так приятно видеть, как поедает любимый, приготовленное ей блюдо, ему нравится оно, ему нравится она. Он не может оторваться от кушанья, а после не сможет оторваться от нее – это и есть для нее основа цели; ни золото, ни деньги. Когда-нибудь, если вдруг Изя потеряет к ней интерес, она проклянет бытие.
 Юркий бездушный ветер порывами пробивался под юбку, вызывал дрожь и, хотелось скорее спрятаться от него дома, в тепле кухни. Навстречу шел парень, широкоплечий, кудрявый, с нежным, женственным лицом. Такие лица у мужчин не часто встретишь в Тюмени – все больше суровые и жесткие, закаленные в кулачных боях. Хилола подумала, что такие лица могут нравиться девушкам простолюдинкам, которым главное, чтобы мужчина был красавцем. Нет слов, красавца любить приятней. Поравнявшись, красавец вдруг остановил Хилолу, ухватив ее за локоть. Хилола опешила. Большие серые глаза на утонченном лице юноши насмешливо оценивающе скользнули по ней снизу вверх.
 - Красавица,- изрек он угодливо,- до чего ж ты соблазнительна.
 - Я вас не помню?!- Поморщилась Хилола. Незнакомец раздражал. Ветер-мерзавец проникал под одежду, лапал тело пальцами-ледышками. Юноша задерживал ее на холоде, а ей хотелось в тепло дома. Улыбка его показалась до отвращения ненатуральной.
 - Я же знаю, что я тебе понравился.
 - Ты слишком привязчив, чтоб понравиться, как липучка! – Дерзко огрызнулась Хилола, отодвинула парня в сторону и зашагала быстрым шагом. Парень видел небо серым, Тюменскую дорогу грязной и Хилолу уходящей. Догонять ее идиотично. Шлема нанял его, чтобы он ее околдовал. Тщету этой затеи он ясно осознал сейчас. Как он отчитается перед Шлемой? Он скажет, что очень постарался, но Хилола не клюнула? Шлема дал ему только половину оговоренной суммы, а вторую пообещал дать, после успешного завершения задания. Напрасно Шлема выдал первую половину денег – шансов на удачу не было. Скучна работа - весел досуг, когда есть деньги. А деньги есть – Шлема дал. Хилола эта для Колчанова оказалась дверью с секретным замком, который нипочем не открыть ему. Ее – Хилолу эту, не таким как он, ключом открывать надо. Женщина, как замок, а мужчина, как ключ, который должен подходить к этому замку. Хилола эта- замок сложный, к ней ему ключ не подобрать. Но закусило самолюбие Колчанова – не было еще в его жизни случая, чтобы ему девушка отказала. И на следующий день настырный Колчанов снова оказался у Хилолы на пути. Она не остановилась и он увязался за ней.
 - Красавица!- Отчаянно крикнул он.
 Хилола, не останавливаясь, резко обернулась и увидела букетик цветов, который растерянный Колчанов держал в руках. Он догнал ее и скороговоркой что-то забормотал невпопад. Хилола оборвала его:
 - Голубчик! Ты так торопишься говорить, как будто боишься опоздать на пароход. Ну не нравишься ты мне!
 - Да, боюсь опоздать, тороплюсь. – Сознался парень.
 - Это не твой пароход,- усмехнулась Хилола,- твой какой - ни будь другой.
 Вертя, перед ее глазами синим букетиком, он, наконец, выдавил:
 -Это тебе.
 Хилола порицающе покачала головой и цветов не приняла. Тогда юноша потянул из кармана двумя пальцами за кончик бежевого шелкового женского платка и, расправив его перед лицом Хилолы, накинул ей на плечо.
 - С какой стати! – Фыркнула Хилола. – Сорвала платок, скомкала и резко бросила парню на согнутую руку.
 -Я хочу на тебе жениться,- проговорил парень,- у меня много денег.
 - Да отстань же, наконец! – Отрезала Хилола. Слова ее прозвучали отрезвляющим порывом апрельского ветра.
 - Больше меня не увидишь!- Проскрежетал парень. Небрежно бросил ей в корзину букет, сверху платок и зашагал прочь.
 « Странно,- подумала Хилола,- чего это, вдруг, он в меня вцепился?»


 17. Шлема –ловушка, Хилола – измена.


 «Хитрая птица – Хилола. Приманку не клюет и к себе близко не подпускает. Мудреная и опасливая». Наум сидит со Шлемой в рюмочной Колесникова, что на Спасской. Они пьют какао, из тонких кофейных чашечек, утонченностью и хрупкостью напоминающих прелестную девичью кисть. Шлема подносит чашечку к губам и с шумом отхлебывает. Тонкие стенки чашечки и какао – милое сочетание.
 - Теряем, теряем Изю.- Обреченно вздыхает Наум.- Никого, кроме него, магометанка не замечает.
 - Не драматизируй,- отмахивается Шлема,- пускай разомнется парень – зачем запрещать? Утрясется, надоест она ему и Изя вернется.
 - Станут они парой, подобно птичьей, и упорхнут куда – ни будь от нас.- Качает головой Наум. -Изя – он такой, импульсивный, знаю – чем дальше, тем больше прикипать к ней будет. Да и она, похоже. Мало шансов на возвращение.
 - Да куда им лететь? – Морщится Шлема.- Они, считай, в тупике безденежья. И нигде им от безденежья не укрыться – повсюду оно их будет преследовать, и никто их к деньгам не подпустит ни в Тюмени, ни за ее пределами. Охрана доходных мест, будь здоров какая.
 - Думаешь, они от безденежья задохнутся?
 - От безденежья хоть кто задохнется, тем более в Тюмени – здесь без денег – смерть сразу. Здесь все за деньги и весь город на деньги молится, и власть и ее вассалы. Выйди на улицу с утра – увидишь, как в поисках денег шныряют люди туда – сюда, шагают по тротуарам, встречаются, обговаривают, вынюхивают, выслеживают деньги. Все подчинено одной этой задаче. Думаешь, они двигаются в поиске новых идей, созидания, творчества? Нет, их цель одна – деньги!
 - Деньги у нас есть, мы их давали,- раздраженно проговорил Наум,- а птица на них не клюнула и это злит.
 - Любовь – процессы в организме.- Меланхолично заметил Шлема.- Откачает Бухарка Изе его любовное семя, перехлестывающее через край, и возвратится он домой.
 Шлема громко отхлебнул какао и подумал: « Занятный характер, надо полагать, у этой Бухарки. И чего такого в ней»? На этом расстались.
 Ночью Шлеме снилась Хилола. Она была насмешлива, очаровательна, капризна. Утром Шлема несколько раз вспоминал этот сон. Бывает, возникает у человека навязчивая идея, взявшаяся ниоткуда. Ну что ему, Шлеме – эта Хилола? Да ничего! Он ее и видел то только раз и образ ее смутен и расплывчат. День проходит. Второй день тревожат Шлему воспоминания об этом глупом сне и удивительно приятны они и волнующи – совершенное помешательство! На третий день Шлема нашел соглядатая и, заплатив ему, дал задание: проследить маршруты передвижения Хилолы. Через пару дней слежки соглядатай донес, что передвижения Хилолы достаточно банальны : в гимназию, на базар, домой и более никуда. Благоприятное время застать ее – в полдень, на выходе из гимназии. Шлема последовал рекомендации соглядатая и в названное им время, на своем двухместном экипаже, притаился в зарослях кленов, у выхода из здания гимназии. Шлема имел смутное представление об облике Хилолы и боялся, что может ее не опознать. На козлах, рядом с ним, сопел в ухо соглядатай. Шлема размышлял: « Изя, Хилола! Не гоже мне - человеку почтенному, играть в ничтожное коварство! Чем я занимаюсь - серьезных дел тьма »!
 - Тьфу ты!- Плюнул он через плечо, в такт своим мыслям и соглядатай на мгновение перестал сопеть. Шлема не удостоил этого господина вниманием – говорить с ним не хотелось, да и не о чем было. Молчали. Шлема заскучал, разглядывая хмурый Тюменкий день. Небо - серые клубы туч; нудный, как ворчливая баба, моросящий дождь; прошлогодние листья, под колесами, вперемежку с грязью. Шлема поморщился. Неприютно, словно в гостях у неопрятной бабы. Всеобщая промозглость. Всеобщая беспросветность, подобная той, когда твоя жена - брюзгливая, ограниченная, сердитая баба, от которой негде скрыться – везде тебя настигнет ее ворчание и едкие упреки. Потянуло домой, к теплу печи, к ласке Ривы. Голые прутья молодых кленов, остовы взрослых деревьев – словно обглоданные рыбьи скелеты. Ветер раскачивал их.
 - Вон!- Тычет в бок соглядатай.
 - Понятно. – Отзывается Шлема.- Больше ты мне не нужен, можешь идти.
 - Ладно.- Охотно соглашается соглядатай, спрыгивает и удаляется, чавкая грязью.
 Шлема чуть натягивает вожжи и конь трогается. Шлема пристально глядит в спину Хилоле, которая шагает по тротуару. Походка ее стремительна, движения порывисты – в них энергия и темперамент. « Интересная Хилола» - отмечает он. Поравнялся:
 - Здравствуйте, Хилола!
 Она вскинула на него удивленные глаза и они показались ему необыкновенными.
« Хорошо, должно быть, каждый вечер любоваться такими глазами» - подумал он.
 - Смотрите, грязь, какая! Садитесь, довезу вас домой.
« На мужика похож,- думала она, разглядывая Шлему, вот только холеный какой-то и глядит изучающе, по хозяйски – мужики так не смотрят. Возможно, это очередной отец какого-нибудь ученика? Впрочем, шагая по Тюмени, всякий раз знакомого встретишь и не всегда вспомнишь, кто он? Странный человек,- отметила Хилола,- возраста среднего, подстрижен аккуратно, одежда не броская, но добротная. И невозможно определить – кто он, все-таки? С виду не бедняк, но богат ли? Он не молод и не стар, не красив и не уродлив. Совершенно неопределенный тип». Хилола подала Шлеме руку и тот заметил на ней часы, купленные Изей. Шлема помог взобраться Хилоле на коляску и молвил:
 - Я был свидетелем, когда Изя покупал вам эти часы.
 - А я вас не припоминаю.- Мотнула она головкой.
 Шлема усмехнулся:
 -А меня и не следует замечать. Моя роль - быть незаметным.
 Хилола отметила общительность и вежливость Шлемы. Он располагал к себе, вызывал доверие, словно старый добрый друг.
 - Вы предлагаете подвезти меня домой,- улыбалась Хилола, - но разве по пути нам?
 - Да, по пути.- Очень серьезно ответил он.- Чуть помедлив, продолжил.- Как знать? Сегодня, проезжая мимо, я повстречал на пути вас. Случайность это, или закономерность? И общий у нас с вами сейчас путь, или не общий и каким он может стать завтра? Найдется ли кто вообще, способный разгадать такие загадки? А вы спрашиваете об этом меня!
 Хилола в замешательстве, невразумительно пробормотала:
 - Да, предугадать даже течение сегодняшнего дня не всегда удается.- И вдруг живо заговорила – Вот бы, отодвинуть шторку и подсмотреть одним глазом, что будет завтра?
 - Я бы предпочел жить все время сегодня, не любопытствуя о грядущем.
 - И не скучно жить только сегодня? Ведь будущее так манит!
 Шлема помедлил:
 - Очень даже увлекательно мне жить сегодня. Смотрите: этот город, эти люди – твои сейчас. А завтра? А завтра эти улицы снесут, парки – вырубят, на месте их нагромоздят некие конструкции, дурного вкуса и тебя не спросят. И люди будут ходить по этому городу – чуждые тебе, по морали, повадкам, по всему. И не останется почти ничего, что будет роднить тебя с этим будущим, и будет тебя тянуть в прошлое. Но я бы этого не хотел, и нет любопытства заглядывать в такое будущее.
 - Уже заглянули, уже приоткрыли шторку. Какую ужасную картину вы нарисовали, верю, что будет иначе.
 - Не будет.- Уверенно отозвался Шлема.- Никто ни с кем не считается – так принято – и будущее не станет считаться с настоящим, бездумно стирая его.
 Они ехали, поглощенные серым цветом Тюменского дождливого пейзажа: серая грязь, серые дома, серое небо, серые прохожие навстречу. Но все это казалось Хилоле необыкновенно милым, после картины будущего, нарисованной Шлемой. Она спросила, как его зовут, он ответил. Потом на время умолкли.
 - Чем вам нравится настоящее? – Спросила Хилола.- Разве людям дают возможность работать, быть свободными, равноправными.
 - Мне нравится скрытно и с выгодой для себя сопротивляться среде и власти.
 - И кто они, эти враги, которые не дают нам подняться высоко?
 - Знаете, Хилола, это такая конструкция системы – наполовину варварская, наполовину культурная. Тирания свойственна варварам, свобода свойственна просвещению. – Сделал паузу. - Побороть варваров способны не деньги, которых у них часто много, и ни боевые действия, которым они успешно сопротивляются, а только культура и образование. – Он бросил ироничный взгляд на Хилолу. – В какой цене у нас образование и культура?
 - Но почему же вы такое говорите про окружающее?! – Личико ее сделалось возмущенным. – Вы же явно намекаете на государство?! Но ведь вы же в нем живете?!
 Шлема снисходительно посмотрел в красивые Хилолины глазки, усмехнулся.- Я- нет! Государство и я на почтительном расстоянии. Друг друга взаимно не уважаем.
 - Но ведь есть же люди заинтересованные в этом государстве?! Они что – дураки?
 - Если Родина их уважает – дарит им дорогие подарки, то и они уважают такую Родину, хотя часто даже, из выгоды для себя, могут жить за ее пределами.
 - Но ведь таких людей меньшинство, а таких, как вы – много. Об этом же кричать надо!
 - Ха! – Выкрикнул Шлема.- Кто нас об этом спрашивает, да и знают все про это. – Махнул он рукой.
 Остановились возле магазина одежды. Шлема повернул лицо к Хилоле и испытующе поглядел на нее.
 - Простите меня, если заглянем на две минуты в магазин?
 Легко спрыгнул с коляски и подал руку. Она спустилась и пристально оглядела его. Господин этот – Шлема, стал казаться иллюзией, как и все происходящее. Ну, разве реально, когда ты выходишь из беспросветности школьных стен, а тебе является этакий неординарный господин, усаживает в свой экипаж, заводит необычную философскую беседу и везет, кажется, неведомо куда. На первый взгляд он непримечателен, но, соприкасаясь с ним, явственно улавливаешь исходящий от него запах состоятельности.
 - Я так подумал, чтобы ты не мерзла, – перешел он на ты,- пройдем со мной в магазин?
 Хилола повиновалась и проследовала за ним. Он открыл дверь и пропустил ее вперед. Со спины он казался невысоким и широкоплечим, даже квадратным, пожалуй. Он был каким-то влиятельным и непринужденным одновременно. Отказать ему в какой-либо просьбе казалось, невозможно. « Нда-а,- подумала Хилола,- это муж, не мальчик. И не мужичок ». В магазине продавец угодливо вертелся около Шлемы, Шлема о чем-то переговаривался с ним, а внимание Хилолы привлекли шикарные платья и пальто. Вот бы ей купить что-то! Но денег нет и это грустно. Взгляд ее задержался на черном, бархатном пальто. То, что на ней – драповое, бесконечно уступало ему. Бархатное пальто соблазняло, но грустно – не было денег.
 - Хилола, - деликатно тронул за плечо Шлема. – Она вздрогнула и обернулась. – Окажи услугу – примерь это пальто. Я бы хотел купить жене подарок – примерь на себя, у тебя ее размер.
 « Очень приятно, - скрипнув зубами, подумала Хилола,- мерить бархатное пальто для его жены. Он не подумал, что причиняет боль бедной девушке, у которой нет такого денежного мужа?» Пальто, словно вросло в нее - столь идеально подходило, и в нем она была сногсшибательна, бесподобна! И точно – она несравненно красивее его жены.
 - Оч - чень замечательное пальто! – Вскинул брови Шлема. – Ты знаешь,- заговорил он с энтузиазмом,- возьми его себе, тебе оно исключительно подходит. Хотя,- он потеребил бороду,- не знаю, существует ли пальто, достойное тебя?
 Он улыбнулся добродушной улыбкой, которая напомнила Хилоле одинокое облачко, в безмятежном голубом небесном океане. Хилола очень хотела это пальто, но ханжеское приличие требовало отказаться. Прочитав в ее глазах нерешительность, Шлема категорически запротестовал:
 - Нет, нет и нет!! Отказ не принимается! Старое пальто тебя унижает, а новое – иное дело. Для меня же, деньги за него – пустяк.
 Хилола замешкалась и… отбросила фальшивую гордость, не в силах противостоять искушению, согласилась со Шлемой. А как с ним не согласиться? Немыслимо!
 - Спасибо.- Глухо произнесла она. И не в силах скрыть удовольствие, расцвела улыбкой. В эту минуту Шлема предстал перед ней властелином. Не то, чтобы он покупал ее за пальто – он повелевал ей его носить. Всего полчаса назад увидела она этого господина, но он уже уверенно распоряжался ее персоной, сминал ее волю в кулак. Как он захочет, так и станет ее использовать, по своему усмотрению и она не в силах будет сопротивляться ему. Будет только так, как захочет он. Как будто он купил ее на невольничьем рынке и она, теперь его собственность. Неволя эта казалась ей сладкой. Он с этих пор ее господин и он будет ею повелевать.
 Шлема тронул ее за локоть. Они вышли на улицу, пробежали под косым штрихом дождя и забрались под навес, в его экипаж. В ЕГО! экипаж, никакой не наемный. Шлема сидел рядом и, Хилоле нравилось, какой он уверенный в себе и надежный, как непробиваемая кирпичная стена Тюменского банка. И чувствует она, что идет голова кругом и начинает мерещиться ей, что рядом с ним она возвеличена и, удача с успехом распластались у ее ног, словно Тура, под высоким обрывом. И увлекательная, волнующая жизнь оркестром звучит впереди, и бахает в груди сердцем.
 - Хилола, а не заехать ли нам отобедать?
 - Не знаю…. – Она не в состоянии рассудительно оценивать события, которое кажутся сиропом удовольствия, непрерывно вливаемым в рот. – Можно, наверное. « Сказал бы: « Прыгнем с обрыва Туры?» - и на это бы пошла, скоре всего. С ним не страшно.
 Шлема замечает свою власть над ней и это начинает его возбуждать. « Черт знает что,- думает он,- куда все катится? Чем дальше, тем все более возбуждающе. Не лучше ли сразу застрелиться? Какого черта?»
 Зашли в первый попавшийся трактир и, Шлема потребовал отдельный кабинет. Подали заказ. Что за трактир, какая в нем еда и вино, Хилола, по причине взволнованности, не очень запомнила. Шлема неотрывно, испытующе, буравил ее взглядом и, невозможно было перенести его взгляд – цепкий и острый, как волчьи зубы. Она покрывалась испариной, непрерывно краснела, испуганно моргала, глядела в тарелки с едой на столе.
 - Как тебе с Изей живется?
 Но Хилола, на этом переходе внимание не заострила, находясь в смятении.
 - Живется, как живется.- Машинально ответила она.
 - У вас любовь? – Скептически спросил он.
 - Ну, да.- Ответила она неуверенно.
 - А какая у вас любовь, расскажи, просто.
 - Не понимаю вопроса.- Немного осмелела она, начиная вдумываться.
 - Знаешь, почему спрашиваю? – Он ненавязчиво положил свою ладонь на ее кисть.- Ты девушка яркая, а Изя мальчик бедный, слабенький и за ним ничего нет и, будет ли, неизвестно, ведь в природе много пустоцвета?
 - А для чего вы мне это говорите? – Подозрительно спросила она.
 Шлема отдернул руку и многозначительно промолчал.
 - Вы думаете,- горячо возразила Хилола,- что Изя не способен содержать семью?
 - Хилола,- голос его был полон яда,- ты дорогая девушка и тебе не идет дешевое пальто. Каждая вещь имеет свое предназначение. Предназначение бриллианта – украшать балы и приемы, а не прачечные и пекарни и не школьные коридоры, значимость которых доведена до уровня прачечных и пекарен. Хочешь,- испугал он ее,- я сделаю тебя счастливой? Я сделаю так, что ты будешь вкусно кушать, наряжаться, путешествовать?
 - За что такая милость? – Он не ответил. – А как же моя любовь к Изе, что с любовью делать прикажете?
 - Я так понимаю,- веско возразил он,- любовь должна сопровождаться роскошью и великолепием.
 Хилола сделала глоток вина, который прохладным бархатом скользнул по горлу. Шлема увидел, как глазки ее заблестели, она кокетливо тряхнула головкой и, пряди волос закачались черными змеями. Его обольщающая речь будоражила, и хотелось слушать еще и быть покорной. Шлема провел взглядом по ее нежной шее, цвета какао с молоком. Возник соблазн попробовать ее на язык. Шлема расплатился. Вышли из трактира и поехали домой к Хилоле. Она растопила камин и потянулась к нему своим гибким, хрупким телом и он с жадностью набросился на него. После лежали на узком диванчике молча и слушали треск дров в камине. Внезапно Хилола сообщила, то Шлеме пора честь знать. Он поинтересовался причиной выдворения и, она сообщила, что должен заявиться с работы Изя. Шлема возразил, что поскольку они с Хилолой были близки, то она по праву сильного может считаться принадлежащей ему и не следует Изю держать за дурачка. На что Хилола возразила, что ведь, мол, у нас не животный мир, где сила всем правит. Шлема усмехнулся и хладнокровно ответил:
 - Моя дорогая, у нас именно животный мир провозглашен и, наивно не понимать этого. А все разговоры о гуманизме для того, чтобы дурачить простаков. У нас в обществе как построено: если у меня денег больше – значит я сильнее; у Изи денег мало – значит, он мне уступить обязан то, что мне у него приглянулось. И любой казенный суд это подтвердит, потому, что у нас так.
 Хилола опешила от такого цинизма.
 -А что же делать тем, у кого денег вообще нет?
 -А у кого денег совсем нет – а таких полным-полно – то тот вообще внимания не удостаивается. А какое к неимущему может быть внимание, если с него взять нечего? Разве только нагреться на какой-нибудь, якобы благотворительной помощи ему? У нас так определено моралью и чиновником.
 Перед уходом Шлема поинтересовался, как посмотрит она на то, если он заявится к ней завтра? На что Хилола безвольно махнула рукой: « Попробуй после обеда».



 18. Шлема- тусклый день, яркая страсть.


 
 Шлема выбрался из теплой постели, пристально поглядел в окошко, на сереющий рассвет и содрогнулся от зябкого воздуха. Обернулся, Рива ритмично сопела во сне. Из под одеяла выглядывало ее обнаженное плечо, перетянутое синей лямкой ночной сорочки. В ткань сорочки воткнулось белое перышко, которое трепетало, при каждом выдохе Ривы. Вчера он был с другой женщиной. В первый раз он обманул Риву. Будучи расчетливым, заранее предусматривая каждый шаг, он не мог объяснить свое поведение. Любопытства попробовать тело другой женщины он не испытывал; желание запретного, страстного, сумасшедшего – в нем также отсутствовало. Разобраться бы со своими коммерческими комбинациями, детей еще родить, выкормить, выучить, привить способности сопротивляться враждебной среде, выживать в ней, противостоять ей. Хилола возникла вдруг? Как-то по инерции, как-то сама по себе – это плохо, это путало расчеты. « Можно все обставить упрощенно,- подумал Шлема,- если мне хорошо- Хилоле хорошо- Риве не плохо – она не о чем не подозревает – чего в этом плохого? Если всем хорошо? Если всем хорошо, то почему это грех?» Он почесал мохнатую грудь и вздохнул « Любой гадости можно отыскать оправдание». Умываться, как обычно, не хотелось; о работе не думалось. В голове приятный шум, как будто он вчера Хилолиного дурмана надышался и теперь сладкое похмелье. « Лечь, что ли, спать дальше»? – Покачал он головой. Теплое постельное расслабление тянуло к себе. Тепло постели, наслаждение Хилолой, прочие деликатесы – деликатесы - ослабляют личность, разлагают ее, подводят к гибели. Шлема мотнул головой, словно стряхивая мысли об удовольствиях, и пошел умываться. Хилола занозой ныла в душе. Вышел на холодный воздух, на крыльцо – надо запрягать коня. Предстоящий день сулил напряжение и какую-нибудь неприятность, сложность – это, как правило. Забросить бы на сегодня все и прямо сейчас поехать к Хилоле, прижаться к ее плоскому животу, обтянутому гладкой кожей, беззаботно валяться с ней, в ее постели. Заноза Хилолы не давала сосредоточиться, лишала воли. Происходящее начинало приобретать черты неуправляемой сумбурности, заступающей на место строгой упорядоченности. Шлема пожалел - было ошибкой заходить вчера к Хилоле. Он схватился за голову: « Думал Изю отвадить, а сам вкусил Хилолиных чар и отравился ими. Хилола- эта плотская, скотская, псиная любовь»! Пошел на кухню, попил в задумчивом одиночестве холодного чая. Снова вышел на крыльцо, шоркнул локтем о засохшие с осени головки «золотого шара», упавшие на перила, застыл на минуту. Дождливая морось. Глубоко вдохнул весеннюю кисловатую сырость, выдохнул паром. Запряг коня, выехал на дорогу, которая не просматривалась под сплошной грязью, где густой, где жидкой. О, Тюменская грязь, ей можно посвящать оды! Шлема подумал, что по слухам в этой стране нет пущего блеска, чем у фонтанов Петродворца. Нет романтики выше Одесского приморского бульвара и нигде нет смачнее грязи, чем в Тюмени. Все было пропитано, все пронизано ею. Самый разгул грязи в Тюмени, самый урожай на нее сейчас, весной, самая неистовая грязь. Тюменцы жили интересами своего подворья, по мещански и все равно было им – опрятно на улице, грязно ли? Петербуржцы любили прогуливаться по проспектам, выезжать в свет. Одесситы вообще домой только спать приходили, а вот Тюменцы предпочитали сидеть по домам, играть в лото, карты, распивать чаи, вести за столом длительные беседы. Петербуржцы всегда были с претензиями на искусство и философию, Одесситы с претензиями на хитроумие, а вот Тюменцы были без претензий. Более всего на свете Тюменцы ценили свой дом. Застолье в доме и гости – непременное Тюменское времяпровождение, кроме лета. Летом все собирались во дворе, на веранде. Столы были полны яств; родня, соседи, друзья – теплое и чистосердечное общение. И безразлично было Тюменцу – что там, за пределами стен и забора, когда дома тепло, опрятно, уютно и сытно. Грязь ли, мороз ли – да и черт с ними! Что там происходит в Петербурге, Одессе – Тюменцу тоже безразлично. Грязь, мороз, Петербург, Одесса – создают неудобства, вызывают затруднения и не более того. Вот что всегда было значимо для Тюменца, так это север. Север для Тюменца – страна полная сокровищ и тайн. По другим направлениям, для Тюменца, сокровищ и тайн не существовало. Поедет Тюменец в блистательный Петербург, или романтичную Одессу, поживет там немного и затоскует по Тюменскому своему дому, с многочисленной родней, за дубовым столом, по милым сердцу мещанам- простолюдинам. И пожалеет он тысячу раз, что находится в Петербурге, или Одессе, а не в Тюмени, в своем доме.
 Удача Шлеме сегодняшним утром не сопутствовала – мост через Туру был перегорожен – шел ремонт, проезд на лошадях временно приостанавливался. Пришлось минут сорок ожидать, пока не закончатся работы. Налево сидел кучер и периодически извергал проклятия : «….твою мать»! Глаза закроет, замрет несколько секунд и снова: «…..твою мать»! Нетерпеливый. Нет, чтобы расположиться поудобнее, подремать, или помечтать, собраться с мыслями, обдумать сложности, которые всем сопутствуют в делах, так нет - твою мать! Шлема ведал, что человек этот неуравновешенный, как и множество других подобных, будет спешить, сломя голову, чтобы сэкономить минуты и при этом транжирить месяцы, годы в праздности и бесполезности. Почему он нервничает из– за потери минут? И почему он спокоен при потере десятилетий? Люди раздражены убегающими минутами и мыслят минутами, но они не замечают десятилетий и не в состоянии мыслить десятилетиями. Потому они часто живут минутами – ловчат, бражничают, детей не воспитывают, загаживают окружающее пространство и не прогнозируют, к чему придут десятилетия спустя. Впереди Шлемы на мосту скопилось множество пешеходов, которые возмущенно роптали, мол, нельзя, что ли, было мост ремонтировать ночью? Шлема подумал, что публика не терпит двадцати минут важного дела – ремонта моста. При этом, она готова безропотно сносить какую-нибудь пошлую бюрократию, съедающую часы в очередях для подписи неких абсурдных бумажек, без которых – так придумала власть – никуда и прочее. « Да,- сказал Шлема своим мыслям, окидывая взглядом с высоты моста Зареку,- чиновников в Тюмени, что у дурака махорки». Действительно, Тюменское бюрократическое образование было до безобразия многочисленным. Продуктивного оно ничего не созидало - больше мешало развитию и движению. Любое полезное начинание обрастало формами, разрешениями непреодолимыми. Формы и разрешения создавали видимость законности, а их отсутствие – напротив. Когда вопрос был важным – например, какое-нибудь выгодное строительство дома, чиновники выдавали бумажки – разрешения без очереди и сразу, но только близким себе казенным строителям и всегда за очень приличное вознаграждение. Чужим, бумажек- разрешений не выдавали никогда - мытарили и отказывали. Иногда, для видимости, чиновники среди купцов устраивали подобие аукциона, для получения какого-нибудь важного дозволения, на осуществление деятельности, сулящей весомый доход. Шлема никогда не участвовал в таких аукционах -издевательствах, потому, что победитель – близкий чиновникам купец - был уже определен до начала такого аукциона. Шлема работал без бумажек- разрешений – скрытно и нелегально. Любой весомый бюрократ был, как правило, человеком состоятельным. Он не обладал никаким достоинством, никаким талантом – представлял собой некое паразитирующее существо. «Достаточно выдернуть, - подумал Шлема, - вот из этой толпы обывателей, которые ожидали окончания ремонта моста, любого мало-мальски образованного малоимущего мещанина, посадить его на место такого чиновника и через короткий срок он превратится в состоятельного господина». Убогая система функционировала во имя узкого круга власти и ее холуев, никакого смысла не имела. Шлема не искал смысла и был равнодушен к власти. Шлему беспокоило иное: этот режим медленно вел к упадку, всеобщему разложению. Тротуары были испоганены окурками и оплеваны, газоны «описаны», никто продуктивно не работал – все перепродавали и спекулировали – «парили мозг», власть пировала. Конечный итог-крах. Высчитать момент наступления этого краха, заранее подготовиться к нему, чтобы сохранить нажитое, от которого зависело будущее детей – вот была ключевая задача. Удручала невозможность точно вычислить время краха, будущее казалось туманным, и при любом раскладе ничего хорошего не сулило. Такие людишки, как Шлема, властью не управлялись. Власть за это их ненавидела и временами устраивала на них охоту, травила всячески. Но они таились и продолжали осуществлять свое противоправное, с точки зрения власти, дело.
 Мост открыли и, толпа из Зареки двинулась в город. За ней последовали и конные. Люди, с которыми должен был увидеться Шлема, куда бы он ни приезжал, отсутствовали : кое-где они не появлялись с утра, кое–где отлучились на неопределенный срок. Шлема заподозрил, что сегодня на редкость неудачный день и что в такой день вообще лучше все дела отложить. Снова стал думать о Хилоле - приятно. В гостином дворе его ждали два немецких купца, которые возжелали купить много Тюменской пшеницы. Переводчик не требовался, потому, что Шлема превосходно понимал речь немцев и сам был понятен им, изъясняясь на идише. По ходу обсуждения сразу стало ясно, что цена пшеницы в Тюмени, по немецким меркам – заманчиво низкая. Однако издержки на транспортировку до Кенигсберга, к немцам, делали цену пшеницы непроходной. Шлема откланялся. Все сегодняшним днем выходило непродуктивным. Плохой день – не надо работать. Было около двух часов. Он не выдержал и сделал то, на что его подмывало с раннего утра – купил фруктов, вина и поехал к Хилоле. Она встретила его таинственной улыбкой и спросила:
 - Приехал, все-таки?
 Он ответил, что да.
 - А зачем? – Полюбопытствовала она, несколько высокомерно.
 - За приятными глупостями. – Ответил он, ссутулившись.
 Она вдруг покраснела и пробормотала нечто невразумительное.
 - Так хочется забраться к тебе в постель и провести остаток дня там.- Развел он руками.- Невозможно устоять.
 Хилола подумала, что Изя сказал бы: « Так хочется забраться к тебе в постель и провести в ней остаток жизни. Этим они отличаются».
 Простыни в постели были нежными; груди, живот, бедра Хилолы сладковатыми на язык, тугими и влажными на ощупь. Кушали фрукты, запивали терпким красным сухим вином. Внезапно Хилола поломала удовольствие, заявив, как и вчера, что вот–вот явится Изя.
 - Следующий по очереди? – Съязвил Шлема.
 - А что делать? – Развела руками Хилола.
 -Ха! – Ехидно усмехнулся Шлема.- Тебе не хватает духа указать ему на дверь?
 - Возьми - сам укажи, раз такой резвый?!
 - Хочешь сделать из меня барана, чтобы я сам с Изей бодался?
 - Ну- у …- Вытянула она губы и не успела продолжить - он порывисто чмокнул их.
 - А знаешь, что Изя мог бы мне соорудить, в отместку?
 -Что?- Заинтересовалась она.
 - Он мог бы побежать и нажаловаться на меня моей жене.
 - Но это же не по рыцарски!
 - Зато результативно.
 - Фу, какая низость! – Поморщилась она.- Изя мальчик благородный.
 -Пожалуй.- Согласился он.- Надобно собираться, раз твой мальчик уже на подходе.
 - Не принижай его! – Вспыхнула Хилола.
 - Да бог с ним, с мальчиком.- Улыбнулся Шлема, застегивая рубашку.


 19. Хилола, Изя – разрыв.



 Сегодня Изя получил немного денег. « Гроши, в сущности, но Хилолу они утешат. Милая моя Хилола – она радуется любым деньгам!» - Думал он.
 Пред Хилолой он предстал с торжествующим лицом. Достал денежную купюру и вложил ей в ладошку. Он ожидал, что Хилола кинется ему на шею! Но она была грустна....Ее рука, с хрустнувшей в ней купюрой, безвольно свесилась.
 - Хилола! – встрепенулся он,- Я твой муж, я принес тебе с работы деньги! – Он ожидал, что она улыбнется, но она была безучастна. Тогда он заключил ее в свои пылкие объятия и стал лихорадочно целовать ее. Но она была холодна. – Ах, Хилола! – Ничего не понимая, он простер руки к небу. – Я же люблю тебя!
 - Без денег, Изя, неправильная любовь. – Печально молвила она.
 Изя насторожился.
 - Хилола, да кто тебе сказал такую глупость?!
 - Изенька, – Провела она по его затылку кулачком, со сжатой в нем купюрой,- глупенький, я долго думала и пришла к выводу, что разлука будет нам во благо. Я дорогая женщина и не по твоему худому карману. Мне нужны модные одежды, экипаж, путешествия. Пользоваться мной, Изенька, стоит денег приличных.
 - Да что ты говоришь! Выпалил он.- Разве я не приношу тебе деньги?!
 Она поглядела на торчащую из кулачка купюру и насмешливо бросила:
 - Это деньги, Изенька?! – Потрясла кулачком возле его носа.- Это уровень, Изенька, который предлагаешь мне ты?! Есть люди высокие, Изенька, богатые и к ним нужно стремиться, в их круг вливаться. Ты- душенька, слов нет, но бедненький и какой мне прок от твоей неправильной любви ? От нее я мало что получу.
 - Да что ты! – Задохнулся он.
 - Ну,- ухмыльнулась Хилола,- рожу я, к примеру, ребенка и тебе уже не прокормить нас, ведь я работать уже не буду, а завтрашний наш с тобой день расплывчат.
 При словах о ребенке у него потемнело в глазах
 - Ребенок –это моя идея, – заметил он,- твоя идея – оборохляться. Большинство людей живут значительно беднее нас и рожают детей! Когда бы мне родила ребенка, я бы умер, но прокормил вас.
 Она отрицательно покачала головой.
 - Не надобно мне твоей смерти. Ступай себе, откуда пришел – напрасно ты у меня пригрелся.
 - Хилола,- потряс он руками,- если ты повстречала кого-то с деньгами, я заработаю больше него и принесу – положу заработанное к твоим ногам, обещаю!
 Она зло рассмеялась над его наивными словами, словно швырнула в лицо горсть песка.
 - Ты, Изенька в лакеях у того, кого я повстречала.
 В этот момент ему показалось, что потолок сползает вниз, стены сдвигаются, стало душно и, прошиб пот.
 - Ступай! – Отмахнулась Хилола.
 -Эх! – С досадой проговорил он.- Была бы ты старая, да дряблая, да никому не нужная и никого рядом с тобой не было бы, кроме меня и вот только тогда поняла бы ты, кто я для тебя.
 - Ах, оставь!- Поморщилась она,- этого времени еще слишком долго ждать и потом, старость можно провести и в горе – главное молодость провести в счастье и наслаждениях.
 Ее слова подавляли волю, но Изя не мог смириться с разрывом. Он скользнул взглядом по бумажной купюре в кулачке. Было бы много таких купюр, а не одна и Хилола принадлежала бы ему всецело. Но счастье отторгает Изю, по причине того, что бумажка только одна. Обидно!
 - Погоди, давай обдумаем – не торопись с решением!- Взмолился он, упал на колени, стиснул ее ноги, прижался щекой к животу.- Дай мне еще время!
 - Прекрати истерику! – Резанула она беспощадно. – Будь мужчиной!

20. Шлема –угрызения совести, сладость запретного.




 Тюмень пробуждается ото сна: лязг колес, цокот копыт, крик базарных перевозчиков. Шлема просыпается. Начинает, не вставая, считать, сколько денег надо захватить с собой? Цифры не сообразуются, плутают, и мозг погрязает в трясине приятной дремоты. Спросонья он путает Риву с Хилолой – гладит по голове Хилолу, а, очнувшись, обнаруживает, что это Рива. Рива вздрагивает, просыпается и тянет к нему руки, в благодарности за ласку. Сценка перерастает в совокупление, которое Шлеме напоминает тяжелый подъем на длинную гору. В процессе он размышляет, что вот с Хилолой наоборот – любовь, как прыжок с высокого обрыва – дух захватывает. Но Хилола – это животная любовь. Сознание отторгает Хилолу. Сознание отторгает, а плоть требует животной любви. Рива представляется полезным, но невыразительным растением. Хилола видится сорняком – ярким, пряным, который переплел и перетянул сердце Шлемы своими корнями. Шлема жаждал бы вырвать этот сорняк, но не ведал, как? Болезненное раздвоение. Когда он с Хилолой–тянет назвать ее Ривой. Когда он с Ривой, чуть не срывается с языка назвать ее Хилолой. Шлема отворачивается к жене спиной, и она целует его в шею, своими неумелыми поцелуями, неловко поглаживает спину и у него, вдруг, возникает иллюзия, что это лягушка гладит его своими лапками- ластами. Находясь в ее лягушачьих объятиях, он поворачивается к ней и отвечает лицемерной нежностью: лобызает ее в шершавые губы и шепчет ей ласковые слова, сглатывая отвращение.
 С утра Шлема поехал к Науму. Тот с порога поведал новость – Изя вернулся. Шлема делано пожал плечами, но Наум, не обращая внимания, принялся трясти Шлеме руку, приговаривая, что, мол, он – Шлема такой да разэтакий молодец, потому как – ясно, это он, больше некому, придумал хитроумную комбинацию – отвадил Изю от Бухарки.
 -Тьфу! – Сплюнул Наум. – Некошерная Бухарка!
 На что Шлема презрительно возразил, что Наум ее не знает и не следует, потому, ее осквернять.
 Наум заметил, что, дескать, все они бухарки противны, потому, что не еврейки и вообще, еврейки лучше всяких других.
 - Я понимаю, - съязвил Шлема, - все черные плохие и все белые лучше черных.
 Наум пожал плечами, мол, не понял этой двусмысленности. Шлема резко перевел разговор на тему коммерции. Из другой комнаты до него донесся голос Изи. Шлеме было бы неприятно смотреть Изе в глаза и фарисействовать. Потому, он скомкал разговор и простился. После обеда Шлема накупил всевозможной снеди, оставил коня на постоялом дворе, а сам пошел пешком к Хилоле.
 Женился Шлема, как все. Отец сказал:
 - Есть хорошая девочка – Рива – знаешь ее?
 - Знаю. – Сказал Шлема.
 Все евреи в Тюмени друг друга знали, все перед Шабатом в синагогу хаживали. Отец спросил:
 - А хочешь с ней познакомиться?
 - Зачем это?- Спросил Шлема из вредности.
 - Приглядись, возможно, понравится? Если нет, значит – нет.
 -Зачем, чтобы она понравилась?
 - Да так….,-пожал плечами отец,- вдруг жениться надумаешь?
 - А жениться зачем? – Прицепился Шлема.
 - Ну а чего тебе по вечерам делать – скучно же? Вот, будешь с Ривой – будет чем заняться.
 Шлема согласился, познакомили, стал ухаживать за Ривой, женился. Отец оказался прав – с Ривой вечера стали интересней, чем без нее. Воспитания они были одного, одних устоев, морали и потому разногласий между ними не возникало. Осложнение, например, когда граф женится на крестьянке. Вспыхнет между ними страсть, но через несколько лет затухнет, а непонимание из-за различия в воспитании и культуре, усилится, и никакая привычка здесь не поможет потому, как невозможно свыкнуться с чуждой культурой и воспитанием. Конечно, крестьянки из протеста могут привести нетипичные примеры удачной жизни с графом. Переубеждать – нет смысла. И все же, жить проще графу с графиней, а крестьянке с крестьянином. Мудрость отца Шлемы заключалась в том, что женился Шлема на Риве, как бы по своему желанию. Вернее, отец это желание ненавязчиво сделал общим. И Шлема и Рива с ее родителями и сам отец – все хотели одного - женитьбы Шлемы на Риве.
 Шлема сознавал, что у него с Хилолой нет совершенно ничего общего. Однако, вопреки здравому смыслу, он со свертком снеди под мышкой резво шагал к ней. Шлеме и хотелось бы забыть про Хилолу, но Хилола притягивала к себе незримыми нитями. Шлема, казалось, разрывает их, но Хилола тянула к себе незримыми веревками. И веревки разрывал он, казалось, но она тянула к себе незримыми канатами, которые он уже был не в силах разорвать – слишком крепкими они были, и противостоять им, не было мочи…. и смысла. Он дал волю своей пагубной страсти, непреодолимой, неистовой. Можно было б, наверное, заключить себя в подобие тюрьмы и пересилить эту тягу к Хилоле, но Шлема не видел резона сковывать себя в неволей.
 Хилола протянула к нему свои смуглые, тоненькие ручки – совершенные, шальные. Они просили у него защиты и ласки. Хилола постелила на полу, возле камина, широкое байковое одеяло. Разложила рядом по тарелкам, принесенную Шлемой снедь. Шлема откупорил вино, налил себе и ей, сказал, что не любит хмельное и это ради нее.
 - И не нужно. – Сказала Хилола. Отставила фужеры в сторону, выпрямилась, являя себя. Шелковая сорочка волной стекла к ее ногам, обнажила плоть. Она склонилась над ним, покачивая виноградинами грудей и, отсвет каминного огня полыхал на ее лице, блистал в глазах. Шлема таял, млел, думал, что какой он все-таки идиот, гнал от себя эту мысль, которая мешала до конца отдаться наслаждениям, погрязнуть в сонме их….
 Через час с улицы донесся визг свиньи и Хилола, переводя дух от безумной близости, спросила, слышал ли он этот визг?
 - Да, - ответил Шлема,- слышал. Крик свиньи в Тюмени редкость и непонятно откуда он взялся?
 Хилола заметила, что действительно, откуда? Помолчав, сказала:
 - Говорят, что свиньи могут человека съесть. Когда мне было, лет пять, отец возил меня в деревню, где по улице бегали свиньи. Я гуляла по деревне одна. Вдруг, на меня побежали свиньи и чуть не съели. Но внезапно появился отец и отогнал их.
 - Да –а….- Лежа с закрытыми глазами, лениво потянулся Шлема. Он размяк, раскис и, ему уже было все равно: свиньи – не свиньи, съели Хилолу – отложили на потом….
 - Вот съели бы меня свиньи и, ты бы меня не встретил.- Лизнула ему плечо Хилола.
 Визг больше не доносился и Шлема заснул.



 21. Изя –минор.

 

 «Как весна для любви, как для зелени лето, как осень для урожая - так ты, для меня! О, благодатная»! Ах, Хилола! Изя сидел в скучной комнате скучного дома Наума и шил. Он знал, что будет также шить завтра и через неделю, но после работы вечером Хилола его не приласкает. Обидно! Но обидой своей ему не с кем поделиться. Кому любопытны твои печали? О них никто не желает знать – над ними смеются. Все хотят слышать только о радостях и удовольствиях. В памяти всплывала сценка, как на рассвете они с Хилолой ходили по воду, сквозь густой туман, содрогались от холода, а потом, при возвращении, забивались в постель. Близость с ней почему-то не вспоминалась. Хилола ассоциировалась не с женщиной во плоти, а со сгустком высшей духовности.
 Изя пришивает очередной воротник и чувствует, что его трясут за плечо, нехотя выходит из анабиоза мечтательности. Поднимает голову, над ним Наум.
 - Все, вставай,- машет он,- хватит работать и так, шьешь за троих.
 - Не мешай, - меланхолично отзывается Изя,- что тебе, если мне хочется?
 - А вот,- злится Наум,- реши мне, Изя, задачу: один пешеход идет крайне медленно, другой бодрым шагом, а третий бегом бежит – кто большее расстояние преодолеет?
 Изя пожимает плечами.
 - Я тебе отвечу, кто. – Горячится Наум.- Бегущий скоро утомится, медленно идущий преодолеет малое расстояние, а бодро шагающий пройдет дальше всех. Ага! Так вот ты шьешь, как будь то бежишь и это непродуктивно, выработаешь свою энергию, встанешь.
 - Слушай, Наум,- морщится Изя,- твои загадки дурацкие, не к месту – отстань от меня и не препятствуй работе, иначе Шлеме пожалуюсь.
 - Ну, как угодно!- Свирепеет Наум.
 Изя шьет дальше и, в сознании продолжают всплывать картины, как Хилола угощала его своими пряными блюдами из ласки и страсти, пересыпанными перцем, солью, сахаром. Не опробовал эти кушанья Изя, не насытился ими. Рецепт ее блюд неповторим и ничего после них не лезло в рот и лучше голодать. Изю обжигает резкий хлопок по спине – это снова Наум.
 - Изя, ты с ума сошел – уже полночь! Ступай спать!
 - И вправду,- соглашается Изя,- пойду спать.
 Спать хорошо – можно думать о Хилоле и никто этим думам не помешает, не проникнет в них. Изя делает вывод, что это вначале все кажется трагичным, а потом становится все равно: шить рубашки, спать, или сидеть в яме – важно находиться в ситуации, когда ничто не нарушает тишину мыслей о Хилоле. Во сне Изе также снится Хилола, ведь человеку всегда снится то, о чем он мыслит, бодрствуя. Во сне она была вместе с ним. Он сатанел от блаженства, задыхался от счастья!
 Утром, когда еще все спали, и было темно, Изя растопил огонь в камине, а сам лег на прохладный пол. Изя представил себя кухонным столом : какая у кухонного стола психология? Ты - кухонный стол: из тебя выдвигают ящики, открывают дверцы, кладут в тебя вилки, ножи, ставят на столешницу горячее, режут на дощечке мясо. Порой нож соскальзывает с дощечки и оставляет шрамы на поверхности стола. Но стол стойко сносит все – стоит и ждет перехода в следующее состояние, когда выбросят на свалку, разломают и сожгут, превратят в прах, который уравняется с человеческим прахом, станет ему тождественным. Он Изя – стол и ему безразлично, что и как с ним делают. Он, как и стол, ждет своей участи. Он - деревянная прямоугольная масса кухонного стола, со своим деревянным интеллектом и психикой, дремлющей в глубине конструкции.


 
 22. Изя – новгородцы, разрыв с Наумом, душевная травма, жесткое решение.



 За окном знобко, неожиданно налетевшая вьюга играет снегом напоследок – надвигается тепло. Скверно сейчас бродячим собачкам: зябко, голодно, бездомно – самые они несчастные, самые обманутые, прирученные и вышвырнутые по какой-нибудь ненадобности. Вот если с их хозяевами впоследствии также поступают, те отчего-то горюют, заводят нудную шарманку о несправедливости, но ведь в сущности все логично: как они с собаками обходятся, так и с ними обходятся после. Дурно собачкам – в лес не убежать – приучены служить хозяину, а хозяина нет. Обманутым им в довольствии отказано, в крыше и тепле также. В сущности, что у собак, то и у множества людей.
 Пурга Изю не трогает, она не препятствие для него. Он встает и заученно идет умываться. Обливаясь водой, он обдумывает вчерашний разговор с Наумом, о силе денег. Наум умудряется измерять суммой денег, проживаемую жизнь. Изя уверен, что неверно измерять денежной мерой проживаемую жизнь. Бытие измеряется невесомыми дозами удовольствия, получаемого от происходящего процесса. Однозначно, деньги далеко не гарантируют подобное удовольствие. Деньги могут лишь поспособствовать таковому процессу, но не более того. Сколько вокруг он замечает людей богатых, скучных, всем недовольных и наоборот: бедных, веселых и вполне ублаготворенных происходящим. Наум заработал и скопил не мало и что? Ничего совершенно!
 За традиционным по утрам чаепитием Наум проронил:
 - Изя, приехали двое купцов из Нижнего Новгорода, Шлема велел их как следует угостить. – Он скользнул насмешливым взглядом.- Поедем вместе угощать их – от этих двоих, отчасти, зависит успех нашей работы.
 - Желаю оставаться дома рубашки шить. – Отверг предложение Изя.
 - Вот оно что-о! – Вспыхнул Наум.- Пока что мы со Шлемой твои хозяева!
 В сущности, Изе было безразлично, и он повиновался. К обеду поехали за купцами в Эрмитаж, забрали их и завалили в трактир. За столом Изя разглядел Новгородцев: один старший, Геннадий, лет сорока, а второй моложе, Андрей, лет тридцати. Господа франтоватые, лощеные; они не пугались показывать свою состоятельность. « Такие либо дворяне, либо с претензиями на дворянство,- подумал Изя,- для них собственное достоинство важнее собственной безопасности. Бессмысленный дворянский кодекс. Такие глупые дворяне готовы всегда пошло умирать, защищая свою честь. Они легкая добыча подлецов, правящих миром и предпочитающих стрелять в таких вот благородных дворян из-за угла и в спину и в темноте». Купцы заявили, будто очень сожалеют, что за столом нет Шлемы, но что замечательно – его может заменять Наум. Они готовы поставлять в Тюмень Шлеме с Наумом последние, самые модные ткани, фурнитуру и прочее подобное, с отсрочкой платежа. Пока говорили, половой накрыл богатый стол. Геннадий заметил, оглядев заведение:
 - Бывал я уже в этом трактире, еще по молодости. Напился тогда здесь и деньги потерял. А жидок – извозчик – Ильей звали, деньги эти мне вернул. Он, оказывается, вытащил их у меня, когда я на эти деньги в карты пьяный с шулерами играть вздумал. Когда бы он мне эти деньги не вернул, не знаю, сидел ли бы я сейчас за этим столом с вами? У меня тогда эти деньги – все мое состояние было, за несколько лет накопленное. Илью знали? – Посмотрел он на Наума.
 - Ну, как же не знали,- развел руками Наум,- когда он из евреев. Все евреи друг к дружке жмутся, когда им трудно. Мы тогда со Шлемой молодыми были, к таким как Илья жались.
 - Да, - молвил Геннадий,- хороший был дядька.
 - Да.- Подтянул Наум.
 Замолчали.
 - У нас просьба,- заполнил паузу Геннадий,- пить много не будем – не имеем такой привычки.
 - Ну, как обычно, вливать силой не будем.- Заверил Наум.- Кто здесь пьет – никто не пьет!
 Наум разлил по рюмкам водку. Изя пить отказался. Остальные молча выпили и принялись с удовольствием закусывать. Закусывать Изя не отказался. Атмосфера настраивала на лирику, и Наум спросил Геннадия:
 - Как вообще жизнь?
 Геннадий глубоко задумался:
 - Да как сказать? Пьешь, да жрешь – вот так вся жизнь и проходит.- Тяжко, протяжно вздохнул.- Зарекся, сейчас деньги за товар получу и сразу за границу поеду, а то помру, а за границей ни разу и не был.
 - Действительно, упущение.- Одобрительно молвил Наум.
 Геннадий развел руками:
 - Да я то понимаю, что везде одно и то же, куда ни уезжай. Но надо же себе какие-то, хотя бы искусственные цели ставить, чтобы вторую половину жизни проживать хоть как-то осмысленно. В противном случае превратишься в барана: у барана в мозгу один позыв – траву жрать, у человека – деньги зарабатывать. Нельзя барану уподобляться.
 Наум скептически пожимает плечами, а Изя горячо поддакивает:
 - Верно!
 - Взять меня,- продолжил Геннадий,- в юности был красив, азартен, неотразим. Все барышни были мои. Порхал в романах да утехах, наращивал капитал, ан, не заметил, как исподтишка подкатила глубокая зрелость. И вдруг обнаружил я, что не осталось ничего из прошлого, на что мог бы я сегодня опереться. Вот деньги, если только. Красота ушла, сердце остыло, барышни уж других любят, впереди свет не просматривается. Вот только деньги – единственное благо, которое при мне.
 Выпили еще. Геннадий положил себе в тарелку желтоватый, жирный, нежный кусок копченого муксуна, насмешливо поглядел на Изю:
 - Муксуна будешь?
 - Не.- Ответил Изя.
 - А поросенка?
 Изя поглядел на жареного молочного поросенка, похожего на человеческого младенца и мотнул головой.
 - Гляди,- помедлил Геннадий, - чтобы после не жалел.
 Изя ответил:
 - Я никогда не жалею о не съеденном когда-то куске рыбы, или свинины. О чем я могу жалеть, так это о не съеденном когда-то апельсине.
 Лицо Геннадия разрезала поощрительная улыбка:
 - Наши люди чаще жалеют о не выпитой бутылке водки. А я вот всегда жалею о дамочках, которых не вымахал когда-то, хотя мог. Ай,- махнул он рукой,- вся жизнь сплошные упущенные возможности!
 - Ну что, выпьем еще?- Поднял рюмку Наум.
 - Не-а! – Не согласились купцы.- Переглянулись, пошептались о чем-то.
 Геннадий, словно парламентер, возвысился над столом.
 - Хозяин,- обратился он к Науму, приложив руку к сердцу,- ты очень гостеприимен. Мы мило беседовали, еда была отменная, водка холодная. А теперь,- торжественно взмахнул он указательным пальцем,- давай поедем и от всего сердца вымахаем кого-нибудь!
 - Непременно!- Встрепенулся Наум.
 В доме терпимости, что на Подаруевской, на цветных диванчиках вдоль разрисованных стен, сидели девушки, в которых сразу угадывалось их деревенское происхождение по излишней суетливости и кофточкам в горошек. Новгородцы, по своему вкусу, выбрали двоих светловолосых, румяных, крепких и поднялись с ними по лестнице на второй этаж, в комнаты.
 - Ну, а вы?!- Бросила на них презрительный взгляд через плечо хозяйка - госпожа Кригер.
 - Ну, а мы, как всегда в раздумье.- Ответил Наум.
 Сверху донеслось раскатом гоготание Геннадия. Гоготанию вторил непристойный девичий визг. Было понятно, что они друг от друга в восторге.
 - Вот так вот гулять надо, - указала пальцем в потолок Кригер,- а вы тут топчете понапрасну пол! А ну, порадуйте девушек, разбирайте немедленно их!
 Наум подошел к хозяйке и шепнул:
 - Наряди девушку поприличнее, а то парень у меня,- кивнул он на Изю,- с запросами, совсем стушевался. Ему бы романтичное что-то….
 - Щщас!- Заверила Кригер, взмахнув пятерней. Исчезла в одной из комнат и через несколько минут вывела тоненькую девушку в белой юбке, приталенной лиловой шелковой кофточке, на руках кольца, в ушах серьги, а глаза робко опущены.
 - Ну, Изя, давай! – Подтолкнул его к девушке Наум. – Сравнишь ее с Хилолой – кто вкуснее?
 Изя скептически покачал головой и меланхолично заметил, чтобы один Наум услышал:
 - Сколько бы строгости ты не предавал проститутке, сколько б не рекламировал, не украшал ее – она все равно остается вульгарной. Тухлое мясо не ем – люблю апельсины.
 В это время сверху оглушительно бабахнула дверь и гоготание с визгом заполнили все пространство дома. Геннадий шумно спускался по лестнице, неся на руках свою светловолосую, крепкую, румяную красавицу.
 - Ух, прокатились! – Громогласно объявил он.
 Следом, с таким же пафосом, спустился второй новгородец. Наум заплатил Кригер за девушек и все вышли на улицу. Наум заметил:
 - Господа, теперь необходимо отмыться. – Новгородцы приутихли.- В баню поедем!?
 - Поедем!- Заорали новгородцы.
 Взяли дополнительно извозчика.
 - Гляди,- сказал Наум Изе, кивая в сторону новгородцев,- сколько в людях жизненной энергии! Ну, а ты, чистоплюй – сам ты тухлое мясо!
 Долго и со вкусом парились в бане, после чего новгородцы изъявили желание продолжить трактирное застолье. В трактире компании вновь накрыли стол. Геннадий предложил всем:
 - Выпьем по пять граммов, за то, что так нам хорошо!
 Изя с Наумом воздержались, новгородцы выпили. После, склонный к пространным рассуждениям, Геннадий высказал:
 - Черт, иногда задумаешься, представляется, вся жизнь по сценарию, писанному кем-то, а тебе в ней отведена лишь какая-то незначительная роль. И сценарий не поменять и роль играешь тебе отведенную – других не предусмотрено и ничего от тебя не зависит. Артисты все примелькались, надоели и каждый день один и тот же спектакль – боже ж ты мой! Скучно!
 - Ага.- Одобрительно, из приличия поддержал Наум.
 - Ну, я бы не сказал.- Возразил Геннадию Андрей.- Смысл – добиваться, стремиться, например, заработать много денег.
 - Много денег - это смысл?- Криво ухмыльнулся Геннадий.
 -Ну-у..- Неуверенно протянул Андрей.
 - А для чего?- Заинтересовался Изя.
 -Ну, чтобы быть лучшим.
 - Смысл существования, чтобы много заработать денег, чтобы быть лучшим?! – Удивился Геннадий.- Лучшим, среди кого?
 - Да, глупо звучит, вообще – то.- Не нашелся, что возразить Андрей.
 -А! – Махнул рукой Геннадий.- Бежишь, бежишь, запнулся, упал, не поднялся – поставили на тебе крест, вот и весь смысл. – Опрокинул в рот рюмку водки, заел ломтиком лимона.- А ты, Наум, как считаешь?
 Наум пожал плечами.
 - Можно я выскажусь? – Влез Изя, слово, которого, как слишком юного собеседника, всерьез не воспринималось.
 - Давай.- Кивнули новгородцы.
 -Вот, по вашему примеру - запнулся, упал, крест.
 - Не дай бог!- Вставил Геннадий.
 - Ну да, к примеру….
 - К примеру!- Горячо подхватила компания.
 - Ну вот, уложили вас в гроб, закопали в могилу. Лежите вы в ней месяц, два – темнота, скучища! Вспоминаете, увиденное на вашей сцене, события прожитого, когда двигались, просматриваете увиденное – делать то ведь больше нечего. И вдруг оживляют вас, но объявляют, что только на один день. Выпускают из могилы, и – обратите внимание – вы такие же, как все живые, но у вас в распоряжении только один день, а потом вас опять в могилу навсегда, а как там, вам известно. И на что вы потратите этот подаренный вам день?
 - Пойду к жене, к детям.- Не задумываясь, ответил Наум. С тобой, Изя и со Шлемой чаю выпью – вас ведь я ценю более всех окружающих. Посижу с вами и семьей на скамейке возле дома, послушаю шум ветра в листве тюменских тополей, полюбуюсь на детей, на жену……
 - А я пойду к родителям,- сказал Геннадий,- и весь день этот проведу с ними. У меня, кроме них, никого нет.
 - А я, - сказал Андрей,- пройдусь по улицам своего Нижнего Новгорода, которые невыразимо люблю, пойду к матушке. Может и друзья заглянут, а нет, так и бог с ними.
 - Вот,- сделал вывод Изя,- значит, в этом и есть смысл вашей жизни – вы сами его назвали – все самое ценное, что есть у вас.
 - Да-а…,- протянул Геннадий,- воистину.
 -Это все лирика,- вздохнул Изя,- но сдается мне, что есть еще математика.
 - Как это?- Заинтересовались все.
 - А попытаться не вернуться назад в могилу.- Со сталью в голосе произнес Изя, сжав кулаки.
 - Не получится!- Хмыкнули все разом.
 - А я и не говорю, что получится,- воскликнул Изя,- я говорю, что попытаться! Поменять сценарий обреченности, не попасть в могилу!
 - Это идти против бога.- Утвердил Геннадий.
 - Что бог – Я – важнее!
 Все воззрились на Изю и притихли. Потом Геннадий грохнул по столу кулаком:
 - Наум! А ну, давай еще хорошо выпьем, закусим, а потом ты снова угостишь нас девушками!?
 «Ну что ты поделаешь с нашими господами? Ну, любят, любят они вываляться в грязи»! – Подумал Наум, порицая, качая головой.
 - Конечно, давай.- Согласился он.
 - Вот и славно.- Ответил заметно захмелевший Геннадий.
 Поздно вечером пьяные новгородцы изъявили прихоть – заночевать в доме терпимости. Наум с Изей оставили их там, под присмотром госпожи Кригер, а сами поехали домой. По дороге Наум заметил:
 - Изя, я понимаю твой характер – все твои помыслы направлены на Хилолу. Чтобы претендовать на нее, надо денег иметь не менее, чем у Шлемы. Стань таким, как Шлема, тогда сможешь себе позволить Хилолу. Тогда я буду молчать.
 - Стань таким, каким быть не сможешь, и тогда будет тебе Хилола.- Огрызнулся Изя.
 -Да! – Кивнул Наум.- Если у тебя в кармане десять рублей, а ты жаждешь иметь Хилолу, которая стоит тысячу рублей, то тогда не надо желать такую Хилолу.
 - Пойди, найди себе Хилолу за десятку?!- Вставил Изя.
 - Правильно.- Подтвердил Наум.- Удовлетворяй те свои желания, на которые тебе хватит денег. Желай, к примеру, девочку госпожи Кригер.
 - А если я заработаю тысячи, разбогатею?
 Наум снисходительно глянул на Изю:
 - Тогда я сам тебе приведу Хилолу.- Цокнул языком.- А пока что тебе желать Хилолу, лишено смысла.
 -От меня не зависит,- отметил Изя,- это природа.
 - Тогда меняй свою природу, на то ты и человек, а не животное.
 - Легче поменять обстоятельства. Лопну, но поменяю – заработаю тысячи!
 - Дерзай. - Похлопал его по спине Наум.
 Наступило затишье.
 - А ну, останови! – Вдруг сказал Изя.
 - Зачем?! – Удивился Наум.
 - Останови, останови! – Дерзко приказал Изя.
 - Да зачем?! – Притормозил лошадь Наум.
 Изя спрыгнул на землю:
 - Я с тобой больше не работаю!
 - Да что стряслось?!- Опешил Наум.
 - Я же сказал, что больше с тобой не работаю!
 Он резко повернулся и пошел в противоположную сторону.
 - Ты куда?! – Крикнул ему вдогонку Наум.
 - К ней! – Бросил через плечо Изя.
 Он шел глухими Тюменскими улицами, таящими в себе неясную жуть – нож бандита, кастет грабителя.
 Преодолевая пригорок, всмотрелся в темный силуэт дома Хилолы. Во всех окнах свет.
Двери во двор дома были заперты. Но что это за преграда для Изи, когда он пришел к Хилоле! Перемахнул через ворота. Входная дверь в дом открыта. Прокрался через сени и бесшумно отворил вторую дверь. Из кухни доносилось какое-то шипение – Хилола что-то жарила на керосинке. Сердце запрыгало мячом, отдалось в виски. Пробрался на второй этаж, себя не обнаружив. Он не сознавал, какую цель преследует, действовал по наитию. Увидеть в щелку Хилолину ножку - и то удача,- сказал он себе, прислонившись к круглой, черной печи. До Изи донеслось, как внизу отворилась дверь и чья – то нога уверенно ступила за порог. Воздух по - предательски рассек твердый мужской голос.
 - Хи-ло-ла!
 - Я здесь!- Отозвалась она.
 Шаги стихли. Очевидно, незнакомец проследовал на кухню. Изя улавливал лишь отдельные слова и фразы, но сути разговора разобрать не мог. Вероятно, Хилола угощала его ужином – его, другого, не Изю! От беспомощности и боли Изя вонзил зубы в дубовый комод, хрипя и сгрызая мореную поверхность. Время летело стремительно. Изя услышал скрип ступенек под их ногами по лестнице на второй этаж. Он юркнул под кровать и замер. Оттуда он узрел недоступные ныне Хилолины ножки и мужские ножищи в безобразных шерстяных носках. Эти гадкие ножищи в шерстяных носках имеют полное право распоряжаться его музой, а он не имеет. Эх! Разорвать бы в клочья эти носки вместе с ногами, пережевать и выплюнуть. Он увидел, как Хилолины пальчики проворно скинули шерстяные носки его соперника, оголив жилистые ноги с заскорузлыми ногтями и огрубевшими, на вид, мозолистыми пятками. Ноги исчезли, и кровать над Изей заскрипела. Обладатель омерзительных ног закрякал, завыл и Изя сообразил – это Хилола ласкает его и щекочет. Изя лежал под ними на спине, упершись взглядом в кубики матраса, выдавливаемые панцирной сеткой под тяжестью их разгоряченных тел. Он, теперь, показался себе таким же матрасом, столь же сдавленным, на котором можно заниматься любовью, коли есть желание, можно высморкаться и обтереть об него пальцы. Звуки и слова моментами расплывались, глохли. Изя проследил, как поганые ноги свесились с кровати и короткие, узловатые пальцы рук натянули на них шерстяные носки. Ноги пошли, а за ними угодливо засеменили сладкие божественные ножки, которые так любил ласкать Изя. Хлопнула дверь – это обладатель поганых ног ушел. Изя бы так не сделал, Изя бы еще долго не мог оторваться от Хилолы. А здесь…пришел, упился, ушел – по - деловому, расчетливо. « Ну, вот и все,- думал он, спускаясь вниз по лестнице,- скомкан клочок последней надежды,- место возле Хилоы занято,- скомкан и вышвырнут в мусорку. Хилолой пользуется другой, как пользуется салфеткой, баней, местом в театре, экипажем, точно в такой же манере. Удобно и приятно. Оплатил и пользуется. И ведь сама Хилола не возражает, чтобы быть подстать салфетке, бане, месту в театре, экипажу. Оплачена – пользуйся».
 Спустившись, Изя застал Хилолу, подле окна, в глубокой задумчивости. Она обернулась, вздрогнула и выдохнула:
 - Ой….! Ты как в дом проник - ворота заперты?
 - Ворота что, препятствие на пути к тебе?
 Она как-то тягостно поглядела на него.
 - Я все знаю.- Прошептал он.
 - Откуда? – Удивилась она.
 -Под вами, под кроватью лежал.- Усмехнулся он.- Не видел его, но голос до боли знакомый. Догадываюсь кто, но сама не скажешь?
 Хилола пожала плечами:
 - Из ваших.
 - Любишь наших?
 Хилола фыркнула, села на стул, Изя уселся напротив.
 - Во всех вас какая-то ненормальность присутствует.
 - Хилола,- грустно сказал Изя,- я хочу убить тебя, потом себя.
 - Убей, коли хочешь.- Просто ответила она.
 - Убью,- сказал он,- и мое желание исполнится – нас похоронят вместе в одном гробу – меня сверху, а тебя снизу.
 - Нет,- возразила Хилола,- меня похоронят на татарском кладбище, а тебя, где хоронят евреев. Все так сложно и запутано, что это твое желание не сбудется – и смерть нас не соединит вместе. Вот так.
 Она весело рассмеялась, и смех ее сразу согрел Изю.
 -Не так,- воодушевился он, мотая головой,- лучше иначе, лучше давай, знаешь что? Запряжем лошадь и поедем за Тюмень в поле. Ты та женщина, ради которой мне хочется вскрыть вены. Вот,- схватил он со стола нож,- возьмем этот нож и поедем в поле резать мне вены. Ты вскроешь мне вены и оставишь меня в поле одного, истекать кровью, сама поедешь в Тюмень, а я умру сладкой смертью от руки любимой Хилолы. В поле меня никто не найдет, засыплет меня снегом, и оттаю я только весной, и будет мне так покойно….А весной польза – пойду на удобрение.
 - А какой мне от всего этого прок?- Спросила Хилола.
 - Да,- согласился Изя,- проку, увы, для тебя здесь никакого нет.
 - Тогда давай оставим эту идею.- Она помолчала.- Любви я хочу, Изя, такой вот, как с тобой. Но и денег хочу тоже, таких, как у него.
 - А давай,- воскликнул он,- сделаем так, как у мусульман, раз уж мы ненормальные. Слышала – они по две - три жены себе заводят? Давай, мы вот с тем твоим тоже сделаем, как мусульмане – у тебя будет два мужа – я и он. Если нормально, что две жены, значит и нормально, что два мужа? Ведь только извращенец может утверждать, что если две жены можно, то два мужа нельзя? Будут у тебя и любовь от меня и деньги от него.
 - Интересно!- Рассмеялась она.- Он должен платить, а ты любить? Так ведь он и не согласится.
 - Ну да,- махнул рукой Изя,- тоже не сходится.
 - Любимый мой Изенька! – Она провела ладонью по волосам на его голове, он содрогнулся и напрягся.- Что же будет дальше?
 - А дальше я буду лазить к тебе через окно, потому как через дверь путь мне будет заказан. Наступит момент, когда в приступе ревности и беспросветной любви я выйду на мост Туры, надрежу вены и солью свою еврейскую кровь в мутные воды.
 - Дурачок! – Потрепала она его волосы.- Садись, попей чаю.
 Он сел, и она приготовила ему душистый чай с лимоном. Стала поить Изю из чашки, сделала предположение, что у него за день устали ножки, налила в железный таз теплой воды, стянула с ног ботинки и носки. Он погрузил ноги в воду.
 - Пусть твои ножки успокоятся.- Прошептала она, словно заклинание. Села с ним рядом, очистила яблоко, порезала на дольки и принялась совать ему в рот, облизываясь при этом. Изя, жмурился, пережевывая. Она наблюдала за ним и смеялась довольная: – Вкусно?
 - Да-а…- Выдыхал он.
 И видел он, что ей все это тоже очень нравится. Вода в тазу остыла, Хилола отодвинула таз и обтерла его разомлевшие ноги полотенцем, стала их мять своими пальчиками. Изя хрипел, а Хилола смеялась:
 - Нравится?!
 И не понятно, кому это нравилось больше.
 - Пора тебе домой, сладкий мой, горький мой!
 Изя улавливал аромат ее тела. Рука тянулась привычно оголить его, скользнуть языком по коже….
 - Ну, как я пойду, я не могу уйти!- Задохнулся он.
 - Пойми, миленький, сердце мое принадлежит тебе, а вот тело другому. И лучше больше не приходи. Не истязай меня и себя.
 Он отстранился от нее.
 - Хорошо, – произнес мрачно,- если я заработаю денег, ты будешь моей?
 - Буду, буду!- Замахала она руками.
 - И ты мне тогда родишь ребенка?
 - Тогда да. – Сочувственно проговорила она.
 Лицо Изи исказило выражение злой решительности – таким она его никогда не видела. С бешеной силой он ударил ногой входную дверь, которая распахнулась, словно книжная страница. Изя резко шагнул за порог, будто в гибельную пропасть, в существование без Хилолы – неприютное и лишенное смысла. Шаг этот был твердым. Изя шагнул в уверенности, что у этого мира жирный кусок для Хилолы он вырвет.
 Изя шел домой к Науму и Рахили, по темной улице и такому же темному миру. Когда Хилола потеряна, бытие - темнота.




 23. Наигрыш. Хилола –просьба.

 
 Декабрь в Тюмени похож на болезнь – тусклый, серый свет, побуждающий к дремоте, сонное, хмурое время, безотрадные дни, снегопады и тишина. Хорошо спится, успокаивает нервы. Январь лучезарен и романтичен. Синь небесная морозная, сверкание сугробов, после новогодняя приподнятость. Февраль напоминает Тюменцу, что человек борец, когда идет он сквозь метель, швыряющую в лицо колкие снежинки. Не сгибается Тюменец, шагает назло февральскому бурану и по душе ему это единоборство с детства. Март в Тюмени никчемен и вызывает раздражение. Снегопадов уж нет, но холод не спадает и кажется, усиливается. Город продувается стальными ветрами, дороги подтаивают и леденеют, обнажают местами коросту земли, снег грязен, неуютно, неопрятно. Апрель напоминает непредсказуемую, вздорную, легкомысленную даму: он то высморкается растаявшим нечистым снегом, согреет солнцем, то оттолкнет заморозками и все за один день; вытаявший мусор, нечистоты, инфекции. Май также непостоянен, как юноша ловелас: уж и зелень на деревьях и газонах и тепло и все в костюмах ходят, и вдруг налетит затяжной циклон с холодом, бывает и со снегом. И ни туда, и ни сюда - не знаешь, чего завтра ждать? Но наступает время – бьет колоколом, когда в Тюмень врывается оно – кричащее, обжигающее лето! Сиреневый воздух, словно эфир, и вдыхают его люди и сознание у них каруселью. С моста над Турой свисают головы зевак, баржи потянулись к самому ледовитому океану. Трактирщики выставляют на улицу столы, над головой ветер-парикмахер расчесывает зелень тополей, цветок сирени склоняется к вам прямо в пивной бокал и становится тесно- тесно широкой тюменской душе в клетке из ребер….
 В деревянном доме, затененном тополями, дремота – прохладца, а за окошком – воля! Там, в лабиринте тюменских улиц в тени кленов стоят, ждут ямщики, чтобы увезти тебя куда-то туда - в Иерусалим, может, или….Сидишь в доме, за столом, склоняясь головой в ладони и представляешь, как от Тюмени змеится дорога куда –то, среди полей, лесов в направлении к счастью – к Иерусалиму, к примеру, или…..Сидишь за столом, встрепенешься, откинешься на спинку стула…будто усаживаешься в экипаж. Ямщик кнутом взмахнул, и понесло тебя по Царской, в светлый путь. И тополя, клены ветками – листьями вслед помахали….. И вскочишь ты и станешь лихорадочно ходить из угла в угол, и дом тебе покажется темницей, и подобно пчеле, бьющейся о стекло ты в нем осознаешь себя узником и возжаждешь свободы!

 Хилола скучает дома, над окошком проплывают белые клочки облаков в синем небесном океане, ниже зелень тополиная и затопленная солнцем Тюмень. Хилола замечает Шлему. Тот воровато озирается и легко сбегает по насыпи к воротам ее дома. До Хилолы доносится снизу скрип открываемой Шлемой двери. Шлема приближается к Хилоле порывистым ветром, сминает объятием. Прикладывается к ее губам, словно утомленный жаждой путник к бутылке с водой. Хилола сравнивает его с Изей и Изя кажется милее. Шлема ее подавляет, а Изя ей желанней. Шлема подавляет, и она отдается ему, а Изю отвергает.
 Через время, проснувшись, на голом плече Шлемы, Хилола спросила:
 - Милый, ты меня любишь?
 - Да.- Ответил он.- Когда–то я об этом сильно пожалею.
 - Почему? – Насторожилась она.
 - Полагаешь, наша история может закончиться чем–то хорошим? Как ни крути, а итог все равно будет плачевный. Такой жанр трагический.......
 - Почему? Разве я не жена тебе и ты меня не любишь?
 Он резко взглянул на нее
 - Люблю.- Промолчал.- Мы оба любим одну и ту же женщину – тебя!
 - Как это?- Удивилась она.
 - Так это! Ты любишь свои груди, свой живот и свои бедра – ты любишь себя больше всех на свете. И я люблю твои груди, твой живот и твои бедра – сейчас тоже больше всех на свете. Мы оба любим одну и ту же женщину – тебя.
 - Фу, ехидный!- Надувает она губки.- Я ведь жена твоя вторая?
 - Да,- ухмыляется Шлема,- а я твой муж третий.
 Хилола хихикает и щекочет подбородок Шлеме кончиком языка. Он мотает головой и волна желания снова, помимо воли накатывает на него. Он в очередной раз сминает объятием сладкое тело Хилолы, до беспамятства наслаждается им. Хилола покусывает его плечи и шепчет
 - Владей, обладай мной, коли хочешь так!
 После Шлема думает: « Да, с Ривой совсем не так»! Глубоко вдыхает запах Хилолиных грудей и, кажется, пахнут они яблоками. «У Ривы ничем не пахнут, как бумага. Ну почему, черт возьми?! Риву один раз с трудом отлюбишь, словно Туру переплывешь. А эту сучку – Хилолу и несколько раз подряд отлюбишь и все мало, мало, кажется! Ну почему, черт возьми»?! Хилола громко зевает, ее сонливость передается и ему.

 - Шлема!- Позвала Хилола.
 - Ну что?- Сердито ответил он, проснувшись.
 - Ты способен пойти на жертву ради меня?
 - На какую еще жертву?- Ухмыляется он.- Чего еще придумала?
 - Ну, на такую - сделать мне большой подарок!
 - Нет, не способен. – Отмахивается он.- Раз подарок большой, значит, его и делать не надо.
 - Ну, Шле – ма, - трясет она его за плечо,- ну сделай мне подарок!
 - Да не охота мне. – Морщит он нос.
 - Ну, Шлема, ну, пожалуйста! – Не отстает она.
 Он поворачивает к ней голову и насмешливо спрашивает:
 - Чего хочешь, луну?
 Хилола не отвечает и долго, пристально глядит Шлеме в глаза
 - Гипнотизируешь? - Съязвил Шлема. Он ожидал услышать от нее нечто невероятное, и оно прозвучало:
 - Свози меня в Бухару!
 Он встрепенулся:
 - Что же ты, совсем сдурела?
 - Ну, Шлема,- надула она губки,- ну свози, а? Век у тебя больше ничего не попрошу! Ну, неужели ты мою любовь так дешево ценишь? Хочу с тобой вместе съездить куда - ни будь, чтобы, как муж и жена, ни от кого не прятаться. Будем любить друг друга, посмотрим Бухару, попутешествуем. Ты хоть когда – ни будь, путешествовал, Бухару видел?
 - Не-а, не путешествовал и не видел, - задумчиво ответил он,- я даже не представляю, где это? – Он промолчал и добавил. – Глупое у тебя желание.
 - Хилола мечтательно поглядела в потолок.
 - А у меня папа с мамой оттуда.
 - А у меня из Соломонки - поехали лучше в Соломонку!
 - Бухара же ближе.
 - Не знаю, не знаю! – Покачал он головой.
 - А давай, вначале в Бухару съездим, а потом, смелости наберемся, в Соломонку! – Сделала широкий жест Хилола. Крепко прижалась к нему, но он отстранился.
 -Шлема, ну, пожалуйста, ну лето же!
 - Да будет даровано господом богом нашим, блаженство.- Вспомнил Шлема. Повертел перед глазами хрупкую, словно фарфоровую, кисть Хилолиной руки. Коготки на тоненьких пальчиках, покрытые лаком, казались лепестками розы. В Бухаре, очевидно, множество роз. Увлекательно было бы съездить в эту поганую Бухару. Хоть раз в жизни совершить сумасшедшее что-нибудь. Если вдуматься, Хилола у него - первое сумасшествие, Бухара была бы вторым, было бы, потом и третье. Это означало бы, что он окончательно спятил.
 - А знаешь, Хилола,- медленно проговорил он,- если мы поедем в Бухару, то расстанемся. – Сделал паузу, обдумывая продолжение размышления.- Возможно, в этом и заключен какой-то смысл, мне, пока, не ведомый.
 - Ах! – Захлопала она в ладоши, точно бабочка крыльями,- какая прелесть – поездка в Бухару! – Луч солнца скользнул по ее лицу и спрятался в листьях тополя у окошка. Хилола секунду подумала и спросила.- Почему говоришь – расстанемся?
 Он пожал плечами:
 - Предвидение. А как же твоя работа в школе, или занятия уже закончились?
 - Ага. Можно уже ехать.
 Шлема сокрушенно покачал головой:
 - Ну не дура ли ты, Хилола? Ну почему ты рвешься в Бухару, к дикарям?
 - Почему, Бухара высококультурное место.
 - Для кого как.
 - А ты грубиян,- поцеловала она его в подбородок,- и самый умный, да?
 - Ну почему,- сделал он ударение,- самый умный?! Просто умный.
 - Котя, ну не злись.
 Луч солнца, вновь вспыхнул на мгновение у нее на лице и исчез.
 - Вот, Хилола, - произнес Шлема в задумчивости,- мне сейчас показалось, что нас с тобой засасывает в воронку времени. Я ощущаю ее тягу в этой комнате. Поток времени…До встречи с тобой мне такие вещи в голову не приходили. Глупость какая-то.
 - А куда воронка времени нас засасывает?
- Поинтересовалась Хилола.
 - В небытие.
 Хилола посмотрела на его лицо, принявшее выражение созерцательности. Он был где-то далеко, не с ней, отсутствовал.
 - Покупать и продавать,- услышала она его голос,- вот моя обыденность. А ощущать себя в воронке времени вовсе для меня непривычно.- Он покачал головой.- Решительным образом ты мне сознание заморочила.
 Ей почудилось, что слова, сказанные им, остались где-то позади, унесенные временным потоком – слова, которые уже не вернуть. Донеслись только отзвуки и то искаженные.
 - Ощущаешь, - услышала она, - поток времени?
 - Ощущаю.


 24. Чиновники –вероломство.


 Голова города Тюмени – Копылов Василий Андреевич бегло просматривал досье на еврейских коммерсантов, составленное людьми полицмейстера Татаринова. Приближенные к Копылову купцы, челядь его, можно сказать, временами роптали на еврейскую изворотливость. Ситуация вынуждала Копылова, как бы ему и не хотелось, произвольно, наугад проучить одного из внушительных еврейских коммерсантов – загубить его дело, посадить его в тюрьму, чтобы другим неповадно было, чтобы разрядить общую атмосферу недовольства. Это послужило бы напоминанием и русским купцам, кто хозяин в Тюмени и какое возможно наказание за непослушание. Досье – гаденькие, подленькие бумажки, испещренные мелким почерком и кляксами, жирными пятнами. Как ни противно было читать их, но что поделаешь – работа! Достойный человек будет разве собирать сведения, составлять досье? Да где они – достойные люди? Человеческий материал, находящийся в подчинении у Копылова, никчемный, мелочный, трусливый, подлый. Ну уж, какой есть, тем и приходится довольствоваться. Копылов подошел к окну, рассматривая живописный ров под ним. « Купцы идиоты,- думал Копылов с презрением,- считают, что мои подчиненные берут с них поборы и передают мне? Да, идиоты! Мне и без этих поборов денег, дай бог. Что можно на купеческих подачках заработать? Не столько денег, сколько вони. К чему марать себя подачками, когда на одном городском бюджете можно наворовать, наворотить столько, сколько купчишкам никогда своей торговлей да ремесленничеством не заработать. Схем, чтобы денег хапнуть, множество, но самая позорная - купеческие взятки». Копылов брезгливо поморщился в лад своим мыслям. Под ногами скрипнуло дерево. Открылась дверь и вошла секретарша.
 - Ничего не нужно, Василий Андреевич? – Спросила подобострастно.
 - Чаю принеси.- Угрюмо ответил он.
 « Тюменское купечество лукавое, вороватые подчиненные – все в глаза лебезят, а за глаза грязью поливают. Ничтожества! Да, хотелось бы быть благородным, однако ж, система требует от тебя увесистую порцию подлости, а не выдашь ее – вышвырнут - другого поставят. Поставил Петербург тебя головой города, теперь отрабатывать ему непрестанно приходится. Ненасытный Петербург: денег, денег, денег! И чтобы никто не узнал. А как бы хорошо было - быть джентльменом»….. Копылов облокотился на стол, с отвращением взглянул на бумажки, поморщился, зевнул и потянулся на стуле. Уперся взглядом в угол комнаты. Жизнь была, в целом, скучна, пуста и неинтересна - рутина и никаких ярких событий. Вспомнилось, как полгода назад ездил с господами на охоту. Убить – никого не убили – и слава богу! Стояла осень, лес в желто – красном торжестве опадающих листьев, сухо, солнечно, безветренно, под ногами треск веточек. Бродили с господами, ружья за спиной, переговаривались, шутили – славно то, как было! За приятным и не заметили, как стемнело. До Тюмени в ночь ехать не хотелось – решили переночевать в доме, на окраине первой попавшейся деревни. Чуть выпили, как водится, с хозяином дома Петром. Потом все уснули. Копылову не спалось. Поднялся, вышел на крыльцо и с высоты увидел в бане тусклый свет от лампы. Зашел он в баню, а там молодая хозяйка - Тома моется : грудастая, бедрастая, крепкая, тугая, спелая, налитая, веселая, красивая и бесстыдная…. дразнит и завлекает. Разделся он и к ней париться. Ох, ах, ух!.... Копылов улыбнулся своим воспоминаниям и сказал сам себе, что за полгода, после этого, ничего примечательного не произошло в жизни, как и не было полгода вовсе.
 В дверь вошел полицмейстер Татаринов : лицо у него пунцовое, щеки круглые, с красными прожилками, грузный, ленивый, добрый. Толстые все больше добрые, худые - злые. Поздоровался, снял фуражку, пыхтя, присел напротив.
 - Молодец!- Похвалил его Копылов и потряс ворохом доносов. – Работаете прилично.
 - Все под контролем.- Отчеканил Татаринов.
 - Я и говорю – молодец! – Подхватил Копылов.- Вот кто такой у нас Шлема? – Копылов вгляделся в бумажку, скривил губу и пожал плечами.- Не видно его нигде и не слышно, а делами правит. Какой- то вот он, как раз и неподконтрольный. – Копылов поднял голос – Кто ему разрешил делами править, я?!
 - Нет, не вы, Василий Андреевич. – Выпятил губу Татаринов и замотал головой.
 - Тогда, может, ты?!
 - Что вы, что вы, не я, Василий Андреевич! – Отмахнулся Татаринов.
 - А кто тогда?!
 - Так ведь он сам.- Развел руками Татаринов.
 - Это что же, - помахал пальцем перед носом Татаринова Копылов,- у нас уже кто что захочет, тот то и делает?! Без моего позволения?!
 Татаринов отвел взгляд в сторону, потеребил шапку.
 - Ну, конечно, оно не правильно все это, нарушение – наказать бы его не мешало.
 -Так вот я про то же.- Надавил ладонями на стол Копылов.- Проучи немедленно и, чтобы другим уроком было!
 - А за что мне его наказывать?
 - Если не знаешь за что наказывать, значит, твои бумажки,- потряс он в воздухе доносами,- гроша не стоят. А если не стоят, то зачем мне на изучение приносишь – голову вздумал мне морочить?!
 -Виноват! – Вскочил по стойке смирно Татаринов. – Я знаю что делать!
 - Что? – Ухмыльнулся Копылов.
 - Разыщу купца Плотникова, он в курсе делишек этого Шлемы. Изложит все и за что привлечь подскажет.
 - Ну что ж, выполнять! – подмигнул Копылов.
 - Есть! – Отчеканил Татаринов.
 Он вышел, и в кабинете стало тихо. « Сейчас этого Шлему посадят в тюрьму ненадолго, для острастки. Купцы прекратят ропот, евреи испугаются, а прочие – обыватели, решат, что власть в городе порядок наводит и все уляжется ненадолго. А потом заново придется что-то предпринимать, для разрядки напряжения».


 25. Шлема –каратели, расставание.


 Копылов недвусмысленно приказал Татаринову запрятать Шлему за решетку. Чтобы выполнить этот приказ, необходимо было найти повод, за что наказать Шлему? Для этого Татаринов вызвал к себе купца Плотникова. Тот доложил, что у Шлемы, по его точным сведениям, в порту, в складе Ивана, хранится товар, нигде не учтенный и ни по каким бумажкам не проходящий и доказать это не составит труда. Татаринов поблагодарил Плотникова и предупредил, что разговор этот только между ними. Плотников был удачливым купцом, но ему не по нраву было, что, кроме него, какой-нибудь Шлема не только также удачлив, но еще и независим и почему бы его не сдать власти? Да, все, значит, под властью, пресмыкаются и он, Плотников, в холуях почти, а этот гордо плевать хотел на власть, с высоты своего хитроумия, достоинство демонстрирует. Кто вне стаи – подлежит уничтожению.
 С моральной точки зрения Татаринову было жаль Шлему, ведь тот неоднократно делал ему подношения и вообще хорошим мужиком был – никого никогда не обижал, ничем плохим отмечен не был. Но заказ есть заказ – не выполнишь – самого закажут - принцип властной пирамиды. «Так – решил для себя Татаринов - отбрасываем мораль в сторону и съедаем Шлему, а грех этот сходим в церкви замолим – все чисто».
 Татаринов вызвал к себе двух полицейских и дал им срочное задание – съездить в порт, обнаружить незаконно хранящийся в складе Ивана товар Шлемы, взять показания с Ивана, разыскать Шлему и арестовать. Полицейским все равно - что приказали, то и сделают. Прикажут на стол залезть и с голым задом танцевать – тоже сделают, если не собираются увольняться. Приехали они в порт, зашли к Ивану в склад, тот, при виде полицейских, струхнул.
 -Что за товар? – Небрежно фыркнули полицейские, указав Ивану на штабель тканей.
 - Не в курсе, - немедленно ответил Иван,- товары находятся на хранении, я сдаю за деньги складские площади арендатору, он мне платит, а что хранит – понятия не имею.
 - Ага!- Закричали полицейские.- Вора покрываешь - соучастником будешь! Говори, чей товар у тебя на складе?
 Иван тут же выдал Шлему и в доказательство передал полицейским договор на аренду склада со Шлемой – Шлемин этот товар, дескать.
 - Хорошо,- удовлетворились полицейские,- кое какие доказательства уже имеются.
 Предположив, что товар частично ворованный, полицейские составили опись, написали протокол, опечатали склад и двинулись арестовывать Шлему. Иван же, сообразив, куда поехали полицейские каратели, помчался следом, в надежде опередить их и предупредить Шлему. В сущности, он мог бы наплевать – тонешь Шлема, ну и тони. Однако Иван оказался человеком, который добро помнил и, кроме того, знал, что Шлема в долгу перед ним не останется - выгода. Потому он, сидя на подводе, во весь дух гнал коня к дому Шлемы. Каратели ехали не торопясь. По дороге один сказал другому, раскрыв карманные часы:
 - Полдень, брат, пора обедать.
 - Ага,- ответил другой,- а как быть с задержанием Шлемы?
 - А,- махнул рукой первый,- после! Главное опись сделали, протокол составили – что еще надо? Обед- дело святое – никто его не имеет права отнимать у нас.
 - Воистину, брат! – Согласился второй.
 Завернули, как водилось, в трактир и уселись трапезничать – вполне законно. Ну и правильно! Полицейские – они кто? Такая же частичка Тюмени, как и Шлема. Они что, не знали что ли, что такой же неучтенный товар, как у Шлемы, на каждом складе водился, у каждого купца? Это было всем известно. Но почему Татаринов приказал разоблачить именно Шлему, а не Плотникова, например? А потому, что по молчаливому разумению полицейских, власть какие-то свои делишки обделывала, руками их – полицейских, обедающих сейчас в трактире. Ну, а им-то, рядовым полицейским, что, своим обедом ради власти жертвовать, что ли? На кой шут она нужна кому - эта власть, только разве ей самой для себя самой?!
 Шлемы дома Иван не застал. Посчитал разумнее все передать на словах его жене – Риве. Та сразу спросила, сколько она должна за эту информацию Ивану, на что он ответил:
 - Господин Шлема принес мне немало дохода и потому все оплатил сторицей и дай бог ему ускользнуть из грязных лап карателей. И если ускользнет он, то потом со мной и сочтется.
 Рива сразу побежала домой к Науму, чтобы тот ехал – разыскал Шлему. На удачу Шлема пил у Наума чай. Выслушав Риву, он сразу, словно был готов к такому повороту, хладнокровно выдал решение, что необходимо ему на день- два укрыться у Наума, пока каратели будут рыскать – его ловить. Через пару дней поиски должны будут ослабнуть, и он может собраться и покинуть Тюмень на время, пока все не успокоится. Да, можно было бы поспорить с властью, попытаться доказать ей свою правоту. Но Шлема ясно сознавал тщету этой затеи и понимал, что ничего не добьется, кроме как позволит задержать себя. С властью не поспоришь.
 - А после что? – Полюбопытствовал Наум.
 - А после,- ответил Шлема,- муть осядет, договоримся с властью и, будем жить, как и раньше.
 - А если не договоримся?
 - Тогда я уеду насовсем.– Он пожал плечами.- Какие здесь могут быть вопросы – все примитивно. Это как у птиц: стало на севере тепло – они туда летят кормиться, потому, что на юге еды мало. Становится холодно – возвращаются на юг, чтобы не замерзнуть. Простая арифметика, на примитивном уровне – чего здесь размышлять - то? Коли возникла угроза существованию, то необходимо сменить среду обитания.
 - Я здесь не останусь, если ты уедешь. – Поднял палец вверх Наум.- Один пропаду.
 - Глупости говоришь и потом,- удивленно проговорил Шлема,- об отъезде речь не идет. Это несвоевременно, пока не вернусь оттуда, где меня не сыщут.
 - А куда ты едешь?- Заинтересовался Наум.
 - А вот это никому знать не следует.- Усмехнулся Шлема. - Куда поеду, узнаете, когда вернусь оттуда.
 Через два дня, ночью, Шлема прокрался к себе домой. Он рисковал, потому, что его возле дома могли подкарауливать полицейские. Хотя и могли, но вряд ли. По сведениям, полученным от Наума, поджидать дома его уже отчаялись. Кому интересно караулить в ночь, на удачу?
 Когда он под утро покидал дом, Рива поглядела на него исподлобья и спросила:
 - Может, скажешь, все же, куда подаешься в бега?
 - В Бухару. - Ответил он.
 - Ой, а что туда?
 - Новые дела, Рива.- Понуро ответил он.- И не мыслил никуда ехать, но такие обстоятельства, словно судьбой предначертано. И не веришь в эту чертовщину, но иной раз усомнишься.
 Достал из кармана пачку ассигнаций, шлепнул ими о край стола.
 - Этого вам, в мое отсутствие и на два года хватит. А вернуться я думаю, месяца через три.
 - А как же твои дела здесь?
 - А Наум не даст им умереть.- Он помедлил и заговорщицки тихо произнес. – Если что, не забудь про тайник с червонцами, в подполе – ты знаешь. Там достаточно, чтобы прожить вам в достатке. Помни, что главное дети и не жалей денег на них. – Он помолчал. – Не будем рассматривать худшее.
 
 Ах, если бы знала она, с кем он едет! Для нее и окружающих Шлема имел репутацию практичного человека, и решения его воспринимались, как соображения высшего порядка. Но в том то и дело, что Шлема поступал очень практично, совмещая исполнение Хилолиного каприза с прятками от власти. Для Ривы и других он укрывался от преследования, для Хилолы - реализовывал ее прихоть. Хилола бы ни за что не поверила, что он едет в Бухару, чтобы спрятаться от преследования. Рива и другие посчитали бы за совершеннейший абсурд идею, что он поехал в Бухару из-за Хилолы.
 Прощальная слеза пробежала по щеке Ривы. Шлема крепко прижал Риву к груди, он не хотел ее оставлять!
 
 - Да-а! – Схватился он за голову.- Зачем я еду?!
 -Что, разве есть иной выход? – Задалась вопросом Рива.
 - Да, пожалуй, что и нет.- Согласился Шлема.- Все одно к одному.
 Что – все, Рива не стала допытываться. Да и к чему?


 26. Отъезд, попутчик.


 Колесный пароход шел на Семипалатинск. Шлема, стоя на палубе, всматривался в глинистые, продырявленные птичьими гнездами обрывы Туры. Обрывы переходили в пологие зеленые берега, поросшие травами, или в пляжи из желтого песка; интерес вызывали дельты речушек, впадающих в Туру. Утренний, свежий ветерок ерошил волосы. За речным изгибом, покрытым сосновой чащей, выкатывалось солнце. Хилола за столиком на палубе пила чай с лимоном.
 Шлема не исключал, что может наткнуться на карателей, и потому на посадку в порт приехал с Хилолой в одежде грузчика. На пароходе забился в каюту и ждал, когда отчалят от пристани. Только потом напряжение его покинуло, он переоделся и вышел на воздух.
 Подошел некий элегантный господин. Шлема оглядел его и предположил, на вскидку, что человек этот не сибирский. В Тюмени народ предпочитал из удобства одежду простолюдинов, а лоск на себя напускали разве только редкие франты из купеческих сыновей.
 - Божественно, голубчик, божественно! – Обвел рукой окружающий пейзаж господин.
 - Возможно.- Пожал плечами Шлема.
 Помолчали.
 - А знаете, благороднейший, в чем смысл жизни?
 - Откуда же мне знать, любезнейший?- Ответил Шлема.
 - В счастье! А ведь счастье меряется совсем не теми мерками, какими у нас принято.
 Шлема снова пожал плечами.
 -Вот если есть у вас, - принялся объяснять господин,- здоровье, власть, деньги, а удовольствия в существовании вы не находите и душа ваша, как старое яблоко - дряблая и в мозгах у вас винегрет. И никчемна тогда жизнь ваша и никчемны все ваши деньги, карьера, и подобные, вовсе не определяющие ценности.
 Шлема всегда опасался случайных знакомств, подобных этому, предполагая в них возможный подвох. Кто этот человек: вор, полицейский информатор, картежник или какой другой мошенник - провидец? Почему он с ним заговорил, с какой целью, чего от него хочет? Ему скучно, или он замыслил подвох?
 - Да,- ответил Шлема, - пусть будет все так.
 - Вот я, сколько наблюдаю,- продолжил размышление господин, - все самое приятное связываю с летом. Летом самые красивые женщины, самые яркие романы. Летом бабочки в лучах солнца, самые пронзительные краски, купания, гуляния и конечно, романтичные поездки. Ах, смысл жизни в счастье, а лето – есть счастье, значит – смысл жизни в лете.
 - Да, - сказал Шлема, просчитывая, какие козни может этот господин построить,- смысл жизни в лете.
 - Куда путь держите? – Между прочим, поинтересовался господин и Шлеме это очень не понравилось.
 - Прокатиться по реке решили с супругой. – Уклончиво ответил он.
 - У вас прелестная супруга – я вас видел с ней, кстати, где она?
 Шлема оглянулся, но за столом, где Хилола пила чай, было пусто. Шлема заподозрил неладное.
 - Отлучилась ненадолго, очевидно, а вы, куда путь держите? – Поинтересовался он из вежливости.
 - В Бухару.- Ответил попутчик.
 Шлема похолодел – слишком неприятное совпадение. Определенно, не полицейский ли это? Тогда почему не повязали прямо в порту? Где Хилола – увели, как соучастницу, или чтобы не устраивала истерики, при задержании?
 - Будем знакомы – Дмитрий Павлович Скороходов – представитель Петербургских Российских мануфактур.
 Шлема сразу смекнул, что такой должности не существует, но ничем не выдал своего сомнения. Пожал, протянутую Дмитрием Павловичем руку.
 - Илья Петрович Иванов – Тюменский чиновник. А в Бухару вы, по какой надобности?
 - Цель моей поездки – разузнать, можно ли увеличить поставки хлопка в Россию?
 - Англичане, вероятно, тоже, как вы ездят в Бухару что-нибудь разузнать?
 Скороходов вздрогнул и пристально поглядел Шлеме в глаза. И Шлема сразу сообразил, что Скороходов не из Тюменской полиции.
 - А почему через Тюмень едете? – перевел разговор в иную плоскость Шлема. - Из Петербурга если – крюк лишний даете.
 -А деньги, Илья Петрович, на поездку выданы мне казенные и потому не жалко их – заехал к брату в Тюмень погостить на недельку.
 - Деньги казенные, - вскользь бросил Шлема,- а мануфактуры в России частные.
 - Видите ли,- заерзал Скороходов,- миссия моя носит неофициальный характер, конфиденциальный, я бы сказал, даже. Если честно, то я больше работаю на нашу с вами Родину, на царя – батюшку.
 - Была бы моя воля – весь мир бы объездил за казенные деньги.- Съязвил Шлема и тут же пожалел о сказанном – ну что ему-то, до казенных денег? – А брат ваш в Тюмени каким делом промышляет?
 - Торговым,- ответил Скороходов, – в Александровском саду построил пивную. Прибыль всегда летом будет, можно сказать, дело на века, как считаете?
 - Не уверен.- Ответил Шлема.
 - Почему же? – Удивился Скороходов.
 - Потому, например, что если место его прибыльное - может конкурент отобрать через власть, или власть может запретить ему торговлю, чтобы присвоить это место себе.
 -Ну, уж, скажете! – Возмутился Скороходов.
 - Или,- продолжил мысль Шлема,- вообще вырубят Александровский сад.
 - Да вы что же, - поперхнулся Скороходов,- кто же позволит Александровский сад вырубать – вы что же, считаете, что люди дураки?!
 Шлема презрительно усмехнулся:
 - Тут Россию в любой момент вырубить могут, а вы говорите - какой-то сад!
 - Да вы рехнулись, голубчик! – Взорвался негодованием Скороходов.- Россию вырубить?! – Постучал он себе кулаком по лбу.- Да Россия стояла, и стоять будет, с царем во главе еще тысячу лет и сады Александровские будут шуметь в Тюменях кедрами, которые царь – батюшка в них посадил.
 Шлема пожал плечами. Повисла тягостная пауза. Мимо них по палубе бодро прошагал офицер царской армии.
 - Войны с японцами не избежать. – Провожая его взглядом, процедил Скороходов.
 Шлема не ответил.
 -Как считаете, кто победит в войне – мы, или японцы?
 Шлема снова пожал плечами. Ну, какая ему, Шлеме, разница, кто победит в войне – мы, или японцы? Победят японцы – ничего для Шлемы по существу не поменяется. Установят они свою – японскую власть, отберут все себе, но у Шлемы то отбирать нечего – нет у него ничего, все в золоте – деньгах попрятано, не отобрать. Стали бы японцы насаждать свои правила, как насаждает существующая власть. Пристроился бы Шлема к системе японской, как пристроился к существующей системе. Какая разница? И сожалел бы он только о родном русском языке любимом. Язык чужой японский выучить пришлось бы, но это было бы всего лишь очередной преградой, которую бы он преодолел. Чтобы ответить на вопрос Скороходова определенно, нужно было бы быть заинтересованным в существующей системе, или во власти японской, но ни в том, ни в другом он не заинтересован, потому ему все равно. Как правильно ответить этому Скороходову? Скажешь правду – обидится, соврешь – не хорошо будет, не по кодексу чести Скороходова.
 - Я в этом ничего не понимаю. – Увернулся Шлема.
 Подошла Хилола, и разговор перешел на другую тему. Скороходов представился ей, и она сразу приступила к расспросам о петербургской жизни. Чем больше она слушала темпераментные разглагольствования Скороходова, тем больше блестели ее глаза.
 - Ах, какая волнующая жизнь у вас в Петербурге! – Воскликнула Хилола.
 -А что вы думаете про Петербургскую жизнь, Илья Петрович? – Ухмыльнулся Скороходов.
 От произнесенного имени Хилола удивленно вскинула брови, воззрилась на Шлему, а он заговорщицки, еле заметно, ей подмигнул.
 - Жизнь в любом городе,- высказался он,- зависит только от количества вложенных в него денег.- Шлема поглядел на поверхность Туры, казавшуюся лакированной. – В Петербург изымают и свозят деньги со всей России и потому жизнь там намного разнообразней и культурней, чем в Тюмени.
 - Ну что вы!? – Всплеснул руками Скороходов. – Петербург сам делает себя богатым!
 Шлема сразу поскучнел, зевнул и откланялся, пошел в свою каюту спать, оставив Хилолу наедине со Скороходовым. Бессонная, тревожная ночь накануне вымотала Шлему. Движение парохода укачивало, словно в колыбели и только голова Шлемы коснулась подушки, как он провалился в глубокий, безмятежный сон.


 27. Семипалатинск, степь, поганые, Туркестан.


 Семипалатинск оставил впечатление затрапезного городишки. Преобладающий цвет на улице – серый, много пыли и азиатских торговцев на базаре, куда зашли купить еды в дорогу. Торговцы в странных шапках – чалмах на голове и пестрых халатах. У базарных ворот Шлема заметил высокую рыжую дворнягу, с поджатым хвостом. Из под шкуры дугой выпирали ребра, дворняга, склонив голову, лизала лужицу блевотины. Взглянула на Шлему затравленными, грустными глазами, он подмигнул ей и она предостерегающе зарычала. Рядом сидели нищие и их басурманские лица были строги и требовательны. В отличие от собаки в их глазах пряталась хитрость, они нахально тянули руки за милостыней и что–то бойко выкрикивали на непонятном языке. Выбор продуктов на базаре был невелик. Купили хлеба, вонючего овечьего сыра. Молоко покупать не решились, пугаясь отравиться им. В мясных рядах Шлема попросил взвесить ему горку сырых бараньих ребрышек, чем вверг в недоумение Хилолу. На выходе с базара на глаза снова попалась рыжая дворняга. Шлема вытряхнул бараньи ребрышки и подозвал ее. Собака встрепенулась, но пугливая, не решилась приблизиться – заскулила, переводя взгляд со Шлемы на ребрышки. Тогда Шлема отошел на несколько шагов и собака, подбежав к мясу, стала жадно хватать и глотать куски. Шлема сделал к ней шаг и она завиляла хвостом.
 - Кушай! – Засмеялся он.
 Нищие с нескрываемой ненавистью глядели на Шлему и Хилола сказала:
 - Вот отберут у собаки угощение.
 - Не успеют.- Отмахнулся он.
 - А почему попрошайкам ничего не дал?
 - Потому, что с ними все честно.
 - Как это?
 - У попрошаек выбор присутствует: могут свой кусок заработать работой, а могут попрошайничеством, коли работать не хотят. У собаки ни работы, ни попрошайничества, потому собаку всегда жалеть надобно.
 Досконально изучить Семипалатинск не пришлось – не задерживаясь, товарным басурманским обозом, который назывался караваном, двинулись на юг. Чем далее удалялись от Семипалатинска, тем час от часу скучнее становилось. Окинешь взглядом бурые, нескончаемо повторяющиеся каменистые холмы с зелеными пятнами травы, все до боли однотипно, ничего примечательного: пыль, горячий воздух, степное уныние. Шлема старался воды не пить, а вот Хилола терпеть не желала – пила безостановочно, потела, дремала, очнувшись, вытирала со лба капли пота и все заново – своеобразный бредовый круговорот.
 - От дороги я старею. – Охала она, разглядывая себя в зеркальце.
 - Ради чего эти пытки? – Задавался вопросом Шлема.
 Хилола безвольно отмахивалась от его придирок и снова пила, дремала и обливалась потом. Чудовищно воняло лошадью, неистово до тошноты звенела саранча, солнце обрушивалось на головы световым водопадом, побуждало забиться в какую – ни будь прохладную нору, скрыться от жалящих лучей. А ведь еще в Семипалатинске росли деревья….. Часть пути проходила по каким-то горам – стало прохладно, а потом и холодно, на перевале.
 - Давай, останемся здесь. – В сердцах предложил Шлема. – Помоемся где-нибудь, переведем дух и назад, в Тюмень.
 - Ладно, - сказала Хилола ,- останемся, только навсегда : построим домик, разведем коз и кур, я тебе нарожаю детей.
 - Чем промышлять будем – караваны обслуживать?
 Шлема вспомнил о Риве и детях. Происходящее тяготило, тянуло назад, домой. Горы остались позади – снова степь. На стоянках, в куполообразных глиняных хижинах можно было поспать ночь и поужинать вареным мясом с лепешками. Хилола кушала жирное баранье мясо, а Шлема брезговал, довольствуясь только лепешками. Несносно кусали блохи, невыносимо чесались от укусов ноги. На одной из стоянок басурманский проводник предложил им сократить время пути – ехать в экипаже, вне каравана, на перекладных и они немедленно согласились. Поехали значительно быстрее. За два дня пути до Ташкента решили передохнуть ночью на очередной стоянке. Стоянка состояла из нескольких грубых глиняных хижин, вокруг которых лежали нагруженные верблюды, стояли лошади и повозки с товарами, сновали басурманы в неопрятных черных стеганых халатах - чапанах и черных вздернутых кверху остроносых сапогах, сидели кругами на корточках, возлежали на одеялах - курпачах, ужинали. Сталкиваясь, они приветствовали друг друга низким поклонами и прижатием руки к сердцу. Шлему с Хилолой, как чужаков, они демонстративно не замечали. В одной из хижин размещалась чайхана, в которую Шлема с Хилолой зашли поужинать. На топчане несколько людей из каравана – Афганские купцы, что–то громко, возбужденно обсуждали. Галдеж их раздражал. Шлема попросил чайханщика выделить им для ужина уединенную комнату, так, как по мусульманскому обычаю нельзя женщине сидеть за одним столом с мужчиной. Завидев Хилолу, купцы враз смолкли. Один из них – возможно главный – нахально обратился к Шлеме на ломанном русском:
 - Жена у тебя красивая,- зацокал он языком,- продай мне!
 Проговорил он это нагло и с вызовом.
 - Не продается.- Смиренно ответил Шлема.
 - Цену не спрашивал, а уже отказываешь. Три верблюда дам.
 Шлема насторожился. Круглые, бесовские глаза афганца глядели на него в упор, ядовито блестели, выдавая подлость и коварство. Таких типов, как этот афганец, за свою жизнь Шлема не встречал, а если и встречал, то вели они себя кротко, находясь в подавляющем русском большинстве. Шлема ощутил исходящее от этих типов незнакомое ему вероломство. Он заметил, как говоривший погладил рукоятку ножа в украшенных разноцветными камнями медных ножнах на поясном ремне и Шлема непроизвольно потянулся за своим пистолетом, который захватил из Тюмени, на случай непредвиденной опасности.
 - У нас так не принято,- приложил руку к сердцу афганец помоложе,- на востоке не дают быстрых ответов. Вначале думают, например, до утра, а потом дают вежливый ответ.
 На слове – вежливый – он сделал ударение.
 - Господа купцы,- молвил Шлема, - вы едете своей дорогой, а мы своей. Неужели мы не можем мирно разъехаться?
 - Жену продай! – Бесцеремонно перебил его главный купец.- Аллах свидетель – она мне нужнее, чем тебе.
 - Подумаю до утра.- Отговорился Шлема.
 - Аллах велик, милостив и терпелив,- развел руками главный,- но клянусь, до утра долго ждать.
 - Это вы так вежливо,- слово – вежливо – он также выделил,- просите?
 При этом он посмотрел на молодого купца.
 - Брат,- приложил руку к сердцу главный,- давай сейчас сторгуемся. Клянусь аллахом, хорошую цену даю.
 - Подождем до утра,- покачал головой Шлема и, взяв Хилолу за руку, ушел в отведенную им для ужина комнату, задернул на входе занавеску, вместо двери. Сели на топчан. Недоброе предчувствие охватило Шлему – за пределами Тюмени никому нельзя верить. Достал пистолет, снял с предохранителя и положил его во внутренний карман пиджака. Быстро просчитал варианты. Здесь, в окружении этой шакальей своры, шансов улизнуть практически не было. Шакалье было везде – и в соседней комнате и за пределами чайханы. Шанс был только один – внезапность и Шлема решил, что его надо использовать. В соседней комнате оживленные голоса стихли и послышались шорохи.
 - Возможно, расходятся? – Вслух попыталась успокоить себя Хилола.
 Неожиданно распахнулась занавеска, и не успел Шлема опомниться, как почувствовал приставленное к горлу острие ножа. Оно казалось живым и нетерпеливым.
 - Деньги давай! – Прошипел главный афганец.
 - Сейчас! – Захрипел Шлема, доставая из - за пазухи мешочек с червонцами.
 - Вещи ваши где? – Добавил молодой афганец. Что-то буркнул главному, и оба дружно загоготали.
 Хилола протянула им саквояжи, а Шлема, глядя на нее, вдруг издал протяжный стон и, в горле у него захлюпало. Басурманы удивленно вытаращились на Шлему и этого краткого их замешательства было достаточно, чтобы он картинно упал и принялся кататься по глиняному полу, изображая припадок. Главный афганец удовлетворенно ухмыльнулся, решив, что Шлема не представляет опасности, защемил пальцами Хилоле плечо и рванул ее на себя. Она не удержала равновесие и упала на колени. Афганец наотмашь звонко ударил ее по затылку и взвизгнул:
 - На ноги вставай!
 И в этот момент Шлема выхватил пистолет, перекатился на спину и выстрелил главному в живот и сразу молодому в колено. Оба упали и заохали, заскулили, ползая в ногах и моля о пощаде. Шлема забрал свои деньги, саквояжи и, увлекая Хилолу за собой, крикнул: « Живо»!
 Первое, на что обратил внимание Шлема, выбежав их чайханы – это караванщик, ведущий под узды двух оседланных коней. Без раздумий Шлема подбежал к нему и, размахивая пистолетом перед его носом и глазами полными ужаса, оттолкнул караванщика от коней.
 - Запрыгивай! – Крикнул Шлема Хилоле которая мигом вскарабкалась на рысака, Шлема вскочил на другого, и кони понеслись по холмистой степи, куда глаза их глядели. Вдогонку послышались запоздалые выстрелы. Через полчаса степь накрыла тьма. Прочь, прочь – в ночь! Когда пришло осознание, что погони нет, попридержали коней и с галопа перешли на легкую рысцу. Вышедшая из-за тучи луна фонарем зависла над степью, осветила неприютные холмы. Важно было как можно дальше отъехать от злополучной стоянки. Одного человека, очевидно, степь любит, в ней он расслабляется, черпает из нее силы, а другому не следует доверять степи - за расслабленность степь наказывает. Как не стоит степному человеку приезжать в город, чтобы жить в нем по своим диким степным законам, так и горожанину своими городскими манерами не стоит дразнить степь.
 Решили не останавливаться всю ночь, потому, что Афганцы могли пойти по следу с собаками. Под мерный стук копыт Хилола спросила:
 - Они не умрут?
 - Кто? – Не понял Шлема.
 - Ну, те, которых ты ранил.
 -А, те поганые,- сообразил он,- умрут, наверное, от какой-нибудь гангрены. Здесь по близости никакого доктора нет.
 - Ты не раскаиваешься?
 - Что значит раскаиваешься?! – Возмутился он.- Они чуть не зарезали меня своим ножом! Тут, либо они нас - либо мы их, кто оказался ловчее, тот и выжил. – Помолчали.- Я что–то не правильно сделал? – Она не ответила. – Они мне оставляли выбор?
 - Нет.
 - Если бы я убил зайца, я бы раскаивался, потому, что убил бы более слабого. Здесь слабым был я и ранил более сильного зверя, по необходимости. Совершенно никакого раскаяния не испытываю и скажу более, даже никакого впечатления событие не оставило. Я ехал - напали разбойники - я ранил их - поехал дальше. Все рассчетливо и без затей.

 Заметили вдалеке огонь, поехали на его свет. Возле костра лежали на одеялах пастухи, скалили зубы лохматые исполинские собаки – пугали коней, блеяли бараны. Пастухи прикрикнули на своих лохматых охранников, но те не унимались. Вид собак был ужасен, и потому Шлема с Хилолой с коней спуститься не отважились. Перекрикивая собак, Шлема спросил пастухов, как добраться до Ташкента? Пастухи не поняли, и Шлема еще несколько раз выкрикнул слово – Ташкент. Наконец пастухи сообразили и стали что-то громко объяснять, на непонятном языке, указывая рукой за костер. Шлема понял, что надо ехать в том направлении. Поскакали дальше, в сторону, куда указали пастухи. На рассвете показалась большая стена, а из- за стены, при приближении, выросли крыши.
 - Город какой-то. – Предположила Хилола.
 Предположение оказалось верным – это был Туркестан. Заехали в город, миновав ворота в форме арки. Сразу наткнулись на базар, где повстречали купцов, изъясняющихся на русском. Продали замотанных коней и, опасаясь погони, не стали устраивать передышку - наняли экипаж до Ташкента. Когда выехали из Туркестана в голую, буро - желтого цвета степь, Хилола потягиваясь, произнесла:
 - Была бы одна, сняла бы гостиницу, приняла баню, облачилась в свежее, ароматное белье, поспала бы на белых простынях.
 - Проснувшись, - ехидно проворчал Шлема, скрючиваясь поудобнее, дабы заснуть,- узрела б свирепых джигитов, которые тебя схватили бы и продали в рабство. Была бы одна, до Туркестана не доехала – новый афганский муж насиловал бы тебя в степи и бил по голове, чтобы его почитала.
 -Ага, я была бы его рабыней, а афганский муж осыпал бы меня цветами и подарками.
 - Муж, понасиловав вволю, обменял бы тебя на пять верблюдов и тобой забавлялся бы новый хозяин и угощал бы тобой своих дорогих гостей, а когда надоела бы – перепродал с выгодой. Ты была бы выгодным, для перепродажи, товаром.
 - Фу, какой ты несносный! – Сонно пробормотала Хилола.
 - Зато правдивый.- Зевнул Шлема.- Ты относишься к типу людей, более склонных к эмоциям, а я к типу людей, склонных к здравому смыслу.
 - Ты никогда не отдаешься на милость эмоций?
 - Никогда,- вздохнул он, засыпая, - учитывая, что по прихоти капризной Хилолы еду по дрянной Азии в паршивую Бухару.