28. Ташкент-передышка, Самарканд-экскурсия, пустыня.
В Ташкенте остановились на постоялом дворе, за высокой глинянной стеной, преимуществом которого была баня, в которой они долго смывали с себя степную грязь.
-Вот,- отдуваясь, произнесла Хилола, когда Шлема в очередной раз окатил ее водой, смывая мыльную пену,- если хочешь получить от бани наивысшее наслаждение – преодолей степь до Ташкента, как мы.
- Н-да, провонялись. – Опошлил Шлема.
Спать, после великолепной бани, предстояло в чистой постели и будущее начинало казаться перспективным и радужным. Хозяин постоялого двора сообщил, что до Самарканда, через который ожидалось добираться до Бухары, проложена железная дорога и можно ехать на поезде с комфортом. Торопиться не стали – решили, что сделают передышку в Ташкенте три дня. По утрам мылись в чудной бане, кушали по вечерам во дворе под навесом жареное мясо, которое старожилы называли тандыром и запивали простоквашей. Днем жара валила с ног в сон – тягучий, словно резинка. Мухи садились на лицо, щекотали лоб, щеки и не было от них спасу и лень было их прогонять и даже руку поднимать не хотелось. Зато под вечер мухи прятались, жара спадала и, всю ночь напролет, можно было болтать, любить и трапезничать. С утренним солнцем, пока Хилола еще спала, Шлема уходил на близлежащий базар, где покупал полведра пунцовой черешни. Днем в жару они почти ничего не ели, только черешню, которую Шлема помыв, высыпал на широкое сине- голубое замысловато расписанное толстое глиняное блюдо для плова и подавал в постель Хилоле. Два раза прогуливались ночью по пыльным Ташкентским улицам- лабиринтам. Хилола глазела на освещенные луной грандиозные купола мечетей и лепетала о светлом мусульманском рае, была воодушевлена и неустанно повторяла, что буквально купается в окружающем ее духовном исламском мире, который именно таким ей и представлялся в воображении.
- А как тебе? – Вопрошала она, взирая на Шлему и тот отвечал озабоченно:
- Не чувствую совсем ничего.
Разглядывая облаченных в паранджи и чадры женщин, он негодовал:
- Как им не стыдно ходить в такой одежде? Это же неприлично- бессовестные!
- А они считают бессовестными женщин с непокрытой головой и платьем, обнажающим плечи. У них о стыде свои представления, недоступные нам. Они – другая порода, со своим мышлением и логикой, противоположным нашим.
- Правильно, - соглашался Шлема, - не стоит негодовать на обычаи туземцев, если ты у них в гостях.
Встречные аборигены неизменно сверлили Хилолу злющими взглядами и Шлема купил ей паранджу – дабы не выделялась.
В Самарканде, до которого доехали на поезде, на улице попадалось много европейских женщин, с открытыми лицами и Хилола сняла паранджу. Жители говорили на таджикском, который Хилола понимала. Наняли возничего и попросили показать достопримечательности. Тот отвез на место захоронения знаменитого тирана – Амира Тимура, почитаемого туземцами. Могила его находилась внутри глиняного сооружения, в подвале, куда вели каменные ступеньки, обрывающиеся перед большой металлической дверью с огромным висячим железным замком. Вход в гробницу охранял стражник, в полосатом стеганом халате, с черной бородой и в черных смешных задранных кверху острыми носками сапогах. На поясе у него висел традиционный азиатский нож в медных ножнах с разноцветными камнями. Хилола спросила у стражника что-то, и тот отрицательно покачал головой.
- Нельзя находиться на святой могиле Тимура посторонним.- Перевела она Шлеме.
Тогда Шлема дал охраннику денег и тот с готовностью отворил замок, приглашая поглядеть на могилу. Глядеть было нечего – заурядное надгробье. Шлема с Хилолой создали скорбный вид – раз уж это надгробье столь почитаемого туземцами. Возвращаясь назад, прошли мимо мечети Тимура. Купола ее были цвета голубого, с солнечным отливом.
- Эту мечеть построил Тимур.- Сообщил Хилоле возничий.
- Хорошо. – Сказала Хилола.
-Святой человек.
- Что он сказал? – Спросил Шлема.
- Да так, ерунда.- Отмахнулась она.
Далее возничий повез показывать им некое неповторимое медресе. Он не обманул – медресе и вправду оказалось интересным: между четырьмя голубыми башнями по углам, мостился двор, выложенный голубой мозаикой.
- Н-да, - одобрительно кивнула Хилола,- ничуть не уступает нашему тюменскому монастырю.
- Нисколько.- Согласился Шлема, прогуливаясь по мозаичному полу.
Очевидно, местные достопримечательности на этом исчерпывались. Эпилогом экскурсии стало неизменное посещение превосходной чайханы, в которую их отвез возничий. Хилола потребовала жареного мяса, которое после некоторого ожидания им преподнесли на подносе вместе с кувшином вина. Мясо ароматно дымило, присыпанное сверху мелкими колечками лука. Кроме этого, на маленькой тарелочке желтела горка очень крупного вареного гороха. Солнце закатилось, жара успокоилась. Они сидели на топчане, среди бархатных подушек, на берегу озерка, в котором плавали белые лебеди. Хилола бросала кусочки лепешки в воду и птицы резво хватали их розоватыми клювами, вытягивая шеи. Хилола впилась коготками в ладонь Шлемы и воскликнула с жаром:
- Хочу сейчас любить тебя!
- Почему? – Удивился он.
- Потому, что в такой романтике, как сейчас, всегда хочется любить.
Наутро, с караваном выехали в Бухару. Сразу за Самаркандом местность раскидывалась живописная. Поля хлопчатника сменялись фруктовыми садами, бурная река пенилась между круглых валунов, среди каменистых холмов зеленели полосы травы. Вскоре картина поменялась, правильнее было бы сказать – оборвалась. Как-то внезапно земля превратилась в глинистую пустыню кирпичного цвета. Холмистая по ландшафту простиралась она до горизонта, ввергая в тоску беспросветную – бесплодная, однообразная. На верхушке одного из придорожных холмов сидел орел. Шлема помахал ему, но тот даже не шелохнулся.
- Презирает! – Сказал Шлема Хилоле, кивнув в сторону орла.
Увидели стадо овец.
- Чего они здесь жрут, не понятно, глину, что ли? – Прокомментировал Шлема, вытирая со лба пыльный пот.
Хилола ответила:
- Очевидно, сено для них заготавливают весной, когда в степи еще трава не выгорела, и кормят как–то, а может, в горы куда гоняют, где трава растет.
- Зачем сено заготавливать? – Не согласился Шлема. – Весенняя трава сама засыхает – готовое сено. – Он покачал головой. – Как здесь только овцы живут?
Путь лежал через городишко Карши, перед которым проходила граница Самаркандского и Бухарского эмиратов. Граница была установлена на одном из горных перевалов, до которого из Самарканда было несколько дней неспешного пути. Дорога из пустыни повела в горы, и стало веселей. Горная прохлада вливалась под одежду, холодила вспотевшие, изнуренные пустыней тела, словно целовала их своими прозрачными губами. Взбодрились. Вновь зазеленела травка между камней. Травку щипали овцы.
- Вон куда из пустыни овец на обед гоняют. – Подметила Хилола.
- Едят в горах – греются в пустыне. Такой порядок.
Снова спустились в пустыню. Миновали какую-то деревушку – кишлак, слившийся с пустыней в единый желто – серый цвет. Глиняные сооружения, кривые ленты высоких заборов, отсутствие деревьев. Дорогу вновь пересекло стадо, состоящее из нескольких коров и множества баранов. Пастухи с закопченными на солнце лицами проводили Хилолу угрюмыми взглядами. Кучер повернулся лицом и сказал что–то, на что Хилола ему ответила нечто.
- Что он сказал? – Спросил Шлема.
- Он считает себя горожанином – самаркандцем. Он сказал про этих кишлачных пастухов, что эмир молодец, так как предоставляет пастухам возможность кормить и одевать себя и свои семьи, с одним условием, чтобы никто из них в город Самарканд не устремлялся.
- Что они здесь едят? – Удивился Шлема.
- Как что? Молоко пьют, зелень всякую, фрукты, как все едят. – Помолчала и добавила.- Мясо едят – баранину.
- Баранину? – Поморщился Шлема.- Здесь все очень необычно.
- В том и фокус, что надо уметь постигнуть. – Возразила она.
- Возможно,- кивнул Шлема,- но вот они – то,- обвел он рукой пустыню,- уверен, понимать нас не хотят совершенно. Раз так, то зачем нам понимать их?
- Это все предрассудки, которые мы обязаны ломать, как люди цивилизованные.
- Какие цивилизованные, какие предрассудки? – Скривился Шлема.- Как они к нам, так и мы к ним. Твоя доброта будет всегда восприниматься ими, как признак твоей слабости. Они знают только силу – никакой доброй воли они не разумеют. Ну, раз ты не такая, как они, и, кроме того, кажешься им слабой, значит, по их соображению, тебя надо душить и давить, как особь чужой стаи - вот вся их охота тебя понять. Радуйся, что живыми ушли со стоянки и чтобы не попали на очередную такую же.
- Мне папа рассказывал про баранину,- не желая спорить, молвила Хилола, рассматривая очередное стадо на дороге,- что баран всегда солнцу подставляет какой- то бок, то ли правый, то ли левый и какой-то из этих боков всегда вкуснее, только я не помню, какой?
- Интересно.- Ответил Шлема.- Я уже что-то такое слышал, только про свинью, какой – то она бок марала, а какой- то не марала.
- Ты несносен! – Воскликнула Хилола.
- Местами.- Поправил ее Шлема.
Ночевали в придорожных караван- сараях. Аборигены, с лицами, перекошенными злобой, со стороны разглядывали Шлему с Хилолой . Шлема поделился этим наблюдением с Хилолой и она подтвердила его, предположив, что это их реакция на нее, он – Шлема, для них европеец, следовательно, неверный и невозможно им смириться с фактом, что неверный живет с их женщиной – меня они воспринимают своей женщиной.
- Они имеют право жить с женщинами неверных,- усмехнулся на это Шлема,- а вот неверные не имеют права жить с их женщинами. Они считают благом обращать женщин неверных в свою веру, а вот неверные не имеют на это права?
- Они так считают.- Согласилась Хилола.- Это их заблуждение.
- Может, у них все их существование – заблуждение? –Хилола промолчала.
Неприкрытая враждебность аборигенов резко сменялась лакейской услужливостью, как только дело касалось денег. При чем совершалось это все настолько демонстративно и откровенно, что Шлема диву давался. Стоило Шлеме достать деньги, чтобы оплатить ночлег и еду, как туземец рассыпался в благодарности, опуская глаза и людям легковерным, коих в Тюмени большинство, могло бы показаться, что человек этот добр и ласков. Шлема уловил, что недружелюбие, сменяемое лакейской услужливостью – это такая форма восточного коварства, в Тюмени не известного. Шлема понял, что он аборигенам, как европеец чужд – это естественно. Но он всегда желанен и выгоден, если им на нем можно поживиться. Отношение к нему аборигенов выражалось формулой: чужд по духу, но выгоден по деньгам. Приоритет отдавался деньгам. Дает Шлема деньги – будет обласкан, не дает деньги – подлежит ликвидации. На крайний случай принимает ислам и надевает местный чапан – тогда еще можно стерпеть его существование. Шлема подумал, что если, например, научиться блеять по-овечьи и пропитаться овечьим духом, то и овцы тоже примут в свое стадо; если научиться выть по-волчьи и пропитаться волчьим духом – и волки примут в свою стаю. Но для человека культурного – это все, конечно, вульгарно: человечьи стаи, овечьи стада, волчьи стаи.
Ночью Хилола спрашивала Шлему:
- Тебе, наверное, неприятно рядом со мной лежать, ведь мыться негде и я грязная?
- Я тебя обожаю чистую,- шептал он,- и грязь твою обожаю.
Через несколько дней на горном перевале возникли вооруженные люди в комичных разноцветных чапанах. « Петухи голландские» -подумал Шлема. Оказалось, что это пограничники Бухарского эмира. За их спинами простиралась Бухарская территория. Пограничники сидели на корточках, кружком и лениво глядели на приближающийся караван. Человек, возглавляющий караван что-то крикнул им, соскочил и сунул деньги. Пограничник принял деньги, посчитал их, впихнул в карман и махнул рукой, мол, не задерживайтесь – проезжайте.
Земля Бухары….. Песок и мертвая твердая глина и так до Карши, который миновали без остановки. Мертвые серо- желтые холмы, выцветшее небо, горячий ветер с песком, жестокое солнце и ничего-ничего более; отчаянно – безнадежная грустная бесконечность, уходящая за горизонт. Солнце плавило мозг – сон и реальность напополам.
- Эх! – Воскликнула Хилола.- Сейчас по песчаной косе Туры забежать бы в воду!
- Приятное путешествие.– Процедил Шлема.- Накрепко запечатлеется.
Наконец, удручающий путь подошел к концу - вдалеке показались долгожданные Каршинские ворота Бухары. Вконец измотанные, Хилола со Шлемой не нашли в себе сил, чтобы радоваться окончанию дороги.
29. Шлема – Бухара, Микола.
Временно остановились на постоялом дворе, в надежде прийти в себя. Хилола критически осмотрела свой облик в зеркало и объявила Шлеме, что она желает отдыха для омоложения. Шлема посетовал, что злосчастное странствие это, было ее прихотью и что в Соломонке им было бы несравненно лучше. Хилола не стала возражать и заметила, что, во-первых, начинаешь тогда ценить Тюмень, когда сравниваешь ее с Бухарой. И во-вторых, вообще, не важно, куда ехать. Важно не само путешествие, а то, что ему предшествует – предотъездное волнение и ликующее предчувствие счастья дальних странствий, которого на самом деле не существует. На деле только бремя утомительной дороги и прочие неудобства.
Помылись, пообедали, и Хилола предпочла поспать, а Шлема решил прогуляться. Вышел на улицу и пошел наобум. Бухара показалась белой, по цвету глины, из которой были сооружены строения. Петли узких улочек для непосвященного, коим был Шлема, представлялись лабиринтом. Они могли бы показаться романтичными, если бы не пыль и отсутствие зелени. Ленты стен - заборов разнообразились вмонтированными в них деревянными воротами и дверями с изысканными резными (чуть ли ни как в Тюмени) узорами – входами во дворы домов, скрытых от глаз высотами стен. Там текла неизвестная Шлеме жизнь, вызывающая острое любопытство. Прогуливаться по Бухаре показалось делом занимательным. Идет Шлема, например, вдоль удручающих стен и вдруг, в проеме мечеть – совсем крохотная, пристроенная, как бы для своих, для небольшой компании единомышленников, из близлежащих дворов. Большая мечеть обезличенна, бездушна, а вот такая – уютная останавливает, притягивает к себе. Шлема зашел в такую мечеть из любопытства и постоял на проходе. Было тихо внутри, безлюдно, тянуло сквозняком. Шлема посетовал, что здесь нельзя купить кружку холодной воды. Шлема шагал по белым серпантинам петляющих улиц и с любопытством заглядывал за открываемые двери и ворота, силясь ухватить скрытую заборами тайну бухарского бытия. Его посетила мысль, что необходимо снять такой дом с двором и пожить там с Хилолой. Улочки были малолюдны и дух их, в отличие от Самарканда, чем-то напоминал Тюменский. Чем именно, он уловить не мог. Хотелось пить. Он сглотнул горькую слюну и постановил - пора отведать арбуза. Но как разыскать базар? Набрел на какие-то лавчонки. Из одной вышел человек, который сразу привлек внимание. Из-за непривычной жары мысли путались, Шлема долго глядел на незнакомца и, наконец, сообразил, чем тот вызвал безотчетный интерес - на голове его белела ермолка, которую не спутаешь ни с чем.
- Шолом, - робко поприветствовал еврея Шлема и добавил, – везде повстречаешь своего человека.
- Шолом – шолом! – Бодро ответил еврей, нахально разглядывая Шлему с головы до пят, словно прикидывая его цену. – Откуда взялся ты такой? – Бодро полюбопытствовал еврей на плохом идише.
- Из Сибири.
- Ого! – развел руками незнакомец.- Северный еврей, значит?
- Шлема не отреагировал на реплику.- В Бухаре ты, чтобы что-нибудь купить, или что-нибудь продать?
- Посмотреть. – Ответил Шлема.
- Смотреть здесь особенно нечего – две синагоги – остальное мечети. Собак, кошек и евреев здесь не терпят – мусульманская среда – все обязаны быть одного серого цвета. Будешь другого цвета – будут ущемлять.
- Скажешь тоже.- Засомневался Шлема, желая разговорить еврея.
- Скажу. – Усмехнулся еврей.- Здесь наши друзья мусульмане покрасили себя в два цвета, чтобы отличаться, как противники, при ведении боевых действий. Одни противники назвались шиитами, другие суннитами, ну и режут временами друг друга, на евреев внимание меньше обращают – собой заняты – нашим лучше.
- А чем они отличаются – эти сунниты - шииты?
- А ничем. Ну, там, то ли Мухаммед их у них в разное время родился, то ли еще какая муть. Нужен повод, чтобы резать друг друга, вот и все. Не до нас сейчас им. Как будет им до нас, так и крест нам.
- Значит, евреи здесь бесправные?
- Все бесправные, кто не мусульмане. Хорошо еще, что евреи здесь по численности незначительны. Были бы значительны – поубивали бы бухарцы нас. Были бы какие-нибудь немцы значительны – немцев бы уничтожали. А так как здесь все другие роли не играют, а резать кого-то надо, то находят причину, чтобы резать друг друга.
- Почему так? – Удивился Шлема.
- Не задумывался.- Ответил еврей.- Возможно, воды дефицит, или земли не хватает – местные ресурсы население не прокармливают. Чтобы прокармливали, надо регулировать численность населения, а они не регулируют. Тут несколько причин. – Собеседник с опаской оглянулся по сторонам и продолжил. - Вот поведение крыс, например: воды и еды не хватает – перестают плодиться – разумные крысы. А здесь, на востоке, воды и еды не достает, а людишки плодятся безудержно.
- Но о чем то же они думают, необузданно плодясь?
- Думают, вероятно, о чужих территориях, где вода и еда в достатке.
- Но ведь это же ужас!
- Ужас, да еще какой!
- Не говори громко. – Предостерег Шлема.- Что будет, если они нас услышат?
- Они не поймут нашего языка, - успокоил еврей, - а если бы поняли и были в большинстве – разорвали бы на куски, а если бы в меньшинстве – то попеняли бы, что мы все неправильные – евреи, либо христиане - плохие, а они правильные, мусульмане – хорошие.
- Как же ты не любишь мусульман! – Покачал головой Шлема.
- Поживи здесь. Почувствуй на шкуре исламскую терпимость, а после и поговорим о любви к ним.
- Если ты живешь в Бухаре, значит, тебе она нравится. А не нравится – уезжай.
- С удовольствием! – Воскликнул еврей. – Куда бежать? К себе в Тюмень возьмешь?
- Я сам в ней гость.
- А какая она – твоя Тюмень?
- О, Тюмень!- Вскричал Шлема.- Это такой город – самый светлый, самый зеленый!
- Ну вот,- пожал плечами еврей,- как светлый город, как зеленый, так туда и не пускают – в Бухаре выживать оставляют. Назвали бы мне место, куда пускают, где не мешают жить и работать – сразу бы собрался и туда уехал.
Познакомились. Еврея звали Борух. При этом, он поднял палец вверх, подчеркивая момент огромной важности:
- У нас в Бухаре евреев по имени не называют – у нас все прозвища имеют. Мое прозвище – Микола.
- Микола, - сказал Шлема, проведя языком по сухим губам,- угости меня арбузом.
Тот снисходительно усмехнулся
-Сейчас не арбузный сезон. Первые арбузы и дорогие и невкусные. Пошли лучше ко мне домой, налью тебе вкусной холодной воды.
За обезличенным глиняным забором ютился крохотный дворик, мощенный серыми каменными плитами. Шириной и длиной он был в пять шагов. Камень под ногами был отполирован обувью – было очевидно, что дворику не одна сотня лет. Слева располагалась крохотная кухня, а вход в глиняный домишко находился справа. Микола принес живительную влагу в расписном кувшине и разлил ее, по синим пиалам. Шлема сделал глоток – вода прохладной змеей пробежала по пересохшему горлу и Шлема на мгновение замер, смакуя удовольствие. Осторожно, маленькими глотками опустошил пиалу, замечая, как усталость покидает тело и, мысли светлеют. Сидели, вели неспешный диалог, попивали божественную водичку. Ничто Шлему не обременяло, не торопило, и он поймал себя на неведомом ранее приятном ощущении восточного безделья. Когда он прогуливался по Бухаре, то видел, как в бесчисленных чайханах лежат на топчанах, покрытых курпачами, мужчины: разговаривают, спят, или глядят в одну точку матерчатого купола, вместо крыши. Странные бездельники,- думал он,- почему они все не работают? Теперь до него стало доходить, что неторопливость и безделье здесь – это как болезнь, которая проникает в каждую частичку твоего организма и парализует любое энергичное созидание.
- Послушай, Микола, где здесь можно снять дом?
- На какое время и какой дом ты хочешь? – Спросил Микола.
- Ну-у…- Пожал плечами Шлема.
- Ну-у…- Передразнил Микола.- Тебе этот дом нравится?
Шлема кивнул.
- Если ты дашь мне три российских рубля, то дом на месяц твой. Погляди, какое удобное жилище – центр Бухары и никакого мусульманского окружения – все соседи евреи, даже можно жене без паранджи прогуливаться, если возле дома, конечно – все это удобство трех рублей разве не стоит? – Он подергал аккуратную черную бородку и вытянул руки, заглядывая Шлеме в глаза.- И вообще: добро пожаловать в Бухару. – Помолчал и словно спохватился. – Навсегда добро пожаловать!
- Навсегда обременительно, а на время в самый раз.
- Хочешь, вообще тебе этот дом продам?
-А сам-то, куда с семьей? – Удивился Шлема.
- А за семью не беспокойся – главное заработать. Продать дороже - купить дешевле – знаешь?
- Знаю. – Кивнул Шлема.- Я тоже так хочу. И все-таки, куда ты с семьей денешься?
- Дом купишь – в Тюмень куда - ни будь, уеду – туда, где меньше мешают жить и работать. Сколько в Тюмени дом стоит?
- Дорого.- Ответил Шлема.
- Я так и думал. – Покачал головой Микола.- Там, где меньше мешают – там всегда дороже.
- А не много ли три рубля за месяц? – Засомневался Шлема.
- Да что ты,- заюлил Микола,- думаешь, я еврейский хлеб есть стану?! Я же тебе объяснял выгоду: рядом с синагогой, рядом с базаром, квартал еврейский и никакого вероломства, в отличие от них,- показал он пальцем в сторону забора. - Что еще надо еврейскому путешественнику? Всегда спасибо мне потом скажешь, когда встретишь. Иди к таджику бухарскому – сними у него дом. Таджик десять дней думать будет, чтобы не продешевить – голову тебе и себе морочить и потом такой тебе дом сдаст, что через неделю из него убежишь.
- Предполагаю,- согласился Шлема,- хочешь дешевле – будет дороже.
Он достал деньги, отсчитал три рубля и отдал Миколе, который спрятал их в карман халата. Когда шли за вещами Шлемы, Микола сказал:
- Твой дом в квартале сапожников. Спросишь – любой путь укажет.
Шлема кивнул, потом нерешительно сообщил:
- Я с хозяйкой, вдвоем.
- Еврейкой?
- Нет, сопровождающей мусульманкой.
Микола криво усмехнулся:
- Ну, деньги уплачены…Какое мне дело?
30. Шлема –исследование бухарского характера.
Бухарское время напоминает мороженое, которое тает, растекается по раскаленным бухарским камням и оставляет на них лишь белую молочную метку. Две недели в Бухаре, как один день – праздный и бесполезный. Где-то лежал – валялся, что-то пил, кажется, ел – все неясно, расплывчато, словно две недели сна. В сознании осталось нечто смутно - неопределенное. Шлема поселился в доме Миколы, а Микола с семьей перешел жить за забор, к брату -выгодно! Иногда вечерами Шлема с Хилолой ходили к ним ужинать. За ужином Шлема расспрашивал о местных нравах, законах, порядках, подвохах и подстерегающих опасностях. Хилола на Таджикском заговорила сразу. В Тюмени на нем, между собой, общались ее родители. Микола заметил Шлеме, что без знания языка он обречен на прозябание и выучить язык – первая ступень, чтобы в Бухаре как-то пристроиться. Шлема осваивал язык с трудом - таджикский не был похож ни на русский, ни на идиш, но через две недели Шлема уже мог торговаться на базаре и назначать цену. Продавцы его уже понимали, и казалось, что еще немного и таджикский язык внутри сознания созреет, прорвется и Шлема сможет выразить на нем любые мысли. Язык очень легко усваивается, когда в нем есть необходимость. Вот в Тюмени и за пять лет Шлема не овладел бы Таджикским, хоть и прилагал бы все усилия. Неистовое желание обуревало Шлему – попробовать на зуб бухарскую коммерцию. Препятствием было незнание Таджикского. Днем Хилола спала, укачанная жарой, наступил саратон – соракадневный пик бухарской жары. Шлема уходил на базары, растворялся в них – присматривался, изучал манеру бухарской торговли. Первое знакомство с бухарской торговлей он начал с покупки сахара. Купил фунт, тайно перевесил – обнаружил недовес. Купил еще два раза на других базарах - тот же результат. Проделал эту операцию с грецкими орехами – та же картина. Кроме прочего обнаружилось, что качественные орехи перемешивают с тухлыми и высохшими. На этом основании Шлема сделал вывод, что у бухарских торговцев принято лукавить и не стоит верить им ни под каким предлогом. « Раз так,- думал он,- значит здесь ловкачество и лживость – норма и не являются предосудительными». Когда он спросил у Миколы – зачем перемешивать свежие орехи с тухлыми, то получил ответ: « Тухлые и высохшие – орехи прошлых лет, которые не проданы, а деньги за них ИМ получить хочется – не выбрасывать же? Но гнилые орехи никто не купит, потому ОНИ их перемешивают с качественными. Шлема предположил, что можно было бы дороже продавать орехи, но качественные и таким образом компенсировать потери, на что получил ответ: здесь так делать не захотят, не принято».
- Любопытное у НИХ мышление,- заметил Шлема,- в Тюмени торговля строится по иным принципам.
- Ну, Тюмень здесь не указ.
Несколько раз Шлема разыгрывал следующий спектакль: вел переговоры с бухарскими купцами о закупке у них партии товара. Бухарцы предлагали Шлеме заплатить деньги, а назавтра привезти ему товар. Чуть ознакомившись с местными нравами, Шлема предположил, что если бухарским купцам отдать деньги заранее, то товара от них можно никогда не дождаться, как и возврата денег. При этом, во время переговоров бухарские купцы сетовали Шлеме на то, что кругом одни мошенники и уверяли, что только они одни здесь единственно честные, среди сонма обманщиков. Шлема выторговывал день отсрочки, чтобы подумать и назначал встречу назавтра, в ближайшей чайхане. Ударяли по рукам. Назавтра, в назначенное время никто в чайхане не появлялся. Шлема также сделал вывод, что данное слово в Бухаре ничего не значит. Это слово, которое не берется во внимание.
Самыми привлекательными объектами Бухарской коммерции были караваны из иных восточных стран. Они притягивали к себе, в особенности караваны из Индии и Китая. В них можно было очень выгодно и безопасно купить привезенные на продажу сахар, ткани, посуду, одежду. Кроме прочего с купцами из Индии и Китая можно было иметь дело – эти торговали относительно честно и были предсказуемы. На продаваемый товар Бухарские перекупщики делали наценку до тридцати процентов и при этом, когда дело касалось сахара и чая, широко практиковали обвес. Шлема сразу смекнул, что если сделать на этот товар маленькую наценку и не обвешивать, можно заработать. Прошел еще месяц и Шлема уже легко улавливал смысл разговорной речи бухарцев. Изъяснялся он на таджикском по прежнему с большим трудом, но его все понимали. Он уверовал, что скоро заговорит без затруднений. По нескольку часов к ряду стоял он в базарных рядах торговцев сахаром и сосредоточенно беседовал с ними, вовлекая их в разговор. Обсуждались тонкости торговли, Шлема безвозмездно подтаскивал мешки с товаром, обдумывал, прикидывал, совершенствовал свой разговорный таджикский.
Бухару он исходил всю вдоль и поперек и, не было ни одного тупика, который бы он не исследовал, за исключением дворца эмира. Эмир – это власть, а власть всегда сулит угрозу, потому умнее обходить дворец эмира стороной. Шлеме все было любопытно: парикмахерские, бани, узоры на мозаичных куполах, мечети и медресе. Идет Шлема по Бухаре, натыкается на медресе, заходит внутрь, здоровается, кланяется, просит показать двор, устройство помещения, знакомится с кем-нибудь из учителей, объясняет, что он гость из Тюмени и просит показать худжры. Учителю, как правило, лестно, что чужак проявляет неподдельный интерес к мусульманской культуре, показывает Шлеме все, объясняет детали: худжру ученики арендуют за деньги, живут они по двое, топят углем, в худжре же готовят пищу, изучают исламскую религиозную литературу, а естественные науки здесь не в почете. Учатся с подросткового возраста или даже старше - учатся по десять, а бывает и по пятнадцать лет. Но запас знаний у них слабый – больше говорят и фантазируют, а не приобретают истинные познания. Даже учитель, который пригласил после экскурсии Шлему к себе на плов, имел о математике слабое представление. Шлеме показалось, что даже он – заурядный торгаш – обладает более широким кругозором, чем уважаемый учитель медресе. Главной целью изучения в медресе был Коран. Но прочитать его, думал Шлема - можно и за чашкой чая, дома, между делом. Так ему казалось, потому, что он так давно сделал, еще в Тюмени.
- А купить худжру можно? – Поинтересовался он у гостеприимного учителя.
- А отчего же нельзя? Давай двадцать, или тридцать тысяч тенег, в зависимости от состояния худжры и она твоя.
- А сдавать ее потом в аренду за деньги можно?
- Отчего ж нельзя – можно.
По пятницам Шлема ходил в синагогу. В Бухаре две синагоги: одна большая, в самом центре, а другая маленькая, в которую он ходил. Она была рядом с домом, где он проживал, на еврейской улице, которая заканчивалась воротами, по ночам отгораживающими квартал сапожников от остальной Бухары. На ночь ворота запирались, что обеспечивало относительное спокойствие жителей квартала. Сапожное дело среди евреев было самое распространенное. Имелось много евреев парикмахеров, ювелиров и даже врачей. Торговым и купеческим делом, как показалось Шлеме, бухарские евреи занимались в значительно меньшей степени, в отличие от Тюменских Ашкенази. Психология бухарских евреев довлела в большей степени к восточной, в отличие от Тюменских Ашкенази, которые мыслили по европейски.
31. Восточная дрема, коммерческая проба, Кадыр.
В один из летних дней, которые в Бухаре монотонно сливаются с другими днями – беспощадно знойными и пыльными, когда солнечный поток хлещет сверху, как из ведра – Шлема шел по Бухаре, покупая каждые двадцать минут по стакану холодной воды у глашатаев водоносов. Оказавшись на базаре, Шлема остановился, как обычно, в сахарном ряду. Рядом, в проеме базарной стены, притулилась лавчонка. На двери, с висячим огромным железным замком, была наклеена белая бумага с непонятной жирной арабской надписью. « Продается лавочка, - лениво подумал Шлема,- Купить, что ли?». Он поймал себя на том, что перенял у бухарцев манеру медленно передвигаться, медленно соображать, делать все неспешно и с неохотой. Естественная манера, при таком климате. Вначале, по инерции, он пытался делать все по Тюменски резво, но постепенно съехал на бухарскую верблюжью медлительность. Какой смысл торопиться, если время замерло? Проворство и расторопность в такой среде не находят выражения. Вот, если бы это было в Тюмени, то решение покупать, или нет лавочку, родилось бы сразу. В Бухаре же сознание отказывалось мыслить радикально – тормозилось окружающей восточной мусульманской ленью, сопротивлялось, требовало не взваливать на себя лишние хлопоты. Шлема выпил очередной стакан холодной воды. « Лавка на проходном месте,- размышлял он,- а это для торговой точки самое главное условие. И если придать лавочке внешний лоск, броскость – она будет обречена на внимание покупателей. Пришло время попробовать себя в бухарской торговле – это с одной стороны, но с другой стороны…..с другой стороны, здесь не возникает желание прилагать усилия. Если мыслить по - восточному, по бухарски, то если есть деньги – сколько ни будь, не лучше ли пойти в чайхану, лечь на топчан и вести бесконечную болтовню, попивая зеленый чай, так, как это делает половина Бухары. Поначалу Шлема предположил, что такое безделье исключительно бухарская особенность. Оказалось отнюдь. По словам Миколы, который объездил Туркмению, Таджикские и Афганские горы, Иран, Сирию – ничегонеделанье типично для населения всех восточных мусульманских территорий, которые все одна на другую похожи. В Тюмени Шлема имел множество знакомств, среди татар, которые тоже мусульмане – Тюмень вообще наполовину татарский город, но татарский характер в Тюмени был сродни русскому, практически от него не отличался. Восточные же мусульмане обладали совершенно иной моделью поведения и образом мышления.
- Понимаешь,- говорил Микола,- все друг на друга похожи. И буддисты и христиане и атеисты и все прочие. Не похожи ни на кого только мусульмане. Нет, они не плохи, но они от всех отличаются. Их трудно понять всем прочим, с ними сложно – почти невозможно иметь дело, они непредсказуемы и неуравновешенны, они нелогичны и у них особые повадки.
Когда Шлема услышал это странное мнение, то не стал удивляться тому, что бухарцы непунктуальны, или что не держат слово. Он подметил: действительно, мышление их отличалось от привычного Шлеме, традиционного. Понятия добра, зла, пользы и другие – были здесь не такими, как в остальных обществах. То, что в других обществах было противно, в восточном мусульманском – хорошо. То, что в восточном мусульманском обществе противно, в других обществах хорошо. Ну, раз так – думал Шлема - то не следует ему, находясь на мусульманском востоке, сетовать на какую- либо неправильность – это их, такая мусульманская восточная конструкция. Если столкновение с мусульманскими воззрениями вызывает взрыв, то, находясь на мусульманском востоке, надо скрыть свои воззрения, дабы избежать взрыва. Восточные мусульмане защищают свои воззрения, не терпят привычек чуждых им иных обществ, также как и другие общества, вероятно, должны оберегать свою среду от чуждых им мусульманских повадок. Не просто мусульманской среде устоять против искушения европой, потому мусульмане нередко охраняют свои обычаи практикуя насилие. Шлема не хотел, чтобы против него применяли насилие, чтобы в нем видели угрозу исламской среде. Потому он создавать видимость согласия с мусульманской конструкцией.
Совершенно любое дело в Бухаре, за исключением торговли на базаре и обслуживания в чайхане, делалось еле- еле: волочилось, погрязало, застревало, терялось, забывалось. Любое действие бухарец совершал с огромным трудом, и добиться от него ускорения было практически невозможно. Не помогали даже деньги, а деньги для бухарца…!! В сторону, ради обладания деньгами отбрасывалось все: и воззрения и род и хлеб и все, все, все - в Тюмени о такой страсти к деньгам и не слыхивали! Но даже деньги не помогали преодолеть в бухарце нерасторопность и не пунктуальность, которые в нем были сильнее жажды денег. Какое-нибудь дело в Тюмени сделалось бы уже тысячу раз, а в Бухаре оно растягивалось до бесконечности, замирало, костенело, гибло. Любой пустяк, любая торговая сделка средней руки, требовали прохождения целого ритуального барьера, выдержать который требовало терпения: вначале Шлему звали в чайхану кушать плов, чтобы обсудить нюансы сделки, а после плова, за пустыми разговорами откладывали окончательное решение назавтра. Назавтра в чайхане за пловом старались выторговать себе лучшие условия, и решение снова откладывалось назавтра. На следующий день в ход шли ссылки, на какие ни будь ритуалы похорон, популярных на мусульманском востоке, которые надо соблюдать и просили отсрочки еще на день. Еще через день меняли, оговоренные заранее условия и так могло продолжаться до бесконечности. Самое любопытное, что бухарец всегда охотно готов был обсуждать любую сделку в чайхане, угощать, ударять по рукам, соглашаться, но дело с мертвой точки не сдвигалось.
Сейчас на базаре Шлема нашел в себе силы, чтобы подойти к лавчонке и заглянуть внутрь. Лавчонка оказалась на удивление просторной, и Шлема с удовлетворением отметил, что она могла даже претендовать на небольшой склад. Продавец лавки – Иранец, обнаружив заинтересованность покупателя, назвал Шлеме цену – пятьдесят тысяч тенег. В Тюмени пятьдесят тысяч означало бы почти всегда пятьдесят тысяч, не считая мелких уступок, но только не в Бухаре. Шлема знал это и объявил Иранцу, что если за пятьдесят тысяч, то эта лавка дрянь, но она превосходна, если за двадцать тысяч. Иранец, после таких слов, выпучил глаза, захлопал по бокам, точно курица крыльями и заверещал, что меньше, чем за сорок тысяч лавку не продаст, потому, что это самая лучшая лавка в мире. Шлему раздражала игра в этот глупый бухарский балаган и он сухо отрезал:
- Ладно, не хочешь получить мои наличные – не надо, целее они у меня в кармане будут.
Повернулся спиной и сделал шаг.
- Стой!- услышал он за спиной визг Иранца. Обернулся – За тридцать тысяч тенег отдам, а нет – уходи.
Шлема освоил, что у бухарского купца всегда есть предел снижения цены, который надо нащупать и ниже которого тот не опустится. Этот предел, когда ему становится неинтересен торг. Шлема купил у Иранца лавку за двадцать пять тысяч. В ней он решил открыть торговлю сахаром. Он обил стены лавки цветным шелком броской до неприличия расцветки, от которой рябило в глазах – такие расцветки на востоке были в моде. Перед входом в лавку он постелил ковер, что должно было потрясти аборигенов. Ковер здесь был в цене, берегся, хранился, и бросать его перед входом расценивалось, как невиданное почитание покупателя. Серый навес из мешковины Шлема заменил на кричаще – пестрый. Основательно перестраивать лавочку он не стал, потому, что торговать долго в Бухаре не входило в его планы. Торговая эта затея была скорее азартной, без намека на основательность. С лавкой в ближайшем будущем намечалось расстаться, потому, что лавка – это не деньги, которые всегда с тобой. В случае срочного отъезда ее не прихватишь в саквояже.
Потому как Шлема плохо говорил по- таджикски, то многие Бухарцы, открыв, что он заезжий торговец, не стали бы покупать у него сахар, ибо заезжих торговцев, как известно, нигде не любят. Из-за этого опасения Шлема решил нанять местного продавца, за которым бы стал присматривать, находясь рядом. Бухарца нанимать было неразумно. По наблюдению Шлемы честными среди них были в основном пожилые люди, которые в конце жизни вдруг решали жить по законам Корана, порицающего обман. Молодые бухарцы в торговле руководствовались привычкой одурачивания, и это одурачивание для них было, что лепешка на обед. Пожилые были неповоротливы, а молодые плутоваты. Когда Шлема поделился этой мыслью с Миколой, тот рассмеялся и похвалил его за наблюдательность. Шлема подумал, что делать выводы о честности, или нечестности занятие достаточно мерзкое, но необходимое, когда вопрос касается наживы.
- У них два рефлекса, – с гаденькой улыбочкой отметил Микола,- хватательный – это когда любым способом они что-то хватают, хоть крадут и защитный – это когда у них за хапнутое начинают спрос спрашивать. Живут одним днем, в полной готовности хапнуть немедленно, а завтрашним днем не живут – не думают, что назавтра им зарабатывать будет нечего, при такой тактике – никто с ними не поздоровается. Если можно – думают - то надо сегодня хапать, пить, есть и праздновать, а назавтра, когда хапать нечего, пить и есть нечего - садиться и молиться аллаху. Да, - повторил Микола,- деньги хапнут – веселятся, а хапать нечего – аллаху молятся. – Микола помолчал и добавил – Обобщать, конечно, не следует, но проверять истинность моих слов обойдется тебе слишком дорого. Это совет, а не веришь – проверяй.
Микола порекомендовал двух еврейских юношей, которых Шлема взял в свою лавку продавцами. Договорились, что продавцы станут строго придерживаться требований Шлемы, за что он обязался им выплачивать солидное, по бухарским меркам, жалованье. Шлема разъяснил работникам свою стратегию торговли, суть которой заключалась в том, что, по его мнению, честная торговля имеет значительное преимущество над нечестной и что обвес и обсчет покупателя ведут к потере прибыли. Бухарские торговцы в разговоре оправдывали одурачивание покупателя тем, что надо кормить своих детей. При этом, они никогда не брали во внимание, что у одураченных ими тоже есть дети. Бухарцы брали во внимание исключительно только свою персону – это было их особенностью. Шлема же, напротив, хотел показать, что заботится исключительно о персоне покупателя. Нанятые им продавцы вняли увещеваниям Шлемы, работа началась.
Сахар закупался в караван - сарае Хинди, у индийских купцов. Суть закупки состояла в следующем: на четырех арбах Шлема и один из его подручных подъезжали к Хинди в назначенное время – в отличие от бухарцев Индусы были достаточно пунктуальны. Завидев Шлему, индусы набрасывались на него, словно падальщики на стервятину, орали, всучивая сахар по завышенной цене - так было принято в Бухаре. Шлема демонстративно морщился, требовал показать товар, нехотя брал щепотку, пробовал на язык, плевался, всем видом выражая неудовольствие, делал кислую мину, мол, не очень сладкий сахар. После, сквозь зубы называл цену в два раза ниже первоначальной. Индусы возмущенно жестикулировали, на грани истерики и немедленно опускали первоначальную цену на тридцать процентов. Это был банальный ритуал бухарской торговли. Шлема знал цену, на которой торг остановится - можно было бы не торговаться, но по принятой церемонии требовалась театральщина. По окончании торга индусы по привычке ворчали, что отдали сахар задаром и что если бы по братски, то добавить бы надо было. Отвечать следовало, что купил он себе в убыток, но Шлема предпочитал промолчать. Работники Шлемы пересыпали сахар в привезенные с собой мешки, а Шлема наблюдал за процедурой – индусы могли перемешать сахар с камнями, или чем-нибудь другим. На востоке не стоит никому доверяться даже в малом – мигом облапошат и станут презирать. Если демонстративно не доверять – провести не сумеют – будут уважать.
Теперь Шлема был при деле, что его несколько успокоило, оживило – без дела он себя живым не чувствовал. Случалось, особенно по утрам, захлестывала беспричинная отчаянная тревога, на душе скребло, словно скребком о корыто. Он задавался вопросом, на который не мог ответить: « Что происходит? Где он находится, по чьей злой воле, какова его цель и куда он двигается? Какого черта?! » Бухара начинала раздражать, бесить даже. Первоначальный интерес к ней, вызванный природной любознательностью Шлемы, иссяк. Весь этот исламский восток виделся ему опереточным, нерациональным и занудным. И если б не Хилола, которая вечерами и темными ночами отвлекала его от окружающей обыденности, Бухара была бы тюрьмой. Переключиться на Хилолу и забыть в ее объятиях о восточной мусульманской реальности, однообразного, серо-желтого цвета…. Бухарские люди, внешне доброжелательные, улыбчивые, погруженные во всеобщую дрему. Сдавалось, они играют сценическую роль: что-то высказывают, передвигаются, без видимой цели и результата – стадом, по обычаям. И невозможно, казалось, заставить совершить их сделать что-то, выходящее за рамки их обычаев и навыков. Шлема чувствовал, что он погряз, как и все, во всеобщей сонной нуди. Он заходил в чайхану, снимал обувь, как заядлый бухарец, залазил на топчан и вытягивался в бесконечность на несвежих курпачах, подложив под голову, замасленную бархатную подушку. Нехотя подходил чайханщик, с застывшей, словно впечатанной в круглое, как мяч, восковое лицо, улыбкой. Шлема просил принести ему зеленого чая, лепешку и нарезанной дыни. Чайханщик спрашивал, не желает ли Ока плова, шурпы? Но ни жирной шурпы, ни тяжелого плова Шлема не желал. Шурпа и плов в такую жару вызывали ассоциацию - тяжело больного в полубреду хотят накормить: жар – мясо, или еще противней: жар – сало. Жар был, сало отвращало. Чайханщик плавно удалялся, словно верблюд в пустыне. Чайханщик мог позабыть о Шлеме и не принести ему ни лепешки, ни дыни. Дремлющий чайханщик мог заснуть и решить, что Шлема ему приснился, а Шлеме подзывать его вторично было неудобно и жалко – пускай себе дремлет братец. И так лежать на курпачах можно было и час и два и даже полдня, еще бы чайханщик подносил чай. Чайхана была полна мужчин, создавала впечатление всеобщей лежанки. Еще приятней было лежать в тени урюка, возле арыка. Бухарцы залазили на такую лежанку, снимали черные кожаные сапоги, давая отдых своим потным, вонючим ногам и так могли валяться днями.
Часто, проснувшись ночью в объятиях Хилолы, он не мог заснуть. Она в тревоге вопрошала, что его беспокоит?
- Ничего, – отвечал он и предлагал,- пойдем, прогуляемся?
Она охотно соглашалась. Они выходили в бухарскую ночь, шли по лиловому уличному коридору, между стен, взявшись за руки, тихо переговариваясь. Ледышка луны освещала сказочный путь, и притягивали к себе звездные сети, накинутые на небо. Выход из их квартала преграждали ворота, охраняемые стражниками. Можно было дать стражникам несколько тенег и они пропускали в следующий квартал. Несколько раз под вечер, когда спадала жара, они выходили за городские ворота прогуляться по окружающей пустыне. К удивлению, эта прилегающая территория была обитаема людьми. Стоило преодолеть несколько безжизненных глинисто- песчаных холмов, как вырастал какой-нибудь кишлак вдоль ручья. Можно было посидеть у воды на песке, жмурясь от закатного солнца, а можно зайти в любой кишлачный дом, к радушным хозяевам, попросить попить. Хозяин, учуяв, что гости из чужой страны, сразу звал полакомиться виноградом, а затем следовало приглашение за быстро накрытый стол. На стол выставлялось все, что было припасено в доме вкусного и хранимого исключительно на случай прихода дорогих гостей. Стол наполнялся яствами, которых хозяева не позволяли себе отведать даже в праздники. Хозяев не смущало, что они видят Шлему с Хилолой впервые. Сам Шлема никогда никого без умысла не угощал и его коробило, когда его потчевали бескорыстно и без выгоды, по Бухарской традиции. Шлема чувствовал себя неловко – эти угощения не лезли ему в горло и, после парочки таких угощений, он стал всячески избегать заходить, в чей либо бухарский дом, ведь когда человек не дарит другим подарки, то и принимать их от других не должен.
Правда, было одно исключение – дехканин Кадыр, к которому Шлема с Хилолой наведывались не единожды, принося с собой гостинцы. Кадыр выглядел лет на сорок, узбек с лицом, цвета бронзы, исчерканным глубокими морщинами. Был он невысок, худощав и лыс. Зарабатывал тем, что выращивал хлопок на клочке песка в пойме ручья – близость ручья делала Кадыровский клочок песка очень ценным. Во дворе дома Кадыра вились вверх по жердям ухоженные виноградные лозы, с которых свисали черные ягодные гроздья на полведра. В загоне блеяло несколько хвостатых баранов, две белых козы жевали жухлую траву. Кадыр был занимательным собеседником. В юности он учился в медресе и широко толковал Коран. Шлема с большим интересом и почтением выслушивал монологи Кадыра о Коране и исламе. Внимание гостя льстило Кадыру. Было ясно, что Кадыру очень хочется выговориться, но не перед кем было и Шлема был как раз всегда кстати. Вера Кадыра в Аллаха была осмысленной, в отличие от большинства иных бухарцев, которые сами не знали, во что верили – слепо относили себя к мусульманской общности, ни разу не держа в руках Корана. Кадыр вызывал любопытство, как человек, изучавший странный, по разумению Шлемы, ислам. Кадыр следовал догме, что женщина не должна сидеть за столом с мужчинами, потому Хилола удалялась на женскую половину дома, где ее потчевали Кадыровские дочери и невестки. Шлема с Кадыром тем временем наслаждались беседой, восседая на высоком топчане, под виноградными листьями над головой. Пили зеленый чай из цветных пиал, а сыновья Кадыра то и дело подливали свежий. Беседы, когда они не были монологами Кадыра, часто носили характер увлекательных споров. Например, Кадыр горячился:
- Наступит время, когда аллаху надоест хаос и он устроит так, что на земле останется только одна религия–ислам. Мир будет мусульманским, я в этом убежден, ислам всех победит.
Шлема смеялся:
- Значит, если следовать твоей идее, ислам – это такой монстр, который пожрет всех?
- Ислам не монстр – он добрый.
- Если добрый, почему употребляешь слово - победит? Победа подразумевает насилие. И почему говоришь, что Аллах сжалится и будет только одна религия, но почему ислам, а не иудаизм, например?
- Евреев мало – мы их захлестнем численностью, растворим в себе.
- Разве вы мусульмане не агрессивны, если мыслите захлестнуть и растворить? Тогда ислам тем более не добр. И потом, я сам читал в Коране, что одной из главных задач правоверного является борьба с неверными.
- Ложь,- свирепел Кадыр,- в Коране есть оговорка, что это только при условии, если исламу что-то угрожает.
- Правильно,- пожимал плечами Шлема,- если женщине оголяют рукава и колени – это угроза исламу, если мусульманин перестает верить – это угроза исламу, если везде продается свинина –это тоже угроза исламу и так далее! Но ведь такое у всех, не мусульман и потому, получается, что обязанность мусульманина бороться со всем остальным. Получается, все остальное, не исламское, как ни крути, безусловно угрожает исламу?
- Всю жизнь я мучаюсь вопросом: почему люди так грызутся из-за религии?
- Так ведь, Кадыр, религия и существует для того, чтобы ссорить людей, для того, чтобы они между собой грызлись. Тормозится прогресс, люди звереют и берутся за оружие, во имя защиты своих религиозных догм. Шииты, сунниты, христиане и прочие. Все друг друга ненавидят и чаще из-за религии.
Кадыр тогда спрашивал:
- Хорошо, ты бы хотел, чтобы мусульман не было, чтобы были одни евреи?
-Ни в коем случае! Окружающее прекрасно разнообразием. – Обводил рукой Шлема обступающее пространство. - Разные мнения, взгляды, споры – хорошо, равновесие! Но если одно мнение начинает довлеть над другими – равновесие нарушается и тогда воцаряется хаос. Победа ислама – всеобщий хаос. Как считаешь?
Кадыр задумывался.
- Ты неверный и говоришь, как неверный.
- Почему себя считаешь верным?
- Потому, что я мусульманин.
- Я наблюдал, - замечал, между прочим, Шлема, - что большинство мусульман вокруг находят благом для себя обмануть, обобрать неверного. И тогда ислам – это религия кого, правоверных?
- А-а! – Возносил руки к небу Кадыр. - Это извращения в исламе, но есть чистый ислам.
- Ислам кого, единиц? А ислам большинства? Ах, Кадыр,- печально качал головой Шлема,- нет большего заблуждения, чем идея о чистоте. Так можно оправдать любую тиранию. Если рассуждать как ты, то любая тирания чиста и невинна, просто ее замарали? Так можно, например, говорить о чистоте рабовладения.- Шлема насмехался.- Просто попадаются плохие рабовладельцы, которые относятся к рабам плохо, а так рабовладение прогрессивно и полезно? Для рабов рабовладельцы – благодетели, потому, что снимают с них заботу о хлебе насущном – кормят, поят, жилье дают бесплатное и вспомоществование к старости? Отсутствием чистоты можно оправдать любую тиранию.
- Ну, хорошо, где тогда истина, если ислам не истина?
- Истина там, где есть прогресс. Где нет прогресса, пустоцвет – значит заблуждение, или ложь. Развивается Бухара, богатеет, просвещается – значит это истина. Если Бухара нищая, отсталая Бухара – следовательно, это ложь.
- А-а! Шайтан ты! – Безнадежно махал рукой Кадыр.
- Вот это правильно – я от него.- Соглашался Шлема.- Во мне от него, наверное, больше, чем от аллаха, но ведь в других мусульманах от Шайтана не меньше, если не больше!
- И что, по твоему, нужно совершить, чтобы Бухара прогрессировала?
Шлема надолго задумывался:
- Я размышлял об этом; без сомнения для начала необходимо достичь трех вещей: урегулировать рождаемость, уравнять в правах женщин и отказаться от агрессии к не мусульманам. Без этого ваша система всегда будет оставаться отсталлой. А после этого всю волю и деньги надо бросить на культуру и образование.
- А ваша система?
- А нашу мы не обсуждаем.
-Интересно,- соглашался Кадыр,- но не до конца понятно.
- Ну, это долгий разговор.- Не возражал Шлема.
Однажды дружбе Шлемы с Кадыром пришел конец. Когда слух об относительной удаче в сахарной торговле Шлемы дошел до Кадыра, тот попросил:
- Послушай, Шлема ока, я человек не богатый – возьми моих двоих сыновей к себе на работу в лавку. Они будут хорошо и честно работать.
Шлема знал бухарский характер и предвидел, что если возьмет на работу сыновей Кадыра, те неизбежно начнут ловчить и придется их, уличив в этом, выгонять с работы. При этом Шлема понесет ущерб, а Кадыр на него за сыновей обидится. Но зачем Шлеме терпеть ущерб и зачем ссориться с Кадыром? Отказать Кадыру, как приятелю, он не мог – Кадыр бы его не понял, но и принять к себе на работу его сыновей было бы еще большей глупостью, потому Шлема ответил Кадыру, что подумает, а в гости к нему уже не хаживал. Деньги, в конце концов, людей разъединяют, также как и религии.
32. Шлема – коммерческое везение, восточная жадность, восточные повадки.
Наценку на сахар Шлема сделал пять процентов. Половина прибыли уходила на содержание в порядке лавки, оплату продавцам, дань чиновникам эмира. Вторую половину Шлема клал себе в карман. Цена сахара получалась значительно дешевле, чем у соседних торговцев. Дабы не раздражать их, Шлема установил на фунт сахара цену, как у всех, а если клиент покупал два фунта, то цену значительно снижал. Все покупали не менее двух фунтов . Шлема пользовался моментом - торопился заработать скорее и больше, предвидел, что скоро другие переймут метод его торговли. С удовольствием наблюдал Шлема за своими продавцами:
- Покупайте,- голосили они весь день,- завтра вернетесь – спасибо скажете!
С первых дней торговля пошла слабо, но потом лавка прикормила покупателей, которые потекли в нее устойчивым ручейком. На шестой день Шлема заметил возле лавки столпотворение и попенял продавцам на нерасторопность, но, разобравшись в ситуации, понял, что они уже не успевают всех обслужить. Тогда Шлема взял в помощь еще одного еврейского юношу. По причине того, что Шлема покупал у Индийских купцов сахар регулярно и много, те, после уговоров, сделали, в конце концов, скидку в пять процентов, которую Шлема заложил в наценку. Получалось, Шлема торговал самым дешевым сахаром и по оптовой цене Индийских купцов. Через полтора месяца Шлема был владельцем уже десятка лавок по всем Бухарским базарам. На полученный доход Шлема скупал бухарский золотой песок и накапливал его в мешочках в своем саквояже, в тайне от Хилолы. Пол процента от денежной наценки на сахар Шлема стал относить в синагогу, по обычаю. Эти деньги, по бухарским меркам значительные, принимал ребе и никому не распространялся о суммах пожертвования Шлемы. Но слухи просачивались, и Шлемины даяния в глазах прихожан синагоги возрастали до размеров фантастических. О Шлеме прихожане навыдумывали столько, что он превратился в миф. Шлема, наслушавшись о себе, думал, что подобным образом из таких мифов вырастают божьи посланники и пророки, которых на землю отправила некая сила, нареченная богом. Шлема не верил в мифы ни в Христовы, ни в Моисеевы, ни в Магомедовы. Он никогда не понимал, почему столько шума из–за этих придуманных пророков с их богом? Шлеме гораздо милее был сахар, в который он верил и который боготворил. Сахар-это сила, а пророки с богом – слабость. Правда, слабость до тех пор, пока верующие не свихнутся – после этого сила – сила разрушения.
Обедал Шлема всегда в квартале гончаров, в приглянувшейся чайхане. Проворный чайханщик резво подносил заказ: обыкновенно, на блюде прохладные ломтики дыни и арбуза, мякотью искрящиеся на свету. Чайханщик не навязывал ни плов, ни шурпу, ни прочие неприятные жирности с непристойным, на вкус Шлемы, запахом. Как – то Микола заметил Шлеме, что тот употребляет не кошерную пищу.
- Ну и что? – Ответил Шлема.- Надо делать так, как тебе удобно, а все остальное пережитки.
Однажды Шлема по привычке обедал в этой чайхане - кушал дыню, с шумом смачно всасывая сладкую кашицу мякоти. Над ним нависла тень чайханщика, заслоняя собой приятные косые лучи солнца, бьющие прожекторами из щелей под крышей.
- Какого черта?! – Рассердился Шлема, подняв на чайханщика недовольное лицо.
- Чайханщик, по мусульманской привычке приложил руку к сердцу и пролепетал:
-Шлема ока, вы уважаемый человек.
Шлеме хотелось прервать его и узнать, чего этот болван от него хочет? Но на востоке не вежливо перебивать и Шлема был вынужден выслушивать.
- У меня затруднительное положение,- перешел, наконец, к изложению сути проситель,- надо долги отдавать – срок подошел, а я не успеваю – так сложилось. Дома дети, старики. Выручите – ссудите три тысячи тенег под проценты на неделю. Через неделю – аллахом клянусь – верну деньги.
Шлема не верил, что чайханщик отдаст долг. Шлема знал о бухарском правиле – брать в долг без возврата. Чтобы забрать назад деньги надо было заверить заем через нотариуса, но потом, в случае не возврата долга надо было обращаться к Бухарской власти, а это для Шлемы ничего хорошего не сулило и проситель знал это.
- Матерью клянусь, дочерьми клянусь, хлебом клянусь! – С жаром выпалил чайханщик – Верну деньги в срок и с процентами! - Он подметил, что Шлема колеблется и его можно додавить.- Для меня эти деньги не большие и отдам их легко.
- Ладно,- нехотя процедил Шлема, прочитав в глазах просителя отчаяние. Шлема знал, что чайханщик лжет и отчаяние скорее изображает, так, как принято изображать фальшивое отчаяние на востоке. Шлеме было жалко этих, пускай и незначительных денег, но вместе с тем его заинтриговало, с какой решимостью чайханщик готов продать за деньги свои убеждения – аллаха, мать, дочерей, ставя всех их на кон своей клятвой. Он оценивал их в три тысячи тенег?!
-Хорошо, - хлопнул он по плечу чайханщика так, что у того от халата вырвался клубок пыли,- пойдем к нотариусу – составим расписку.
Шлема знал, что по восточным обычаям считается грехом давать деньги под проценты, и чайханщик нарочно сказал про них, дабы Шлема оказался в глазах окружающих неверным. Шлема легко разгадал этот подвох и когда пришли к нотариусу, он сказал, что никаких процентов брать не станет, но расписка будет составлена, по его разумению. Чайханщик согласился. Тогда Шлема продиктовал нотариусу расписку, что он – Шлема, дает чайханщику в долг три тысячи тенег, которые тот обязуется вернуть через пятнадцать дней. А в залог чайханщик ставит аллаха, мать и дочерей с сыновьями и хлеб. Нотариус оторопел – как заверять такую расписку?
- Деньги тебе платим – заверяй! – Рявкнул чайханщик.
Нотариус согласился – деньги главное и он заверил странную расписку.
По истечении пятнадцати дней Шлема подозвал к себе чайханщика. Тот опустил глаза и, подобно робкой девушке, молвил:
- Подожди немножко. Клянусь аллахом – хлеб купить не на что.
- Аллаха ты уже продал – можешь не клясться.
Краешком глаза Шлема уловил, как рука чайханщика схватилась за рукоятку ножа.
- Нож не трогай,- крикнул Шлема, чтобы слышала вся чайхана,- то, что ты аллаха продал – у меня расписка есть, заверенная нотариусом – любому желающему могу предъявить!
Чайханщик опустил руки, а Шлема повернулся и вышел. Когда Шлема давал деньги, он знал, что назад их не получит, знал, что за три тысячи тенег большинство торговцев здесь готово точно таким же манером продать принципы и после этого схватиться за нож. Шлема подметил, что это достаточно типичная схема здешнего восточного поведения : первый этап – заложить за деньги принципы и честь, второй - не возвращать эти деньги и третий этап - хвататься за нож, пытаясь защитить свои безнадежно проданные честь и моральные ценности. В Тюмени было бы нереально, если бы тюменский трактирщик продал своего бога и детей за долг, который был способен вернуть, но не хотел.
В эту приглянувшуюся чайхану, где быстро и приятно обслуживали, Шлема больше не заглядывал – брезговал хозяином, а расписку оставил себе на память. Взаймы Шлема больше никому не давал, ибо ни с кем не желал ссориться. В Бухаре было равнозначно, что дать взаймы, что дать украсть и потому, давая взаймы, не следовало надеяться на возврат долга. Бедный был заемщик, или богатый – значения не имело.
Вместе с тем Шлема наблюдал, что в своем поведении восточные мусульмане значительно упрощеннее тюменцев. Характеризуя их, он бы сказал, что все они были, как птицы одной породы: повадки, характер, эмоции – все однотипно. С тюменцами, на его взгляд, было сложнее – предугадать их поведение было трудно. Характеры тюменцев были непредсказуемы и не просчитывались. С восточными людьми было легче – стоило с ними ближе познакомиться и изучить их повадки. Знание этих повадок позволяло безошибочно определить поведение восточного человека. В Тюмени все разнилось: например, в церковный праздник одни могли пойти в церковь, другие, в это время, купаться в Туре, а третьи в трактире попивать пивко и закусывать, а четвертые дома читать книгу за чашкой чая или играть в карты. В Бухаре, если в праздник принято шагать в мечеть- все абсолютно в мечеть. Скучно, пожалуй, когда все в мечеть, однообразно. Всеобщее однообразие – все птицы одной породы. Вместе с тем бухарцы в общении были гораздо мягче жестких тюменцев. Тюменец скорее хмур, чем весел, взгляд его суров, ответ его лаконичен, в голосе холод, на контакт он идет неохотно, разговорить его, что лед растопить, не считая, понятно, застолий. Бухарец улыбчив, вежлив и разговорчив, глядит ласково. Очень любит угостить, чаще всего бескорыстно, а за столом обожает рассказывать вам сказки про свою жизнь и послушать сказки про жизнь вашу. Правды бухарец не любит и никогда ее вам не скажет. Никогда не говорите на мусульманском востоке правды и, часть успеха вам будет обеспечена. Не пытайтесь на мусульманском востоке быть выразителем истины – никто и никогда ее от вас не ждет. От вас ждут, что вы будете фантазером и выдумщиком и тогда вы станете очень желанным собеседником.
Бухарский ум был религиозен и меркантилен одновременно, с тюменской позиции нелогичен, хоть и предсказуем. К примеру, Шлема встречал массу случаев, когда состоятельный бухарец выпрашивал взаймы небольшие суммы. Выпросить, занять, чтобы потом не вернуть – соблазн, против которого бухарцу устоять было невозможно. Если бухарцу получалось выпросить взаймы – он тут же бежал тратить чужие деньги, свои же складывал в чулок. И самое алогичное, с тюменской точки зрения, что восточные люди, зная свою особенность не отдавать долги, в долг друг другу регулярно ссужали, после вопили, хватаясь за голову, что их надули, хотя сами не раз надували других похожим образом. Такая абсурдность бухарского мышления все время поражала Шлему. Непонятное, необъяснимое понимание мира и вещей в нем и такое же поведение. Или, к примеру, у бухарской хозяйки была новая кастрюля. Хозяйка шла к соседке и просила ее одолжить точно такую же кастрюлю, с тайной мыслью - дабы своя меньше использовалась, была новее. Шлеме такой логики было не постичь. Бухарец всегда старался давать в долг прилюдно – для него было архиважно показать, показать!! окружающим свою обеспеченность, заслужить их почитание, почувствовать, таким образом, свою значимость, авторитетность –демонстративно-показушный стиль. При всей бухарской слабости к деньгам, авторитет на мусульманском востоке имел определяющую ценность. В Тюмени было иначе, авторитетов не существовало вообще; любой ямщик, трактирщик уважал только свою семью, ну еще, может, парочку приятелей, но даже царя батюшку он считал лишь покровителем мздоимцев, мошенников и прочей мерзоты. А в Бухаре эмир для любого – третий человек, после аллаха и Мухаммеда.
На первый взгляд восточный мусульманин казался беспросветно ленивым, непунктуальным и нерасчетливым, следовательно, неразумным. В дальнейшем Шлема понял другое: жизнь восточного мусульманина делилась на два осмысленных слагаемых – собственный дом и базар – все остальное в расчет не бралось. Бытие на уровне собственного двора и базара, конечно, значительно сужало мировоззрение, но делало объяснимым кажущуюся леность, неточность, непродуманность. Во время прогулок по бухарским пригородам, Шлема наблюдал повсеместно согнутые спины дехкан, обрабатывающих хлопок. Спины не разгибались до полудня, до предела, пока можно было терпеть нещадное солнце. К четырем часам дня, когда солнце делалось милосерднее, дуги согнутых дехканских спин вновь зависали над хлопчатником. Полуденный зной дехкане пережидали в своих дворах – пили зеленый чай, айран, спали в тени. Дехканин всегда был занят: заканчивалась обработка хлопка – принимался за сад во дворе. Бухарские сады были необычайно ухожены, не в сравнение с садами тюменскими. Все плоды, выращенные в своем саду, вместе с хлопком дехканин тащил продавать на базар. Базаром заправляли перекупщики, заправляли достаточно вяло, но очень нагло и бесцеремонно. Если овощи и фрукты дехканину еще позволялось продавать, то попытка самому реализовать хлопок пресекалась перекупщиками на корню. Цена на хлопок перекупщиком устанавливалась ровно в два раза ниже той, по которой он перепродавал хлопок впоследствии. Могущество перекупщиков было столь неоспоримо, что робкие дехкане даже не пытались им перечить, апатично отдавая хлопок за установленную перекупщиком цену. Овощи и фрукты быстро портились, цена на них была низка, что позволяло дехканину лишь поддерживать свое полунищенское существование и свести концы с концами до следующего урожая – бег по порочному кругу, из которого нет выхода. Перекупщики находились под покровительством эмира и две трети от наценки отдавали его сборщикам налогов. Назвать богатыми перекупщиков было нельзя, хотя они по социальному положению были на ранг выше дехкан. Торговое дело в Бухаре считалось занятием уважаемым, по сравнению с трудом дехканина, которого обзывали харыпом, и всякий дехканин мечтал когда-нибудь в будущем оставить свое малодостойное, в глазах общества, растениеводство и заняться торговлей.
Товар на бухарских базарах был скверного качества, работа выполнялась недобросовестно и спустя рукава. В Тюмени все это было значительно более совершенно. Но если в Тюмени заработанное нередко проматывалось и Тюменец чаще был щедр в тратах, чем напротив, то бухарец, как большинство восточных мусульман, был чрезвычайно скуп, бережлив и деньги копил, отказывая себе в необходимом. Бухарец традиционно преследовал сугубо две задачи: построить дом и отпраздновать той, сыграть свадьбы детям. На этом все, более ничего. Люди под стать окружающей их природе: в центральной Азии скудность, бесплодие, нехватка воды, жара, порождающая лень, ограниченность пространства, какая-то обреченность. Климат здесь угнетает организм, подавляет его энергетику. И религия здесь в угоду климату – ограничивает и угнетает.
33. Хилола- восточные пристрастия, мелочная раздражительность, Одыл.
Хилоле нравилась мусульманская экзотика, презираемая Шлемой: носить паранджу, чадру; следовать правилу -идти по улице за мужем, на некотором расстоянии от него – так бежит собачка за хозяином на прогулке. Квартал, где они проживали, был еврейским. Еврейки также жаловали паранджу, чадру; терпимо относились к этим тряпкам - чуждым им символам, подстраивались под окружение. В своем дворе еврейки ходили с открытыми лицами и возле своего дома, по кварталу можно было увидеть еврейку с открытым лицом. Хилола избегала общения с соседскими еврейками – те казались ей чрезмерно меркантильными. Все их разговоры сводились к экономии при тратах. Хилола искренне не понимала, зачем надо экономить – тратить ведь так приятно?! В своих наивных мечтах Хилола каждый свой день хотела начинать с одевания последнего модного платья, туфель, или кольца, какой - ни будь новой части своего гардероба. Ей хотелось быть наряднее и красивее всех, утверждать таким образом себя, чтобы, увидев ее, ни один мужчина не мог устоять и чтобы все женщины умерли от зависти и восхищения. – Шлема,- размышляла она, - мужчина заботливый, состоятельный, но не красивый, не статный, не высокий, черты лица грубые. Весь он какой-то белокожий, рябой, квадратный и твердый, как кирпич. Ну, какая с ним романтика?! Организм у него здоровый и потому любит он часто, но не изобретательно, нет у него воображения. Вечно высчитывает нечто, озабочен какими – то делами безотлагательными, весь в хитроумии. Начнешь с ним о любви говорить, а он в ответ – да, или – нет и, молчит в задумчивости, вычисляет что-то. Не с ней, с Хлолой он в те минуты, а на своем базаре, среди своих продавцов, да сахарных мешочников. Во внимательности к ней ему не откажешь: и подарки покупает и с ней сама нежность, а все равно – нет перца в нем и соли. Проснулась она сегодня утром, на постели приподнялась, устремила взор на спящего Шлему и впала в отчаяние от мысли: « Неужели возможно всю жизнь с ним прожить»? Проснулся он и к ней даже не потянулся, умылся, оделся - все по порядку, как у машины железной. Позавтракал фруктами и сказал:
-Рассказывали вчера, что у эмира сто жен.
-Любопытно.- Ответила ему она.
Он странно так поглядел на нее:
- А ты согласилась бы стать сто первой?
-Согласилась бы.- Ответила она с готовностью.
- А не унизительно быть сто первой?
-Ну, во- первых,- сделала она ладонью широкий жест,- я была бы самой любимой, а значит первой, а не сто первой, а во – вторых, эмир заботится о всех своих женах, которые проводят жизнь в сплошных удовольствиях – чего пожелают, то и получают. Не в пример многим другим женам, не эмировым.
Шлема покачал головой, достал платок и высморкался. Хилоле стоило усилий не скривить губы. После чего он ушел на свои базары, оставив ее в одиночестве. «Изя, где ты - сладенький мой мальчик »!? Хилола обреченно вздохнула, в задумчивости скушала ломоть арбуза и прилегла на курпачу. « Нет такого мужчины в Бухаре,- размышляла она, - который бы в их квартале не оглянулся ей вслед, не испепелил ее, бесподобную, страждущим взглядом». Она не сомневалась, что могла бы повелевать любым из них, разжижить до кисельной консистенции его мужскую душу, слить ее в глиняную пиалу и выпить, или вылить на землю – по желанию. Разве таким занудой, как Шлема, грезила Хилола? Она мечтала о стройном, смуглом мусульманине, азартном в любви, носящем на руках, задыхающемся от отсутствия ее, осыпающем драгоценностями. Но Изя не такой… « Ах, Изя, где же ты мой котенок ласковый?! Что же ты все из головы не выходишь»?!
Скучно стало жить Хилоле – целый день читать, да на курпачах валяться, лакомиться, мечтать, печалиться о ненайденной любви и ждать, когда вернется Шлема. Почему Шлема не Изя и зачем она Изю оттолкнула? Сейчас бы любила и была любимой и почитаемой – Изиной музой.
В один из дней, когда солнце устало свирепствовать и покатилось на закат, Хилола вышла пройтись по своему кварталу. – «Вот,- говорила себе она,- приехала в Бухару за светлым мусульманским раем, а живу по еврейским порядкам – мясо с молоком не допускается, а в пятницу обязательное празднество - шабот». Рядом – подать рукой - восточный мусульманский уклад, который к себе зовет и частью которого она себя считает, и к чему ей это еврейское окружение? Еврейская еда, не на ее вкус: то можно кушать, а это не положено. И больше нельзя у НИХ, чем можно. Опостылело! Хочу,- возмущалась она про себя,- жить шариатским режимом»! И тут, словно по заказу, навстречу ей, из за изгиба улицы, выдвинулся конный. Отлив на черной шкуре скакуна ласкал взор, холеный конь каждым движением подчеркивал породу. А в седле, под стать скакуну, всадник. Поравнявшись, он спрыгнул. Сверкающие глаза, блеск улыбки. Был он смугл и высок и худощав и гибок и богат, судя по одежде и коню. Порывистость, стремительность, ловкость, благородная стать невольно заворожили Хилолу.
- О!- Воскликнул незнакомец.- Такая красавица и одна. Не боишься – украду? Недопустимо красавице ходить одной, без присмотра, давай провожу!
- Проводи.- Поощрительно улыбнулась Хилола, и сердце у нее радостно заколотилось и в горле у нее пересохло. Ах, не его ли она искала в своих мечтах? Незнакомец не торопился расстаться, болтал без умолку. Болтал он о том, как у него все замечательно, лучше всех и удачнее всех, с жаром расхваливал себя и свою жизнь. Люди, окружающие Хилолу, все больше порицали свою жизнь, а этот расхваливал. Возможно, он был по - восточному хвастлив, но зато такой милый. Красавца коня он тянул за расшитую узором уздечку, и цокали его копыта в такт ударам ее сердца. Вот он – ее идеал – красивый восточный мусульманин. Звали его Одыл и был он арабом. Хилола слышала, что в Бухаре живут арабы. Прибыли они сюда давно, с какой – то, кажется, захватнической целью. Еще они здесь оседали, приходя с торговыми караванами. Был Одыл, с его слов, и богат и знатен. Лицо его было скуласто, глаза миндалевидны, а черная бородка аккуратно подстрижена. Он не сводил с Хилолы горящих глаз, и было заметно – еле сдерживал возбуждение. Хилолу понесло: « Вот это мой мужчина»! – Воскликнула она про себя и тут же себя одернула: « О Шлеме она так же думала, как только его увидела». Возле ее дома Одыл простер руки к небу:
- О Аллах! Неужели я больше не увижу тебя - мед – женщина?! – Он испепелял ее взглядом. – Я умру, если ты не станешь моей женой!
Хилолу обескуражило такое предложение – с лету, без раздумий. Притом, что она вкратце поведала Одылу историю своей жизни, упомянув, что приехала в Бухару с евреем и живет сейчас у него. Он понял, что она, по мусульманским меркам, как бы товар не первой свежести – и замужем побывала и в Бухару с евреем приехала, а еврей для мусульманина - скверна. « Но, поди ж ты, - думала глупая Хилола,- влюбился видать, раз в жены сразу берет, ни на что не глядя. Все, как в сказке. Разве в жизни не случается сказок? Наивная Хилола, не познавшая восточного коварства, берущая на веру слова и внешнюю оболочку».
Попрощались, условившись встретиться завтра, в отсутствие Шлемы. А ночью Хилола не могла заснуть, металась, взбудораженная ожиданием предстоящего свидания, трепетала, воображая себя в объятиях Одыла. Рядом посапывал Шлема. В мыслях Хилола была с Одылом. Уснула под утро, а, проснувшись, стала готовиться к свиданию с новоиспеченным возлюбленным. Приготовилась, села во дворе, задумалась. Мысли привели к Изе, он долго не выходил из головы. Пожалуй, Изя был милее Одыла, но где он – Изя?
Одыл пришел пешком, в белоснежном халате. Вышли гулять по светлым Бухарским улочкам – змейкам. Одыл вновь завелся нахваливать себя, петь дифирамбы о своей исключительности и успехах. Его бахвальство несколько наскучило Хилоле. Как-то незаметно вернулись к ее дому. На пороге он лукаво спросил:
- Не пригласишь ли на чай?
Не пригласит ли? Почему нет?
- Проходи.- Согласилась простодушная Хилола.
Она не ведала, что по правилам мусульманского востока, если женщина пустила мужчину за порог, то значит, ему дозволено делать с ней все, что ему вздумается – нечего было пускать. Одыл – плод востока, не подозревал, что могут существовать другие обычаи. Одыл считал, что имеют право на существование только его мусульманские обычаи и никаких других быть не может. Вообще, по Одылу, он – лучше всех, а раз он лучше всех, то окружающий мир существует только для ублажения его желаний, а если кто-то считает иначе – того надо устранять, по меньшей мере, ибо никто не имеет права мешать Одылу, получить наслаждение. Едва он переступил порог, как сразу схватил Хилолу за руку и резко притянул к себе. Заглянув ему в глаза, она будто провалилась в бездну, которая захватила ее дух. « Какой мужчина » ! – Пронеслось у нее в голове. Одыл встал на колени и прижался щекой к ее животу, словно маленький мальчик. Этим он напомнил ей Изю. « Изя – образец, Одыл – напоминание». Она провела ладонью по его волосам, он прохрипел: « Ассаль, Хилола»! Он был, как Изя, ласков и шаловлив – игривый арабский тигренок, который еще не оскалил зубы. Он ластился, вызывал умиление. Пальцы его потянулись к обнаженной Хилолиной щиколотке, и она отпрянула:
- Что ты, Одыл – я не хочу, не здесь!
Но Одыл на это кровожадно рассмеялся, грубо свалил ее на пол и, она не стала сопротивляться – доверилась ему. Хилола трепетала, словно рыбка в сетях и Одыла поразила ее пылкость, о которой он и не помышлял. Оторвался от ее тела и, уходя, небрежно бросил на прощание:
- Буду завтра, в это же время. – Чуть замешкался. – Что выберешь – ожерелье золотое, или жемчужное?
- И то и другое! – Оживилась она, подбежала к нему и приникла станом.
Одыл шел от Хилолы в полной растерянности. Фантазия, открытие, потрясение – все Хилола. Женщины, которых знал он, существовали сугубо для удовлетворения его желаний. Они все казались по – восточному однообразными – покорные и безвкусные, как сырой картофель. На их тусклом фоне Хилола сверкала.
34. Регистан.
Вечером пришел Шлема и предложил Хилоле:
- Пойдем, прогуляемся по городу.
Хилола накинула паранджу и сразу стала сродни всем бухарским женщинам, похожим на движущиеся мешки. Прогулялись до дворца эмира. На площади Регистан толпилось множество народа. Все ожидали чего–то, были заметно возбуждены.
- Что бы это могло быть? – Полюбопытствовала Хилола.
-Что может, то будет. – Неуверенно ответил Шлема. – А давай, пробьемся вперед, - воодушевился он, - увидим все близко.
Они стали пробираться вперед, через толпу, которая недовольно загудела. Прокравшись в первые ряды, они застыли. Метрах в двадцати, возле непонятной ямы, стоял поникший человек, руки его были заведены назад, очевидно связанны. По сторонам двое самодовольных бухарцев с толстыми палками. Европейское лицо человека, со связанными руками, облаченного в черные брюки и белую рубашку, показалось знакомым.
- Помнишь господина, на пароходе с нами из Тюмени ехал? – Ткнула Хилола в бок Шлему.
-Точно! – Прошептал он.- Это тот тип, как зовут его, не помню.
Зевака из толпы склонил голову к Шлеме и пояснил, злорадствуя:
- Да-а, русского лазутчика поймали; собирал сведения – как России Бухару захватить! Смерть неверному!
- Да, неверному.- Отмахнулся Шлема и шепнул Хилоле – Хочешь посмотреть на казнь? Может, пойдем отсюда? Гляди – здесь нет ни одной женщины.
Но Хилола впилась коготками в его ладонь:
- Молчи!
В это время разодетый мишраб, представший на белом коне демонстративно вынул бумажный свиток и помахал им, повернувшись лицом к дворцу эмира. Тоном, похожим на завывания, зачитали молитву. Последнее слово в ней толпа подхватила, неожиданно дружно и громко - всеобщим вздохом согласия и одобрения. Мишраб подал знак. Палач подвел несчастного к яме и внезапно резко ударил его толстой палкой по ногам. Тот, охнув, упал на колени. Тогда палач крепко схватил его одной рукой за волосы, а другой прижал его щекой к земле. Подошел второй палач, сосредоточенно достал нож из ножен, левой рукой для верности дополнительно придавил голову бедняги, а правой приставил лезвие к горлу и несколько раз резко вдавил его. Брызги крови красными штрихами легли на белую рубашку несчастного. Палач тщательно вытер лезвие о воротник его рубашки, надменно поднялся и всадил нож в ножны.
- Такой техникой свиней и баранов режут.- Заметил Шлема.
Вновь завыли молитву, и окончание ее снова одобрением пронеслось по толпе зрителей. Палачи отправились по своим делам, а толпа бросилась к убитому – поглазеть на его судороги. Шлема с Хилолой повернули домой – впечатлений от прогулки было уже достаточно. Шли молча.
- Боже, какой ужас! – Прервала молчание Хилола.- Убили нашего человека…
- Закономерность.- Мрачно заметил Шлема.- Казенный человек был, хозяевами из рук кормленый, поенный, служащий их личным интересам. Теперь за съеденное и выпитое наступило для него время расчета. Рассчитался жизнью, не повезло ему.
- Как тебе не стыдно, - Хилолу захлестнуло негодованием,- он же служил нашему государству!
- Не знаю я, для кого он служил.- Сквозь зубы проговорил Шлема.- Мы с тобой нашему государству безразличны, следовательно, и этот человек казенный для нас должен быть безразличен.
Повисла пауза.
- Как можно быть таким циничным? – Все не могла успокоиться Хилола.
Шлема пожал плечами.
- Я, пожалуй, что реалистичен. Я бы переживал, если бы казнили вольного человека, но это же совсем другой случай. Это не мой интерес и не интерес наших обывателей, которых большинство – это сугубо казенный интерес. Нечего горевать об этом субъекте, о его семье его хозяин позаботится. Хозяин за него и отомстит.
- Не знаю.- Засомневалась Хилола.
- Ну, вот видишь, уже не знаешь.- Одобрил ее сомнение Шлема.
35. Шлема – клад, изобличение, транс.
В полдень следующего дня Шлема зашел домой. Он был необычайно доволен удачным приобретением – великолепным бриллиантом средней величины. Такая добыча служила Шлеме моральным оправданием его пребывания в Бухаре. Но оправдание, всего лишь оправдание и сомнение, что можно и дальше находиться в Бухаре – терзало с каждой неделей все сильнее. Подспудно его ни на час не отпускало сознание, что Рива дома одна, без него тянет лямку. Одиночество – одно из величайших несчастий. Что для Ривы этот его бриллиант? Бриллианту Рива всегда предпочтет Шлему, а Шлема Риве разве предпочтет этот бриллиант? Нет, надо в Тюмень собираться. Шлема знал, что для Ривы, даже если он обнищает, в отношении к нему ничто не поменяется. Это очень много – это больше всего! Возможно, в сложившихся обстоятельствах, было б даже лучше, если б она была к нему равнодушной. На кого он сейчас тратит отрезок своей жизни скоротечной? На Хилолу? При чем тут Хилола? Вздорно получалось, по разумению Шлемы. Шлема нащупал в кармане пиджака бриллиант. От этого прикосновения Шлеме сделалось тепло, он невольно улыбнулся. Он с минуту стоял возле подвальной двери во дворе, прислушивался, присматривался и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, шагнул в прохладную глубину подвала. Откатил один из больших булыжников в углу на полу, протянул руку, нащупал, прикрывающий тайник, камень поменьше, вытянул и его. Шлема знал, что бухарцы любят золото закапывать по ночам в огородах, а Шлеме приглянулся этот подвал. Шлема просунул в углубление в полу руку и нащупал свой небольшой кожаный саквояж. Открыл его, пальцами провел по накопленным драгоценностям. От Хилолы Шлема тайник укрывал, по причине недоверия - в отличие от Ривы, например, Хилола на деньгах была помешана. « Когда бы знала она,- размышлял Шлема,- что прячет он такие богатства – непременно выклянчила бы, выманила – хоть через ласку, хоть через слезы – не видать Шлеме этого своего богатства – все бы Хилоле досталось. Если у нее одно платье – она требует исподволь десять. Стоит дать слабину – купить десять – через неделю забудет – станет реветь, требовать двадцать». А Шлеме из бережливости жалко денег на транжирство – четыре – пять платьев способны вполне удовлетворить любой запрос. Каждый раз Шлема, покупая ей вытребованные дары, раздувал щеки и сетовал на отсутствие экономии и на то, что она неуемна в расходах.
- Ну что ты!– Успокаивала Хилола то ли его, то ли себя, забирая очередное Шлемино подношение.- Я же роскошь, по сравнению с тем, что было у тебя до меня.
« Ах, знала бы ты - Хилола,- мыслил он,- что эти подарки – копейки от моих доходов. Знала бы – все бы себе подтянула»! Обожаемая, жадная Хилола. Шлема знал, что она, как и большинство людей, в своих симпатиях очень переменчива, в зависимости от того, куда ветер дует. Потому, можно разве доверить ей свою тайну, поведать о своих накоплениях? Сегодня он для нее муж любимый, а завтра, что пес бродячий, пробегающий мимо. Если Хилола не ведает о тайне его накоплений, то какая разница ему, кто он для нее завтра?
Шлема достал из кармана бриллиант и осторожно положил его поверх иных драгоценностей, застегнул саквояж и заложил тайник камнями. Подумал: « Здесь состояние, покажу в Тюмени Риве – примет мое отсутствие». Замер, прислушиваясь:
« Ошибочно мыслю – это Хилола , на месте Ривы, все сразу простила бы, когда б принес ей состояние. Рива не деньги ждет, а меня. Занятно, обеспечил бы состоянием Хилолу, сразу б стал ей неинтересен». Шлема вышел из подвала и сел на теплый каменный выступ дома. Подумал: « Скоро год, как я здесь уж, и зима в Тюмени заканчивается. Да, Хилола просто так не отпускает, словно клещами стискивает. Чтобы от нее оторваться, надо проявить волю. Но чего я хочу – наслаждения, или проявить волю? Я хочу наслаждения. Зачем, полно уж, несерьезно»?!
В ворота громко постучали, хотя они были открыты. Послышались шоркающие Хилолины шажки, Шлема прижался к проему в глиняной стене жилища. Шажки были торопливыми и твердыми, что показалось Шлеме подозрительным. Хилола вышла из дома и уверенным движением, открыла дверь ворот, впуская неизвестного. Шлема услышал, как на пороге дома незнакомый мужской голос проговорил:
- Чуть не умер от ожидания, медовая моя Хилола.
Они проследовали в обитель и закрылись. И тут - куда подевалась Шлемина рассудительность? Кровь гневом ударила ему в лицо, и не в силах обуздать свою ярость он ринулся в дом.
Одыл не лгал. Всю ночь он не сомкнул глаз, сраженный Хилолой, вкус ее кожи, запах тела, еще не улетучился, кружил ему голову. Сейчас, обнимая Хилолу, он казался себе льдиной, тающей в ее обжигающих объятиях. Одыл сказал об этом, и она ответила, что это банальное сравнение. Не успел он обидеться, как услышал за спиной скрип открывающейся двери и таким же скрипучим, противным голосом кто–то усмехнулся:
- Ну что, голубчики, не ждали?! Я здесь!
- Хилола всплеснула руками и закрыла лицо.
Одыл сверкнул глазами, полными бешенства. « Кто это мог посметь помешать его, ЕГО!! удовольствию?! Какой-то неверный червь, что ли»?!
С рыком « Аллахм»!, Одыл выдернул нож из ножен и кинулся на Шлему. Шлема ждал этого рывка, схватил стул и обрушил его с разворота, на голову летящего бешеного. Тот удержался на ногах, но замешкался, оглушенный ударом, застыл на миг и Шлема кулаком нанес резкий боковой в челюсть противника. Одыла откинуло назад – он явно потерял ориентир и выронил нож. Шлема подобрал нож, лицо его исказила гримаса решимости. Он двинулся на врага, чтобы прикончить того, как услышал твердый голос Хилолы:
- Стой, Шлема!
Краешком глаза он увидел, направленный на него пистолет – его, Шлемы пистолет, которым он в степи защищал от дикарей Хилолу. Здесь она защищала дикаря от него. Одыл очухался, трусливо попятился вдоль стены, вертя подлыми глазками, и выскользнул во двор.
- Все, Шлема, кончено! – Стальным голосом произнесла Хилола.- Теперь он мой муж – прощай!
Она хлопнула дверью и исчезла, словно растворилась в воздухе, словно ее и не было вовсе никогда. Она не забрала своих подарков, платьев, безделушек – она все оставила, прихватив лишь его пистолет. В ошеломлении, Шлема полчаса не мог двинуться с места. Потрясение не позволяло осуществлять осмысленные действия. Понемногу он одумался, вышел во двор, затворил на засов двери ворот и принялся бесцельно расхаживать маятником из угла в угол. В конце концов, - неубедительно сказал он себе,- все произошедшее достаточно скабрезно. Уткнулся лицом в глиняную стену, потом сильно ударил ее ногой, оставив отпечаток. Стемнело. Месяц, похожий на лимонную дольку, успокаивал. Шлема зашел в дом. Лунный свет голубыми струями лился через стекло. Блеснуло на полу – цветные стекляшки, на рукоятке ножа дикаря. Шлема тяжело нагнулся, подобрал нож, погладил прохладную, отшлифованную сталь лезвия – красивый сувенир, на долгую память будет. Захотелось есть. Не выпуская из рук ножа, достал сыр, раскромсал его на столе, налил воды в грубую глиняную пиалу и с жадностью осушил. Пожевал сыр, показавшийся кислым. Тень, от ножа и руки ложилась на стену. Мысли мешались, путались. Захлестнула тоска. Тяжело осознать, что Хилолы больше не будет. Хилола стала для него очень приятной вредной привычкой, от которой трудно отказаться. Но нужно, нужно….Незачем себя жалеть – все замечательно! Потянуло в сон. Шлема бросил на пол курпачи, улегся, не раздеваясь, положив Одыловский нож рядом.
Утром Шлема вышел во двор и увидел чистое небо. Мысли прояснились, он глубоко вдохнул утреннюю свежесть. Крик разносчика молока, смахивающий на козлиный, веселил. Хилола - пьяная болезнь! Шлема полагал, что похмелье будет тяжелым, а выздоровление долгим. Но вопреки такому предположению, сейчас представилось, что выздоравливает он гораздо легче. Расстались, в сущности, они просто, никто никому счетов не выставлял, друг другу за все оплатили сполна. В доме Шлема обратил внимание на свисающее со стола ее платье. Не удержался, смял его в кулак и поднес к лицу, втянул в себя его запах, провел ладонью по шелковой ткани, улыбнулся. Подумал: « Спасибо тебе, Хилола, что ты заботливо, словно ребенка, кутала меня в свои одеяла из блаженства и счастья». Он не испытывал горечи: « Пламя в моей душе, разведенное тобой, Хилола, затухает и в конце концов, угаснет. Тебя ждет весна и светлая влюбленность в своего мусульманина и мусульманский рай, к которому ты рвалась – добрая, ласковая моя Хилола». Он разжал пальцы, и платье упало к его ногам. Рассматривая его, сказал себе: « Ни от кого больше не жду тепла. Пора захлопывать себя, как только что законченный водевиль, класть его Ривочке в карман и ставить точку».
Еще с неделю воспоминания о Хилоле сосали сердце. Чтобы заглушить хандру Шлема шел в чайхану, ложился на топчан, прикрывал глаза, и ему мерещилось, будто она рядом с ним. Хилола словно засела под шкуру, жалила скорпионом, рвала на куски, но после нескольких чашек зеленого чая понемногу отпускала. Он поднимался, шел по делам и образ Хилолы на время выветривался из сознания. День ото дня он думал о ней все меньше, она отдалялась все дальше. Одолевала повседневность.
36. Шлема – падальщики, Микола, свобода.
Через неделю он сидел в одной из своих торговых лавок.
- Шлема Ока! – Услышал он вкрадчивое обращение. Поднял глаза и узрел богато одетого человека с вооруженной свитой по сторонам.
- Вы кто? - нервно спросил он.
- Я сборщик налогов Эмира.
Шлема сразу сообразил: « Падальщики пожаловали, дань вымогать». Он знал, что требование уплаты налогов лишь повод, чтобы отобрать все. Этот метод был ему известен по Тюмени, когда требовали выплаты налогов больше, чем продано товара, потом все отбирали, если дело было особо прибыльным, оставляли себе, или отдавали своим. Падальщик подал знак свите и сопровождающие, раскланявшись, отошли на расстояние, дабы не мешать разговору. Круглоголовый, жирный сборщик налогов, пыхтя, опустил на скамейку свое распухшее, будто набитое пловом тело и сказал, тяжело дыша гнильем изо рта в лицо Шлеме:
- Много денег зарабатываешь, Шлема Ока, а все здесь принадлежит Эмиру и твои лавки и твои продавцы, и ты сам.
Безвольно опустил глаза в пол и вдруг резко взглянул в лицо Шлеме. Шлема не дал ему продолжить, перебил:
- Сколько вы хотите?
Перебивать падальщика было по-восточному невежливо, но Шлеме это уже было безразлично.
- Двадцать тысяч тенег.- Рассердился сборщик.
- Это нереально,- сказал Шлема,- сколько украдешь ты, а сколько передашь Эмиру?
- Ну что за неуважение! – Поморщился
падальщик . - Вы, русские, совсем ни кого не уважаете.- Покачал головой и внезапно гневно зыкнул – Слушай меня, неверный, ты живешь в Бухаре без разрешения и голову тебе не отрубили только потому, что великий эмир великодушен. Стоит мне – слуге эмира, только пальцем указать на тебя и башка твоя покатится к моим ногам. – Он почесал ухо и ухмыльнулся.- Двадцать тысяч тенег и немедленно, раз ты много разговариваешь.
- Но сейчас – это невозможно.- Развел руками Шлема. Он понимал, что можно торговаться, но совсем не желал этого.- Дай, соберу деньги и приходи через три дня, на закате солнца. Получишь все полностью.
- Ладно,- презрительно бросил сборщик,- приду через три дня, заберу, а дальше посмотрим, что с тобой делать.
Он ушел, не прощаясь, со своей свитой и возле лавки стало пусто. Шлема крикнул продавцов, ожидающих в стороне. Вздохнул и в раздумье побрел по базарным рядам. Под пыльными навесами, защищающими от солнца, торговцы расхваливали свои товары. Воняло горелым жареным мясом, повсюду шныряли возничие, носильщики навязывали свои услуги. Вся эта публика горела одной целью – что-нибудь пожрать, остальное ее мало интересовало. Выкрики раздражали, пыль лезла в нос, жара бесила, впечатление от общения со сборщиком навивало мрачные предчувствия : если уж падальщик пришел, то не успокоится, покуда все не высосет. Трудиться на эмировых прислужников и прочую сволочь Шлема не желал. Денег не жалко, если они во благо, но Шлема знал, что если отдаст их, они утекут в Бухарский песок, или уйдут на строительство очередной, никому не нужной мечети. По существу, Шлема давно ожидал момента, когда посланник эмира придет к нему за данью. Настал час возвращаться в Тюмень. На следующий день Шлема продал остатки сахара, рассчитал продавцов и вечером пошел к Миколе.
- Микола,- сказал он,- пойдем к нотариусу, я хочу подарить тебе все свои лавки.
- А зачем они мне? – Удивился Микола.- Я сапожник.
- Продашь лавки – деньги будут – хорошо тебе будет. Мой подарок.
- А что случилось? – Полюбопытствовал Микола.
Шлема без утайки рассказал про посланника эмира и про Хилолу, которая ушла в жены к здешнему арабу. Когда он завершил объяснение, Микола плюнул через плечо и довольный, громко расхохотался.
- Не горюй, мы тебе еврейскую жену найдем, не мнимую – настоящую.
Шлема, будучи серьезным, пожал плечами и ответил:
- Да ждет меня в Тюмени настоящая жена.
Микола снова расхохотался, похлопал Шлему по спине, и они пошли к нотариусу.
На следующее утро Шлема, в сопровождении Миколы, шел по направлению к Каршинским воротам. Зависшее над крышами солнце стреляло в глаза и казалось, они шли прямо в него. Шлема не захотел ехать обозом, и они нашли бричку.
- Бричкой, на перекладных, домчишь быстро, но дорого. – Заметил Микола.
- Да и черт с ним!- Отмахнулся Шлема.
Микола, порицая, покачал головой:
- Теряешь голову – главное тебе ускориться. Дорого - это нерационально, значит глупо.
- Теряю голову,- с готовностью согласился Шлема,- главное ускориться, да! Желаю быть нерациональным!
Бричка выехала за Бухару, и Шлема увидел зеленую весеннюю степь с красными пятнами мака. Воздух был горяч и влажен, как дыхание жеребца. «Зверь, выпутавшийся из неволи – это я! - Подумал Шлема. -Хилолина клетка распахнулась – воля»! Он вдохнул в себя пряные степные запахи и не смог сдержаться, выпрыгнул из брички и крикнул туземцу кучеру
: « Догоняй»! И побежал впереди коня, полетел вперед по пыльной дороге, распластал руки, распахнутый пиджак трепетал за спиной крыльями. Цвета весенней степи: синее небо, желтое солнце, зеленая трава, красные цветы. Краски смешались, и Шлема издал первобытный крик.
37. Шлема и пес.
Да, время имеет свойство замедляться, когда преодолеваешь центрально-азиатский однотипный ландшафт. И как обрадовался Шлема, когда показались крыши Семипалатинска. Стоял полдень, было тепло и безветренно, пароход на Тюмень отходил через два часа. Шлема купил билет первого класса и дабы скоротать время, отправился на базар. Он вспоминал, как они с Хилолой покупали здесь снедь на дорогу в Бухару. Воспоминания беспокоили. « Любопытно,- подумал он,- как Хилола сейчас себя чувствует, в своем мусульманском рае»? Перед воротами базара навстречу Шлеме заковылял пес на трех лапах, а четвертую – сломанную, он выпячивал впереди себя. Увидев Шлему пес неожиданно радостно заскулил, упал перед ногами Шлемы на спину, заелозил, прижался к сапогам. Шлема вспомнил пса, и его поразило, что пес помнил его, спустя год! Шлема присвистнул, пес вскочил, навострил уши и завилял хвостом. Изучая сломанную лапу, Шлема покачал головой:
- Эх ты, неосторожный!
Оценив серую, грязную шкуру пса, с выпирающими ребрами и впалым животом, Шлема заметил псу:
- На трех лапах не выжить, дружище, следует тебе смириться с мыслью, что скоро подохнешь.
Пес внимательно слушал, не сводя со Шлемы блестящих бусинок глаз.
- Ждешь, что накормлю,- спросил Шлема пса и вдруг произнес неожиданно для себя, - или ждешь, что вдруг соглашусь стать твоим хозяином? – Сказал это в задумчивости, как бы делая для себя вывод: - А ведь мы с тобой, брат, похожи: есть собаки, которые едят у хозяина из рук, при царе, при городской управе, при власти, при конторе какой – ни будь казенной. А вот мы с тобой, брат, собаки уличные - рыщем, что где урвем, найдем, тем и сыты. Выбросят хозяйских собак на улицу – они и сгинут сразу, не способные к выживанию, а нам с тобой, брат, выживать – дело привычное, при условии, если все ноги целы.
Пес прижал уши и Шлеме почудилось, что его грустные, черные глаза стали влажными.
-Что, брат, никогда с тобой никто по доброму не разговаривал?
Пес уткнулся носом Шлеме в сапог.
- Хочешь сказать, что ты друг мне самый преданный?
Шлема промолчал и вдруг спросил у пса:
- Ну что, поедешь со мной в Тюмень?
Шлема пошел на базар, а пес заковылял впереди на несколько шагов. Смуглый попрошайка, промышляющий у входа, завидев пса злобно шикнул:
- Пришибу, шайтан!
- Это мой пес,- высокомерно бросил Шлема,- он со мной!
-Как это с тобой?! – Возмутился попрошайка. – Я его здесь каждый день пинаю!
- Пинал, а теперь он со мной! – Рявкнул Шлема.
- Конечно, конечно! – Прижал руку к сердцу нищий и поклонился, то ли Шлеме, то ли псу.
В базарных рядах Шлема купил ремень, вместо поводка и велел продавцу проткнуть в нем дырочку, под размер собачьей шеи. Купил мяса и покормил пса на пристани, перед посадкой на пароход. На пароходе подошел капитан и сказал, что проезд с собаками запрещен.
- Господин капитан, - возразил Шлема,- это не собака – это друг. Поместите его где-нибудь, на время плавания и поставьте на довольствие. А это за заботу.
Он достал два рубля и протянул капитану. Тот, принимая деньги, рассмеялся:
- Понимаю.
Подозвал матроса и тот увел пса. Поведение капитана показалось непривычным. Мысль эта тревожила, пока Шлема не сообразил: необычным было, что капитан немногословен, почтителен и незамысловат в своей прямоте. На месте капитана бухарец начал бы выпрашивать у капитана еще рубль, придумывая на ходу повод, а Шлема стал бы торговаться и этот рубль не отдал. Отвык он, Шлема, от простого Тюменского общения.
38. Хилола – новая реальность, необдуманный побег, насилие.
Одыл привел Хилолу к себе в дом, подвел ее к матери, стал знакомить. Кожа на лице старухи была темной и дряблой, словно у сушеной сливы.
- Да мы сами познакомимся! – Попыталась пошутить Хилола.
- Не влезай! – Хмуро одернул ее Одыл.- Будь послушной, делай все, как скажет тебе мать.
Хилоле сделалось тоскливо: « Что за хамский тон проявился у Одыла и что за дурость – выполнять прихоти старухи, Хилола ведь свободная женщина и сама решает, как себя вести»? Старуха велела Хилоле помыться и надеть новое пестрое шелковое платье с жемчужинами.
- Сегодня как раз пятница,- пробормотала она,- пока солнце не зашло, сделаем никах. Через время старуха вывела Хилолу во двор, провела вдоль длинного стола с яствами, подвела к Одылу. Возникший возле них имам стал бормотать непонятные Хилоле суры из Корана. Прервался, что-то невнятно спросил у Одыла и тот кивнул. Имам обратился к Хилоле и вновь спросил – что, она снова не разобрала, но тоже кивнула, из приличия. Одыл демонстративно одел Хилоле на шею золотую цепочку с подвеской, после чего имам исчез. Никах был окончен. Подошли две молодые женщины.
- Это, - голос Одыла стал торжественным,- мои жены – твои подруги, Муштари и Ильнора.
Хилола вздрогнула и пот выступил у нее на лбу.
- У тебя есть жены?!
- Конечно.- Не услышал ее негодования Одыл.- Они дали мне согласие жениться на тебе, по нашим мусульманским обычаям. Ты ведь хотела стать моей женой? Детей у нас четверо и все дочери – твоими дочерьми они теперь считаются тоже. А вот сына нет и тебе его, предстоит мне родить. – Вот это Ильнора,- указал он пальцем на спелую женщину в теле,- если мать спит, или болеет, будешь слушаться ее. – Он чуть замешкался, желая добавить еще нечто, но махнул рукой. Хилолу усадили за стол рядом с ним, дабы совершить свадебный ужин. Происходящее далее, Хилола воспринимала с трудом, будто не было никакого окончания трапезы и не было событий следующих после.
Утром Хилола проснулась, не сразу сообразив, где она находится и что вообще происходит? Увидела Одыла, храпящего под боком и все вспомнила. Одыл сразу очнулся, потянулся и поднялся с курпачей, на которых они спали в нижней одежде.
- Иди, подмойся после ночи. – Бросил он небрежно и словно одумался. - Ладно, я пошел. Мать тебе объяснит, как себя вести и что дальше делать.
Появилась «сушеная слива» - мать Одыла, увела Хилолу умываться. Потом потянула за собой и Хилола послушно за ней последовала. Зашли в комнату без мебели, у стены стопка курпачей, до потолка. Старуха бросил курпачу на деревянный пол, рукой принудила Хилолу сесть. Сверля злыми глазками, из под седых бровей недружелюбно проговорила:
- Жди, пока не придумаю, где будешь жить.
Дальшие действия старуха проделывала молча: куда-то уходила и возвращалась, а Хилола подавленно сидела и ждала.
Наконец старуха жестом велела Хилоле подняться, повела во двор. Паранджу во дворе дома женщины не носили – другим мужчинам не увидеть их лиц за высоким забором.
- Вот эта часть дома,- пояснила старуха,- женская половина, жить будешь здесь. – Снова зашли в дом, с планировкой которого Хилола поверхностно ознакомилась. Дом напоминал большой двухэтажный барак с множеством комнат. Мебель отсутствовала, только ковры.- Вот это твоя комната,- пробормотала старуха,- здесь жить будешь.
- А как же Одыл? – Растерянно спросила Хилола.
- Он к тебе ночью приходить будет, коли у него, возникнет желание. Умей ему нравиться. – Подняла вверх указательный палец старуха.- Месяц будешь подметать двор, комнаты, полы мыть, а я, как водится, буду наблюдать – добросовестная ли ты хозяйка? Таков порядок.
- Да.- Ответила Хилола и не сдержала слез, заревела.
- Чего ревешь? – Смягчила тон старуха.- Постояла, обдумывая, и проговорила удивленно - Радуйся своему счастью, сын мой человек богатый. Будешь ему нравиться, слушаться он тебе подарки дарить будет, и часто ночью приходить станет. Он человек великодушный - ты осквернена неверным, а Одыл тебя пожалел – взял в жены.
Хилола перестала реветь, а старуха продолжала скрипеть, будто несмазанные колеса телеги:
- А будешь непокорной – Одыл тебя воспитывать станет, наказывать. Будешь неласковой, он к другим женам ночью ходить будет, но не к тебе. Теперь иди – двор подметай и хорошо поливай водой, чтобы пыли не было.
Хилола обреченно вышла во двор, побрызгала на камни воды и стала подметать. Она была раздавлена происходящим, и слезы снова покатились из глаз. Работа помогала глушить подавленность и впоследствии она использовала этот способ – усердно трудясь по дому, дабы разогнать сосущую горечь.
- Отдохни, попей чаю.- Услышала она скрипучую телегу – старуху.
- Нет,- возразила Хилола, чувствуя, что снова разревется, если сядет пить чай, - я еще не закончила.
Подмела, взялась за мытье полов. Полов много и времени на них уходит много. «Это очень кстати! Моешь себе пол и моешь и ни о чем не думаешь. Стоит корова в стойле, жует беззаботно и ни о чем не думает – хорошо быть скотиной! У скотины сердце ровнее бьется. Стоит закончить ей мытье полов, как начнет продумывать способы бегства из этой преисподней. Надо собраться с мыслями, надо сообразить, как убежать из этого дома, из этой страны, из этой среды? А зачем бежать? Взять и уйти прямо сейчас! Шлема не выгонит, а не захочет принять, так денег до Тюмени точно даст. Шлема добрый; повинюсь, простит мою глупость, а нет, так и что? Все просто! Что это я эту грязь бухарскую подметаю, да мою»?! Хилола размахнулась тряпкой и швырнула ее оземь, так, что пыльные горошины воды запрыгали по камням. С гадливостью пнула тряпку ногой и пошла к деревянным резным воротам, отпирать засовы. Старуха в это время на кухне, которая находилась впритык к дому, командовала другими невестками – раздавала советы, как и что готовить. Невестки старуху свекровь люто ненавидели и согласны были днем идти выполнять любую работу в городе, даже без денег, только чтобы старуха их не пилила. Но Одыл за пределы забора выходить им запрещал, и невестки вынуждены были терпеть свекровин гнет. Заметив через закопченное стекло Хилолу, отворяющую засовы, старуха взревела и ринулась к ней. Невестки непроизвольно бросились вслед. Подбежав, старуха вцепилась в волосы Хилоле, но та извернулась и ударом локтя уложила старуху на землю. В этот момент подоспели невестки, набросились сзади, навалились, вывернули руки.
- В подвал ее! – Взвыла старуха.- Одыл придет – накажет!
И Хилолу уволокли в подвал, заперли на замок. Через час открыли, кинули две курпачи.
« Вот неприятность!- Решила наивная Хилола.- Но ничего, появится Одыл, все ему выложу: и что не по нраву мне его порядки, жены, его мать и дом и двор. Я разве соглашалась на то, что гнусная старуха меня ежечасно тиранить станет, и что буду жить с какими-то, там, его женами рядом? Нет, на такое паскудство я согласия ему не давала. Это пускай тараканы по щелям ползают, а я вольная птица и никто не смеет посадить меня в клетку». Стемнело и послышался лязг отпираемого замка. Вошел Одыл, ласково взял под локоть и повел в дом, в ее комнату.
- Сегодня, после никаха, у нас с тобой вторая близость, с согласия аллаха.- Точно кот замурлыкал он.
« Ах,- воскликнула про себя Хилола,- я ведь травяной настой у Шлемы оставила, если его не пить – забеременею, что ж тогда будет»?! Будто разгадав ее мысли, Одыл проговорил:
- Ты должна родить мне наследника, я хочу наследника от тебя!
Пришли в ее комнату.
- Постой, Одыл, я не готова!- Отстранилась она.
- Хилола! - Нравоучительно проговорил он, повысив голос.- Ты обязана угождать мне, ведь я твой господин!- Он зажег свечу.- Ты ведь мусульманка и должна следовать нашим обычаям. Женщина не может выйти на улицу без паранджи и без разрешения мужа. Почему сегодня хотела выйти на улицу, я ведь тебе не разрешал?- Отсвет свечи зловещей искрой блеснул у него в глазу.- Иди, принеси таз с водой и помой мне ноги. Будешь так делать всякий раз, когда буду приходить к тебе.
Хилола замешкалась на мгновение. Одыл расценил это замешательство, как непокорность, резко схватил ее за волосы и накрутил их на кулак, дернул к низу так, что ее подбородок оказался задранным к верху, к его свирепой физиономии.
- Ну, ты,- взвизгнул он,- почему не идешь за водой для меня?! Сделай мне приятно!
- Оставь, мне больно.- Холодно ответила она.- Одыл, изумленный тем, что ему перечат, размотал волосы и вдруг резко ударил Хилолу по щеке.
Пощечина обожгла щеку и Хилола замерла с широко открытыми глазами. Одыл унижал и бил ее; ее – утонченную, хрупкую?! Вторая пощечина привела ее в чувства.
- Неси воду, ноги мой! – Оглушил крик Одыла.
Оскорбленная и испуганная она бросилась выполнять его требование. Мыла в тазу его ноги, вызывавшие омерзение и чудилось, что они, намыленные, источают яд. Тошнота подступила к ее горлу, но тут он молвил примирительно:
- Ну, так бы вот сразу. Придется тебя долго воспитывать, пока не научишься себя правильно вести.
- А теперь, - дрогнул его голос,- сына делать будем!
Негодяй ухватил Хилолу за талию и силой усадил рядом, на курпачи. Борода его, в которой, казалось, бегают насекомые – столь отвратителен, он казался – больно кольнула щеку. Его гадкая коричневая рука скользнула ей под платье и Хилола брезгливо отпрянула.
- Ну, что такое? – Не понял он, распаляясь. Лег сверху, придавил. Хилола, морщась, отвернула голову в сторону.
Такая близость с мужчиной случалась у нее в первый раз, под насилием – близость скверная, словно свиная блевотина. Наконец он оставил ее, откинулся на спину, прерывисто дыша. Отдышался, сел на колени, заглянул ей в глаза.
- Ты!- Больно ткнул пальцем в бок.- Ты любила меня сейчас не так приятно, как в доме у неверного. Что такое?! – Возмутился он.- Я женился на тебе, чтобы получать наслаждения, чтобы было, как в начале. – Он помолчал, обдумывая.- Я тебя буду наказывать, если не будешь мне доставлять удовольствия, как в начале! – Поднялся и вдруг резко пнул ее в ягодицу. Хилола вскрикнула, и тогда он пнул ее еще раз.- А ну, пойди, подмойся, ишачка! Не знаешь, что ли, что после любви подмываться надо?!
Хилола вскочила и побежала к тазу с водой.- А ну, стой! – Он лежал, приподнявшись на локте, и глядел на нее.- Неправильно, я забыл, что мы делаем сына, не ходи подмываться. Ложись рядом,- повелительно разрешил он,- и слушай меня, запоминай, учись. -Ткнул он себя пальцем в лоб.- Кто я?! Я - твой хозяин. Кто ты?! – Ткнул он ее пальцем в лоб.- Ты - необученная собака, хоть и мусульманская, но выросшая в среде неверных. Ты заешь, что люди похожи на собак? – Хилола промолчала, тогда он больно, будто клещами стиснул ей локоть.- Ты знаешь, что ты похожа на собаку?!
- Да.
- А собака уважает палку. Вначале собака на тебя зубы скалит, а надаешь ей палкой по голове – начинает тебя бояться, уважать, становится покорной.
- Да.
- И ты будешь бита мной всякий раз, пока не станешь ручной и послушной.
Он снова накрутил на кулак ее волосы, дернул к низу, заглянул сверху в глаза.
- Вот захочу и отрежу тебе голову, как собаке, хоть развлечения ради и никто ничего мне не сделает за это. – Стянул губы гармошкой и прошипел: - А хочешь, я прямо сейчас тебе отрежу голову?!- Хилола видела, что дикарь переполнен яростью и если она скажет, что хочет, он отрежет ей голову.
- Нет,- ответила она,- не хочу.
Он удовлетворенно улыбнулся, на уголках его губ икрилась пена. Погладил Хилолу кончиками пальцев по горлу и слегка надавил.
- А хочешь, задушу?
- Нет.- Мотнула головой она.
- А веришь, если мне захочется, то зарежу тебя, как барана?
- Верю, не надо.
- А знаешь, как режут барана? – Он повалил ее на пол, перевернул на бок, коленом прижал голову к полу, ухватил за волосы, надавил пальцем на горло.- Вот так барана режут.
Хилола молчала. Тогда Одыл отпустил ее, лег на спину и проговорил мечтательно:
- Это хорошо, что ты робеешь, это мне в удовольствие наблюдать. Великое благо – усмирять непокорных. Но лучше бы ты была русской – непокорных неверных усмирять приятнее, хотя ты тоже приехала от неверных, но все равно, не то. Сама посуди, ну какое удовольствие усмирять бухарскую таджичку, или узбечку?! Никакого! Неверные горды и свободолюбивы, и усмирять их, высшее наслаждение.
Лицо его выразило умиротворение. Он потянулся и зевнул:
- Теперь я буду спать, а ты рядом.
- Хорошо.- Ответила она.
- А утром накроешь мне стол.
- Да.- С готовностью произнесла Хилола.
- Подожди.- Одыл достал нож из ножен, взял Хилолину руку и острием неожиданно уколол ей палец. Хилола вскрикнула, Одыл выдавил из ее пальца несколько капель крови и капнул на середину ложа.
- Пусть мне кажется, что это твоя девственная кровь.
- Спасибо.- Смиренно ответила Хилола.
Последующие дни Хилола наваливала на себя гору черной работы: подметала двор, и чтобы не было пыли, поливала его несколько раз на день водой из ведра, мыла полы с непонятной для непосвященных одержимостью. Свекровь и ее невесток она избегала, только молчаливо угрюмо кивала им при встрече – в одиночестве легче переносится несносность существования. Кровожадные планы рождались у нее в голове, но она скрывала их под маской послушания. Одыл несколько дней кряду приходил по ночам из ощущения новизны, но, наблюдая совершенную холодность Хилолы, улавливая полное равнодушие к нему, стал приходить реже, через ночь, а потом через две и три. Он был неимоверно раздосадован ее безучастием к нему и подумывал даже, а не продать ли кому Хилолу за хорошие деньги, но после раздумий решил – пускай, пока, будет для разнообразия. Да и мать твердила, что Хилола прилежно трудится по дому, не в пример Ильноры с Муштари – те все больше спали, да чай пили, да болтали, а работать не работали. Одыл начинал думать, что уж окончательно сломал Хилолино достоинство и гордость – женщина не должна иметь ни достоинства, ни гордости. Женщина – любил говаривать он, даже дерьмо бы ела, когда б носа у нее не было. Хилола тщательно скрывала омерзение, которое вызывал у нее Одыл; она решила, что метаться не стоит, если уж попала в западню. Ненароком бросала тоскливый взгляд на высокий глиняный забор во дворе. Там, где-то за грядой таких же заборов, была ее спасительная обитель, в которой жил Шлема. Но он уж, должно быть, и не там он уже, должно быть, в Тюмени…. Что ему здесь без нее задерживаться? С нею он из мира унылости перегружался в мир счастья и страсти. А без этого ему что? Убежал в Тюмень к своей семье. Никто здесь не поможет, любой Одылу назад выдаст.
Тоска особенно душила по утрам – проснется Хилола, выйдет во двор и слезы клубком застревают в горле. Вечером грусть понемногу улетучивалась и, сужая сверкающие ненавистью глаза, она предавалась мечтам о мести: « Ничего-ничего, Одыл, погоди: затаюсь, выжду - отольются тебе мои слезы!» Как-то раз он вдруг спросил у нее:
- Чего тебе купить в подарок? – Хилола пожала плечами.- Хочешь кольцо золотое?
- Нет,- подавленно ответила она,- купи книги.
- Какие еще книги? – Раздраженно ответил он.- Существует только одна книга- Коран! Вот ее и читай – какие тебе еще книги?
- Я уже читала,- осмелилась она посмотреть ему в глаза,- мне уже не интересно.
- Тогда ты должна читать до тех пор, пока не станет интересно! – Начал он краснеть, наливаясь злобой. Я так решил! Не хочешь кольцо, ничего не куплю! – И вдруг залепил ей пощечину.- Почему в глаза мне смотришь?! Когда с господином разговариваешь, опускать глаза надо!
- Да, мой господин.- Опустила она глаза.- Я не знала, я исправлюсь.
- Всему тебя учить надо.- Процедил он, примирительно.
39. Хилола – будни рабства, сокровища.
Еще через два месяца у Хилолы случилась задержка и ее пронзила страшная мысль: а не беременна ли она?! Прошло несколько дней и мысль переросла в жуткую уверенность. Женщина слабая духом совсем опустила бы руки и окончательно позволила втоптать себя в грязь, но не такой была гордая Хилола. Ничего-ничего,- целеустремленно обдумывая выходы из создавшегося тупика, лихорадочно твердила она себе, - в конце концов, возможно, это все к лучшему – это еще больше усыпит бдительность тирана. Рассматривая план побега, она пришла к выводу, что необходимо войти в большее доверие к «сушеной сливе» и ее невесткам, чтобы все уверовали, будто она окончательно сломлена. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем в рабстве, бесправии, заточении, среди чуждых людей, с насильником Одылом – беспросветная дыра азиатская. « Ничего-ничего,- непрестанно успокаивала она себя,- выждем, усыпим и нанесем коварный восточный удар в сердце! И ненавистью вскипала ее кровь и она шла в стойло, где стоял жеребец, протягивала руку в глиняный проем, пальцы нащупывали пистолет, который она прихватила у Шлемы и который Одыл выпустил из внимания. Она прикладывала руку к прохладной рукоятке и успокаивалась. Хилола прикидывала в уме, что Одыла можно было бы пристрелить, как крысу, но Шлема – идеализировала его она, поступил бы рациональнее. Он затаился бы, выждал момент и тогда бы нанес сокрушительный удар, с наибольшей выгодой для себя и убежал бы. И удар этот нанес бы в спину, гнусно, как принято здесь, на мусульманском востоке. Ничего – ничего! От отчаяния она царапала свой выпирающий живот, и если б только можно было, она бы, возможно распорола его и вырвала с корнем сосущий ее соки, ненавистный ей Одыловский зародыш. Хилолу не страшила смерть, но пугала мысль, что может умереть, не отомстив за себя. Как мстить, она не представляла. В своих больных, на грани сумасшествия фантазиях, она взрывала всю Бухару, с мечетями, дворцами, домами. Она сознавала, что червь ненависти пожирает ее мозг, ведь еще совсем недавно ей был противен любой, самый малый намек на лишение жизни другого человека. На смену ненависти волной накатывало успокоение, в эти минуты прозябание переносилось легче. Свекровь всячески ее подбадривала, а жены Одыла навязывались в подруги; Одыл, встречая, снисходительно похлопывал по животу и улыбался какой-то тягучей улыбкой, обозначающей удовольствие.
Во время родов никакого лекаря не вызывали – Одыл постановил: по исламскому обычаю никто чужой не имеет права прикасаться к телу его жены. Роды проходили на полу. Пестрыми птицами кружили жены Одыла и свекровь. Хилоле было отвратительно их присутствие, она умоляла их уйти, кричала, что сама справится, но те не обращали внимания – делали свое дело. Хилола злилась и страшилась того, что умрет от кровотечения и не отомстит. Когда родовые мучения закончились, когда крик ребенка огласил комнату, свекровь вскинула вверх руки:
-Хвала аллаху! У Одыла наследник!
Хилола в то время мечтала об одном, чтобы все поскорее убрались. Но старуха с невестками долго не покидали ее. Прибежал Одыл, схватил младенца на руки и вознес к потолку.
- Я куплю тебе в подарок золотые серьги и браслет!- Закричал он Хилоле, не глядя на нее.- Какой-то он дохленький и вялый.- С казал он про ребенка.
Их веселье нервировало, но Хилола натужно поддерживала его, выдавливала из себя лицемерную улыбку, чтобы им нравиться.
Когда они ушли, наконец, Хилола протянула руку к пиале с зеленым чаем и осушила ее до дна. Горела свеча. Хилола поднялась и хромая, подошла к окну. Во дворе было тихо и пусто. Ребенок спал за спиной - наследник деспота, рожденный ей. Она не ощущала его своим сыном. « Моя кровь, - подумала она,- перемешанная с псиной кровью дикаря и насильника. Ребенок, рожденный ею в рабстве и которому предначертано стать продолжателем тирана». Никто и ничто не может помешать замышленному ей побегу. Необузданный сибирский нрав не даст смириться и пасть ниц. Сжимать зубы и выжидать момент! Хилола крепко уснула, а утром тишину пропорол старухин вопль. Хилола приподнялась. Сушеная слива каталась по полу и рвала на себе волосы. Оказалось, что ребенок умер. Старухе по обычаю – так было принято – принялись вторить прибежавшие невестки. Одыла Хилола не видела. Наконец явился он, почерневший от скорби. Невестки прекратили завывания и слюбопытством уставились на хозяина.
- Почему мой сын умер? – Опустив голову, спросил он у Хилолы.
- Одному аллаху известно.- Невозмутимо ответила она.
Не находя, что сказать, он удалился, и на этом все завершилось. Хилоле было абсолютно все равно. « Господи,- ужасалась она,- умер мой ребенок, а я не чувствую ни чуточки сожаления. Одыл сделал меня бесчувственнной и это отлично! Тем беспощадней будет моя месть ему. Нет, лучше было ему отпустить меня назад к Шлеме».
Потянулись будни – интересные и ободряющие. Хилола поставила перед собой цель – восстановить силы, потраченные на беременность и роды. Она принялась играть роль больной и придавленной горем женщины, потерявшей сына. Роль эта показалась ей занимательной и не давала повода для грусти. Она много и разнообразно кушала, долго спала, упражнялась физически так, чтобы, по возможности, никто этого не замечал. Через пару месяцев она не только восстановила силы, но и стала, казалось, еще сильнее. Одыл ночами не донимал, потому, что она при нем стонала всякий раз, подчеркивая свою болезнь и немощность. От работы по дому ее освободили. Вскоре заточение наскучило, и она стала выходить во двор, мыть, пометать, разминать мышцы. Жены Одыла, слоняясь от скуки, звали Хилолу попить чаю и поболтать. Вообще, наблюдая за распорядком в доме, Хилола делала вывод, что женщины здесь работой не отягощены. Спали утром долго, вставая, не торопились умываться, а, умывшись, наконец, шли завтракать. Завтракали по часу, неспешно беседуя. После, как бы от безделья, шли, кто двор подмести, кто пол помыть. Работали минут пятнадцать, а после час пили чай. Дети, предоставленные сами себе, сновали по двору, занятые своими играми, находясь под охраной высоких заборов двора. После пития чая и болтовни, женщины в поисках, чем бы себя еще занять, шли готовить еду, под руководством бесконечно брюзжащей старухи. И если в Тюмени Хилола готовила еду между делом и наспех, то здесь приготовление еды было целой историей. Далее, по расписанию, следовал послеполуденный сон, после которого женщины, под навесом виноградника во дворе, вновь садились пить чай со сладостями, каймаком, фруктами. Болтали. Болтовня, в сущности, занимала большую часть их жизни. Несколько раз Хилола пыталась сообща с ними сделать какую-нибудь работу, и всегда это было сопряжено с трудностями и непониманием. Если Хилола чистила картошку за десять минут, то жены Одыла за час. При этом они трещали без умолку и совершали поминутные передышки. Медлительность их бесила Хилолу . В одиночку она быстро чистила картошку, и старуха нахваливала ее за ретивость, просила утихомирить пыл. Вообще, жизнь женщин за высоким забором сводилась к тому, что они слонялись целый день без дела в поисках, чем бы себя занять. За пределы дома они выходили под присмотром старухи исключительно, чтобы подмести дорогу вдоль забора и полить ее водой, дабы прибить пыль. Читать женщины не умели, ибо считалось, что им грамота противопоказана, работать их не принуждали, даже считалось, что они вообще работать не должны. В город выходить им воспрещалось – продукты, одежду, украшения, домашнюю утварь покупал и провозил Одыл, который не часто бывал дома – уходил утром, а приходил, когда стемнеет. При таком укладе каждая жена всячески завлекала Одыла, чтобы этой ночью он пришел спать к ней. Женщины жили своим миром, отделенным от мужского, по принципу полового разделения, но данное обстоятельство их не тяготило – таковая норма. Только ворчание старухи, пристально следящей за невестками, осложняли женскую жизнь. Как–то, в первые дни сосуществования с Одылом, Хилола беседовала с ним, сидя на топчане во дворе, в тени виноградного купола над головой. Мимо проходила Ильнора и, увидев, что Хилола рядом с Одылом, зыкнула на того злющими глазками. Хилола подумала, что сейчас последует сцена ревности. Одыл спросил Ильнору, в чем дело? На что получил сердитый ответ:
- Посмотри, какие у Хилолы в ушах серьги! Почему ей купил, а мне нет?!
На что Одыл ответил:
- Тебе купил тоже – подарю, когда приду к тебе ночью.
Ильнора сразу заулыбалась и ответила, что будет с нетерпением ждать, а Хилола уяснила, что женщины здесь не понимают, что такое ревность – главное, чтобы их не обделяли подарками и чтобы они получали не меньше других жен – тогда хорошо! У всех свое мышление: у одних тюменское, у других бухарское. Ну и поведение у всех свое: одни практикуют цивилизованное существование, другие придерживаются варварской формулы жизни – на вкус и цвет….кому что нравится. Хилола это понимала, но ее бесило то, что ее насильственно, обманом втянули в эти, изуверские для нее, обычаи. Почему, на каком основании и главное без ее спроса? Ничего- ничего, выжду – зреет восточный удар в спину. Особенно жесток удар, когда наносит его существо безобидное, безропотное, такое, как жена на мусульманском востоке. Удар – Хилола копила для нанесения его всю свою силу, направляла все мысли.
Однажды Ильнора сообщила Хилоле, что старуха пошла к соседке за забором, попросить у той казан для плова.
-Зачем это?! – Удивилась Хилола.- У нас же свой есть.
- Как это? – Не поняла Ильнора.- Наш новее будет.
- Вы часто просите у соседей вещи, для того, чтобы ваши новее были?
- Постоянно, а что? – Не поняла Ильнора. – Разве это грех?
« Удивительно, насколько мы с ними разные.- Отметила про себя Хилола.- Их устраивает Одыл, как устраивает зверя смотритель клетки в зоопарке, который регулярно зверя кормит и о нем заботится. Жены Одыла вовсе не виноваты. Если я накажу Одыла, они будут потом страдать. Но если я его не убью, то страдать буду я. Но почему я должна страдать? Это ведь естественно – блага на дороге не валяются, если один их находит, то всегда за счет другого, который их лишается.
Ильнора приобрела привычку приходить к Хилоле поболтать и Хилола ей в этом не отказывала – пускай удовлетворит любопытство.
- А русские мужчины, они какие? – Испуганно спрашивала она Хилолу и озиралась по сторонам – вдруг Одыл услышит.
- Ну-у…,- озадаченно тянула Хилола,- у них часто светлые волосы и серые глаза.
- О – о! – Восхищенно восклицала Ильнора.
- Еще они кушают за столом вместе с женщинами. Жена, у них принято, только одна и спят они всегда только с одной. Здесь, в Бухаре мужчина идет по улице впереди, а женщина несколько метров сзади. А русский мужчина идет с женщиной, взявшись за руки, и паранджи на его женщине нет и даже голова у нее непокрыта, когда тепло и рукавов нет на платье летом.
- А – а! – Качала головой Ильнора.- У нас бы такую женщину камнями закидали.- Как можно в платье без рукавов, чтобы плечи голые?
- А, правда – говорят наши мужчины - все европейские женщины легкого поведения.
- Что за глупость, Ильнора?!- Возмущалась Хилола.- Это не так, но как на самом деле принято у русских женщин, мне тебе трудно сразу объяснить и тебе сходу не понять.
Ильнора задумывалась и вдруг взрывалась смехом.
- Мужчины сидят за одним столом с женщинами, - заливалась она,- и ходят, взявшись с ними за руки и плечи у женщин летом оголенные, ой, как интере-е-сно! Не могу себе представить, как такое возможно, сидеть с мужчинами за одним столом и идти с мужем, взявшись за руки!? Ха- ха! Не могу такое представить!
В один из дней к Хилоле подошла старуха.
- Дочка,- она ее так назвала первый раз,- ты очень старательна, молодец, замечательная хозяйка. Роди мне внука, не беда, что первый раз не вышло. Одыл все равно не успокоится, пока ему не родишь сына. Надо, чтобы наша кровь бежала в наследнике.
- Было бы что наследовать.- Подзадорила старуху Хилола.
Старуха нахмурилась, колеблясь, и сделала отмашку:
- Следуй за мной, покажу тебе что-то, чтобы не думала лишнего.
Зашли через двор в комнату, где обитала старуха. Подошли к обычной стопке курпачей, старуха откинула их и похлопала по кованой стенке пузатого сундука, заговорщицки подмигнула. Потянула за веревку, висящую на шее, выудила из глубины платья ключ и отворила сундук.
- Гляди,- усмехнулась она, презрительно разглядывая Хилолу- какое богатство и знай – это богатство наследник унаследует и больше, чтобы я не слышала от тебя, что наследовать нечего. И чтобы никому не рассказывала про то, что увидела, а расскажешь – скажу Одылу, чтобы тебя убил, – пугала она.
В сундуке, на полосатой шелковой ткани дремали слитки золота и драгоценные камни.
- Ну,- любуясь, откинула ткань старуха,- видала?! Следующим слоем, под тканью, покоились золотые кованые браслеты, лимонного цвета, светлая россыпь бриллиантов, зеленый эсмеральд.
- Потрогай,- жестом пригласила старуха Хилолу, сощурив глаза, опьяненная созерцанием драгоценностей.
Хилола не приблизилась, изобразив напускное равнодушие, сказала:
- Ну и что, камни и камни? За Бухарой в горах тоже камни, а железа и у нас дома предостаточно: ножи, сабля у Одыла, подковы у коня.
Старуха резко захлопнула крышкой сундука, будто ее святость осквернили, и резко крикнула Хилоле:
- Нечего по горам было шляться, дура – ничего ты не соображаешь!
- Я не дура,- ответила Хилола, изобразив испуг,- я понимаю, что это богатство для сына, которого я вам рожу, и я знаю, что у нас в огороде еще золото зарыто.
- А про это от кого слышала?
- Одыл рассказывал. Но я не понимаю, какое мне до этого дело? – Пожала плечами Хилола с безразличием. – Какой мне в этом интерес? Пойду лучше, посплю, а то голова что-то кружится.
- Совсем ты ослабла, - кивнула старуха,- ступай.
Хилола отвернулась и вышла, зашла к себе в комнату и мстительно улыбнулась. В голове стройной последовательностью выстраивался план: « Ничего-ничего, приближается мое подлое время - проскрежетала она зубами – близится расплата»!
40. Хилола – возмездие, побег.
Спустя несколько дней Хилола во дворе любовалась видом цветущего миндаля. Был вечер, земля под деревьями устлана опавшими лепестками. Картина эта казалась знакомой, и Хилола вспомнила про дикие тюменские яблони в мае. Хилола не заметила, как бесшумно подкрался Одыл и проговорил хитро:
- Хилола!
Она вздрогнула от неожиданности.
- Ты стала еще прекраснее, любимая.- Певуче произнес он.- Я сегодня приду ночью. Будь ласкова со мной, и я тебе что-то подарю.
- Да. – Смиренно ответила она.- Приходите Одыл жон,- я буду вас ждать.
Одыл злорадно засмеялся и пошел, потирая руки. Хилола встрепенулась, вскочила и сказала себе: « Час пробил»! Перед сном зашла в конюшню, достала из тайника пистолет. Улучшила момент, юркнула в кухню, когда там было пусто, нащупала в темноте нож для рубки мяса. Потрогала лезвие – остро заточенное. Удары сердца молотом отдавали в висках, тело трепетало, предчувствуя долгожданный бросок, как у хищника, выследившего добычу. На мгновение Хилоле почудилось, что ударил колокол, мотнула головой, отгоняя наваждение. Серой, незамеченной тенью она проследовала к себе в комнату, положила нож под курпачи, легла, мучительно ожидая прихода Одыла. Пистолет лежал в кармане халата. Зашла Ильнора, уселась рядом на курпачи.
- Подруга,- сказала она,- а ты не тоскуешь по дому?
- Нет!- Резко ответила Хилола.
- А я вот скучаю по родителям, братьям, сестрам.
Замолчали.
- Одыл хороший.- Продолжила Ильнора.
- Возможно,- Ответила Хилола, - но я еще к нему не привыкла. И вообще, здешние манеры сильно разнятся с Тюменскими, потому мне освоиться здесь пока затруднительно.
Наступило гнетущее молчание.
- Пошла я, спать.- Сказала Ильнора.
- Иди подруга, завтра поговорим, не сегодня.
Ильнора ушла, стало тихо. Одыл не шел. Хилола закрыла глаза и задремала. Во сне она видела себя ожидающей Одыла, когда он придет к ней и получит возмездие. Одыла все не было, словно интуиция подсказывала ему об опасности и Хилола нервничала. И в этот миг появился Одыл. Он крался беззвучно, освещая путь свечой, опустился перед ней на колени. Хилола заглянула ему в глаза. Одыл глядел сверху, нагло и уверенно, взглядом вершителя судеб.
- Почему опять смотришь в глаза, сколько тебя учить можно?
- Простите, повелитель. – Пролепетала Хилола.
Он по хозяйски задрал шелковый подол ее платья. Ножны его сабли скользнули по ее оголенной коленке. Сгусток ненависти, давно копившийся в душе Хилолы, ждущий выплеска, сдавливаемый, сдерживаемый, взорвался, вырвался наружу неудержимым, свирепым потоком, увлекая Хилолу за собой. И она дала этой ненависти волю. Пальцы ее цепко сомкнули удобную рукоятку ножа, Хилола вся напряглась, как пружина, глубоко вдохнула и рука, резко взметнувшись, всадила Одылу лезвие в грудь. И сразу, без паузы, Хилола львицей кинулась на Одыла, выхватила у него из ножен саблю. Одыл поднялся, как ни в чем не бывало, с выпирающей из груди ножевой рукояткой. Удивленный и растерянный он протянул к Хилоле руки, и она рубанула по ним саблей. Что-то отлетело и шмякнуло на пол.
- Пощади!- Упал он на колени.
Хилола не поверила, Хилола посчитала, что это его такая восточная вероломная тактика – отвлечь внимание, изловчиться и контратаковать. « Сколь беспощаден, столь труслив и ничтожен» - промелькнуло у нее в голове. Для пущей безопасности, она попятилась назад. Он глядел затравленно и послушно, словно они поменялись местами – на востоке уважают только силу – кто сильнее, того и уважают.
- Ну что,- прошипела она,- приручил меня – собаку?!
- Не казни! – Взвыл Одыл.
Мольбы не впечатляли, Хилола расценивала их, как избитое восточное вероломство – ничьим мольбам здесь нельзя верить. Если он будет продолжать орать – сбегутся жены, на это и рассчитывает. Хилола проскрежетала зубами, резко взмахнула саблей и рубанула со всей силы по Одыловской склоненной шее. Сабля прошла сквозь шею легко, как будто это была дыня и голова Одыла упала на пол, к ее ногам. Но Хилола уже не могла остановиться – рубила одылово тело на куски мяса, рубила по садистки самозабвенно, получая жуткое наслаждение. И в это время она проснулась. Одыл тряс ее за плечо.
-Почему не встречаешь? – Улыбнулся он, сунул руку под платье, провел ладонью по бедру.
- Ты еще живой?
- Что такое?- Не понял он.
-Иди ко мне. – Притянула она спросонья его за шею.
Тогда он вытянулся рядом с ней и прохрипел:
- Сделай мне приятно, как только одна ты умеешь, как тогда, в первый раз. Я уже долго жду этой минуты.
Хилола нащупала под курпачами нож, вырвала его и круто вонзила Саиду в сердце. Саид ойкнул и Хилола сразу, с силой резанула ему по горлу. Саид закатил глаза и тело его конвульсировало, издавая шуршание. Хилола тщательно обтерла об курпачу нож, поднесла к зеркалу свечу и внимательно оглядела себя – в крови не обрызгалась, чистая. Деловито сдернула с живота Одыла ремень с саблей в ножнах и туго затянула на себе, опустила в карман халата нож, скатала большой шелковый мешок и сунула его под ремень. Пошла в комнату к старухе, удивляясь на ходу своей уверенности. Старуха храпела. Это хорошо. Жен Одыла Хилола не опасалась. Даже если они услышали какой-то шум, к ней в комнату заглянуть не решатся. Стараясь быть бесшумной, ориентируясь на старухин храп, осторожно убрала курпачи, нащупала на сундуке замок. Стояла кромешная тьма. Хилла нащупала нож, выхватила его и, сжав рукоятку, подкралась к старухе, чтобы перерезать веревку с ключом. Старуха перестала храпеть и Хилола замерла. Старуха заворочалась. Застыв, Хилола услышала шорох поднимающейся старухи и вдруг ощутила, как та больно схватила ее за волосы и потянула к полу.
- Не за ключом ли к сундуку ты пожаловала?
Хилола выронила нож, руки ее метнулись за голову и нащупали старушечьи уши. Хилола что силы впилась в них ногтями, согнулась и обрушилась на спину, придавив собой старуху, та затихла. В темноте Хилола нащупала на старушечьей шее веревку с ключом, сняла ее и открыла сундук. Вытянула скатанный шелковый мешок, распустила его, встряхнула и принялась на ощупь беспорядочно запихивать в него все содержимое сундука. На дне нащупала стопки какой-то бумаги, очевидно деньги, бросила их в мешок тоже. Напоследок обшарила рукой пустой сундук, уходя, прислушалась. На полу послышалась возня и стоны приходящей в сознание старухи. Хилола перешагнула через нее, выходя во двор.
« Прости меня, сушеная слива,- сказала она про себя,- или вы меня, или я вас – все честно, по законам животного мира». Зашла в комнату Одыла, зажгла свечу, стала рыться в его одежде, выбрала подходящую, переоделась в нее, затянула ремень с саблей, пистолет сунула за пазуху. Освободила мешок с драгоценностями от лишних тряпок, перевязала верх мешка, получился увесистый узелок. Волосы уложила под каракулевую шапку. Так Хилола становилась похожей на юношу, так становилось проще убегать, не привлекая к себе внимания. Одинокая молодая женщина на мусульманском востоке неизменно привлекает к себе внимание, а юноша нет. Пришла в стойло, надела седло на встревоженного жеребца, прочно привязала к седлу мешочек с драгоценностями, вывела жеребца во двор. Снова прислушалась. По-прежнему все тихо, старуха еще не очухалась и не подняла вой. Хилола отодвинула засовы ворот и вывела жеребца на улицу, оседлала и поскакала. Ну, все, теперь лететь – ветром быстрым, нет той силы, способной воспрепятствовать ее побегу и нет стены, которую бы она не сокрушила на пути. « Пристрелю, – скрежетала она зубами,- пусть только кто попробует помешать»! Дом Одыла находился на окраине Бухары, но Хилола не знала дороги, скакала по наитию. На выезде из квартала, возле запертых на ночь ворот, дремали стражники. Топот копыт согнал с них дремоту. Завидев их, Хилола выкрикнула первое, что пришло на ум:
- Эмир умер!
Рука ее дернулась за пазуху и нащупала пистолет. « Пристрелю»! - Проскрежетала она себе.
- Скончался почтенный! – Добавила она.
- Вюй, вай! – ответили стражники, отпирая ворота.
- Отвечайте мне, как выехать из города?!- Грозно приказала им Хилола.
- Да вот эта дорога к Каршинским воротам и ведет.- Махнули рукой стражники.- Да ты что же, не знаешь?!
- Обо всем забыть можно – эмир же скончался! – Звонко и радостно крикнула на скаку Хилола.
Преклонение перед властью и чинопочитание не знают на востоке предела, и потому весть Хилолы о кончине великого эмира с легкостью открыла для нее и следующие – Каршинские ворота, за которыми простиралась безграничная свобода.
Не спать, не отдыхать, коня не жалеть! Хорош конь, но до Ташкента не дотянет - пускай скачет рысцой, как можно дольше. Через пару часов Хилола в попутном караван – сарае заменила своего уставшего коня. Купец – таджик, без лишних вопросов, не обсуждая, всучил ей худосочную клячу. Кляча – голубушка, не подвела. До Самарканда еще два раза с доплатой меняла лошадей. Переплачивала, не торгуясь, потому получала свежих скакунов незамедлительно и, никто не задавал вопросов. Все, Самарканд! Хилола от усталости валилась с ног, жажда туманила рассудок. Коня бросила возле первой же чайханы и, перекинув мешок через плечо, зашла выпить чая. « Недопустимо расслабляться,- твердила она,- необходимо скакать дальше, до Ташкента. Но, как? Уснув в седле, что ли? Рядом подсели два таджика. Хилола оценила их – судя по засаленным и потрепанным чапанам – из пастухов. Они пили чай, перекидывались ничего не значащими для Хилолы фразами, и вдруг один из них сказал:
- Скоро поезд на Ташкент уходит, надо поспешить – Кабул ока сердиться будет, если товар ему не привезем. Хилола вздрогнула, впившись коготками в шелковый мешок на коленях. Точно! Ей срочно нужно на поезд! Подозвала чайханщика, расплатилась и быстро вышла на улицу. То ли Самаркандцы не понимали, что такое вокзал и поезд, то ли не хотели показывать, но никто ей не указал путь до вокзала. Тогда она поймала местного кучера и попросила того отвезти ее на его дырявой кибитке к вокзалу. Кучер оказался понимающим и за несколько монет, минуя всего один квартал, доставил Хилолу на вокзал, к поезду, через час ожидающему отправки в Ташкент. Хилола страшилась быть схваченной, купила билет и чтобы не быть на виду, пошла в чайхану. Попила чаю и поймала себя на том, что перед глазами все плывет, ее неумолимо засасывает в себя сон. Задерживаться в чайхане, на топчане, зовущем поспать, не стоило – уснешь и проспишь всю оставшуюся жизнь. Она вышла на улицу и стала безостановочно петлять по улочкам возле вокзала. Только не останавливаться – движение жизнь, а покой смерть. Наконец, время ожидания истекло. Вышла на перрон, билет на руках, поезд ждет, бдительность в такие минуты притупляется. Хилола это сознавала, надеялась на удачу. Нашла свой вагон, протянула статному проводнику в европейском костюме, билет, проследовала в купе, села. Поезд тронулся. «Пока чудовищно везет», - думала она, засыпая на мягком диване, положив под голову свой шелковый мешок, вместо подушки. Сон был тяжелым и поверхностным: снилась погоня, раны, пот. При каждом толчке вагона, Хилола вздрагивала, просыпалась и вновь, словно в болото, погружалась в больную бесконечную дремоту.
В Ташкенте оказалось, что можно вечерним поездом отбыть в Оренбург. Купила билет первого класса и растворилась в толчее Ташкентских базаров. На вокзале ее должны были искать – быть не могло, чтобы не искали. На базаре внимание привлекла лавка с европейской женской одеждой и Хилола не смогла преодолеть искушение - купила себе на часть денег из сундука платье, туфельки, белье. Жутко хотелось помыться и облачиться в новое одеяние, но это было бы более чем непредусмотрительно. Продолжила кружить по городу. Вечером на площади возле вокзала приметила группу русских мужчин, рабочего происхождения, что-то обсуждающих. Подумала, что, скорее всего они тоже едут в Оренбург. Подошла к ним и спросила на русском:
- Не подскажете, где здесь поезд на Оренбург?
Мужчины выразили крайнее удивление, разглядывая Хилолу.
- Да он здесь один поезд.- Удивленно ответил молодой конопатый парень. Покачал головой:
- Ты, что за странная птица – ты узбек, или русский?
- Я бухарец из России!- Гордо ответила Хилола.
Компания дружно рассмеялась.
- А мы тогда, парень кто – русские из Бухары? – Старший из мужчин сказал всем:- Пошли на поезд, пора уж.
В их окружении, дабы быть менее приметной, Хилола подошла к вагонам. И снова удача - никто не обратил на нее внимания – где погоня?!
Поезд тронулся. Все! В купе, в одиночестве, Хилола в окно провожала взглядом проплывающие желтые глиняные дома, и когда кончился Ташкентский оазис, и потянулась безнадежная азиатская степь, такая же, как ее жизнь в Бухаре у Одыла, по лицу ее потекли слезы и уж более, не опасаясь их сдерживать, она дала им волю. Каракулевая шапка сползла ей на глаза. Хилола сорвала шапку и бросила ее на пол. Когда слезы высохли, она выглянула в вагон и попросила у проводника чаю с лимоном и сахаром. Выпив чай, она подумала: « Вот, теперь я богата и вольна, теперь мне можно уж и позабыть про нищенское учительское прозябание и можно быть счастливой. Не каждый умеет, а я умею быть счастливой! Изенька, мальчик мой сладкий – уж скоро я тебя увижу – мы с тобой богаты»!
Перед Оренбургом Хилола скинула с себя мужскую одежду и облачилась в женскую. Когда сошла с поезда, первое, что бросилось в глаза – золотистый купол православной церкви.
- Восток научил не верить ни во что! – Поймала она себя на мысли и в глазах всплыли мечети Бухары.- Нет никакого бога – есть ловушка для простаков, чтобы над ними господствовать. – Ни в кого больше не верю, только в себя – так вернее!
Вспомнилось, как Шлема говорил: « Нет ничего надежнее собственных интересов. Все остальное – царь, бог – чужие интересы, для того, чтобы тебя использовать». Тогда она не понимала, что он имел в виду. Колокол на церкви ударил торжественно и протяжно.
« Красивый звук,- подумала Хилола,- для обмана в ход идет все, в том числе и звуки». Вспомнила крики муэдзинов из бухарских мечетей. Да, Шлеме эти крики напоминали баранье блеянье, а для нее они были музыкой. Были когда-то. Хилола подошла к церкви и бросила нищенке монету. Звук церковного колокола тревожил – звук обмана? « Однако ж, в Тюмень пора», - сказала она себе. Хилола махнула, проезжающему мимо извозчику и тот остановился.
41. Наум-условие, Изя –нетерпимость.
Поздно вечером Наум читал на кухне торговую газету, попивая чаек с крендельками. Статейка вещала о том, что мужик приехал в Тюмень из деревни и у него на базаре украли деньги. Мужик заметил, как вор вытаскивал у него деньги из кармана и схватил его, но вор, в сутолоке, успел передать деньги сообщнику – сообщник скрылся. Подоспела полиция, но карманника отпустила из – за отсутствия улик. Наум вообразил себе, как мужик был разъярен тем, что его обворовали, но еще более тем, что власть его не защитила, а защитила вора от ярости мужика. Если б не власть, мужик бы нож выхватил. Да, власть – мужик не видит в ней проку – власть мужику только мешает. Однако ж, закон: вор почти всегда имеет права, мужик почти всегда бесправен. Вчера к Науму пожаловала какая-то контрольная инспекция от власти, изнуряла проверкой, не из ворованного ли материала он шьет свои рубашки? Доказать ничего не могли, но весь день не давали работать и оставили в покое только тогда, когда он дал им шесть рублей откупных. Вору, который мужика обокрал, власть не может доказать, что он вор, хотя это явно. А Наум, который не вор и это тоже явно, не может доказать власти, что он не вор. Громко хлопнула сенная дверь - Наум вздрогнул. Это Изя явился, наконец-то. Изя прошел в кухню, сел напротив.
- Куда же ты, дурень, убегал от меня?
-К ней,- мрачно усмехнулся Изя.
- И как? – Осторожно поинтересовался Наум.
- Удачно,- Отчеканил Изя,- все задуманное осуществил. – Помолчал. -Серьезно.
- Молодец.
Изя саркастически ухмыльнулся:
- А работать я с тобой не буду и это тоже серьезно.
- Почто осерчал на меня?- Полюбопытствовал Наум.
- Да ни по что.- Ответил Изя.- Причина в том, что денег мне, работая с тобой, никогда не заработать.
- И это тоже серьезно?!- Вскипел Наум.
- И это.- Спокойно ответил Изя.
- Ладно, пошли спать.- Решил Наум, давая понять, что дальше разговаривать, не намерен.
Утром Наум ехидным голосом оповестил Изю:
- Хоть ты со вчерашнего вечера самостоятельным сделался - со мной более не работаешь, но старые дела необходимо завершить.
-Безусловно. – Не стал перечить Изя.
Под завершением дел подразумевалось собрать деньги за рубашки, отданные торговцам на продажу.
Собрались и поехали вначале в гостиный двор к служивому – Григорию, который наряду с основной деятельностью промышлял еще мелким посредничеством – сбывал рубашки проезжим купцам с небольшим для себя интересом. Поздоровались. Григорий любезно предложил присесть – попить чаю. Наум, было, согласился, но Изя жестко пресек:
- Григорий, давай без церемоний – решим дело с ходу и разбежимся по делам – мы по своим, - ты по своим.
Григорий, уперев взор в пол, тяжко вздохнул, надулся пузырем и стал долго доставать из кармана небрежно смятые бумажные рубли и медяки. Приступил к подсчету денег, пересчитал, принялся заново, будто злонамеренно играл на Изиных с Наумом нервах. Изя начал звереть. Григорий почесал затылок и произнес, извиняясь:
- Всего десять рублей с собой – больше нет.
- А почему десять?! – Гневно спросил Изя.
Григорий вскинул глаза, но тут же, обжегшись о взгляд Изи, опустил их.
- Договаривались на двадцать, а ты нам десятью тычешь!
- Ну, так, э-э-э…-Робко промычал Григорий.
-Ну да, Изя, действительно.- Поддержал Григория Наум.
- Нет времени!- Рявкнул Изя и Наум смолк.- Доставай деньги.- Спокойно потребовал Изя, сверля взглядом Григория.- У нас – ты знаешь - есть накладные, что ты нам должен двадцать рублей. Отвезем их в суд – не двадцать – сорок рублей отдашь со штрафом.
Григорий усмехнулся, запустил руку в другой карман и вынул синюю пятирублевку.
- Все!- Выдохнул он с вызовом.- Больше у меня денег нет.
-Как нет?! – Всплеснул руками Изя.
- Фу ты!- Фыркнул Григорий пренебрежительно.- Нет, значит, нет, и сегодня не будет, а через два дня поглядим.
Желая загасить назревающую стычку, Наум отодвинул Изю в сторону, шлепнул Григория по плечу:
- Ну, нет, так нет. А когда подъехать за остальными?
- Через два дня, а лучше через неделю приезжай.- Утихомирился Григорий.
- Ладно.- Ответил Наум.
- Рубашки, когда привезете? – Поинтересовался Григорий.
- А через неделю.- Подхватил Изя.
- Завтра завезем.- Рассудительно ответил Наум.
- Завтра жду.- Вслед им бросил Григорий.
На улице сели на козлы и Наум отметил:
- Ну и дурак ты, Изя. Всех клиентов так распугаешь. А я их столько времени приваживал.
Изя молчал. Наум посмотрел на него и глаза Изины показались ему остекленевшими. До базарной площади ехали молча. На месте Изя отправился за торговцем Иваном, а Наум сидел, ожидая. Не по душе ему было изменение Изиного поведения. Несдержанность, нахрапистость – это всегда плохо для их полулегальной коммерции. Полулегальная коммерция – игра в поддавки. Это при официальной коммерции, когда ты под прикрытием власти и закона – можно кричать о себе и чем больше ты кричишь, тем лучше твой товар распродается. В полулегальной коммерции наоборот – чем меньше о тебе знают, тем дольше ты будешь существовать. Наум поймал себя на мысли, что Изя становится ему, несимпатичен, и раз так, то он прав – надо разбегаться. Изя возвратился с Иваном. Поздоровались. Иван протянул Науму деньги за проданные рубашки, то взял их и хотел, было положить их в карман, как Изя остановил:
- Стоп! – Заявил он категорично.- А ну дай, пересчитаю.- Измерил взглядом деньги и спросил Ивана.- Девять рублей здесь, говоришь?
- Девять, должно быть.
Изя пересчитал:
- Двадцать пять копеек не хватает.
- Да ладно,- мазнул рукой Наум,- поехали дальше.
Иван, глядя на Изю, пожал плечами:
- Просчитался.
- Понимаю.- Вежливо кивнул Изя.
Иван достал двадцать пять копеек и подал Изе.
- Благодарю.
Иван помялся и обратился к Науму:
- Тут бы, это, скинуть бы немного цену – то, ну, на рубашки, подешевле бы?
- Мы дешевле не можем,- отрезал Изя,- мы только дороже можем.
Двинулись по другим лавчонкам. Изя жестко требовал деньги, а если продавцы возражали – бросался на них цепным псом. Продавцы, не ожидая напора, удивленные и растерянные, быстро расставались с деньгами. Торговаться с Изей было столь же тяжело, как сгибать толстую широкую доску. Наум сидел на козлах и не вмешивался, а деньги собирал Изя. Даже не собирал – вырывал от должников. Отдавали весь долг, хотя обычная практика - половина. Наум заметил это Изе и сообщил, что через неделю продавцы привыкнут к Изиному напору и станут отдавать деньги в прежнем стиле – ни шатко, ни валко. Люди очень быстро привыкают к любому давлению. Изя согласился и изрек вывод:
- Убогое, Наум, все это.
- В смысле?- Не понял Наум.
- Ничтожное это занятие – развозить рубашки, выдирать деньги за них. Так быстро не разбогатеешь.
- Разделяю.- Согласился Наум.- Разбогатеть быстро можно, только если Тюменский порт, например себе присвоить, или во власть проникнуть. Хочешь попробовать?
- Хочу!- Кивнул Изя.
- Ну, попытайся.- Скептически ответил Наум.
День близился к завершению, смеркалось. На небе незабудкой блеснула звезда, Изя задержал на ней взгляд.
- Прилично денег насобирали сегодня.- Заметил Наум.
- Что? – Не сразу сообразил Изя,- Ах, да, деньги. Я завтра начинаю свое дело. – Он сделал паузу.- Без тебя.
Наум помедлил с ответом и сообщил:
- Возможно, так и в самом деле будет лучше?
- Дай мне тридцать рублей – я их заработал, на них начну работать, мне надо с чего-то начинать, а без денег начинать невозможно!- Потребовал Изя.
- Начнешь на них работать? – Усмехнулся Наум.- На тридцать рублей, или на себя? – Скептически покачал головой.- Ладно, я дам тебе тридцать рублей, чтобы ты на них работал, раз ты заработал их.
42. Изя – коммерческие потуги.
Изя рассуждал: « Что есть в Тюмени, на чем можно заработать деньги? Первое – бюджет города. С этим все ясно, на бюджете кормится власть и близкие к ней купцы – чужаков туда не пропускают. Второе – продукция крестьян. Бесперспективно, неконкурентоспособно. Промышленность….? Здесь, чтобы зарабатывать, нужны финансы – финансов нет. Отпадает. Проходные торговые места? Все под властью и приближенными – торговля отпадает. Остается лес и рыба. На лес нужны вложения, на рыбу нет. Следовательно, надо попробовать торговать рыбой». В Тюмени не сложно отыскать рыбного поставщика, чтобы можно было у него недорого купить качественную рыбу, а после попытаться ее продать, вернуть назад затраченное и даже, если повезет! получить прибыль. Изя дерзнул пойти по этому пути: купил на тридцать рублей рыбы, раздал ее с наценкой торговцам и через три дня с трудом собрал с них деньги. Посчитал – прибыль девяносто копеек. Тридцать пять копеек отдал извозчику, за развозку по продавцам. Конечный доход – пятьдесят пять копеек. Изя почесал затылок: за месяц, при таком темпе, заработок составит рублей шесть, почти как у прачки. А что делать? Продавцов рыбы в Тюмени слишком много, а покупателей слишком мало и все хитрые. И так во всем. Нет, все же для того, чтобы твердо встать на путь к финансовому успеху необходимо чем - то располагать. А чем располагал Изя? Ни – чем! Он был без всего и один. «Да,- сделал вывод он,- рубашки шить выгоднее». По прошествии недели самостоятельной жизни, Изя отдал Науму двадцать копеек, за то, что жил у него и столовался. Наум от денег категорически отказался и поинтересовался у Изи, как он дышит?
- Дышу пока.- Насупился Изя.
- Ладно,- сказал Наум,- не станем ехидничать над вашей персоной.
- Да уж, сделайте одолжение.- Огрызнулся Изя.
На следующей неделе Изя продолжил рыбную торговлю – надо же работать, а размышлять можно и во время работы. Финансовый результат был прежним, как у прачки. К заветной цели – обладанию Хилолой, Изя не приближался ни на шаг. Оглянется он на прошлое – там бессилие и обкусанные губы, а заглянет в будущее – Тюмень, тупиковый городишко, болотная трясина, засасывающая в себя вульгарной рыбной торговлей. От таких рассуждений становилось столь тоскливо, что Изя пожалуй б даже выпил водки, если б это питие не было столь глупо и пошло. Замена рыбного идиотизма на алкогольный? Все не то. Где там дырка в тупике – лаз на волю? Быть не может, чтобы не было лазейки!
Неделя перерастает в месяц – безжалостное чередование непродуктивных дней. Рыба затягивает все глубже. Изя мечется от пронзительного сознания, что надо все менять. В окружающем его мире ценятся исключительно деньги; а ум не ценится, и труд не ценится – урода признают красавцем, если у того есть деньги, болвана назовут умницей, если у него есть деньги, бездельника станут именовать рабочей лошадью, иначе откуда же у того так много денег? Чем озолотились богачи? Рыбной торговлей, шитьем рубашек? Более чем несерьезно. Но если в обществе большие деньги – это все, а честно их не заработать, то, что отсюда следует?!
Порой у Изи возникала идея: апатично сдаться, занять ту ячейку в кастовой иерархии нелегального рубашечного ремесленника, которую предлагала ему система. Система хотела, чтобы он был рыхлым и безвольным. Сие осознание вызывало у Изи реакцию – взорвать к чертовой матери эту систему, в которой все равно никто не заинтересован, не считая исключений – мародеров, которые на ней наживаются. Однако, такой взрыв к Хилое не приблизит и потому он для него нецелесообразен. Все темень – никакого представления, по какому пути пойти? Рассуждая так и одновременно торгуя рыбой, Изя через пару месяцев стал зарабатывать до тридцати рублей. Прачка осталась далеко позади. Он доложил о достигнутом результате Науму и тот поощрительно сказал, что Изя даже превзошел его заработки, а, следовательно, и ожидания. Надо, мол, продолжать дальше в этом же духе. Такая похвала Изю не обрадовала. На руках у Изи было около девяноста рублей, а Хилоле нужны тысячи. Прийти, сказать Хилоле, что через пятнадцать лет он заработает ей пять тысяч? Смешно! Ей надо все и сразу и сейчас, а через пятнадцать лет – скажет она – ей, возможно, уже ничего не надо будет. Вот, взять бы где – то эти пять тысяч, как взяли те, кто негаданно озолотился. Озолотился, разлагая остальных … Да, взять бы так, как они взяли, не так много даже, как они, а всего пять тысяч, высыпать их к ногам Хилолы и стать ее хозяином и повелителем: кормить ее, одевать, охранять, беречь, любить. Когда, когда, когда….же?! Сегодня у него доход по тридцать рублей за месяц, завтра, может, сорок рублей, потом пятьдесят, предположим. Но ведь можно в лодке плыть по морю час и два, а впереди все темень да темень. И тепло в лодке и сухо, а просвета все не наблюдается. Заработки эти непринципиальны, к цели не приближают и, следовательно, смысла в них нет. Те, кто озолотились, по морю не плыли и все их состояния – сразу, разом и все, с подозрительного одобрения власти и придуманного ею закона. Это только Шлема годами копит да маневрирует, а его преследуют. Что оставалось Изе - мошенничество, властью наказуемое? Изя мучительно выискивал такое мошенничество.
43. Изя – чайное ловкачество.
Однажды, располагая свободным временем, Изя ехал по Спасской на извозчике с мыслью, куда бы податься? Когда ты непрерывно в делах, очень затруднительно заполнить неожиданно высвободившийся час. Ничего в голову не приходит, кроме как поехать домой да завалиться на диван. Изя подумал, что можно пройтись по магазинам, которые прямо здесь, на Спасской. Мешал извозчик. Своего коня Изя не купил – считал, что лучше нанимать для извоза специального человека. Специальный человек и существует для того, чтобы коня кормить и на морозе его запрягать и деньги за это от Изи получать, чтобы руки тому не марать и не отвлекать внимание от дел. Изя досадовал на то, что сейчас извозчик целый час будет стоять, а деньги получит, как если бы работал – возил Изю. Велел Изя извозчику ожидать его, а сам пошел пешком по магазинам. Магазин одежды оказался нереально дорогим. Покупатели отсутствовали, и Изя поинтересовался у продавца, а бывают ли они вообще?
- Вообще, почти нет,- Услышал он ответ,- стоим без толку.
- А за счет чего живете?- Спросил Изя.
- Не знаем,- пожали плечами продавцы,- за счет хозяев – деньги нам платят, за то, что стоим. Не одни мы такие,- усмехались продавцы,- вон, ресторан через дорогу – чрезмерно роскошный и дорогой, но также пустует, никто не заходит.
- Зачем такие дорогие магазины, в которые никто не ходит, зачем такие роскошные рестораны, которые никто не посещает?
- Не знаем,- отвечали продавцы,- но только на свои деньги никто бы не стал создавать такие проблемные заведения.
Пошел Изя по другим магазинам. Заходит, просит показать, от нечего делать, приглянувшийся товар, заводит разговор, высматривает – сам не знает что, но твердо верит, что таким образом непременно наткнется на какую – ни будь хитроумную идею, которая его обогатит. В бакалейном магазине разговорился с продавцом, так, ни о чем. Покупателей не было и продавец, с удовольствием болтал с чудаковатым пареньком, который с интересом обо всем расспрашивал, хоть ничего и не покупал. На полицейского доносчика,- думал продавец,- этот паренек не похож, потому, что слишком простодушен и вежлив, почему бы не поболтать, время не потянуть? Внимание Изи привлекла яркая, большая вытянутая, жестяная круглая банка с чаем, на которой был изображен государь российский император с жезлом в одной руке и короной в другой.
- А сколько,- спросил Изя,- стоит этот ваш царь?
- А три рубля, для вас - глядите, какая прелесть!
- Прелесть, не спорю.- Согласился Изя.- Но в этой банке всего пол килограмма чая и за три рубля, а вот чай весовой, вижу, стоит у вас один рубль.
- Но ведь банка – то, какова, а? Что за прелесть! Ведь вот взять кипяток, что в кастрюльке его вскипятить, что в самоваре – одинаково, однако ж, в самоваре кипятят – уверяют, что вкуснее, хотя разницы и нет.
- И как, раскупают? – Поинтересовался Изя.
- Еще как раскупают!- Хмыкнул продавец.
Изя призадумался, вышел на улицу и присел на лавку. Да уж, человеку все равно, что внутри баночки – главное внешняя оболочка. А раз так, то почему бы не попробовать заказать такие баночки и фасовать в них чай самому? Изя вернулся в магазин и купил банку чая с государем императором за три рубля. На следующий день Изя выяснил, что в Тюмени не найдется умельца способного такие банки воспроизвести. Все, кого он опрашивал, отправляли Изю в Екатеринбург. Поехал Изя в Екатеринбург. Нашел нужного мастера, стал тот по заказу Изи банки такие изготавливать с рисунком – не отличить от оригинала, и Изе их в Тюмень отправлять. Нашел Изя в Тюмени добросовестного мужика, которого звали Георгием, стал Георгию завозить домой императорские банки и чай первосортный весовой, который закупал мешками в порту. Георгий у себя на кухне чай аккуратно по банкам фасует и готовый Изе возвращает. Изя уже по торговцам развозит. И не плохо так пошел этот чай, по полтора рубля за банку. И всякому крестьянину да мещанину полтора рубля за банку этого чая отдать проще, чем три. И не то, чтобы нужен этот чай крестьянину, да мещанину, но дома, вечером при свете керосинки заварят они себе этого чаю и ощутят себя, бросая взгляд на банку, причастными к самодержцу Российскому. Будут тешить себя иллюзией, что чай этот сам царь пьет. И светлее, от этой мысли станет на душе у крестьянина – мещанина. Сам Изя такие мысли не уважал и чай предпочитал с Наумом пить весовой. Поменьше заблуждений, поменьше! Ну, кому что надо. Георгию, за фасовку чая Изя платил двадцать пять рублей и пятьдесят рублей прибыли сам имел и рыбой торговал, как прежде. Времени, правда, совсем не стало, хоть помощника нанимай. Пришел Изя к Науму и говорит:
- Вот уж восемьдесят рублей в месяц дохода имею.
И рассказал про все свои дела до мелочей – Наум ведь как отец, советом, где поможет.
- Это хорошо,- ответил Наум,- да только гляди, когда прознают купцы, которые чайную торговлю держат, про твое творчество, так и ожидай от них подлости. И беспощадны они и за ними власть стоит, которая с их дел свой денежный процент имеет, а от тебя ей ничего – по стенке тебя размажут, только темный след останется.
А Изя рукой махнул – знаю, мол, без тебя все время опасаюсь этого, и тут же спросил с надеждой:
- Как думаешь, могу ли уже к Хилоле пойти свататься?
Наум надулся, силясь сохранить серьезность, но не выдержал и прыснул смехом. Успокоившись, изрек:
- Извини за смех, но до Хилолы тебе еще как до звезды. Ей сразу состояние надо – тысячи. А у тебя сейчас что?! Восемьдесят рублей в месяц, да и то все на грани провала. Иди, - послал,- дерзай дальше.
Изя рассвирепел, но вида не подал, ушел. Что возразишь - Наум прав. Весь этот мир вражеский разъединяет его с Хилолой.
44. Изя – басурманское предложение, Игнатьев.
Еще две недели проплывают – медленно, бестолково проплывают. Изя едет на извозчике, озирается, словно бродячий пес. Внезапно замечает, что небо синее и снег, оказывается, уже тает. « Вот уж и лето,- тяжко вздыхает он,- а денег все нет. Есть только трясина под названием – торговля рыбой и чаем. Рыба – она что? Рыба, да и рыба. Ну, все торгуют рыбой – что там на ней заработаешь – мизер, какой ни будь, при условии тонких торговых уловок. Это не коммерция – это не то, что надо для Хилолы.»
На базаре Изя собирает с торговцев деньги за проданную рыбу и чай. Останавливается в рыбном ряду, теребит бессознательно в кармане синие пятирублевки, руку не вынимает, дабы не выкрали. Разглядывает народ. Некто трогает его за плечо, он не торопясь, оборачивается. Прокопченный азиат, в лоснящемся от грязи полосатом халате. На ногах сапоги в галошах, а на голове черная кожаная тюбетейка. Кожа на его лице бугристая и прорезана морщинами, выпирающими из седой щетины, глаза просящие. Иноземец поклонился, приложил руку к сердцу.
- Брат,- обратился он к Изе,- вот мне посоветовали обратиться к тебе – сказали, что ты купец молодой и богатый.
Говорил басурман, коверкая слова и с трудом подбирая их, но смысл был ясен.
- Ни одному твоему слову не верю.- Захотел от него отделаться Изя, предполагая подвох. Хотя навязчивый азиат и вызывал безусловное подозрение, но Изя вдруг подумал, что этот басурман может рассказать много любопытного, о чем Изя и не догадывался.- Кто подослал тебя?- Спросил Изя, на что азиат ответил, что в Тюмени уже неделю и что Изю порекомендовал ему продавец рыбы, с которым у Изи общее дело. Другие торговцы, на которых сослался азиат, также рекомендовали ему Изю, потому, что Изя, якобы, уважаемый в их среде человек.
- Знаешь что,- сказал Изя, смягчившись,- приглашаю тебя в трактир пообедать. Согласен?
- С удовольствием, брат. - Приложил руку с сердцу азиат. Сели в поджидающую Изю двухместную бричку и поехали на Всехсвятскую. В трактире каждый стол был отгорожен от зала перегородками, создавая впечатление отдельного кабинета. Вместо стульев стояло три диванчика. Изя плюхнулся на один и жестом пригласил оробевшего азиата. Через минуту тот освоился, вальяжно развалившись напротив Изи.
- Хорошо! – Улыбнулся он.
Пришел половой. Заказали в угоду гостю баранину. От спиртного басурман отказался. Изя попросил принести зеленый чай и клюквенный морс. Аиат спросил, можно ли курить? На что получил Изино одобрение.
- Вот,- сказал азиат,- возим вино крепленое в Омск.
- Вы – это кто?
- Ну, я…..,- замешкался басурман,- и еще, как это по – вашему ..... ребята!
- Ладно, не важно. – Одобрительно кивнул Изя.
- Если коротко – нужен нам серьезный покупатель в Тюмени, как ты, который власти на нас не донесет и деньги заплатит.
- А к власти, почему не подходил – она здесь всем заправляет?
- Почему не подходил,- оживился азиат,- подходил. Не разговаривают – сказали, что у них связи с поставщиками давно отлажены, а новые не нужны. Даже цену не спросили. Уходи, мол, и не приходи сюда больше.
Половой принес кушанья и напитки. Замолчали. Когда ушел, басурман продолжил:
- Вино в Омске отдаем по девять копеек за литр; качество – проверишь на месте – лучшее. Всего вина на три тысячи рублей.
У Изи перехватило дух: « Не это ли то, что он так долго выискивал»? Он непроизвольно вздрогнул, и это не осталось незамеченным хитрым азиатом – Изя это уловил. Азиат довольный улыбнулся в усы и потер неряшливую бородку.- Если работать, то по- крупному.
Изя взял себя в руки как можно более безразлично ответил:
- Хорошо, я подумаю и дам ответ завтра в обед. – Помедлил несколько и поинтересовался. – А ну, ответь, многим ли предлагал это вино в Тюмени?
Азиат поморщился:
- Не переживай – власти вчера предлагал, которая отмахнулась и тут же забыла и больше никому – ты первый, после власти. Все остальное – я только выяснял, что и по чем? Ну, конечно, не остался незамеченным.
- Ясно, - дополнил Изя,- не трагично, в допустимых пределах.
-Ага,- кивнул басурман,- вот, как ты сказал. Я здесь осматриваюсь неделю – сам хотел тебя просить оставить мое предложение в тайне.
- Да,- кивнул Изя, - хочется остаться не разоблаченным.
В Тюмени крепленое вино было ходовым товаром и продавалось на розлив, по сорок копеек за литр. Сложность была в том, что облагалось это вино приличным налогом. Азиаты ввозили вино контрабандно. Ввозили контрабандно в большей степени не потому, что отказывались платить поборы, а потому, что российские чиновники ставили на пути движения товара непреодолимые барьеры бюрократические. Непреодолимый бюрократический шлагбаум, естественно, стоял на пути не у каждого купца – для «своих» шлагбаум открывали. Но нет, как известно, непреодолимых тупиков, если страна, конечно, не тюрьма и не казарма. А Россия не была ни тюрьмой, ни казармой. Если на казенных купцов закон не распространяется, то и для иных его также не существует. То есть, контрабанда была не только логичной, но и оправдана морально.
« Да –а…! – Лихорадочно соображал Изя, расставшись с басурманом,- если бы дело выгорело, Хилола была бы моей. Но! Хочешь быстрее – будет медленнее». Не стоило вычислять возможную прибыль, не надо было мечтать об успехе сделки, рисуя радужные картины после удачного ее финала – необходимо было без затей, постараться осуществить ее. Ладно, а где взять три тысячи на закупку вина»?! Было у Изи на руках двести рублей, а где взять недостающие? Вино требовало перевозки на судне, а нанять судно, еще рублей сто пятьдесят. Так, в долг никто не даст. Потом, вначале потребуют объяснений – куда такие деньги? Выслушали бы, но денег бы не дали – Изя много раз наблюдал такие сцены со стороны. И человека, который ссудит деньгами – нет. На следующий день, не добившись в займе денег никакого результата, Изя снова встретился с азиатом. До этого, с утра он искал покупателя на всю партию вина. Купцов, способных за деньги купить такую партию, можно было пересчитать по пальцам. После нескольких никчемных переговоров Изя выяснил следующее: наиболее вероятным покупателем может быть только Игнатьев, который по всем питейным заведениям Тюмени и окрестностей вино развозит. Игнатьева Изя нашел сразу. Тот сидел дома, отдыхал, пил чай, читал прессу. Изя подумал, что у Игнатьева достаточно денег, а это означает, что торопиться ему некуда – можно газеты читать.
- Ты кто? – Воззрился на Изю Игнатьев.- На работу ко мне в приказчики метишь?
Тогда Изя в общих чертах изложил суть визита, намеренно не посвящая в детали. Игнатьев спросил:
- Ты под кем?
- В смысле? – Не понял Изя.
- Ну, кто над тобой стоит?
Игнатьев, глядя на Изю, искренне верил, что сам по себе этот худосочный паренек работать не может. Изя понял: объяснить Игнатьеву, что он действует самостоятельно будет невозможно и потому, для того чтобы выглядело правдоподобно соврал:
- Под Шлемой.
- Ага,- закивал Игнатьев,- присаживайся, поговорим.
Всеми своими манерами Игнатьев демонстрировал высокомерие и надменность и Изя пожалел, что пришел к нему. Вопросы Игнатьев задавал с ухмылкой – чувствовалось, что Изю он презирает, получалось, что Изя пришел к нему на поклон. Действовать также по- хамски, как Игнатьев – встать и без разговоров уйти Изе не позволяла вежливость и приличие. Кроме прочего по этикету требовалось довести переговоры до конца. Но самое важное – Изя интуитивно уловил – Игнатьев навряд ли купит это вино, что он ведет себя фальшиво, замыслил что-то нехорошее и Изе требуется по ходу переговоров ввести его в заблуждение. При изложении сути Изя партию вина уменьшил в четыре раза, а источником поставки назвал город Ирбит.
- Отлично! – Под конец воскликнул Игнатьев. – Я заберу у тебя все вино по сорок копеек. Когда привезешь?
- Через неделю.- Сказал Изя.
От Игнатьева Изя ушел с чувством огромной опасности. Он сильно пожалел, что зашел к этому купцу, который стал обладателем Изиного секрета. Да, воистину : хочешь дешевле – будет дороже, хочешь быстрее – будет медленнее, а понадеешься на кого-то – подведет.
В обед Игнатьев повстречался с полицмейстером Татариновым, передал тому Изин план и выдвинул предложение:
- Арестуешь этого дурака Изю за контрабанду, вино конфискуешь – отдашь мне за три копейки литр? Я продам – десять копеек твои.
- Превосходно,- ответил Татаринов,- я прослежу за этим Изей.
- Он сам в руки придет – дурак малолетний,- махнул рукой Игнатьев,- что за ним следить?
45. Изя- подготовка к операции, займ.
На следующей встрече с азиатом, Изя сообщил, что готов купить эту партию вина, но условие – половина вина в кредит. Басурман, не задумываясь, отказал. Изя имел дела с азиатами и знал, что они всегда очень недоверчивы по отношению к партнеру и напротив, демонстрируют крайнюю степень возмущения, если партнер не доверяет им. Басурман преложил Изе расплатиться за вино в Омске. Через день Изя поменял условия: предложил половину денег заплатить в Омске, при погрузке на судно, дальше они сообща доставляют вино в Тюмень и при выгрузке Изя отдает вторую половину. Тщетно. Азиат потребовал деньги в Омске и сразу, правда, пошел на уступку – согласился забрать деньги после загрузки вина на судно. Ударили было по рукам, но Изя сразу пошел на попятную, предположив вероятность того, что где – ни будь на Иртыше, после выхода судна из Омска, азиаты устроят засаду, захватят судно, Изю зарежут, вышвырнут за борт и заберут себе вино назад, а деньги у них уже будут. Когда Изя изложил версию событий, азиат стал бить себя в грудь, вопрошая:
- Не веришь?
- А зачем? – Не понял Изя.
Тогда басурман вскочил и снова ударил себя в грудь.
- Я тоже так могу,- вскричал Изя, тоже вскочил и ударил себя в грудь,- а зачем?
Изя вновь стал настаивать, чтобы половину денег заплатить в Омске, а вторую половину в Тюмени, при выгрузке, но не по девять копеек за литр, а по одиннадцать.
- Ага,- возразил азиат,- а ну, наймешь людей – прибьют они нас в Тюмени, при выгрузке, на куски порубят, в мешках в лес на подводах вывезут и закопают. И вино твое и деньги. После еще двух дней переговоров Изя сдался:
- В Омске загружаем вино на судно, все проверяем, считаем, расплачиваюсь и разбегаемся.
- До следующего раза.- Добавил азиат.
Несколько дней Изя тянул время, необходимое ему для поиска денег. Для начала он предпринял поход в банк. Там внимательно выслушали и спросили, что он может дать в залог? Что Изя мог дать им в залог? Ничего! Он ушел. Когда уходил, в коридоре банка встретил молодого человека – служащего, остановил его и еще раз изложил суть сложности.
- Никаких шансов, - ответил молодой человек,- никто тебе здесь денег не даст, если у тебя нет стоящего залога на сумму в два раза большую, чем надо тебе денег. Вот надо тебе три тысячи – поставь банку свой дом в залог, который стоит шесть тысяч. Если в срок деньги не вернешь, банк заберет твой дом, и, продав, заработает сто процентов прибыли. Тогда, может, банк тебе денег даст, да и то, не факт.
- Проще самому тогда дом продать – денег будет в два раза больше.
- Больше, меньше,- пожал плечами молодой человек,- здесь банк, а в банке никто ни кого не интересует. Залог есть в два раза больше – с тобой тогда станут беседовать, а нет – чего сюда пришел?
- Залог в два раза больше,- задумчиво проговорил Изя,- не банк – ломбард.
- Называй, как знаешь,- ответил молодой человек,- это здесь все равно – никто никого не интересует.
Прикинув все возможные источники займа, Изя пошел к известному в Тюмени еврейскому ростовщику Давиду Волынскому. По слухам, Волынскому должны были все, хоть сколько – ни будь значимые купцы и главное – чиновники. Много денег Давид никому не ссужал, а всегда ровно столько, сколько заемщик мог легко вернуть. Искусство ростовщика в том и состоит, чтобы определить, сколько денег заемщик может легко вернуть. Давид принял Изю радушно, усадил за стол, налил чаю и только потом поинтересовался, по какому поводу Изю занесло к нему. Изя не стал мяться и прямо попросил три тысячи рублей под проценты. Давид от души расхохотался и ответил:
- Если бы было у меня три тысячи рублей, разве жил бы я в деревянном домишке? Был бы у меня особняк кирпичный и карета на выезд. А так, что я – бедный человек, перебиваюсь с хлеба на воду.
- Дорогой Давид,- усмехнулся Изя,- это вы рассказывайте своим чиновникам, которые у вас все в долгах, а мне лучше скажите, под какие проценты деньги мне можете ссудить?
- Обычное дело,- пожал плечами Давид,- под три процента в месяц.
- А я бы взял под шесть. – Убеждал Изя.
- Когда неясно, вернет человек долг, либо не вернет, можно ему деньги ссужать и под сорок процентов в месяц.
- Я бы никогда к вам не пришел,- протяжно вздохнул Изя,- когда бы Шлема был в Тюмени.
- Ах, да! Шлема, Шлема........А что у тебя за дело?
Изя рассказал.
- Ты в этом деле можешь тридцать раз остаться без денег.- Грустно прокомментировал Давид.- Подойди ко мне завтра, я обдумаю, взвешу.
- Охотно.- Ответил Изя.- Только не нужно про меня среди общих знакомых и незнакомых распускать слухи.
- Это твое дело очень опасное, Изя и распускать мне слухи, если я даю деньги – смерти подобно.
- Да, вы все понимаете.- Сказал Изя.
- Да, я понимаю немножко.- Согласился Давид.
На следующий день Давид сказал Изе:
- Я дам тебе денег под двадцать процентов в месяц.
Изя возмутился:
- Да что это за проценты?
- Изя!- Пренебрежительно остановил его Давид. – Иди домой.
-Нет! – Горячо отозвался Изя.- Я не уйду отсюда, я не жадный, я умный. Я понимаю, что при таком риске вы не заемщик, Давид – вы мой компаньон и двадцать процентов в месяц – это мало, часть прибыли. Я ценю ваш риск и ваше великодушие и вообще, хочешь дешевле – будет дороже!
- Ох, - качал головой Давид, выкладывая Изе деньги на стол,- тебя тридцать раз обманут.
- Меня ни разу не обманут! – Рявкнул Изя.
- Посмотрим.- Мягко возразил Давид.
- Посмотрим!- Жестко ответил Изя.
46. Изя – осуществление операции.
В Омске Изя нанял пароход и охрану из пяти молодцов, вооруженных винтовками. Грузились сутки. Вино подвозили на подводах, из обветшалого портового склада. Азиаты выдали Изе на вино некие сопроводительные документы, в подлинности которых Изя серьезно сомневался. Изя представлял себе, что вино будет в деревянных бочках, но оно оказалось в объемных глиняных пузатых емкостях, формы кувшина. В каждом кувшине – пятнадцать литров вина. Изя потребовал выборочно измерить объем вина в кувшинах. При первой и второй пробе в кувшинах, оказалось, по пятнадцать с половиной литров вина, при третьей ровно пятнадцать, а при четвертой больше на один стакан.
- Вот видишь,- сказали азиаты,- все честно.
- Не верю ни единому вашему слову.- Отвечал Изя.- А ну, давайте пятую пробу сделаем!
В пятой пробе оказалось на один стакан меньше, чем установлено. Тогда Изя стал скандалить и требовать скидки, но азиаты наотрез отказались – пароход уже Изей нанят, деньги за наем уплачены, пустой в Тюмень не поедет, деваться Изе некуда. Тогда Изя стал требовать, чтобы при нем перемеряли каждый кувшин. Басурманы на это заметили, что получится долго, на что он невозмутимо отвечал:
- Ну и пусть! – И добавил.- А если в других кувшинах по тридцать стаканов не хватает?
Тогда азиаты переглянулись и ответили:
- Ладно, будем измерять.
- Убираем один процент от цены,- предложил Изя,- этот процент будет оставаться на стенках сосудов.
- А мы здесь при чем?! – Засмеялись басурманы.- Твое желание перемерять литры – ты и плати.
В конце концов, все же сговорились, что азиаты скидывают один процент от цены и перемерять ничего не станут. Изя считал кувшины, которые азиаты сгружали в трюм, охраняемый нанятыми им вооруженными молодцами. Во время погрузки Изя еще несколько раз выборочно вскрывал емкости – каждая была заполнена вином под горлышко.
« Интересно,- рассуждал Изя,- каким транспортом они эти емкости до Омска доставляют?» Качество вина он проверил на охране : молодцы с удовольствием выпили по два стакана, были заметно пьяны и просили еще. Изя пригрозил: если будут еще пить, он в Тюмени им за сопровождение ничего не заплатит.
Когда погрузка закончилась, Изя с азиатами спустился в трюм, где с ними рассчитался. Дрожащими руками басурманы пересчитали деньги, разделили и попрятали в одежды. Сразу предложили Изе через месяц привезти еще такую же партию прямо в Тюмень, по одиннадцать копеек. Изя согласился, подумав при этом, что никакого продолжения дела не будет, при любом завершении. Пароход взял курс на Тюмень. Рассветало. По берегам, в зарослях тальника Изе мерещились засады. Непрестанно возникали линии берега, откуда, по мнению Изи, было удобно напасть на суденышко. А что, выплывают наперерез их пароходу нанятые азиатами разбойниками, карабкаются по борту на палубу, принуждают причалить к берегу, выгружают вино и даже не убивают Изю – зачем он нужен, после этого, рвань? Охрана Изина сопротивления не окажет – если только шпане подзаборной, какой-нибудь, а коли банда на пути встанет – сопротивление тщетно. Сморило в сон. Проснулся в поту. Палило солнце, было жарко. Охрана попросила вина, но Изя ответил, что в любой момент могут напасть сволочи и необходимо будет от них отстреливаться, иначе, зачем он их нанял? Охрана посмеялась, мол, не было случаев, чтобы пароходы по пути следования грабили. Дальше, до Тюмени, ничего примечательного не произошло. Изя вздрагивал от малейшего шума и ночью не спал. Охрана изнывала от безделья, играла в карты, но вина более не требовала. В Тюмень прибыли вечером. Встали на рейд у берега, поодаль от порта. Спустили на воду лодку, Изя сел в нее и высадился в береговых заростлях. Поднялся по крутому откосу в город и пешком пошел в порт. Нашел владельца склада Ивана и сообщил, что привез соленую рыбу в кувшинах - надо выгрузить на хранение.
- Ну, надо и надо.- Ответил Иван.- Хоть рыбу, которую в кувшинах никто не возит, хоть вино, которое в кувшинах возят азиаты. Главное, давай тридцать рублей за выгрузку и хранение. – Сказав это, он изучающее внимательно посмотрел на Изю.- Я так понимаю, Изя, необходимо соблюдать секретность при выгрузке, а раз так, то это будет стоить пятьдесят рублей. Если все делаем открыто – тридцать рублей.
Изя согласился на пятьдесят. Выгружались всю ночь. Под утро Иван опечатал склад и потребовал, чтобы пароход незамедлительно отчаливал и уходил. Изя заплатил охране и подарил на обратную дорогу два кувшина вина. То, что разгрузка прошла негласно, ничего не значило. Наверняка среди портовых грузчиков, которые выгружали вино, был полицейский агент. Единственное, что хоть как-то не надолго спасало – никто не ожидал прибытия этого груза.
47. Изя –Фома, Волынский, везение.
Изя спал до обеда. Разбудила Рахиль, сообщила, что к нему пришли некие господа. Не умываясь, Изя вышел во двор. Там его ожидали хозяин склада Иван и рядом с ним некий тип, смахивающий на жулика.
-Изя,- начал Иван,- из уважения к Шлеме, скажу – ты погоришь на этом вине. Мы пришли тебе в угоду – продай нам вино и всем будет хорошо.
- О каком вине речь? – Зевнул Изя.- Я…
- Изя,- поморщился Иван,- всем все давно ясно, поговори с Фомой, а не хочешь – мы пошли?
- Куда пошли?! – Возмутился Изя, хватаясь за представившийся шанс продать товар.
Фома был невысокого роста, коротко острижен, плотный, с русой щетиной на лице, широкие запястья, подвижный, верткий, ловкий. Всем видом он демонстрировал хладнокровие, читалось, что он побывал во многих бандитских передрягах. Говоря, он щурил глаза, был суров, но при этом зловеще ухмылялся – черная сила, своего рода.
- Слушай, Изя,- тихо сказал он,- мы заберем у тебя все вино по двадцать девять копеек.
Изя развел руками:
- Оно же сорок стоит.
- Ты слушай и не перебивай,- остановил его Фома, повысив тон,- я тебе поясняю, что по двадцать девять копеек забираю у тебя всю партию подчистую. Лови суть, мы не на базаре.
До Изи дошло, что все давно разложено по полочкам без него и никто не будет торговаться и что Фома его единственный шанс, а может и не единственный, но тут разве станешь проверять? Хочешь дороже – будет дешевле. Эти господа так все обставили, будто делают одолжение и дают понять при этом, что Изя обречен на финансовый крах, если станет перечить. А ну, под вечер нагрянет полиция? Этот жулик наверняка с полицией связан.
- Ты все Изя не верно оцениваешь.- Взял слово Иван.- Я, конечно, хочу заработать, но еще я хочу, чтобы тебя не повязали. Узнает Шлема, когда приедет, что не уберег тебя – не простит мне.
Изя почувствовал себя травоядным копытным, окруженным хищниками, изготовившимися растерзать его.
- А берите по двадцать девять копеек.- Беззаботно, по тюменски, махнул рукой Изя и добавил – Будет всем хорошо, через месяц еще привезу.
- Правильно.- Оценил Фома, щуря глазные щелки. Положил тяжелую, в тонких рыжих волосинках, руку на плечо Изе. – Смотри сюда, Изя: сейчас едем, отдаем тебе половину денег, а через неделю остаток.
- Ладно.- Ответил Изя и подумал: « А разве есть выбор?».
Сели в кибитку и поехали в порт. По дороге Фома заметил, между прочим:
- Пока ты спишь, Изя, твое вино давно мной грузится на подводы и развозится по складам и подвалам города, дроблю партию на десять частей – так ее никто не отыщет. Тут, знаешь ли, надо уметь припрятать и пристроить. А то, самое позднее, вечером вся Тюмень прослышит, что в порт пароход с вином пришел.
- Согласен,- мрачно ответил Изя,- я не умею припрятать. – И про себя подумал: « Захотел бы этот тип, совсем бы денег не заплатил». В порту Фома отдал посуленные деньги и Изя сразу поехал к Волынскому. Волынский не поздоровался, а с напряженным выражением на лице нетерпеливо спросил:
- Ну?!
Тогда Изя, вместо слов, достал купюры. Волынский резво выхватил их и кинулся пересчитывать.
- Три тысячи шестьсот рубле-ей?! – Удивленно воззрился он на Изю и, спохватившись, сказал – Здравствуй, Изя!
- Здравствуй Давид! – Ответил Изя.
- Чайку с лимоном попьем? – Радовался Волынский.
- Попьем.- Беззаботно согласился Изя.
Чай с лимоном готовили вместе, выжимали сок, мяли ложкой корки, заливали кипятком и ждали, когда лимон заварится и отдаст остывающему кипятку свой аромат. И хорошо было Изе от сознания того, что он долг с процентами вернул и еще заработал пятьсот рублей. И вообще, выкрутился.
- Да,- спросил Волынский, с шумом отхлебывая из чашки,- станешь еще вино возить?
- Нет уж. – Отрицательно покачал головой Изя.- Везет только один раз.
- Я не сомневался, что ты умный мальчик,- похвалил Волынский,- возможно, из тебя что-то получится. Ой, Изя,- покачал он головой,- как я потом жалел, что дал тебе деньги, как переживал! Шлемой ты меня купил. Шлема, он – ты знаешь?! – Волынский крутанул головой, закатил глаза к потолку.
- Зря, не зря,- поморщился Изя,- а шестьсот рублей дохода за неделю ты поимел.
- Изя,- нравоучительно проговорил Волынский,- как сыну советую: никогда не играй в азартные игры!
- Ох! – Вздохнул Изя.- Так сложились обстоятельства - надо было сыграть.
Вот когда бы Фома отдал остаток денег, то Изя бы заработал пять тысяч рублей – это столько, сколько надо, чтобы Наум сам привел к нему Хилолу, исходя из уговора. От этой мысли у Изи захватило дух, но не стоит,- размышлял он,- верить бандитскому слову. Купеческое то слово не много значит, а тут бандитское. Однако, бандитское слово оказалось крепким. Через два дня Фома отдал вторую часть денег, но предупредил, что Изя наступил на мозоль тюменским купцам – держателям винной торговли, прикрываемым властью. Купцы и полиция располагают точными сведениями, что это Изя привез в Тюмень вино.
- Заляг,- посоветовал Фома,- дома под кровать, а еще лучше в кровать к хорошей девке, так, чтобы тебя месяца два никто не видел, даже дома. Если у тебя нет девки – могу свести.
- У меня есть.
Губы Фомы скривились в презрительной усмешке:
- Молодец!
48. Изя – шул, дом Хилолы, срыв, обвинение.
Перед тем, как пойти с деньгами к Хилоле, Изя зашел в Синагогу и пожертвовал пятьдесят рублей. Сел на скамейку, вытянул ноги и прикрыл веки. Сквозь цветные мозаичные стекла пробивались лучи, падали на лицо. Пахло прогорклым подсолнечным маслом. Не сиделось, подмывало уйти. Он вышел и направился к дому Хилолы. « Сейчас приду,- думал он,- и если кто будет у нее – вышвырну. Спрошу, куда она желает попасть: в Вену, в Париж ли – повезу ее туда, а вернемся – станем жить семьей, и будет она тратить денег, сколько пожелает, а я еще ей заработаю – ей и детям, которые у нас будут».
Глядя в чавкающую под ногами грязь, он отметил, что вчера прошли дожди, и все живое вздохнуло с облегчением. До этого сушь буквально душила – Изя не помнил такой безнадежной засухи. Все уже смирились с тем, что урожай сгорит, но прошедшие ливни подарили надежду. Изя, шагая, также не терял надежды, что придет сейчас к Хилоле и она оросит его своей лаской, как дождь засушливую землю и вселит в сердце его оптимизм и подвигнет на последующий подвиг.
Дом любимой казался пароходом. Вот сейчас он войдет в него и словно по Туре поплывут они на нем с Хилолой и будут ноги приятно подгибаться и ветер бить в открытое окно..... Сколько раз он мысленно открывал двери и входил в ее дом, к ней! По существу и не было никакой иной цели, только одна – войти с деньгами в ее дом, войти навсегда. Вот оно – воплощение мечты!
Деревянная, серая потрескавшаяся дверь во двор заперта. Вечер. Где быть Хилоле, как не дома? Изя подождал, постоял с минуту и перемахнул через забор. Дом также закрыт. Внимание его привлек приставленный к стене лом. Он схватил его и стал отжимать запертую дверь. « Сломаю замок,- решил он,- куплю новый». Раздался треск дерева, дверь распахнулась. Изя прошел по темным сеням и вошел в комнаты. Чисто, пусто и тихо и не покидает ощущение, что в этих комнатах безлюдных вершатся невидимые неведомые события. Изя проследовал на кухню. Пусто. На подоконнике пыль, цветов нет. Паук свил паутину в половину окна и в ней засохшие мухи. Красные струйки закатного солнца просачиваются чрез кусты конопли за окном и падают на пол. Паук пробежал по своей сетке, которая вздрогнула и снова замерла.
- О-ох!- Схватил себя за волосы Изя.- Почему тебя здесь нет, Хилола? Я нашел тебе деньги, о которых ты мечтала, а тебя нет!
Он вышел из дому и пошел к соседям. У тех шла бесшабашная пьянка, по какому- то поводу. В беседке, увитой хмелем, стоял стол, за которым сидели хозяева и гости. Стол ломился от закусок, а в центре стоял графинчик с водкой. Люди за столом громко говорили все разом и слышали только себя. Стоял гомон и вразумительно понять, о чем разговор было затруднительно. Изя поздоровался. Приметив Изю, радушная хозяйка вышла из-за стола.
- А-а! – Потянулась она.- Садись к нам.
- Да нет,- отмахнулся он,- вы не подскажете, где найти вашу соседку - Хилолу?
- А, ту? – Махнула рукой краснолицая хозяйка.- Да уж с год ее нет – уехала.
- Куда?! – С надрывом выкрикнул Изя.
- Да не сказала,- усмехнулась хозяйка,- цветы мне вот занесла, чтобы я поливала и уехала. Она ведь такая дамочка, утонченная вся,- женщина повертела ручкой,- с ней ведь открыто не поговоришь.
- Да как же вы не знаете, где Хилола,- взревел обиженным зверем Изя,- врете, скрываете, а ну, отвечайте, где она?!
- Дурак, что ли? – Повертела указательным пальцем у виска хозяйка.
-Ну к, постой!- Отодвинул ее в сторону мужик с растрепанными волосами, очевидно хозяин.- Сядь с нами, выпьем и поговорим, как люди. Что ты прибежал тут и орешь на нас с ходу? Я же тебя знаю – ты с Наумом рубашки шьешь.
Он сгреб Изю в охапку, намереваясь усадить его за стол, но львом раненым заревел Изя и смерчем обрушился на гостеприимного мужика – впился в него когтями, вонзился зубами, свалил на тротуар и принялся терзать. Хозяйка сделала попытку вырвать мужа из Изиной хватки, но с нечеловеческой ловкостью Изя свалил под себя и ее. Лежа под Изей, ошеломленные, они призывно завыли. Гости соскочили с мест, окружили и стянули Изю с хозяев. Тогда он кинулся на гостей. Наконец, всем миром, дружно, его скрутили и связали, а хозяин отправил одного из гостей за Наумом. Изя хрипел, силился изловчиться и укусить кого-нибудь, нагоняя на всех такой страх, что к нему никто не решался приблизиться. Хозяин отряхнулся, шумно выдохнув, навис над Изей:
- Что, бешеный, не утихомирился?
- Бешеный, да еще какой! – Подтянула хозяйка.
- А вы, - извиваясь червем,- завопил Изя,- вы все паскудники, вы все пьющие, жрущие, совокупляющиеся паскудники.
- Ну,- брезгливо тронул Изю носком ботинка хозяин,- не без этого, чистенький ты наш.
Приехал Наум, вскользь глянул на Изю, связанного на полу, сел с гостями за стол, выпил за них рюмку, закусил, дал хозяевам два рубля за хлопоты и на пиршество, попросил понимания.
- Да что уж,- закивали все,- понимаем, с каждым может случиться припадок, при такой то жизни.
Затем Наум развязал Изю, который как–то весь сник, словно не политое растение. Наум потянул его за руку, и он безвольно последовал за ним.
После некоторого замешательства Наум повез Изю в шул – куда его еще везти, когда самому с ним не совладать? В синагоге уединились втроем с Хаимом Моисеевичем Кильманом. Хаим раввин – пусть лечит и судит. Кильман теребит бородку и озадаченно изучает Изю.
- Что, Изя, все – рехнулся окончательно?
На голове у Кильмана видавшая виды кипа, а головы Изи и Наума непокрыты. Кильман неторопливо удаляется и возвращается с кипами, исправляет ошибку. Изя нахлобучивает кипу на растрепанные волосы и Кильман не отводит от него взгляда, он хладнокровен и соблюдает приличия.
- Ага,- начинает трубить Изя и голос его раскатом проносится под потолком,- кто мне, Наум, твердил про деньги – не ты ли?
Кильман смирен – в синагоге пусто, пускай Изя трубит. Неожиданно Изя выхватил из-за пазухи деньги – огромные деньги, даже внешне, даже судя по пачке, колоссальные, потрясшие даже тертого Наума, пересчитывающего их каждый день уже много лет. Деньги! Лицо Наума непроизвольно вытягивается, а Кильман и ухом не ведет. Кильману положено, как судье, быть беспристрастным и сохранять невозмутимость. Земля будет гореть, а он обязан не дрогнуть и походить на бога – что ему эта человеческая суета? А вот Наум оторопел – глаза округлены – такие деньги у мальчишки! Это же состояние! Где он взял их? Много, много требуется потратить мучительных лет жизни, чтобы обладать ими, такими деньгами, держать их в руках?! Где он – мальчишка, сумел их раздобыть?!
- Как деньгами разжился?- Требует ответа Кильман.
- Заработал - мешки таскал! – Издевается Изя.
- А если без шуточек?- Вдумчиво спрашивает Кильман.- Ведь если серьезно, то такие деньги трудом, тем более честным, никогда не достаются, если только украсть, или смошенничать.
- А вы спросите у других – самых состоятельных и уважаемых обществом и властью! – Запнулся, замахал руками. – Не думайте, я не собирал по свалкам дохлых свиней и коров, не сдавал их на переработку лукавым поварам, которые перекручивают их на фарш вместе с глазами и лепят пельмени. И никто никогда не даст мне такие деньги – я сам взял их.
- Если ты их где-то взял, то только у того, кто их недополучил и это очень плохо – тот, кто недополучил, не простит. – Задумчиво подметил Кильман. – Хватит вилять – отвечай, раз спрашивают.
- Я ничего не крал,- сдался Изя,- я вино из Омска привез и перепродал.
Он все подробно рассказал, после чего Кильман покачал головой:
- Да-а…..- переглянулся с Наумом.
- Да-а….- Поддержал Наум.
- Мошенничать плохо.- Сам себе сказал Кильман.
- Ха! – Вскрикнул Изя.- Оглянитесь вокруг – сколько богатых людей, разбогатевших в миг, внезапно. Ведь они что - они сплошь все мошенничали и воровали – хватали общественные яблоки, распихивали себе по карманам, или тайно покупали яблоко, которое стоит пятьсот рублей, за рубль, а после перепродавали.
- Ну, Изя,- не согласился Кильман,- ведь эти твои, внезапно разбогатевшие люди дружно твердят, что воровать и мошенничать плохо.
- Ага, плохо,- вскинул руки Изя,- наворовали, намошенничали, а вот теперь - говорят – давайте будем жить честно! Вы что же, полагаете, что все остальные после этого успокоятся, убаюкаются и примутся, беспорочно трудится за копейки? А я чем хуже этих, внезапно разбогатевших – я тоже, как они хочу – такая вот мораль, хоть они и постановили, что она поменялась сразу после того, как они наворовали до отвала. Вот,- потряс он пачкой,- смошенничал и все – могу на время прикинуться честным, как они. Желаете, о высокой нравственности своей вам сказку расскажу, о моем тяжком труде, я ведь с сегодняшнего дня лошадь ломовая?
- Знаешь Изя,- тихо ответил Кильман,- множество людей живет в бедности не потому, что не способно воровать и мошенничать, а потому, что не способно переступить через Рубикон моральных принципов. Очень большой, Изя, вопрос, если б не было моральных принципов, кто б у нас ходил в богатых сейчас – вот эти богатые, или нищие учителя – большое сомнение меня берет. Ведь, как правило, отличие разбогатевших от них лишь в отсутствии морали
- Все,- отрезает Изя,- довольно сентенций, с самого начала ясно, что у нас всеобщая несправедливость – что дальше? И о какой морали речь – не убий, не укради, что ли?! Ерунда – моральная норма этой системы – воруй, убивай!
Кильман качает головой:
- После чего и валятся великие государства.
- Правильно,- кивает Изя,- из-за такой системы у людей апатия и безволие. Всеобщий похренизм завалит это государство, и никакие деньги его не спасут.
- Да,- вставил Наум,- революцию надо делать, революцию!
- Ничего ты не сделаешь, - усмехнулся Изя,- власть задачу свою блестяще выполняет - превратила население в дряблую и бесхарактерную мразь, не способную к сопротивлению. Такая схема, чтобы все деньги на один карман – власти и ее холуев. Остальные для того, чтобы обслуживать их интересы. Революция….- Изя задумался.- Зачем? Все само по себе рухнет. И вообще,- вскочил он,- не заговаривайте мне зубы,- суть фокуса в ином – меня обманули!
- Как? – Не понял Кильман.
- А так! Наум мне пообещал – заработай Изя пять тысяч и я тебе сам приведу Хилолу! Ладно,- выставил вперед пятерню Изя,- он хотел денег – вот они, много денег, но Хилолы нет !? Вот, вы мудрые,- Изя гневно потряс руками,- вы не сомневаетесь, что за деньги можно все! Заберите свои деньги и дайте мне мою Хилолу, вы обещали! - Он подбросил к потолку денежную пачку, которая сизой стаей закружила по залу - Вот вам ваши деньги, вы хотели их – возьмите, отдайте мне мою Хилолу! Вот, много денег – зачем они, для чего? Меня обманули – у меня нет Хилолы!
Он запнулся.
- Какой Хилолы? – Недоумевая, пожал плечами Кильман, ища ответа у Наума.- Что это такое – Хилола? Наум, тебе, жалко, что ли, дать Изе эту Хилолу?
- А где я ее возьму? – Пожал плечами Наум, оправдываясь.
- Уехала и с концами!
- И Шлемы нет.- Процедил сквозь зубы Изя.
- И какая связь?- В растерянности спросил Кильман. Он уже совсем потерялся в догадках, почему так разъярился Изя, при чем здесь Шлема и о какой Хилоле речь?
- Изя,- переключил на себя внимание Наум,- ну прости ты меня, идиота!
- Я понимаю.- Горько заметил Изя.- Так получилось
- Пошли домой,- отмахнулся Наум,- собирай деньги.
- Сам собирай свои деньги!- Повысил тон Изя.
- Так, что за хамство? – Отрезвил Кильман – Ты здесь намусорил, Изя, ты и подбирай!
- Хамство.- Согласился Изя и нагнулся за деньгами. Наум кинулся помочь.
- А ну, не вздумай!- осадил его Кильман.
- Я сам соберу,- отмахнулся Изя,- жаль, веника нет.
49. Шлема – возвращение, равин, безвыходность.
Если надолго покидаешь Тюмень, то по возвращении все непривычно. Дома необычны и улицы, кажется, изменились. Требуется прожить пару дней в городе, чтобы все в нем встало на место. В Бухаре казалось, что Тюмень рядом – стоит обернуться, как увидишь крест успенской церкви. Но Бухара искажает истинное расстояние и время. Если точнее - расстояние и время в Тюмени чувствуются иначе. Только сейчас, на корме судна, встречая показавшуюся Тюмень, Шлема осознал реальный срок своего отсутствия. Деревья по склону обрыва слева, казалось, танцевали, пальцы, стиснувшие борт, побелели. По домам на вершине обрыва он определял названия улиц, берущих начало здесь и тянущихся вглубь города. В голове всплывали облики знакомых, проживающих на этих улицах. Шлема сошел на пристань с саквояжами в руках и дворнягой на поводке. Кучер запросил очень дорого, чтобы довезти до дома, но Шлема с радостью согласился, не желая мелочиться по такому случаю. Хотелось порадовать извозчика. По пути потянулись знакомые портовые склады. От утреннего холодка и волнения по телу пробежала дрожь. Крепкий его организм, полный нерастраченной энергии, требовал действий. Собака на полу брички положила голову на сапоги и не сводила со Шлемы преданного взгляда. Шлема зажмурился, вскинул голову вверх, и солнечный утренний свет ударил в глаза фонтаном.
Следующим утром Рива, лежа на Шлемином плече, заметила:
- Надобно тебе идти к Кильману. Он разъяснит ситуацию и лучше, чтобы никто не знал о твоем приезде.
- Надобно.- Отозвался Шлема и добавил беззаботно – Пойдем со мной – не будем разлучаться.
Про свою жизнь в Бухаре отвечал уклончиво, показывал заработанные драгоценности, и Рива из такта не интересовалась подробностями – к чему? Перебирая драгоценности, она постановила:
- Ладно, деньги деньгами – важно, что жив – здоров вернулся.
Она хотела накрыть на стол, но он не дал – накрыл сам. Она хотела сварить компот, но он заявил, что будет варить с ней вместе. Она пошла было в сени, чтобы принести кагель – пагель, но он задержал ее, взял за руку и они пошли вместе, обшаркивая боками стены. Под вечер пошли в шул. Служба закончилась, прихожан не было. На скамейке сидел один Кильман и просматривал бумаги.
- Ага! – Воскликнул он, поднявшись навстречу Шлеме.- И живой и здоровый?
- Еще живей и еще здоровей! – Отвечал Шлема, радуясь встрече.
- И богатый?
- И богаче!
Шлема пожертвовал на нужды синагоги двести рублей. Кильман, пряча деньги, вскричал:
- Вот такие евреи нам нужны!
- Такие евреи всем нужны.- Поддержал Шлема.
Рива, чтобы не мешать мужскому разговору, поднялась на второй, женский этаж.
- Не разучился отвечать на вопросы. – Обратил внимание Кильман.
- Это, смотря с кем, разговариваешь. С иными слова подобрать не можешь.
- Ладно.- Лицо Кильмана приобрело сумрачный оттенок. – Дело твое, в общем, плачевное. Тебя не перестали искать. Тут еще Изя ваш дел наворотил, и власть считает, что, опять же, вся причина в тебе. Прознают они, что ты приехал – схватят сразу и отвечать заставят и за себя и за Изю и за то, чего ты и не представляешь – все на тебя свалят. Само твое присутствие создает им неудобство. Им проще тебя убрать. Кроме того – они считают- и с Изей. вопрос решится.
Кильман сделал паузу. Разноцветные стекла в окне наверху преломляли свет заката. Синие, красные, зеленые лучики падали на вдумчивое лицо ребе. Прозвенела муха, метнувшись черной точкой, исчезла в пространстве. Кильман вытянул руку, и разноцветные лучики легли на ладонь.
- Красиво. – Прокомментировал Шлема.
Кильман согласился.
- Дело не замять – они жаждут твоей и Изиной крови. Их не замаслить откупными. Никто не верит, что ты выйдешь из дела. В лучшем случае – начнешь изобретать, вить веревки с другого конца, или через другого человека – они так считают. Тебя не переделать, у тебя достаточно умения и денег, чтобы продолжать отбирать у них часть коммерции, которую они считают своей. Единственное их постановление – тебя изолировать. Они сильнее, у них в руках полиция, суд, армия, банки, лживые газеты – они все идут против тебя. А что у тебя, кроме головы, которой не сносить?
- Что остается?- Обиженно озадачился Шлема.
- Да – да! – Подтвердил его догадку Кильман.- Хорошо, что ты приехал, теперь также хорошо тебе надо уехать. – И уходи отсюда поскорее,- указал он пальцем на пол,- пока тебя здесь никто не увидел.
- Кто меня здесь может увидеть, кроме наших людей? Они что, доносить на меня побегут?
- Ах, - горестно покачал головой Кильман,- в Тюмени во всякой самой жалкой конторе, во любом сообществе посажен доносчик, или ты об этом забыл? Только наивные глупцы могут верить, что их тайны не уйдут дальше дружеского окружения. А к нам у власти интерес особый и потому, сдается мне, что у нас не один доносчик.
- Остается,- закивал Шлема, вытянув нижнюю губу,- большая география и шифс- карта на руках.
Он поднялся.
- Подожди,- остановил его Кильман,- ты в курсе, что Изя у меня дома прячется?
- Да, кстати, почему?
- Пароход вина в Тюмень привез и продал. Знаешь, что такое им дорогу с вином перейти? Закрывать им Изю, да повод выискивать...... Они решили все проще обставить, призвали его в армию.
Лицо Шлемы сделалось сумрачным
- Да, все же существует на свете безисходная ситуация, правда мне она ни разу не встречалась. Похоже, мы с Изей попали в такую ситуацию. – Шлема вздохнул, качая головой. - Не могу собраться с мыслями, в голове такой туман, идти спать надо. Утром прояснится.
Кильман не стал спрашивать Шлему о дальнейших планах, Кильман знал, чем он меньше посвящен, тем неуязвимей Шлема. Был Шлема, и не стало, а куда он подался – одному богу ведомо. Он, Кильман, не ведает точно. Знание чужих планов – опасное знание. Только недалекие люди из любопытства, алчут опасных знаний.
Уходя с Ривой, Шлема вдруг остановился, вспомнив нечто важное:
- Хаим,- попросил он, с извиняющимся видом,- пристрой собаку – дам тридцать рублей на содержание.
- Какую собаку? – Удивился Кильман.- У тебя не было собаки.
- Привез из путешествия.
- Хорошо,- пожал плечами Кильман,- пускай здесь живет, двор охраняет.
- Только на цепь не сажай.
- Никто ее не обидит,- отмахнулся Кильман,- нашел важность – думать тебе больше не о чем?!
Когда Шлема ушел, Кильман вздохнул с облегчением – хорошо, что Шлему здесь никто не видел. Еще он подумал, что завтра, наконец, отделается от Изи – передаст его Шлеме с Наумом в целости и сохранности и пускай они сами решают, как дальше быть?
50. Шлема – Наум, Дронов, Татаринов, отъезд.
Круглый фонарь луны освещал купеческий город. Шлема подошел к дому Наума и постучал в ставни. Наум открыл дверь, они молча обнялись. На кухне, сделав символический глоток чая, Шлема спросил про Изю. Наум рассказал, что от призыва в армию Изя решил скрыться и что где он сейчас прячется, Наум понятия не имеет.
- Я знаю, где он таится.- Помедлив, сообщил Шлема и поинтересовался.- Ты с ним беседовал, что он вообще говорит?
- Да ты понимаешь,- пожал плечами Наум,- с ним разговаривать сложно,- категоричный он и злой. Я ему высказал предположение, что, может пойти в эту армию, отбыть повинность и снять проблему? Намекал, что это, мол, как бы, гражданский долг и все такое. А он саркастически смеется в лицо: «А ты знаешь, Наум, что у нас в Тюмени все за деньги? - Ну, знаю, говорю ему, и что?- Ну, как что, - поясняет он – ведь ты на меня очень много денег затратил, пока я вырос и поумнел. Я твое, можно сказать, денежное вложение. А если убьют меня в армии, то кто тебе вернет назад затраченные тобой на меня деньги – власть? Нет, власть, как мошенник, сообщит тебе: это твои, Наум, неприятности, а не наши; вот тебе компенсация два рубля и пошел нахрен!» «И что»? - Спрашиваю Изю. « А вот,- отвечает он,- раз у нас в Тюмени все за деньги, то надо, чтобы как в тюменском банке было, чтобы власть за меня, в качестве залога, два миллиона золотых червонцев выставила - компенсацию тебе, Наум, на случай моей гибели, чтобы тебе денег на оставшуюся жизнь хватало. А потому, как ни одному слову нашей власти верить нельзя, надо, чтобы в качестве гаранта Швейцарский банк выступил. А по другому, какой резон мне в их армию идти, жизнью рисковать - ради защиты ворованных властью и ее людьми ресурсов, что ли? У меня, например, ресурсы отсутствуют. А до их ресурсов мне дела нет – пускай хоть завтра у них их отберут и себе присвоят, хоть японцы. Мне- то что до этого? Если им надо, чтобы я служил в их армии – а это не моя армия – пускай раскошеливаются. А когда под пистолетом хотят заставить меня на них служить, так я прятаться буду. Это и разумно и благородно. Я ему возражаю, дескать, наша власть считает, что безразличие к своему отечеству –это и аморально и безнравственно. А он мне на это: кто это нас учит морали и нравственности – аморальная и безнравственная клика?! И вообще, отечество отечеством, а клика кликой. Если клика все себе отобрала, то это вовсе не означает, что она – отечество».
Шлема ненадолго задумался, переваривая информацию, молвил.
- Все, полный конец, уезжать надо. Власть Изю не простит.
- Да, как бы не хотелось, но бегство - единственный способ выпутаться.- Сделал заключение Наум.
- Состояние бегства,- усмехнулся Шлема,- естественная форма существования в нашей системе.
- А ведь так хорошо все было! - Побарабанил по столу пальцами Наум.
- Тебе то что бежать? – Спросил Шлема.
-Да я уж и дом продал,- проронил Наум, в глубокой задумчивости- все заранее предвидел. В одиночку мне здесь не выкрутиться. Ты понимаешь, какая штука? Гляди: уличную торговлю почти запретили, доступ к финансам и кредитам отрезали, к сырью не подпускают. Все, считай, удушили независимую коммерцию. Один путь - идти к ним в крепостные Все так тонко продумано: хочешь торговать – торгуй, плати им аренду за место – отрабатывай барщину. И тому подбное. А свое место они тебе не дадут построить. И как не крутись сам, все равно они тебя на чем-то подловят. Да ладно я, а дети?
- Хороший повод,- обронил Шлема.
- У нас тут в коммерции солнца все меньше, а тучи все больше стягиваются, и я не могу поручиться, что не стану следующим крайним, в драке за солнце.
- Возможно.- Пожал плечами Шлема, допивая чай.- Если решился, уезжаем через неделю.
На улице Шлема перепрыгнул канаву и вышел на дорогу. За спиной он уловил чьи – то торопливые шаги, а спереди, увидел, как от силуэтов кленов отделились две мужских фигуры. Шлема в испуге остановился.
- Господин Шлема,- услышал он за спиной тяжелое дыхание,- вы арестованы.
Шлема сидел в одной из комнат полицейской управы, за громоздким столом, напротив юного полицейского – Гриши Дронова. Дронов с любопытством изучал, рассматривал облик Шлемы, словно Шлема – задачник по математике. Когда–то Гриша с матерью и братьями – сестрами проживал по соседству со Шлемой, через три дома от него. Кормильца они потеряли, мать Гриши работала прачкой при гостином дворе и Шлема, как и другие купцы, считал своим долгом оказывать этой семье вспомоществование. Шлема понимал, что Дронов может наплевать на то, что Шлема когда-то помогал их семье. Помогал когда-то, а сейчас ситуация поменялась. Если Шлема тонет, то надо ему помочь веслом по голове. Мало ли кто о ком, когда заботился? Сегодня Дронов в стане палачей – захочет и казнит и не вспомнит о былом Шлемином попечительстве над их семьей – такая полицейская логика, добра не помнить.
Но Дронов был иного склада человеком. Ему было неловко – Дронов помнил, как Шлема приносил им, нуждающимся, домой на каждый праздник деликатесную пищу, детям одежду и оставлял матери денежную мелочишку на расходы, взамен ничего никогда не требуя. Дронов понимал, что Шлема тоже приложил усилия, чтобы Гриша вырос и стал полицейским. И сейчас Грише было совестно, что этот почтенный человек в его власти. Дронов прибывал в замешательстве, молчал, не решаясь начать диалог. Наконец, поборов робость, произнес:
- Господин Шлема, вы обвиняетесь в мошенничестве.
Шлема поморщился от досады:
- Гриша, ну зачем так протокольно?
- Дядя Шлема,- опустил глаза Дронов,- я в дурацкой ситуации, каким тоном прикажете говорить с вами?
- Вот что Гриша,- положил ему ладонь на руку Шлема,- сделай ка одолжение, съезди ко, и привези сюда своего начальника – Татаринова, объясни, мол, что желаю срочно сообщить ему очень для него важные сведения.
- Так ведь поздно уже! – развел руками Дронов.
- Ступай,- убедительно повысил голос Шлема,- привези его сюда. Придумай любой повод, хоть скажи, что я пол полицейского управления сжег, но привези его сюда. – Замолчал, собираясь с мыслями, и жестко глянул на Гришу.- Я тебя просил о чем-то, хоть раз?
- Нет.- Мотнул головой Дронов.
- Ну, так ступай!
- Ладно.- Согласился Дронов.
Шлему отвели в подвал и заперли за ним железную дверь. Шлема осмотрел исчерканные стены, испещренные крестами, куполами церквей, непристойностями. Выделялась надпись : « Хочу сюда девку хорошую». В ушах зазвенело от непривычной тишины. Шлема сел на отштукатуренную скамью и задремал. Разбудил лязг засова. В помещение вошли Татаринов с Дроновым, Татаринов подал знак и Гриша вышел, прикрыв дверь. Сухо поздоровались, после чего Татаринов глумливо усмехнулся:
- Чего тебе, Шлема, еще от меня?
- Верно, мыслишь Диадор,- согласился Шлема,- мне от тебя - ничего. Так ведь если ты пожелаешь, никто никогда не узнает, что меня задержали. Можешь сказать, что по ошибке.
- Ну, а мне от этого, какая выгода? – Пожал плечами Татаринов. - Дело ведь Шлема не в тебе, дело в отчетности – отчитаться мне перед начальством надобно. А отчитаться – сам понимаешь, в нашем полицейском деле, на первом месте.
- Ладно, - примирительно ответил Шлема,- поймай других и отчитайся, почему меня?
- А-а! – Помахал пальцем Татаринов.- Ты попался, по тебе и отчитаемся и потом, ты – важная фигура, под особым прицелом, десяти других стоишь. Изловить тебя – особая почесть и поощрение следует.
- Понимаю,- кивнул Шлема,- но, гляди – ты в услужении и что тебе за эту отчетность? Бросят со стола кость и все на этом.
- Ну, так,- согласился Татаринов,- любой за кость прислуживает, а не прислуживает – терпеть не станут. Или, как ты действовать? Но я, как ты не умею и потом, в итоге, где сейчас ты?
- Прав ты, брат,- кивнул Шлема,- я сейчас в капкане. – И поинтересовался, между прочим: - А в каком доме ты проживаешь?
- К чему это ты? – Заерзал Татаринов.
- А к тому, что у меня дом один из лучших в Тюмени и я тебе его хотел бы подарить. Начальник твой никогда тебе такого дома не подарит.
- Ну, так, э-э-э…..- Округлил глаза Татаринов.
- Времени нет. – Бодро сказал Шлема, - надо прямо сейчас переписать дом на тебя. Перепиши на себя дом и отпусти меня до утра, а после объяви в розыск, поймаешь – отчитаешься.
- Не плохое предложение.- Подытожил Татаринов, в задумчивости.- Можно оформить твой дом на сестру жены – на меня нельзя – сам понимаешь. Потом потихоньку продать. Деньги будут, а следов нет.
- Что хочешь, можно потом сделать,- поддержал Шлема,- только не упускай подвернувшуюся возможность сейчас. Дом этот тысяч стоит.
Татаринов не ответил, ушел и через час вернулся с нотариусом – худым, бледным человеком в ночной пижаме. Он тер правый глаз и ворчал на Татаринова:
- Что, на утро перенести нельзя было?!
Татаринов не выдержал и рявкнул на нотариуса:
- Ты что, забыл, что мне должен, или напомнить?!
- Помню, помню. – Извиняясь, закивал нотариус.
Оформили купчую на дом, и Шлема в ней расписался, после, еще в каких-то документах. Татаринов позвал Гришу и велел увезти нотариуса домой. Когда они удалились, Татаринов внимательно и насмешливо поглядел на Шлему:
- Вот возьму и закрою тебя здесь, а утром отчитаюсь. И дом мой и отчетность моя.
- Легко, коли захочешь. – Согласился с ним Шлема.
- В общем, так,- кашлянул Татаринов,- даю тебе времени до восьми утра. После поймаю – ты мой. Ни на что более не надейся.
Кибитку подбросило на кочке, и Шлема проснулся. Вынул из кармана часы на цепочке, стрелки указывали на десять часов утра.
- Где едем? – Зевнул он.
- В Ялуторовске.- Отозвалась Рива.
- Не плохо продвигаемся вперед.- Сделал вывод Шлема.
…….Вчера, ночью, изловчившись покинуть полицейскую управу, Шлема пришел к Науму и сообщил ему, что бежит прямо сейчас и если тот с ним, то должен срочно собраться. Наум уже давно был готов и собран. Оставалось разбудить Изю, Рахиль, детей, запрячь лошадь, погрузить вещи и все. Поехали за семьей Шлемы. Те столь же спешно собрались, погрузились.
- Дальше куда? – Полюбопытствовал Наум.
- На восток.- Уверенно ответил Шлема. – Нас будут искать на вокзале, могут по дороге в Екатеринбург, Ирбит, Курган. А мы поедем на восток – здесь минимальные шансы быть пойманными. Через Китай путь в Америку держать будем.
Облачились в самую дряхлую одежду, которая нашлась, дабы казаться бедными крестьянами. Их кибитки тронулись. Шлема без сожаления кинул прощальный взгляд на свой двухэтажный дом.
- Верно ты предвидела,- заметил он Риве,- не принес нам этот дом удачи.
- Ну да.- Усмехнулась она без сожаления.
- Дома приходят и уходят, а деньги и золото всегда с тобой.
Кибитка Шлемы двигалась вперед, а кибитка Наума следовала за ней. При выезде из Тюмени Шлема изогнулся и поглядел назад, в глухое ночное пространство, силясь выхватить взглядом, прощальные огни и очертания Тюмени, но кибитка Наума заслоняла собой вид. Дальше въехали в лес и уже невозможно было разобрать, что там позади, только кромешная тьма…….
…….- Не плохо,- повторил Шлема,- уже в Ялуторовске, до Ишима отдыхать не будем.
51. Плавание в Америку.
Обтрепанное суденышко вышло из Шанхая, держа курс на Нью - Йорк. Миновали дельту реки, в которой стоял порт, и вошли в море. Зелено – бутылочного цвета волны, словно покрытые жиром, сверкали, лениво покачивались на солнце, успокаивали. Влажный, южный ветер порывом бил в лицо, задувал в уши. Изя наблюдал, как нос суденышка врезался в волну, и та взорвалась, словно бутылка с шампанским, с брызгами и искрами. Изя перевел внимание на сухогрузы, стоящие на рейде. Сухогрузы казались таинственными, их ржавые борта навевали образы загадочных южных портов, теплых и опасных океанов. Суденышко, с которого наблюдал Изя за сухогрузами, представлялось ему неказистым подростком, между взрослых, элегантных мужчин. На корму одного из сухогрузов, на край борта вскарабкался смуглый человек, в пестрой рубашке. Он выкрикивал что-то Изе на чужом языке, размахивая разноцветным флагом, полотнище которого трепал ветер. Изя поприветствовал чудака рукой, а тот жестом стал зазывать Изю к себе – греби, мол, вместе флагом помашем. Суденышко осуществило маневр, и человек исчез из обозрения. Изя закрыл глаза: пятна размывами кружились, перетекали из желтых в зеленые, фиолетовые, красные. Смена красок напомнила Хилолу в минуты близости, когда она из состояния нежности перетекала в состояние импульсивности и даже ярости, а потом в состояние одухотворенности и опадала, будто лепесток от цветка. Изя представил себя отшельником в горных снегах, представил, как старуха желтолицей породы приносит периодически ему смену белья и скудную еду, дыхание ледника холодит щеку. Существуют отшельники, посвятившие жизнь мыслям о боге, а он посвятит свою жизнь мыслям о Хилоле. Изя вспоминал, как тосковал по Хилоле, метался, задыхался, а, будучи наедине с ней, тщетно силился пресытить свою жажду обладания ей, как голодающий, который собирает со столов хлебные крошки и бросает их себе в рот, уповая на недостигаемую сытость. Он страдал, предчувствуя, что все это временно и может закончиться в любой момент. Изя подумал: « Что Хилола?!.....
- Ускользающие от тебя контуры счастья, которые хочется задержать?» Изе вовсе не было жалко себя, его заботило: « Кто ж будет без меня печься о Хилоле, оберегать ее, холить?» Провожая взглядом удаляющийся китайский берег, Изя прошептал: « Прощай, Хилола – боль моя кричащая, кушанье мое лакомое!»
Суденышко, на котором они шли в Нью- Йорк, приютило на борту около ста пассажиров. Для тридцати из них были отведены дорогие двухместные каюты, с иллюминатором и выходом на палубу. Семейства Наума и Шлемы разместились в таких каютах. У кого денег мало – жили в трюме, между ящиков с грузом – то были китайцы. Спали они на полу, вповалку, расстелив ватные одеяла. Изя со Шлемой из любопытства спускались в трюм – китайцы их не прогоняли. Китайские мужчины, сидя на одеялах, играли в карты, а женщины подносили чай и непонятные кушанья, от которых разило пряностями и немытыми носками вперемежку. Показывая на трапезу пальцами, китайцы любезно приглашали разделить ее с ними. Изя со Шлемой из вежливости присаживались, пили зленный чай, пробовали чрезвычайно непривычную еду. Шлема угощал китайцев леденцами из жестяной банки, те проявляли интерес и дружелюбие. Шлеме показалось, что он мог бы просто ужиться с этими людьми, влиться в них. В отличие от нелогичных и трудно понятных Бухарцев, китайцы казались ему ясными и схожими с Тюменцами. Да, китайцы спали в трюме, в духоте, между ящиков, под грохот двигателя, а Шлема и Изя в каюте на кровати, в тишине, дышали чистым океанским воздухом. Вместе с тем Изя со Шлемой были столь же неприхотливы и если надо, легко готовы были разделить трюм с китайцами. Для них не было существенной разницы, спать неделями на полу, или в каюте. Привыкшие к переездам в бричках, кибитках, на телегах, ночевать на перегонах, нередко вповалку с ямщиками, они воспринимали место на полу, как обычное. Среда обитания и быт роли не играли, были временными составляющими, перетекающими из одной в другую. Комфорт был привязан к обстоятельствам, а обстоятельства, как известно, постоянно меняются, для человека бесправного. Изя со Шлемой понимали, что живут на верху, в отдельной каюте лишь потому, что так эти обстоятельства сложились на текущий момент, были деньги и цена комфорта не обременяла.
Наум и Шлема очень переживали за ценности в их багажах и если сами покидали каюту, то оставляли жен на страже. В начале плавания океан пугал женщин - грозные серые волны вселяли ужас, пугали вероятностью быть погребенными в их пучине. Женщины непрестанно молились, взывали к небесам. Через несколько дней женщины свыклись с океаном, который стал обыденным. Шлема твердил женщинам, что судно надежно, те согласно кивали, но на палубу старались не выходить и детей держали при себе, в каюте. Мужчины же были озабочены предстоящей встречей с туманной Америкой, которая казалась намного страшней морской пучины. А Изе было безразлично. Заработанные им деньги забрал себе на хранение Наум. Океан все больше отдалял его от Хилолы, а значит и от смысла дальнейшего существования. Изе были безразличны деньги, Америка и всеобщая глупая возня вокруг.
Начался шторм. Серая вода захлестывала за борт, пеной прокатывалась по палубе и утекала по шпигату назад в океан. Всех рвало, Изя держался. Все валялись в кроватях, бились в рвотных конвульсиях, тряслись от страха, а Изя, наперекор всему, стоял целый день на палубе, вцепившись пальцами в борт, не в силах оторвать взгляда от рассвирепевшей стихии - гладкие, с отливом волны и сбегающие по ним белые вихри пены. Буря впечатляла, но Изе казалось, что его чувство к Хилоле сильнее – этот шторм мерк, в сравнении с его любовью. На ум пришла вздорная идея – прыгнуть за борт и переплыть океан. Изя мысленно представил, как он будет плыть, пока его не оставят силы, а потом станет долго и медленно опускаться ко дну и посетит его галлюцинация – последнее, что он увидит в своем бытии – Хилолу и обнимет он ее и ответит она ему взаимностью. А потом – темнота, а темнота – это ерунда, такая же ерунда, как попытка переплыть океан и потому не следует ее совершать. Не рационально.
Шторм миновал. Свою еду, запасенную в Шанхае, пассажиры съели. Стали раскупать корабельные продуктовые запасы – рис и какие-то незнакомые специи к нему, в виде белых кристаллов – больше ничего не было. На питание никто внимания не обращал – все были встревожены приближением к Америке. Америка вселяла ужас, представлялась холодной, бездонной, беспросветной ямой, в которой им надлежало изловчиться выжить. В успех никто не верил. Америка казалась безжалостной хищницей, изготовившейся их загрызть – они потенциальные жертвы, плывущие сейчас в пасть к голодному зверю. Все разговоры сводились к тому, что американцы сплошь мошенники, которые облапошивают всех приезжих простаков. Американский климат рисовался скверным, а улицы, безусловно, кишмя кишели бандитами и прочей нечистью. Ожидалось, однако, что будет лучше, чем в Тюменской тюрьме и шанс хоть как–то выжить присутствовал и, борьба имела резон.
Наум стоял на палубе со Шлемой, недоумевая:
- Ну, мы то ясно, почему спасаемся бегством в Америку, но вот китайцы то эти, какого черта едут, не понятно мне?!
Шлема эту реплику пропустил мимо, как не заслуживающую внимания и высказал свое:
- Нехорошее у меня предчуствие..
Подошел Изя.
- Чего паникуете, не сгинем, не переживайте - верьте мне, всех врагов передавим, и друг дружку вытянем. Все вместе вражескому окружению противостоять станем – единым фронтом.
Шлема скептически покачал головой:
- Вон, погляди – полный трюм китайцев и все готовы рвать свой кусок насмерть, тоже единым фронтом.
-Э-эх,- цокает языком Наум,- в Тюмени надо было революцию делать, там это проще и там хоть солнце бывает. А в Америке? Там может и солнца – то не бывает вовсе; так, раз в год выглянет если только.
- Ага,- кивает Шлема,- революцию в Тюмени сделаем, а Петербург сам падет? И потом, Америку тебе не навязывали – ты решение принимал.
Изя загорается:
- А поехали назад в Тюмень?!
Шлема вздыхает:
- Отрезанное не соединяется. Ждут нас в Тюмени не дождутся неприятности наиподлейшие.
- Ах,- досадует Наум,- прятаться надо было тщательнее, глубже зарываться. А вы – вы, то дома покупали всем напоказ и власть с казенными коммерсантами и челядью злили, то вином им дорогу переходили, то угрожали приобретением завода какого-нибудь – все испохабили своей непредусмотрительностью.
Скоро Америка. Все сжимают кулаки, все напрягают мускулы, все полны решимости стоять насмерть, защищая свои деньги и семьи. Все готовятся к самому худшему.
52. Встреча.
Изю разбудили возгласы. В Иллюминатор хлестало солнце. Изя натянул одежду и выбежал на палубу. Влажный воздух показался голубым и густым, Изя вдохнул его и словно захлебнулся. Америка!! Невиданные, врезающиеся в небесную синь коробки домов. Чайки кричали над головой, словно девушки в купальне на Туре. Солнечные лучи прошпиливали серую океанскую воду, блистали звездами в окнах.
- Впечатляет, безусловно, - услышал Изя комментарий Наума,- но не стоит обольщаться, ожидай подвоха. Сейчас полиция в порту деньги отбирать станет.
Изя восхищенно показал пальцем на огромную каменную женщину, с факелом в руке:
- Какие здесь тетки!
- Очень холодные,- заметил Наум,- каменные.
В порту корабли и кораблики, с выкрашенными яркими и ржавыми боками и было видно, как на грандиозном корабле с пушками по палубе прохаживаются матросы в белоснежной форме. Яркость красок ошеломляла – в Тюмени все привыкли к тусклым тонам. Суденышко их пришвартовалось к пирсу. Стали ожидать встречи с гадами, которые станут у них отнимать деньги. Гады поднялись по трапу на палубу и почему – то улыбаясь, стали раздавать какие – то бумаги, никого не обшаривая.
- Усыпляют бдительность,- заметил Наум,- хотят, чтобы мы в этих бумагах себе приговор подписали.
Шлема, как ответственный за всех, выдвинулся вперед. Полицейский, которого назвали таможенником, забрал у него шифс - карты и подозрительно осмотрел их. Что-то бросил Шлеме на английском. Шлема скорчил гримасу и глупо пожал плечами. Полицейский понимающе кивнул и показал пальцем на багаж, мол, распакуй, хочу посмотреть, что там у тебя есть интересного? Когда, при осмотре очередь дошла до саквояжа с деньгами и драгоценностями, полицейский, едва взглянув, отпрянул и, испуганно замахав руками, куда – то убежал. Вернулся с другим, очевидно старшим. Жестами они стали что-то объяснять, из чего все поняли – полицейские беспокоятся за сохранность их денег и предлагают охрану. После они помогли заполнить бумаги и попросили подписать их. Все подписали, с мыслью, что, возможно, подписали свое согласие сесть в тюрьму и подарить свои деньги этим полицейским. Чертов английский; никто ничего не понимает. В тюрьму не повезли. Завели в какое – то помещение, стали размахивать руками, чего – то добиваясь, не понятно чего. Невероятным образом до Изи дошло, что их определяют в карантин, но могут отпустить, если за ними приедут родственники. Наум порылся в чемодане и извлек письмо Шмуля – брата Изи. На конверте был написан адрес, на английском. Полицейский взял письмо, прочитал и вышел, вернулся через несколько минут за Изей с Наумом и куда – то повел их. Зашли в комнатушку, полицейский подал Изе телефонную трубку, которую Изя видел впервые. Полицейского рассмешила Изина растерянность, и он сдержанно хохотнул, прикрывая ладонью губы. Полицейский забрал трубку, прислонил к уху, сказал нечто и передал трубку Изе. Изя сделал так же, как полицейский и вдруг в трубке он услышал, как кто –то на русском спросил:
- Кто говорит, слушаю?
Изя робко назвал свое имя.
- Изя, это Шмуль! – Голос брата был взволнован и радостен.- Ожидайте, сейчас за вами приеду!
53. Наум –Америка.
Мутный свет проникает сквозь шторы швейной мастерской. Наум отдергивает штору, взгляд его упирается в кирпичную стену здания напротив, скользит по ней вверх, но неба не достигает, хотя, чего в него глядеть – оно явно серое. Серый цвет преобладает среди окружающего бездушия стен. Наум невольно ловит себя на том, что изъясняться стал иначе, нежели в Тюмени – иные выражения и слова. Английский для него непостижим пока и общается он с окружающими на идише. Живет он среди еврейских эмигрантов из Европы. Все они жмутся друг к дружке, в состоянии непрекращающегося стресса, просчитывают каждый шаг и страшатся споткнуться – павшего не поднимают. Новый алгоритм существования их страшит. Образом жизни они напоминают цыган, которые существуют табором не потому, что симпатизируют друг другу, а потому, что стаей выживать легче. Разобщенный народ обречен на прозябание, из которого им вырваться, почти нет шансов. В мастерской, где работает Наум, над швейными машинами горбились десять портняжек. В основном польские евреи – они переговаривались на польском, четверо евреев из Румынии, на румынском. Английского никто не знал. Для межличностного общения прибегали к идишу. Идиш не объединял, кучковались: поляки с поляками, а румыны с румынами. Объединял всех труд и швейные машины. Впрочем, ситуация вовсе не казалась им трагичной. Люди эти получали за работу деньги, которых хватало, чтобы платить за жилье, питание и одежду для себя и иждивенцев. Там, откуда они приехали, денег на это недоставало.
Вот Шлема на английском изъясняться научился, целиком его освоил, а Изя уже не только разговаривает, но и читает, и пишет, как будто американец с рождения. Наум далеко отстал от них по продвижению вперед, по врастанию в среду обитания. Шлема теперь владелец нескольких швейных мастерских и предлагает Изе стать совладельцем. А Изя, вроде, даже учиться в университете будет. Наума не обидели. Мастерской, выпускающей женские платья руководит он – Наум. Только Наум ничем не владеет – все принадлежит Шлеме. Успешными оказались Шлема и Изя в Америке, хотя других таких успешных эмигрантов, как они, Наум здесь мало встречал. В Тюмени Шлема прятался, а здесь выставлялся на показ. Изя и вовсе удила закусил – обедает в ресторане. В Тюмени он ел только вилкой, а здесь еще присовокупил нож. Форсит, одевается в безукоризненно отутюженный дорогой костюм, разговаривать стал сдержанно, манер набрался. В Нью – Йорке даже основание вершины нахрапом не взять. Грустно до боли Науму тут. Вечером дома еще ничего, спасение – лечь к жене в постель, прижаться и ничего не видеть в темноте, словно в Тюмени находишься, успокаиваешься. А с утра, по дороге в мастерскую тоска душит.
Стена, в окне напротив, убегающая вверх, каменный забор, чуждый, как и все, на что взгляд не ляжет. Никаких тебе тут тополей с сенью, никаких крылечек, увитых хмелем и черемухой с летними чаепитиями и обедами, ужинами. Для чего он здесь? Шлема с Изей – понятно: денег намутили и сбежали, потому, как в Тюмени их вознамерились изолировать от дела, деньги отнять, душили, работать не давали – с ними все понятно. А у Наума и денег особо не водилось, зачем было из Тюмени ехать, из глупой солидарности, чтобы одному не остаться? Вот сейчас здесь он совсем одинок и что происходит вокруг, почти не понимает. Ах, сейчас был бы он в Тюмени, затопил бы баню, попарился, сходил в синагогу, шлепая в сапогах по родной Тюменской грязи. Правда, пришлось бы в итоге оказаться в крепостных у назначенных властью бояр. Ну, а здесь-то что? В общем –то здесь и ничего. Если расчленить существование на части, то формально пожаловаться не на что – полный достаток. Но вот ничего нет такого, что бы согревало, только семья его Тюменская. Все остальное - холод – никому Наум не нужен, никто не замечает, что он существует. В Америке они уже год и все время терзает одно сокровенное желание - забиться в одну из многочисленных Нью – Йоркских подворотен, протя-а- жно завыть и сдохнуть от тоски. Но есть долг – содержать семью, заботиться о ней и потому он не сдыхает
54. Изя –Америка.
Хилола, Хилола! Тоненькие пальчики ломают виноградные веточки, и ягоду, утопленную в губах, отрывают ее зубы. Хилола, Хилола! Солнце на закате из окна ее дома, похоже на яичный желток.
Изя просыпается. В действительность не хочется – тянет назад, в сон. Стоит усилия разглядеть циферблат часов – слишком рано. Вновь проваливается в сон, снится Нью –Йорк. На пароходе он, Шлема, Наум и еще какие-то шумные люди. Экскурсия. На месте статуи свободы Хилола – живая, громадная и совсем голая и ноги у нее широко раздвинуты, для всеобщего обозрения. Экскурсовод декламирует, указывая на Хилолу: « Обратите внимание на ее влажную розовую пипку – она похожа на сосательный леденец!» Изе снится, как он у себя в квартире, с Хилолой в постели и рано утром кто-то грозно и шумно стучится в железную дверь, но они притворились, что их нет, и не открыли. А после, на пустынном океанском пляже, совершенно голые, прятались среди камней – вольные, словно птицы чайки…Сон перебивает металлическое лязганье, щелканье, свист, гудок – это дыхание утреннего Нью –Йорка. Изя откидывает одеяло, подходит к окну и с шумом отдергивает в сторону штору. Мутный осенний рассвет над крышами, сырой асфальт. Изя распахивает окно и минуя его туловище, в комнату пробивается влажный, зябкий воздух. По телу пробегает дрожь. Изя ловит себя на том, что сегодня суббота, шабат, никто не работает и это досадно, ибо рвет установившийся ритм. Заняться рано утором нечем, Изя зарывается с головой под одеяло и лежит в темноте, с открытыми глазами.
Когда приехали в Нью – Йорк, Изя пытался жить у брата. Шмуль обитал в тесной квартирке, с молодой женой – Гамбургской еврейкой. Брат уходил на работу, а Изя в первые дни вынужден был оставаться наедине с ней. Она выдавливала из себя натянутые, искусственные улыбки, напоминая манекен; в погоне за стерильностью, непрерывно вытирала пыль, заученно мыла пол, стирала, причем все эти манипуляции она производила по минутам, по плану, изложенному на листке, непрестанно сверяясь с часами. В квартирке было, как в хирургическом отделении. Изя страшился прикасаться к вещам, робел от установленного математического порядка. По прошествии нескольких дней он ощутил острую жажду хаоса. Говорить с ней было не о чем, разговор не клеился, приходилось выдумывать вопрос и, получив на него отрывистый, четкий ответ натужно изобретать, чтобы сказать еще, в продолжение диалога. Оживлялась она только при обсуждении достоинств сортов мыла в бакалейных лавках и ценах на снедь. Через неделю он с облегчением съехал в съемную квартиру подле Наума и Шлемы.
Днем Изя работал, а вечером шел в дорогую платную школу, перед сном и утром тосковал по Хилоле, передвигаясь по пространству комнаты – мезонина от стенки к стенке, натыкаясь на обстановку. Грустью по Хилоле была пропитаны стены, мебель, все предметы, мельчайшие частицы воздуха, которым он дышал. Потому Изя часто открывал окно, проветривал комнату. Выходные он либо просиживал в библиотеке, штудируя книги по школьной программе, либо ехал в астрономическое общество. Денег он зарабатывал много, а тратить их было не на что, да и стоило здесь все дешево, по сравнению с Тюменью. То, к чему здесь Изю влекло, особых финансовых трат не требовало. В Тюмени было все наоборот, потому, что там была Хилола. Изя задремал – сон великая благость, а вот реальность, напротив, не сулит удовольствия – в ней он обречен, общаться с множеством людей совершенно ему, в сущности, не нужных. Хлопок двигателя за открытым окном пугает его, он вздрагивает и долго лежит, изучая потолок. Суббота – это отвратительно, потому, что не работаешь, а работа…в ней можно забыться, как и во сне. А так, в сущности – что работа, бизнес? Бесполезная гонка за наживой; бесполезная, потому, что в финале ее Хилолой не награждают. Выходит исключительный абсурд – сильнее гнать, чтобы сильнее наживаться, а сильнее наживаться, чтобы еще сильнее гнать. Если не гнать, не будет наживы, а если не будет наживы, ни к чему гнать.
Стук в дверь. Изя открывает. Заходит Боря Шнеер, его приятель – сверстник. Боря приехал, из какой – то там Одессы. Когда в начале Изя спросил
- Что это за Одесса такая?
Боря театрально закатил свои миндалевидные глаза навыкате и простонал:
- О-о, Одесса – лучшее на земле место, самое зеленое, самое счастливое!
Он глядел на Изю, прикидывая, какое впечатление произвела его реплика? Изя ответил, что никогда про Одессу не слыхивал и восклицание Борино его не впечатляет. Ответил, что сам он из Тюмени. Боря пожал плечами:
- Что такое Тюмень?
- О –о! – Восторженно отозвался Изя – Тюмень –это о-о! – И развел руками. Боря также тогда пожал плечами.
Боря плюхается в кресло:
- Пошли в борцовский зал, разомнемся?
Боря высок, на голову выше Изи, широкоплеч, строен, нос с горбинкой, высокий лоб, русые длинные кудрявые волосы. На нем бархатные брюки с отливом, щегольская желтая рубашка в черную и белую клеточку пиджак. Чем –то он смахивает на русского барина.
- Ну что,- спрашивает он, зевая,- в целом, как двигаешься?
- Гоню, чтобы наживаться, а наживаюсь, чтобы гнать.
Боря измеряет Изю взглядом:
- Есть фразы умные, и есть заумные.
Изя умывается и бреется, а Боря без спроса идет на кухню и бесцеремонно роется в запасах еды – ест все, что понравилось, что вкусней. Для Бори, после приезда в Америку, ничего в жизненной формуле не поменялось. В Одессе значимость Бори была невелика и будущее, с точки зрения успеха, ничего не сулило. Здесь Боря стал зарабатывать намного больше денег, чем в Одессе, но в Америке всем платили денег намного больше, чем в Одессе – менялись цифры, но общее положение – социальная планка, для Бори не изменилась. В отличие от Бори, для большинства других приезжих из России ощущение собственной значимости здесь резко падало, порождало ощущение собственной ничтожности и погружало в уныние. Изя, в отличие от Бори был уникумом – деньги он делал значительно проще, чем в Тюмени, планка его успеха здесь поднималась, а Боря денег не делал – Боря деньги зарабатывал. В Одессе он на станке обрабатывал железо и здесь он продолжал железу себя отдавать. Изя же в Америке хоть что-то, да значил, а в Тюмени он не значил ровным счетом ничего – жалкий грызун, загнанный свирепствующими на верху хищниками, глубоко под пол. Здесь у Изи перед Борей было преимущество – его заработки были неограниченны, сулили тенденцию роста, а Борины заработки ограничивались выданной зарплатой, которую платил хозяин. Боря работал здесь на хозяина, а Изя на себя. Изя сочувствовал Боре – за его подневольность и, следовательно, уязвимость. Но Боря был полон оптимизма.
По дороге в борцовский зал Боре вздумалось снова перекусить.
- Зайдем в харчевню? – Предложил он Изе.
Изя согласился – ему было все равно, хоть бороться, хоть в харчевню. Все это несущественно и главное, чтобы Боре хорошо было.
- А нет,- внезапно меняет свое решение Боря,- давай лучше к Езефу пойдем, пожрем бесплатно.
- Боря,- порицает его Изя,- ты хочешь экономить и не хочешь платить? Платить надо всем, за все и регулярно – так дешевле обходится в итоге, так все упрощается, ты никому ничем не обязан. Если тебе жалко денег – перекусим за мой счет, я единственный бескорыстный.
Боря отрицательно мотает головой:
- Верно говоришь, но идем к Езефу Он не хозяин ресторана – он мой друг из Одессы и пойдем мы перекусить к нему домой – заберем с собой в борцовский зал, а пока он собирается, мы тем временем пожрем.
Езефа дома не оказалось, и Боря поинтересовался у его мамы:
- Тетя Ева, мы перекусим, пока ждем Езефа?
Толстая, усатая, неопрятная тетя Ева стирала в прихожей белье в корыте и пробормотав нечто невразумительное, не желая отвлекаться, махнула рукой в сторону кухни. Прошли на кухню, где Боря принялся хозяйничать так же, как у Изи дома – перебирать продукты, выкладывать их на тарелку, избирая деликатесы. Разлил по стаканам чай. Изя подметил, что Боря обладал свойством, между делом зайти в любой дом, откушать и при том хозяева на него совершенно не обращают внимания. Впрочем, множество знакомых в их квартале имели такую привычку, это было нормой. Езефа не дождались, пошли в борцовский зал вдвоем. После Боря потянул Изю к себе домой. Дома у Бори была сестренка Клара, на пять лет младше Изи. Изя легко просчитывал Борину хитрость – тот набился ему в друзья по заданию свих родителей. Цель задания – свести Изю с Кларой. Клара – красивая девочка, сероглазая, тоненькая, с пепельными кудрями волос. Голосок ее был звонок, а взгляд беспорочен. Боря столь назойливо и изощренно навязывал свою дружбу, что трудно было отказать ему, хотя, по большому счету, все это не играло определяющей роли. Изя подозревал, что Борины родители все согласовали и с Наумом и со Шлемой – все в курсе и все по всеобщему одобрению. Неназойливо, последовательно, методично Боря приучал Изю к своей семье, заволакивал Изю в нее, как в петлю, которая неумолимо стягивается на шее обреченного. Впрочем, Изя не особенно противился. Все окружающее пространство всячески способствовало сближению Изи с Кларой. Вероятно, Изя был бы даже рад сложившемуся обстоятельству, если б не знал Хилолы…. Клара с упоением угощала Изю кушаньями, щебетала над ним..... Незаметно она сделала так, что для Изи вошло в привычку находиться рядом с ней. Боря стал все более отсутствовать, а Клара все более присутствовать. Это напоминало шахматную доску, фигуры на которой переменили местами. Клара уже не только обхаживала и прикармливала Изю, но и обстирывала. Вещей у Изи дома оставалось мало – все постепенно перекочевали на вешалки в Кларин шкаф. Только упрямство и страх не позволяли Изе оставаться у Клары дома на ночлег. Все больше лень было после Клариного ужина тянуться по сумрачным кирпичным закоулкам в свое жилье. Пожалуй он склонялся к тому, чтобы поселиться у Клары и если бы его спросили : « Почему?», он бы ответил, что так получилось. Как – то, в очередное воскресенье, после борцовского зала, Боря сказал Изе:
- Ну что, пошли ко мне?
- Зачем? – Из вредности спросил Изя.
- Пообедаем с родителями, останешься с Кларой, а я пойду к Одесским друзьям.
- Да не хочу я к тебе идти!- Из упрямства воскликнул Изя.
- Не хочешь, не иди,- мудро успокоил Боря,- зайдем куда – ни будь, перекусим за мой счет?
- За мой счет! – Возразил Изя и Боря согласно кивнул.
Зашли в первый по дороге ресторанчик. Там пахло кофе и Изю, не выносящего этот запах, передернуло:
- Фу,- фыркнул он,- ну и вонь! – Секунду помедлил и молвил.- Хотя, впрочем, пускай воняет – какая разница?! Все совершеннейшая глупость и нет разницы, если глупости немного больше.
Сели за столик, заказали еду, чай. Однажды Клара, накрывая на стол ужин, налила Изе кофе и тот, глядя на чашку, сморщил нос и с отвращением покачал головой. Подумал с грустью, что вот Хилола поднесла бы ему ароматное какао, и не пришлось бы вдыхать эту кофейную жуть. Его реакция не осталась незамеченной. Клара заменила кофе компотом. Больше он не видел, чтобы Клара при нем готовила кофе. Она изучала Изин вкус, чтобы угождать ему. Хилола не изучала – угождала непроизвольно, вкусы их совпадали от природы. Ах, как же с Хилолой было легко и беззаботно!
Официант принес еду и чай, с плавающим в нем кусочком льда и кружком лимона. Изя вспомнил, как в Тюмени угощал в трактире азиата. Было жарко, заказали холодную окрошку. Азиат попробовал и поморщился:
- Что за шурпа такая? Яйцо вареное плавает, огурец зеленый, не сваренный, холодная шурпа – у вас такое сырое, не сваренное людям подают!? Попроси официанта, чтобы забрал подогрел, что ли?
Боря с жадностью принялся поглощать еду. Запах жареного мяса и картофеля перебивал отвратительный для Изи запах кофе.
- Тоже не терплю кофейный дух. – Заметил Боря.
- Что поделаешь,- развел руками с ножом и вилкой Изя,- здесь так принято, надо смириться. Почему чай подают холодным?
- А, хрен с ним, и так сойдет! Тут зашел в ресторан к китайцам,- проговорил Боря, методично работая жерновами челюстей,- такие запахи - ужас, хуже кофейного. Кофе что – оно пахнет жженой резиной, дымом сигарет, а там, у китайцев, дух, как из помойки.
- И что? – С интересом спросил Изя.
- А ничего! – Махнул Боря рукой с вилкой. – С китайцем я был, с приятелем – он меня туда заволок – ну, что, сели, отобедали, да и пошли дальше. Что ел, не ведомо мне.
- Да-а….- Протянул Изя – молодец, к любой еде приспособиться можешь, значит и к любой ситуации.
- К любой, - запивая чаем, пробормотал Боря,- даже кофе пить смогу, если прижмет. Главное быстрее адаптироваться.
- Вообще,- замечает Изя,- если интенсивно рекламировать помойку, то большинство социума можно убедить в мысли, что помойка – это вкусно.
- Ну,- соглашается Боря,- только останутся маргиналы, которые с этим определением не смирятся.
- Но будут ли они возмущаться? – Задумался Изя.- В конце концов, неприязнь к помойке – выдуманная условность. Дело вкуса.
Окончив трапезу, вытянули ноги под столиком, неторопливо попивая холодный чай.
- Вот веришь,- мечтательно произносит Боря,- временами прикрою веки – шагаю по Одессе, и навстречу мне плывут все сплошь красотки элегантные в солнечном ореоле. Тогда все бы бросил здесь и махнул назад, в Одессу.
В глазах у Бори блеск.
- А я,- пылко подхватывает Изя,- хотел бы очутиться в Тюмени, рядом с одной мучительно мной любимой женщиной, у нее в доме и жизнь моя потекла бы между пальцев в таком божественном кайфе…..
- Что за женщина? – Любопытствует Боря.
Изя спохватывается, что проговорился, а не следовало бы, хотя, впрочем, Боря не дурак и Хилолу отнесет в разряд фантома.
- Такая женщина,- отвечает он,- что, повстречав ее, все другие поиски навсегда прекращаешь.
- Хочу в Тюмень!- Поощряет Боря.
Чай допит, они прощаются. Изя решил пойти к Науму.
Наум дома за столом, напротив Изи, разглядывает с неподдельным интересом бок чайной чашки с рисунком в виде лебедя, крутит чашку, глаз от нее не отрывает, нервно трясет коленом.
- Дерганый ты какой – то. – Комментирует Изя.
Наум поднимает затравленные глаза:
- Тяжело что-то. Вот в Тюмени беззаботно все как-то было.
- Ну и что, дерево пересадишь в другую землю, тоже поначалу болеет, а потом врастает в почву и растет, развивается.- Сочувствует Изя.
- Не все деревья приживаются.- Вздыхает Наум и грустно кивает головой. Внезапно он меняется в лице, оживляется и спрашивает с интересом, кажущимся Изе фальшивым – Ты, говорят, к девочке ходишь, Кларе?
- Нет, не хожу,- отмахивается Изя,- меня водит к ней Боря, ее брат, с твоего и Шлемы согласия.
- Нда-а…- Изин вызов его подавляет, и он съеживается, как и минуту назад.
Изя разочарован. Он начинает убеждать:
- Гляди, ты здесь денег зарабатываешь больше, чем в Тюмени и жилье у тебя удобнее и прятаться тебе ни от кого не надо, а все ты в депрессии, от привычек тюменских отвыкнуть не можешь. Я бы вот, например, тоже бы в Тюмень хотел к Хилоле прибиться на вечную стоянку, но моя трагедия гораздо сильнее и более неразрешимая, чем твоя, но в отличие от тебя я не падаю духом.
Следует долгое молчание, после чего Наум берет слово:
- Понимаешь, Изя, Тюмень, она мне, как мать. Мать ведь тоже может о тебе не заботиться, выбрасывать тебя на улицу без денег, лишать тебя еды. Мать может быть грубой, непрестанно сквернословить. Мать может быть жестокой, может наносить тебе побои. Но, при этом, тебя может все время тянуть к ней назад, какая бы плохая она ни была. И потом, – Наум задумчиво разглядывает чашку,- ты Изя уже превратился в уважаемого господина, а по-прежнему не отказываешься от идеи выглядеть дурачком – это я про твою Хилолу.
- Ну почему же,- возражает Изя,- если ты в Нью –Йорке пребываешь в сытости и довольствии, но мечтаешь возвратиться в Тюмень, в нужду и бесправие, то, уж тем более неотъемлемо мое право стремиться к Хилоле.
- Это невозможно!- Подытоживает Наум.
- И то невозможно и это невозможно. – Изя выдерживает паузу. – Расплакаться, вижу, тебе хочется.
- Хочется, хочется! – Подхватывает Наум. – Это желание тайное и его никто не отнимет.
Когда Изя вышел из дома Наума, он прошел по улице с десяток шагов и приметил кондитерскую. « Зайду,- подумал он,- куплю какао, сварю дома и выпью, читая книжку». Над кондитерской вывеской, сверху, на выступе балкона, сиротливо притулился чахлый цветок, семечко которого занес ветер, или птица. Цветок вызвал у Изи ассоциацию с Наумом. Заморосил дождь и Изя шагнул в кондитерскую. Внутри, интересная молодая особа с ребенком, покупала какие – то булочки. Мальчик теребил ее за юбку и хныкал:
- Ну, купи персиковый конфитюр, а?! Ну, купи-и!
- Отстань!- отмахивалась женщина.
Мальчик ударял ее ручонкой по бедру и капризно восклицал:
- Ты меня не любишь, потому, что ничего не покупаешь!
- У нас дома есть варенье,- сердито заметила женщина,- ешь варенье.
- Но варенье не вкусное,- возмущался мальчик,- а персиковый конфитюр вкусный!
- Конфитюр дорогой, по сравнению с вареньем! – перебила сына женщина.
- Постойте! – Вмешался Изя и обратился к продавцу.- Подайте мне конфитюр, пожалуйста, персиковый.
И, не обращая внимания на энергичные возражения женщины, протянул банку с конфитюром мальчику. Ребенок принял подарок, засмущался и спрятался за маму, выглядывая, заулыбался. Когда они уходили из кондитерской, мальчик обернулся и еще раз улыбнулся на прощание.
С пачкой какао и пакетиком сухого молока Изя вышел из кондитерской в сумерки и дождь. Долго стоял под холодными каплями, вдыхал сырой воздух. Вспомнил про мальчика и, ему показалось, что они не сильно отличаются. Он, Изя, также хочет Хилолу, как тот мальчик вкусный конфитюр. Вкусный конфитюр мальчику не дают – навязывают невкусное варенье. Дождь насквозь пропитал холщевую куртку, и она стала налипать на грудь, спину. Серо, сыро, сиротливо, в душе колючая проволока. Изя вспомнил горячие объятия Хилолы, ее шелковую, на ощупь кожу, атласной лентой скользящую под его пальцами и душа наполнилась солнцем. Бесконечно стоять под дождем было невозможно – следовало куда – то податься. По привычке Изю потянуло к Кларе, как курильщика к сигарете. Курильщик закуривает – Изя шагает к Кларе.
55. Шлема –Америка.
Если, например, алгоритм бухарского существования был прост и понятен – это бездумно размножаться, обогащаться, наслаждаться и беспокоиться о потомстве - задумываться не входило в алгоритм, то постичь уравнение американского существования оказалось сложнее. Со временем, когда Шлема освоился, то стал понимать если не все, то очень многое. Как-то на одном приеме к нему подошел лысый низкорослый мужичок – американец. Разговорились – он известный скрипач, путешествует по миру с концертами, заработал кучу денег, благоденствует, процветает, вызывает зависть у недругов и уважение в среде друзей, успех, почитание. Мужичок гордо выпячивал грудь, снисходительно улыбался, оценивая Шлему. Шлема не стал расспрашивать мужичка о дальних странах, в которых тот концертировал, а с провинциальной прямотой, позабыв о приличии, спросил:
- А кто у тебя жена и, главное, сколько детей?
- Жены нет, – удивился мужичок,- детей тоже нет, зато много подруг.
- А в чем тогда резон? – Вырвалось у Шлемы, которому наскучила всеобщая лицемерная корректность, принятая на таких приемах, и разговоры не по существу и ни о чем. – Чтобы тебя пароходы по свету возили – зачем?
Американца задело
- Я добился успеха, я живу ради музыки – я!
- Ну и что,- возразил Шлема,- в очереди за тобой еще тысяча таких же скрипачей стоит – ждут, когда твое место освободится. Кому повезет, кому достанется твое место – тоже будет кричать – я! Так же, как ты сейчас кричишь. И ничего ведь не поменяется. Уйдешь, сразу позабудут, а так бы дети остались, твое продолжение.
Американец надулся, отошел в сторону, а вскоре и вовсе покинул прием. Шлема пожалел, о своей несдержанности, ведь сути дела не поменять, а человека обидел и человека вполне заслуженного. Плохо! В конце концов он – Шлема – тоже чье-то место занимает, того, который сейчас, возможно в нужде, и который ему не уступает ни в чем. Шлема также понимал, что недостает ему американской вежливости и такта. « Ну, ничего,- думал он,- притрусь, перестроюсь».
Основное отличие Америки от Тюмени и от Бухары – динамизм. В Америке все неслось вихрем, в Тюмени, как в телеге, которую везет усталая кляча, а в Бухаре все стекленело, вязло, как в сонном видении. Скорости совершенно разные. Все остальное частности – восточная алчность ли, американская ли деловитость, не важно. Важно было набрать нужную скорость.
Нулевой уровень….По началу в Америке Шлема себя видел на этом уровне. Ну, есть отрицательный уровень – это когда тебе плохо, есть положительный уровень – это когда тебе хорошо, а есть нулевой уровень – это когда никак, этакий Рубикон, когда – ты есть переходит в – тебя нет. Накопленный прошлым бесценный опыт не имеет приложения, естественная среда обитания исчезла, ты не сознаешь, где находишься и не ориентируешься. Отчетливо видишь свое прошлое, которое не актуально, прогнозируешь себя в будущем, которое, возможно и не состоится. А в настоящем ты переходная форма, эмбрион, твое – Я, в стадии формирования. Твое будущее в фазе зарождения, в настоящем лишь просматриваются его контуры. Тебя, каким ты был только что, уже нет – ты мутант, из одной формы существования медленно перетекаешь в другую, и ты еще в самом начале формирования, тебя еще нет – нулевой уровень.
Изоляция. У Шлемы, есть все для идеального биологического существования: питание в изобилии, жилье, какие никакие деньги, но! К кому бы он ни приблизился, какой бы мыслью и идеей с кем не поделился – никто абсолютно его не то, что не слушает – не замечает. Словно его вообще нет, словно он – голубь на мостовой, которого можно покормить из рук ради забавы, а можно не обратить внимание. Но ведь Шлемы и на самом деле еще нет – он еще не сформировался, о себе не заявил. Никому он не интересен. Заметят ли когда его вообще? Изоляция. Бесспорно, есть жена Рива и дети, но они находятся в другом измерении. Их требовалось кормить и обеспечить им будущее.
Утром Шлема выпивал чашку чая и извещал Риву, что пошел на работу – формально все текло, как в Тюмени. Да, ну а что делать, не сидеть же рядом с женой, сложа руки? Работы не было, идей тоже. Он монотонно бродил по Нью-Йорку, стаптывая башмаки, подмечал, сопоставлял, анализировал. Он бесконечно ходил по рынкам, магазинам, оптовым складам. Он разглядывал небоскребы, не поддающиеся оценке, витрины магазинов и ресторанов, рекламу женских колготок, в виде дразнящих голых женских ножек. Он хмурил лоб и отворачивался, он вспоминал Хилолу, он знал цену этим ножкам- распад личности. Через время бесцельных, на первый поверхностный взгляд, хождений по торговым площадкам, он стал вникать в сущность Нью - Йоркской деловой жизни, научился изъясняться на английском – стало чуть веселее. Он не спешил, верил, что сумеет раздвинуть, словно шторы, окружающий его вакуум. На улицах Шлема наблюдал за неподдающимися подсчету жующими, в нескончаемых кафе, пиццериях, забегаловках . Жевали все отрешенно и сосредоточенно, словно преследовали некую важную для них цель. На тротуарах жевали полицейские, жевали на ходу прохожие. Общество жующих? Нет, он так думает, ибо, очевидно, не до конца понял окружающую суть.
Еще через три месяца скитаний по Нью- Йорку, Шлеме попался магазинчик с объявлением на витрине : «Покупаем старую и новую одежду». На следующий день Шлема принес туда десять новых рубашек, привезенных с собой из Тюмени. Старьевщик – Итальянец с орлиным носом и желтой блестящей лысиной осмотрел рубашки и бросил на Шлему озадаченный взгляд:
- Шестьдесят центов за штуку.
- Конечно.- Отозвался Шлема.
Итальянец отсчитал шесть долларов и спросил:
- Еще есть?
- Посмотрю.- Пожал плечами Шлема.
Места, где продается невероятно дешевый, но добротный индийский ситец, пуговицы и нитки были давно им определены. Он все это купил, собрал Изю со Шлемой и потребовал, чтобы они в домашних условиях сшили ему двадцать рубашек, пока бесплатно, на пробу. Через три дня Шлема вернулся к старьевщику, водрузил коробку с рубашками на деревянный прилавок.
- Вот,- сказал он,- сшил еще двадцать рубашек.
Итальянец принялся по одной вытягивать рубашки, встряхивать, расправляя, изучать швы, петли, структуру ткани.
- Хорошо,- наконец невозмутимо произнес он,- семьдесят центов за каждую. Шлема молча кивнул. – Да вот рубашки у тебя не по фасону. Были бы по фасону, заплатил бы восемьдесят центов. Можешь шить по фасону?
Шлема развел руками:
- Как скажешь, так и сошью.
- Сколько шить можешь?- Прищурил взгляд старьевщик.
- Заказывай, там определимся, что я смогу.
Шлема снял подвал, рядом с домом и на удивление легко взял в аренду оборудование – в Тюмени такое было невозможно – владелец оборудования всегда требовал поручительства банка, а банк мытарил ходатая неделями, требовал заполнять нескончаемые бумажки, и заканчивалось все, как правило, отказом. Американская расторопность удивила. В подвале сели шить Изя с Наумом, а в закройщики определился пожилой французский еврей из квартиры напротив Шлемы. Оплату Шлема назначил по американским меркам ничтожную – больше он не мог. Но работники были рады малому заработку: во-первых, он был; во-вторых, они при деле и в-третьих, в своей тарелке. Альтернатива все равно отсутствовала – другой работы не было. Мероприятие это поначалу дохода не приносило. Польза была в том, что погруженный в дело, Шлема забывал про отчаяние и начинал приобретать уверенность. Можно было потерпеть крах, но присутствовал и шанс преумножить первоначальные вложения. В Тюмени надеяться на завтра было непредусмотрительно, потому, что черт его знает, что в Тюмени будет завтра? Здесь же положение позволяло надеяться на завтра – сегодня трудное испытание, издержки, а завтра заработанная награда - прибыль. Изя с Наумом, как могли, поддерживали начинание Шлемы: не унывали, мотивация была повышенная, работали с энтузиазмом, не роптали и тоже надеялись на завтра, терпением запаслись надолго – для этого и ехали в Америку. Спустя несколько недель к Шлеме подошел Изя.
- Гляди,- сказал он,- если разбить швейный процесс на операции, как в Тюмени было, то выработку можно увеличить вдвое, себестоимость упадет, что позволит нам зарабатывать не меньше других. Примитивная идея, банальная, но эффективная.
- Знаю. – Мрачно отозвался Шлема.
- Что мешает?
- Отсутствие сбыта.
- Да- а..- Мечтательно произнес Изя.- Был бы сбыт, разбили бы процесс на операции и еще штук пять таких подвалов открыли бы – был бы уже бизнес.
- Даже не думал об этом,- поморщился Шлема,- не до этого.
- А знаешь,- воодушевился Изя,- скажи скупщику, что снизишь цену на десять центов, если он покупать больше станет, а если это предложение его не впечатлит – снижай цену всякий раз, пока глаза перекупщика не заблестят жадно. Тогда будет понятно, какая цена наилучшая для него и сможем ли мы уложиться в издержки, если расширимся и станем продавать по нужной ему цене.
- Давай попробуем.- Пожал Шлема плечами.- Хотя бы ясность внесем.
Шлема скинул цену рубашек на десять центов, и этого оказалось достаточно, чтобы старик итальянец стал каждую неделю удваивать объем закупок. Шлема тогда принял на работу в подвал еще семь работников и разбил швейный процесс на операции, согласно Изиной идее. Постепенно все само привело к тому, что Шлема арендовал еще один подвал, куда бригадиром определил Наума. Издержки упали, Шлема поднял работникам оплату. Изя взял на себя роль – закупать необходимое сырье и доставлять готовые рубашки старьевщику Итальянцу. Шлема стал сознавать, что его роль в этом бизнесе уже не единственная – Изя подтянулся и встал рядом. Тогда Шлема сразу предложил поделить владение собственностью пополам.
- Да нет,- не согласился Изя,- не хочу обременять себя лишней ответственностью.
Шлема удивился:
- Гляди, как резво пошло дело и прибыль вся наша с тобой – больше ничья!
- Меня прибыль не интересует,- махнул рукой Изя,- я вообще, может, скоро подготовлюсь и в университет поступлю.
- Ну и кем ты станешь, после университета?- Хмыкнул Шлема.
- Хотелось бы астрономом. А если не получится – там посмотрим.
- Астрономом….- подхватил Шлема- а это еще что такое?
- Это такой человек,- пояснил Изя,- который изучает звезды.
- Фу! – Поморщился Шлема.- Для чего тебе звезды- дурень, когда в руки течет прибыль? Это, как игра в карты – если тебе фарт, не надо вставать из-за игрального стола. Какие, к черту, звезды? Ты меня удивляешь! – Помолчал и добавил- Все хотят мяса, все алчут как можно больше барахла, все жаждут власти, чтобы повелевать другими, а к звездам никого не тянет. Что ж ты, ни как все?
- Я убежден,- спокойно возразил Изя,- что конечный смысл того, что мы здесь все пыхтим, в звездах.- Он показал пальцем в небо.- Наша цель - уйти туда. Будем играть в карты, будем транжирить время, можем не успеть.
- Да это я, Изя, так, противоречу тебе, из прирожденного ехидства.- Улыбнулся Шлема,- Конечно, готовься в университет, ищи пути к звездам. А что прибыль, картежный фарт, так это ведь только единицы выигрывают – большинство проигрывает. Такой бизнес, такая жизнь.
В один из дней в лавку к старьевщику Итальянцу зашел высокий, щеголеватый господин. Это был Эудженио – очень значительная фигура в американском одежном бизнесе. На Эудженинио в Нью-Йорке работало с дюжину таких старьевщиков, как Висенте. Кроме того, он контролировал десятки магазинов модной одежды, швейные мастерские, посреднические конторы. Поводом для Эудженио посещения лавки Висенете послужило то обстоятельство, что Висенте вдруг начал, во все более возрастающих объемах, поставлять на продажу добротные и необычайно дешевые рубашки. Получалось, что он – Эудженио, теряет контроль над ситуацией. Встала задача выяснить источник – кто возит старику рубашки, и кто их шьет? Возникала необходимость срочно взять под свой контроль неизвестного поставщика, пока его не взял под контроль конкурент. Эудженио почтительно пожал старику руку, уселся на стул, снял фетровую шляпу и небрежно бросил ее на стойку.
- Висенте, дружище, когда ты сведешь меня со своим евреем – портняжкой.
- Да хоть завтра.- Ответил старик. Он не боялся, что лишится части дохода, если обнародует свой источник поставок. Он знал, что Эудженио поступит по справедливости и позаботится, чтобы он, Висенте, не потерял в прибыли.
- Завтра, в полдень, жду вас в Манола.
- Завтра в двенадцать.- Повторил старик.
На следующий день Шлема сидел в кафе Манола, ожидая старьевщика. Он подозревал – что–то произошло, что должно изменить последующие их отношения, иначе встреча в кафе бы не назначалась. На стене свисали дуги рыболовных сетей, а сверху над ними замерло чучело диковинной рыбы: глаз у нее был красным, а чешуя синей, с отливом. Шлема вспомнил, какие в Тюмени были вкусные жареные карасики, которых ему, вдруг, отчаянно сейчас захотелось поесть: с коричнево – вишневой корочкой, ароматные. А здесь, в этом Маноле – хрен тебе, не карасики. Какой-нибудь, там, лосось, семга. Подошел официант, выслушал Шлему и, толстая губа его вытянулась, когда Шлема заказал себе горячего чая с лимоном и сахаром.
- Мистер,- ответил он,- а не желаете ли кофе?
Шлема искривился в отвращении:
- Если у вас нет нужного мне чая, принесите кипяченой воды, а если нет кипяченой – налейте и принесите из- под крана!
Официант кинулся в подсобку и принес холодный чай с долькой лимона. Шлема отхлебнул и раздраженно подозвал официанта.
- Почему холодный? – Возмутился он.- Пойди да подогрей, что ли!
Официант вытянул недоуменное лицо. Обратив внимание на его замешательство, Шлема махнул рукой, мол, унеси и вообще, с глаз долой, ничего не надо. Официант унес, но через минуту возник рядом.
- Может, все же мистер желает кофе?- Робко поинтересовался он.
Шлема смерил официанта взглядом, словно тот некая диковина и спросил:
- Слушай, вот только честно, неужели тебе нравится кофе?
- А что,- пожал плечами официант,- вкусно.
Шлема пристально всмотрелся в глаза официанту и сокрушенно покачал головой. Официант пожал плечами и с достоинством удалился. Но через минуту появился снова. Шлема с изумлением воззрился на него и вдруг сделал отмашку:
- Присаживайся.
- Мне нельзя.- Отозвался официант.
- Можно,- отрезал Шлема,- все равно посетителей никого нет, кроме меня.
Официант присел напротив.
- Откуда вы, мистер, приехали?
- Из Тюмени. – Отвечал Шлема.
- А где это?
- В Сибири.
- А где это, Сибирь?
- А вон там. Неопределенно махнул в сторону окна Шлема.
- А-а, понимаю.- Цокнул языком официант.
- Ты не понимаешь, дружок. – Покачал головой Шлема.- Ты можешь разве понять, какой в Тюмени вкусный чай горячий и ароматное какао, а шаньги, а печенье с изюмом и грецкими орехами, а про прелесть жареных карасей я вообще лучше умолчу – тебе этого никогда не понять!
- А что такое шаньги и жареные караси?
- Я же говорю, что тебе этого не понять.
- А зачем вы здесь, если там так вкусно?
- А что оставалось делать? – Шлема на мгновение задумался, подбирая сравнение.- Шампанское пил?
- Пил. – Кивнул собеседник.
- Видел, как пробка вылетает? И ведь не по своей воле, а потому, что ее силой выталкивают, газы, ну, или там, не важно что.
- Меня никто не выталкивал, я за красивой жизнью сюда приехал.- Сентиментально протянул официант.
- А у меня по другому.- Ответил Шлема.- У всех по разному.
В воздухе повисла пауза и в этот момент тонкая ухоженная рука с перстнем на длинном пальце легла на плечо официанта. Шлема посмотрел вверх и увидел утонченного щеголя с ироничной улыбкой на лице. Из- за плеча его суетливо выглянул Висенте:
- Здравствуй, Шлема – это Эудженио.- Представил он щеголя.
Визитеры по хозяйски присели за стол и Эудженио заказал обед. Еда, в незнакомом поварском исполнении, показалась Шлеме вкусной, что привиделось ему не плохим знаком. Визитеры ели молча, пили холодное белое итальянское вино, в конце кофе. Шлема вина и кофе не пил, лакомился фруктами.
- Вот что я хочу предложить, Шлема.- Наконец тихо молвил Эудженио.- Хочу тебе предложить сотрудничество с нами. – Он многозначительно взметнул палец к верху.- Мы практически никому не предлагаем сотрудничество – этот случай исключительный.
Шлема скосил глаз на Висенте. Эудженио перехватил его взгляд:
- Висенте тоже работает с нами.
- Сотрудничество,- задумался Шлема,- как это?
- Просто,- похлопал его по плечу Эудженио,- я указываю, сколько шить, что шить и когда шить, а когда не шить. Ты шьешь только для меня, точнее, для нас.- Поправился он.- Цену устанавливаю я. Я даю тебе деньги, ткани, даю все, что тебе требуется для эффективной работы, решаю все вопросы. Но ты должен понимать – мы партнеры. И если ты подведешь, то подведешь всех и придется за это отвечать.
Шлема теребил бороду:
- Значит, ты предлагаешь мне жить под твоим диктатом?
Эудженио долго закуривал сигару, выпустил струйку дыма:
- Во- первых, ты всегда под диктатом, если не людей, то обстоятельств. Но я предлагаю не диктат, партнерство. Схема элементарная: регистрируем компанию, акции ее делим пополам. – Он снова выпустил струю дыма, проглотил слюну.- Я дам тебе заказы – много заказов, но, в данный момент у тебя нет денег, чтобы их выполнить. Я дам тебе деньги. Тебе некуда продавать товар – у меня сорок магазинов только по Нью – Йорку. Но ведь я тоже не один, я тоже в компании, а компания…Ты знаешь, сколько магазинов у кампании? Впрочем, я несколько опережаю события.
- Предположим, я соглашусь.- Начал Шлема.
Собеседник метнул на него взгляд и снова перевел его на кончик сигары:
- Знаешь, у меня две фабрики, ни черта не работают. Сможешь их запустить?
- Несомненно, я согласен, я приложу все усилия.- Вдруг покраснел и разволновался Шлема.
- Рад, что тебе понравилось мое предложение.- Ухмыльнулся собеседник.
- Не я, так другой.- Пожал плечами Шлема.
- Не верно,- возразил Эудженио,- способных людей почти нет. Ладно, завершим на этом переговоры, завтра мой юрист передаст тебе условия сотрудничества, прочитаешь и подпишешь.- Эудженио щелкнул пальцем официанту и тот убежал выписывать счет.- Откуда приехал? – Спросил Эудженио у Шлемы.
- Из Тюмени.
- А где это?
- А, вон там.- Махнул Шлема рукой в сторону окна.
- Знаю.- Сказал собеседник.
56. Шлема – в деле.
Через шесть месяцев Шлема внезапно стал очень значимой фигурой. Так часто случается: существует некий человек, ничем не примечательный, бесконечно заурядный и вот возносит его случай на значительное, в общепринятом понимании, место и субъект этот становится вмиг выдающимся, ярким, необыкновенным. Вчера он совершеннейшая серость и никто его не знал, а сегодня при виде его все снимают шляпу, хотя в человеке этом никаких изменений не произошло.
Шлема восседал на высоком, широком кресле, в просторном рабочем кабинете, в котором было много воздуха и света, в центре Нью- Йорка. Кресло стояло у торца длинного стола, за который могло усесться человек двадцать. С утра Шлема усаживался в кресло и принимал посетителей, выслушивал их, давал указания, а когда они отсутствовали, считал на счетах, записывал расчеты, строил планы, делал выводы и все подобное прочее. За дверью кабинета сидел секретарь, которого он вызывал колокольчиком и давал поручения. На тумбочке под правой рукой регулярно звонил телефон, Шлема отвечал на звонки, сообщал принятые им решения, выслушивал информацию. Указанный ритм жизни тяготил Шлему. При попытке взглянуть на себя со стороны он казался себе артистом, исполняющим скверную роль в примитивной пьеске. Шлеме хотелось творить, выдумывать, рисковать, давать ход воображению, но вместо этого тягучая административная рутина. Корабль вели другие, а он просчитывал курс и указывал его. Нередко Шлема выходил из конторы, заводил свое авто и ехал в порт к индусу, закупать ситец, торговался, отвозил ситец на одну из своих фабрик. В последний раз его неприятно задело то, что ему попеняли - он купил ситец и дорогой и не ходовой. Шлема расстроился, не стал спорить, но больше на закупки не ездил – правильно, у каждого свое дело- это не его функция. Объемы производства росли лавинообразно, прибыль тоже. Эудженио и его клан были в восторге от деятельности Шлемы. Они купили еще две фабрики и сделали Шлему совладельцем, на паях. Как-то Шлема заметил, что было бы целесообразно прикупить текстильное производство, чтобы удешевить ткани. Эудженио и картель признали такое замечание веским и вместе со Шлемой затеяли переговоры о приобретении такого производства.
Контора, которая находилась на пятнадцатом этаже, Шлеме порой казалась мертвецкой. Он открывал окна настежь, так, что влажный ветер с океана врывался в невеселый кабинет. В эти минуты хладнокровие Шлему подводило. Ветер ассоциировался с кораблями в порту, Шлема волновался и не мог успокоиться.
Как-то зашел бухгалтер и сообщил, что наступило время заплатить налоги. Шлема ответил, что прежде чем заплатить сам заедет к инспектору. Инспектор - смуглый, гладковыбритый мужчина, в белой рубашке, лет тридцати, с мутно-голубыми глазами пояснил Шлеме, что бухгалтеру компании необходимо заполнить циркуляр и произвести уплату. Инспектор мялся и не понимал, зачем пришел Шлема и чего от него хочет?
- Ладно, - ответил Шлема,- циркуляр бухгалтер составит, деньги переведет.
- Отлично,- нервно подхватил инспектор, замечая, что Шлема не собирается уходить, - и все будет хорошо.
Шлема сидел и выжидал удобный момент, чтобы намекнуть инспектору взять деньги, по тюменски, чтобы компанию, на всякий случай, не задавили штрафами. Налоги налогами, а штрафы штрафами – инспектор может поспособствовать уменьшению размера штрафа. И потом, штраф уловка – все не предусмотришь и за всем не уследишь. И инспектору хочется жить богато?
Инспектор испуганно глядел на Шлему.
- Вы что-то еще хотите? – Поднялся он.
Реакция инспектора смутила Шлему. Поначалу Шлема планировал пригласить чиновника отобедать и предложить по обкатанной схеме взять взятку, но интуиция подсказала, что необходимо ретироваться. Шлема поблагодарил инспектора за консультацию и незамедлительно поехал к Эудженио. « Сразу надо было к нему поехать,- подумал он,- а не к этому дуралею инспектору. Непонятно все это и странно, странно!» Эудженио выслушал Шлему, расхохотался и ответил:
- Здесь всякий платит налоги, коли желает быть крупным, а штраф просто так, для отчетности и показателей, никто не припечатывает. Впрочем,- склонил он голову,- можешь не платить, если желаешь быть мелким. Но заплатить нам с тобой придется.- Он промолчал и добавил – Так здесь проще.
- Спасибо,- ответил Шлема,- как прикажете.
57. Расставание.
Изя проснулся. Под сомкнутыми веками прыгала, крутилась цветная мозаика. Изя вскочил и в два прыжка очутился возле умывальника. Привел себя в порядок и также прыжками спустился с лестницы, вырвался на улицу. Солнечный диск, с утра зависший над антеннами, манил к себе, в конце авеню. Повинуясь этому зову, Изя помчался навстречу к нему. Солнце слепило высверками в стеклах, и он поверил, что не бежит, а летит.
......Вчера Изе сообщили, что он сдал тест и принят в университет, а вечером Шлема спешно потащил его на прием. Прием унылый, разговоры бессмысленные ни о чем – очевидно такая традиция, знакомиться он ни с кем не собирался, и обсуждать что-либо тоже. Было много симпатичных и модных девушек, украшающих прием. Они были неискренни, жеманны и как–то пошловаты, что ли? Выделялись женщины среднего возраста, в золоте и бриллиантах – пухлые, квадратные и наигранно веселые. Они были в парах с мужчинами, вероятно мужьями, требовали к себе внимания. Состоятельные мужья угождали, и было заметно, как взгляды их приковывают обнаженные плечи обольстительных, но небогатых, как узнал позже Изя, одиноких юных красавиц. Красавицы оборачивались, поощрительно улыбались и, было заметно, что жены мужчин их раздражают, мешают их охоте. Взирая на девушек и сравнивая их со зрелыми женщинами в золоте и бриллиантах, Изя подумал, что эти девушки – легкие козочки, превратятся с годами в грубых баб, похожих на толстых свиней с розовыми сосками, которые будут изводить мужей претензиями. Изящество их канет в небытие и не останется ничего – одни притязания. Изя выделил взглядом квадратных чужих жен и покачал головой, как их вообще можно физически любить? Чудовищно не эстетично! После Хилолы – это все равно, что запустить руку в помойное ведро. Впрочем, верно, Хилола, хоть старой, хоть квадратной, но все равно была бы желанной. Изя не был уверен, что эти женщины были желанны своим мужьям.
Захотелось уйти домой, но неловко было здесь бросать Шлему. Одна из девушек помахала Изе ручкой, и он из приличия ответил ей. Еще через минуту она подошла.
- Привет!
- Здравствуйте. – Ответил он без пристрастия.
- Как дела?
- Так же, как и вчера.
- Ты бизнесмен?
- У меня мало денег, я здесь случайно.
- Я сейчас вернусь.- Сразу потеряла она интерес и ушла.
- Тобой интересуются? – Услышал он голос Шлемы.
- Интересуются, есть ли у меня деньги?
- Правильно, Изя,- поддержал Шлема,- шкуры нам не нужны. Нам нужны жены – умные и преданные, вне зависимости от наших доходов. А эти,- кивнул он в сторону одной из изящных девиц, с сигаретой меж длинных пальцев,- ну какие из них жены, какие матери?
- Может, домой пойдем? – С надеждой спросил Изя.
- Пошли.- Поддержал Шлема.
Стали продвигаться к выходу и натолкнулись на Эудженио.
- А-а! – Похлопал он Шлему по спине.- Хочу познакомить тебя со своими друзьями.
Трое чопорных джентльменов поочередно представились и пожали Шлеме руку, не обращая на Изю внимания.
- Наслышаны о вашей деятельности.- Сказал один из них, улыбаясь Шлеме. – Наш картель, частью которого является Эудженио, контролирует большой кусок Американского швейного бизнеса. Мы хотели с вами познакомиться лично и предложить: присоединяйтесь к нам!
- Странно слышать,- пожал плечами Шлема,- я с самого начала был к вам присоединен, через Эудженио, частью которого я являюсь.
- Но вы этого не понимали?
- Понимал.- Возразил Шлема.- А вы мне сейчас хотели это объяснить?
- Мы шьем по всей Америке,- пропустив мимо ушей реплику Шлемы, продолжил джентльмен.- У нас на вас, Шлема, далеко идущие планы. Не желаете обсудить их послезавтра за обедом?
- Желаю.- Ответил Шлема.
На этом и распрощались.
- За чем приходили – то получили,- Заметил Шлема, пробираясь к выходу,- можно ретироваться.
- Да,- ответил на это Изя,- увидели хозяев. Скорее всего, они приблизят тетя к себе за заслуги нынешние и будущие.
Шлема не ответил. На улице глубоко вздохнул:
- Душная атмосфера на этих приемах.
- Все эти сборища – коллективный идиотизм.
- Ну почему же? Отрекомендовались. Был смысл.
......Воспоминания вчерашнего вечера прервало настойчивое кваканье клаксона. Изя обернулся. Из дверцы черного с отливом авто высунулась голова Шлемы.
- Садись! – Приказал он отрывисто.
Изя сел.
- Вот, купил!- Похлопал по рулю Шлема.
- Мне нравится.- Ответил Изя вяло и без энтузиазма.
- Хочешь, куплю тебе такую же, если работать со мной останешься?
- Уже поздно, я забыл вчера сообщить тебе важную новость - меня в университет зачислили! Впервые в жизни буду заниматься тем, что мне по вкусу.
- Ну что ж,- пожал плечами Шлема,- я это предполагал, упрямо не желаешь быть богатым.
- Целенаправленно.- Поправил Изя.
Возникла пауза.
- Поехали, навестим Наума? – Предложил Изя и добавил.- Хоть отсюда и ходьбы две минуты.
- Поехали. – Согласился Шлема.
По дороге Изя заметил:
- Гляди, Шлема, у тебя здесь бизнес, ну, так и прет вверх.
- Да нет,- усмехнулся Шлема,- просто меня здесь в дело взяли. А так-то ничего не изменилось. Берут тебя в дело – поднимается у тебя бизнес, не берут тебя в дело – пасешься на пастбище. Бывает, берут в дело за способности, как здесь, а бывает, берут в дело по причинам родства, или клановости, как в Тюмени, хоть и способностей у тебя нет. По разному.- Шлема смолк, подумал и добавил.- Если б нас с тобой в Тюмени в дело взяли, нас бы из Тюмени за уши было б не вытащить. Мы б там тогда тоже бриллианты с неба срывали.
- Да, нас в дело не брали,- согласился Изя,- но мы-то с этим не смирялись – свой кусок вырывали.
- Пытались вырывать,- поправил Шлема. –Власть в Тюмени свое мясо стережет, и караулят его еще ее суды, ее охранка. Может, это и правильно – там все их было, не наше. Они, как беспощадные вожаки стаи считали за право забирать себе самые лучшие куски, а остальным оставлять, что останется, когда они насытятся. Такой там порядок. А здесь? Здесь нам все, конечно, гораздо легче и проще.
Подъехали к дому Наума. Шлема высказал идею:
- А что, Изя, если всех собрать, как в Тюмени бывало и поехать на океан?
Когда поднялись к Науму, тот с энтузиазмом поддержал предложение. Собрались все, заехали за домочадцами Шлемы. Тот усадил их в авто- такси, которое поймал по дороге. Приехали на океан. Дети взялись гонять чаек, пока женщины расстилали на песке одеяло и раскладывали на нем трапезу. Серебристо- серые волны пенными вихрями ложились к ногам, ветер рвал одежду, угрюмые тучи угрожающе нависали сверху. Накат волны – выдох океана, откат волны – вздох. К Шлеме подбежал сын Ирвин и потряс его за рукав:
- А вот, если прыгнуть в океан, можно доплыть до Тюмени?
- Конечно!- Ответил Шлема.
Ирвин долго вглядывался в покачивающуюся серо-стальную океанскую массу, поднял голову на отца.
- А по какому маршруту плыть в Тюмень?
- Наверное, мимо Британии, Скандинавии, через Карское море, вошли бы в Обь, дальше вверх по Оби до Туры, там Тюмень.
- Ага,- сделал вывод Ирвин,- следовательно, здесь, в океанской волне, тоже присутствует примесь Туры?
- Ну, а как же ей не присутствовать?
Ирвин кивнул и убежал гонять чаек. Океан завораживал. Изя, Наум и Шлема замерли. Наум прервал оцепенение:
- Сесть на пароход, да поехать в Тюмень?
- Нет, на пароходе не выйдет,- помахал пальцем Изя,- тут яхта небольшая требуется.
Повисла тишина. Изя вообразил, как причалит белая яхта, и как на ней он пересечет океан, обогнет Британию, Скандинавию, поднимется вверх по Оби до Туры. Он видит высокие обрывы левого берега. Купола церквей испускают сияние, которое пронизывает небо, воду. На обрыве Хилола машет ему рукой. Он спрыгивает на берег, карабкается вверх по обрыву к ней. Они идут, обнявшись, по Тюменским улицам в ее дом, вернее, их дом и их дорога освещена сиянием куполов. Дома они бросятся страстно любить друг друга, а устанут, Хилола примется его поить какао и потчевать ромбовидными пирожными с изюмом и грецкими орехами. Вечером, перед сном, Изя растопит голландку, постелет рядом мягкое одеяло и прилягут они с Хилолой в темноте возле камина, обнявшись, и станет пламя освещать лица и будут они молча греться у огня так же, как земной шар, который греется возле солнца.
Тюмень по еврейски. 2 часть продолжение
© Copyright: Фома Еремов, 2007
Свидетельство о публикации №207120100019
Свидетельство о публикации №207120100019
Рецензии