Или история абсолютно ни о чем

Александр Андрос – младший

Или история абсолютно ни о чём





- С луной лучше не ссориться.
- Это почему?
- Потому что она рассердится, и будет прилив.
Pier Paolo Pasolini







История начинается всегда одинаково. Для тех, кто слышит её впервые, начало неизменно вызывает недоумение или, по крайней мере, настороженность. Но постепенно слушатели привыкают, и полные доверия они уже не смогут остановиться на полпути. Итак… История о том, как один человек рассмешил самого себя, рассказанная исходя из позиции отчасти предвзятого наблюдателя.

В истории встречаются:
Юноша по имени Антоний Лидий Епифаний Константин Санта Аврелий Николаус Дарий Робкий.
Друг его Роман и Семен Владимирович, старший товарищ.
Девушка, прекрасная незнакомка Констанция Санта Епифания Новалина Изабелла Ясная.
Папа и Мама, Григорий, брат любезный.
Конечно же, люди всевозможные и всякие, знакомые и не очень, которых принято называть так – «люди».
И буквы – тысяч около двухсот.

§1.1 ‘А вчера целый день шёл дождь…’
первая история абсолютно ни о чем

К примеру, так. Машина ехала в сторону центра, солнце, ветер врывался сквозь открытые на полную окна. Покрышки звучно шипели о расплавленный асфальт, и улицы... Да, но тогда у нас ещё не было машины.
- В такую жару и дня нельзя прожить без кваса.
- Это точно.
- Вы ничего не слышали?
- Нет, а что?
- Хотя бы какую-нибудь захудаленькую историю сейчас, о чем угодно.
- …
- Неужели не можете хоть что-нибудь вспомнить?
- Да как-то не приходит ничего на ум. В такую-то жару.

А жара действительно была что надо. Лето по всем параметрам. И эти двое сидели в тени, молча потягивая из огромных кружек, запотевших кружек, квас. Как раз в тот самый момент мимо проехала машина, солнце, ветер врывался сквозь открытые на полную окна... Да, но тогда у нас ещё не было машины. Это не важно, главное начать.

И каждый день в метро или на троллейбусе, или дома сидеть. Обыкновенное лето. Сперва сессия. Хотелось бы мне думать о том, как полезно всё, что происходит с нами ежегодно в это время с точностью до дня. Никогда не думал, что так сложно будет начинать. Если история ни о чем, то и начинать её должно быть очень просто, такой элементарный закон, который на деле, к сожалению, не подтверждается.

Когда был экзамен, я подумал, хорошо бы, если в аудитории висели бумажные японские фонарики, чтобы было прохладно как осенним утром, чтобы я был хоть чуточку умнее, если бы я был облаком. Да, если бы я был облаком, мне не познать тоски, не сидеть за столом, притягивая к себе внимание преподавателя своей писаниной. Я сейчас летел бы над островом Фиджи или завис бы над Японией, о системе государственных органов которой рассказывает Лена.
Теперь ему стало легче. Он стал облаком.
Хм. У тебя глаза стали добрее. Глаза – зеркало души. Теперь ты стал облаком.
Не тучей, а облаком. С годами всё сложнее оставаться, возвращаясь, становиться снова о-бла-ком.

Летом часто бывает гроза, унылые люди не любят атмосферных осадков, но мы-то знаем, что это предрассудок. Конечно, лето. Год за годом я убеждаюсь в своей правоте. О лете можно сказать хоть что-то только тогда, когда о нем остаются одни лишь воспоминания. Друзья уезжают летом – безумное время расставаний.

Вот такое письмо принес недавно почтовый голубь:
Начиная своё письмо, спешу попрощаться, так как, не думаю, что у меня будет время сделать это потом.
Я не могу остаться здесь, и долгая дорога предстоит мне этим летом. Мои чемоданы собраны, но я уже слишком опаздываю, чтобы брать их с собой. Возьму лишь маленький рундук и в путь. Пусть тебе останется добрая память и это письмо, а когда я вернусь, мы снова будем ссориться и спорить, и обижаться, потому как только на расстоянии возможно понять, насколько важны тебе люди, с которыми ты делишь отдельные отрезки своей жизни. Но это не то, о чём я хотела написать здесь. Для меня важно сказать тебе – никогда не унывай и иди вперед, несмотря ни на что.
Письмо прибыло как раз в начале лета, когда я остался один, и всё, что можно было предвидеть, уже случилось. Я лежал на спине в ванной, из открытого крана прямо на лицо лилась вода, и на согнутые ноги летели сумасшедшие брызги. У меня было всего четыре дня. Четыре дня одиночества. Ух, какая струя. «Субстанция - это одно, а все остальное - другое, первое порождает второе, оставаясь как бы строительным материалом, из чего созидается сама конкретность». Экзистенциальный вакуум.

Не люблю конкретность. Синее лето, желтое лето, обязательно зеленое лето.
Потом он сказал:
- Больше не хочу. Досмотрю завтра. Спокойной ночи.
И закрыл за собой дверь.

Ужасно хотелось спать. Аккуратно повесил одежду на спинку стула и посмотрел на часы. Ужасно хотелось спать. Аккуратно повесил одежду на спинку стула и посмотрел на часы. 22.37. Я сел на кровать и уставился в зеркало на створке шкафа. За спиной висело другое. Чуть меньше, бронзовое. Долго сидел, пытаясь высчитать, сколько плоскостей создаёт это гениальное изобретение, но, к сожалению, а может быть и к счастью, ещё раз обнаружил неидеальность собственного зрения. Я. Сбился на отражении в отражении №7.
А вчера целый день шёл дождь. Не мелкий и косой, а ливень. И было душно, точно в тропиках.
 Точно в тропиках.
 Точно в тропиках.
Каменные джунгли. В Москве начало мая. Все (люди) разъезжались на праздники. Все, конечно, понятие относительное, кому-то же нужно было бродить по улицам, управлять автомобилями, смеяться в вагонах метро, катать детей в колясках и умирать от жары. В такое время нос почти не различает запахов, да и что можно различить за плотной стеной выхлопных газов.
Утром стойкий запах ладана. Как стать честным?
П-щ-щ-щ-щ-щ, - шипит телевизор. Ут-ро. Проснулся поперёк кровати. Вдоль и поперёк. Слева направо. Сверху вниз. С левой ноги. Ут-ро.
Трудно встать? Спрашиваете. Кому охота идти в университет в воскресенье. Праздники, давайте переставим субботу на воскресенье, то, в свою очередь, на субботу, понедельник на среду, а четверг вообще выкинем, утро за вечер, сутки за двое, двое через трое, а в воскресенье будьте добры на первую пару!
"Умер, " – подумал я,
А это всего лишь Облако белой слюны
Вышло изо рта.
 А. Найтурс

А потом я звонил в какую-то фирму.
- З-д-р-а-в-с-т-в-у-й-т-е. Я насчет работы.
- Подождете минуточку – все линии заняты.
- С удовольствием.
Сказал я и подумал, что ждать – это моё любимое занятие, и, наверное, только в нём я достиг совершенства. Летом положено работать. Зачем?.. Хотя, конечно, деньги, опыт, знакомства. Но искать работу – это тоже своеобразная работа, притом достаточно утомительная. А ещё работа помогает не умереть с тоски, но не от усталости. А ещё работа, работа, работа… В трубке продолжала звучать некая заунывная мелодия, пока я уносился всё дальше по цепочке размышлений и рисовал на листочке картинки для психоаналитиков.

В памяти то и дело всплывали химеры определений и различные полузабытые термины, ещё недавно поглощенные моей памятью в колоссальных размерах. Но экзамены кончились. Такая странная история, я опять остался в одиночестве в чужом городе, бессмысленно шатаясь по улицам, заучивая наизусть маршруты автобусов, троллейбусов и трамваев. Изредка приходили завернутые в шуршащую папирусную бумагу телефонные звонки и письма, благоприятное действие которых на моё душевное состояние, тем не менее, прекращалось чересчур быстро. Я выворачивал с корнем воспоминания недавних событий, чтобы грусть не имела надо мной власти, но сорняки воспоминаний то и дело всходили совсем уж в неожиданных местах.

А потом зарядили дожди. Дни и ночи. Дожди косые и ливневые, мелкая дождевая крошка. Синие и черные зонтики, шипящие от дождя деревья, молнии. Тени, мокрые волосы и полотенца. Всё прокисло.
Вскоре музыка исчерпала всё богатство возможных вариаций и начала давить на мою хрупкую и болезненную психику. Похоже, что меня решили проверить на прочность. Возможно, будущая работа требует значительной выносливости и терпения? Я перевернул листочек и одно за другим написал три стихотворения:
 

Стих №2 (по центру слева)

Ор гидравлических
 снов
ХОР трехпалубных
 мачт
Где никогда не бывал
Это Город-палач.
 плачь.
 мали-
 новый.
 месяц March.


Стих №1 (по центру справа)

Я
Бегония
 Вот и я
Из полония
 Я беда
 Моя
 Я полно себя
 Я беда моя
 
Стих №3 (снизу слева)

Только после дня рожденья
От меня остались сваи
От такого вырожденья
Вы меня не привечали
Завтра яблоко упало
Отравляя синь и
 синь
Стал паребрик захмелевший
А вокруг всё та же синь
Облака упали косо
А вокруг всё та же синь
Завтра облако упало
А вокруг всё громче СИНЬ
СИНЬ-СИНЬ-СИНЬ-СИНЬ!..!..!
И я повесил трубку.

Уже поздно.
Каждое слово можно зачеркнуть и написать новое, куда более верное, и всё оттого, что я не умею писать письма.

Здравствуй друг!
Начинается всё как положено. Я провожу длинную вертикальную линию и ставлю точку, отмеряя ритм. Дальше идёт пустая белая полоса, как будто отсутствует сердцебиение в кардиограмме. У вас что-то с левым желудочком. Шумы.
Прости, что долго не писал.
Можно подумать, что написано спицей. Мало и холодно. И ещё сложно разобрать подчерк. Странное дело, людей всегда удивляет, когда им говорят, что их подчерк невозможен. Они возражают – всё ясно. Это лучшая иллюстрация внутреннего своеобразия; в своём развитии доходишь до того, что становишься непонятен окружающим, обрастая неизвестными знаками, которые для всех остальных – полная абракадабра. Свой собственный шифр, чтобы сохранить в тайне сокровенное.
Не говори, что я упал с неба. К сожалению, мне нечем тебя порадовать. Бывает так. Приходит письмо, и целый месяц ждешь удобного случая, чтобы ответить. Копишь мысли, новости, медля, вдруг что-нибудь ещё произойдет. В итоге набирается целый ворох невысказанного, а когда берешь бумагу, ноги подкашиваются, становиться так тоскливо, что больше не возможно терпеть этой белизны, и начинаешь писать сущую ахинею или рафинированные обрезки новостей. Ходил, был, видел. Говорил, читал, встретил.

И бумага летит над городом самолетиком, сыпля буквы вниз на прохожих. Бомбы мощностью в одно слово, пусть будут самым страшным оружием, если это вообще необходимо. Люди задирают головы, пытаясь понять, что это такое падает с неба. Это простые слова.
Помнишь, чтобы позвонить, нужно сделать многое, а чтобы позвонили тебе, просто сесть к телефону и чуть-чуть подождать. Хотя иногда ждать и вовсе не приходится. Это очень просто.
- Говорит Бартльбум.
- Кого?
- Не тот номер, простите.

Возвращаюсь с кухни, спотыкаясь, почти падаю, и молоко льётся на пол, на старый паркет, потом следом, резко ускоряясь, из руки выскальзывает кружка, и всё снова возвращается на исходные позиции. Кружка в руку и молоко в кружку. Я опасаюсь пить – на паркете пыль, но молоко кажется чистым. Белое как бумага, стерильное, в маленьких тетропаках. Его дезинфицируют с такой тщательностью, что не остается ничего живого, проверено РАМН.
Я сажусь на пол рядом с диваном, как раз напротив телевизора. В одной руке кружка, в другой упаковка печенья. Смотреть можно всё, что угодно, если особенно не вникать. Передача о предательстве в искусстве, футбол, японский фильм «Колдун», реклама, можно смотреть даже рекламу. Когда думаешь о чём-нибудь, смотреть можно всё, что угодно. Я думаю о ней.
Всё время дождь, каждый день. Завтра на работу. Я умею себя занять. Завтра дождь.

«Светильники/
Ткани высокой моды»
Всё по улицам
Кто-то ходит
Утро
Пятнадцать минут седьмого
Солнце
Никто не мыслил такого

- Поздравьте меня, сегодня мне исполнилось 300 лет, - сказал Санкт-Петербург.
- Поздравляю, - громко сказал я. Я почти прокричал, потому что я был гораздо меньше Санкт-Петербурга. Мне, конечно, уже давно, может быть даже год назад, хотелось поздравить его с праздником, но, к сожалению, возможности никакой не представлялось. Я не мог приехать к нему на поезде, потому что это очень долго, надо учиться, сдавать зачеты и экзамены. Самолетом лететь расстояние в одну ночь на поезде не серьёзно, да и не удалось бы вернуться в тот же день, силы воли не хватит, никак не хватит.

Слать письма даже не пытался. Кому слать?.. Губернаторы ничего не смыслят в сентиментальностях, богема примет за глупую самонадеянность, а знакомые возьмут сугубо на свой счет. Андрюха решит, что я издеваюсь (потому что от именинника он просто «без ума», в кавычках конечно, да и не передаст мои поздравления). Честно сказать, как положено у этих самых русских, я письма писать не мастак. Так что этот вариант в расчет не берётся в принципе.
В телефонной книге Санкт-Петербурга нет номера, по которому звонить в таком случае. Сначала я подумывал позвонить по телефону доверия, но потом отказался от этой идеи, так как не доверяю психоаналитикам.

И вот наступило 27 мая 2003 года. Я забрался на крышу и заорал «поздравляю».
Нет, не было ни пожарных, ни кареты скорой помощи, ни «любимых» психоаналитиков.
Санкт-Петербург сказал:
- Поздравьте меня, сегодня мне исполнилось 300 лет.
- Поздравляю, - очень громко сказал я.
- Вы, должно быть, одинокий человек?
- Да, Вы совершенно точно заметили. Я безгранично одинокий человек. Поэтому примите и такое поздравление – поздравление безгранично одинокого человека.
- Как это знакомо. Конечно, вам ещё только 20. Это младенческий возраст. Во младенчестве все ужасно одиноки. И вот я, будучи малолетним небольшим поселением, был ужасно одинок. Теперь же меня поздравляют 45 президентов, вы, должно быть, слышали об этом?
- Да, мне довелось слышать, но остался неприятный осадок. Всё это походит на празднование дня рождения одного вашего горожанина – А.С. Пушкина. Переигрывают, одним словом.
Так мы сидели на крыше моего дома, свесив ноги, и смотрели на закат. Санкт-Петербург курил трубку: они все такие, курят трубки, хотя лица уже пожелтели и сморщились. Предлагал и мне, но я почтительно отказался, не объясняя того, что не курю вовсе, дабы не расстраивать именинника.

А потом он любезно помог мне спуститься с крыши, а около дома нас уже ждали какие-то люди. Они начали галдеть, бегать вокруг нас, кидать в воздух конфетти, без остановки смеяться; подкатили торт на огромной тележке – никто даже и не думал пересчитывать свечки. Наверное, это и били те самые 45 президентов. Я незаметно по-пластунски выбрался из разгорающегося карнавала и направился к небольшому пруду, который больше похож (хотя он этим и является) на заброшенный котлован.

Один только Санкт-Петербург заметил моё бегство, но когда у тебя жёлтое, сморщенное лицо, ты уже не можешь броситься за другом и оставить столько порядочного народа.
И не то что бы я обиделся, просто я очень часто неуютно себя чувствую на таких мероприятиях. На воде была легкая рябь с яркими огоньками фонарей. З-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з. Комарики. В общежитии МГУ горели почти все окна, они почти всегда горят, потому что там люди, в общежитии МГУ живут люди. Весёлые и серьёзные одновременно.

Президенты разошлись часам к двенадцати, Санкт-Петербург уселся на край крыши (на прежнее место), и, когда я вернулся, сказал, что очень сожалеет о своих гостях и о том, что нам так и не удалось посмотреть нон-стоп выставку в Эрмитаже, которую он обещал мне показать. Ещё он спросил, нет ли у меня спального мешка, потому что сегодня не хочет возвращаться домой, да к тому же его удивляет закопченное московское небо, которое он намеревается рассматривать, лежа на крыше. На мои уговоры провести ночь у меня, он сказал, что и так сильно злоупотребил моим гостеприимством, а от маминых сырников на завтрак после длительных уговоров отказаться не смог.

Утром, как и следовало ожидать, на крыше лежал аккуратно сложенный спальный мешок и записка следующего содержания:

Спасибо за гостеприимство. Надеюсь принять Вас в день Вашего рождения у себя.
С.-П.
Я, конечно же, улыбнулся. А ведь мы даже и чаю не попили.

Это я. Такое странное отражение на стекле, за которым висит огнетушитель. Огнетушитель с моим портретом. Я еду на троллейбусе по проспекту Вернадского. В жизни много странностей. Ужасно жарко, возможно, лето всё-таки началось. Эту ночь я провел в поезде, тщетно пытаясь уснуть, поэтому сейчас моя голова ритмично опрокидывается, отчего я вздрагиваю и вновь начинаю засыпать. В поезде было ужасно скучно, свет выключили почти сразу, и книгу пришлось убрать. Самое страшное в пути – вакуум, отсутствие времени, пустота, которая может довести до истерики. Всё это очередной раз испытывает моё терпение.

Лицо на стекле как черно-белая фотография. Выражение не меняется, потому что я больше не хочу спать. Сейчас в городе нет ни одного знакомого человека, ни одного уютного места, в котором я мог бы провести этот день спокойно. Время идет очень медленно, так, будто оно расплавилось от жары и теперь постоянно прилипает к поверхности, по которой движется. Каким-то неведомым мне способом люди сохраняют бодрость и жизнеспособность, энергично перемещаясь во всех возможных направлениях на метро, автомобилях, в троллейбусах и даже пешком.

Запрокинув голову, он сидел перед дверцей шкафа, на зеркальной поверхности которой располагались немыслимые плоскости, составленные из отражений зеркала в зеркале. Прошло чуть меньше месяца, а, вполне возможно, и больше. Каждый необычный день, необычный даже присущими ему воспоминаниями, а не реально происшедшими событиями, был учтен и записан. Он точно знал, что там бесконечность этих плоскостей, что это известно эмпирически. И каждое дело, каждое действие – всё о себе. И каждое дело, каждое действие – отражение в отражении, отражение в отражении себя.

Бегом по дорожке к автобусу, прочь из города. Летом так сложно оставаться здесь, каждый день отсчитывать для того, чтобы дождаться осени. Я думал, что работа даст мне возможность легче перенести это время, но, видимо, я ошибся. Ведь летом всегда хочется испытать что-то новое, изменить привычный ритм жизни, хочется отдохнуть от самого себя, от годового круга, который сейчас должен завершить своё вращение без малейших усилий, по инерции.

Купить рюкзак и еду, накидать всё, что попадется под руку и сесть на какой угодно автобус, в любую электричку и ехать, пока не надоест, мчаться без смысла, без задумчивости, без книг и музыки, сидеть, прислонившись к окну затылком, надвинув кепку на лицо, смотреть в окно напротив и не думать о том, что проносится в этом окне. Хоть на один день лишиться любых мыслей. Я знаю, что от лета хочется добиться для себя единственной вещи – покоя.

Я просто зритель, мы часто пытаемся действовать, так сложно попасть в такт и не нарушить движения. Мне кажется, что во всем этом есть смысл. Только почти невозможно понять, как сделать хоть что-нибудь полезное. В начале года я принялся разукрашивать обои в своем доме. Тебе не придется скучать, когда ты приедешь в гости. Там есть начало и конец, свои истории и жизни, там есть настоящие звёзды. Города большие и малые, люди злые и добрые, едут машины и поезда, летят телеграммы. Ты сможешь читать, эти стены поют о красоте того, что нас окружает.

Когда доезжаешь до конечной, кажется, всё прошло, настроение изменяется. Люди вокруг энергично расходятся по домам, для них заканчивается ещё один рабочий день с привычным распорядком. А я стою посреди платформы, лишь отчасти обретя покой, но это лучшее, что могло произойти со мной сегодня, и люди, бегущие к автобусам и скрывающиеся в переулках, и закат, и разные вечерние звуки, которые обступают меня со всех сторон, и всё утверждает во мне обретенный покой.

Так хочется скорее вернуться, чтобы не растерять это чувство. Вне поезда плотная тьма и ощутимая бескрайность. Мне совершенно ясно, что все небесные тела не ведомы человеческому осознанию. Вряд ли кто-то сможет отчетливо почувствовать их размеры, ощутить реальность расстояния до них и, наконец, реальность их существования. За день на небе сменяются тысячи картин. Ночью проступают бордово-черные пятна на иссиня-черном небе. В Москве не видно звёзд, отчего ещё сложнее поверить в их существование. Иногда ночью с неба сыплются маленькие звёзды дождя, но к концу осени такие звездопады прекращаются, и начинают сыпать звёзды покрупнее. Они собираются тонким слоем на газонах. Но это потом.

В четыре часа дня на столе стоит полупустая (или полуполная – для кого как) чашка кофе. По окнам и стенам путешествуют кучевые облака, под мерное гудение компьютеров. Я встаю из-за стола и начинаю медленно танцевать. Так, будто слышу какую-то неведомую музыку. Вначале никто не обращает на меня никакого внимания, так как все поглощены работой, или мне только кажется. Я отвожу правую руку в сторону, слегка приседаю и поворачиваюсь к окну, потом в ход идет левая рука. Главное больше внимания в этом деле уделять ногам. Такие танцы были популярны в шестидесятые. Замысловатые движения ногами.

В кабинете тихо, и скрип моих подошв один-единственный помогает мне. Никто и не думает, что я плачу. Ведь я и не плачу. Просто по щеке катится странная капля. Они хотят что-то спросить у меня, но я не слышу ни слова. Я больше не хочу слышать эти слова. Кучевые облака так ловко деформируются, собаки, кошки, злые лица, машины, а это за мной тянется большая рука. Я обхожу стол в центре кабинета и медленно подбрасываю в воздух бумаги из огромных стопок. Не стоило этого делать. Во мне теряются какие-то мысли, и каждое слово этого дня падает со звуком плети. А ты читал? А ты слушал? А знаешь, что говорит по этому поводу кодекс чести. В стаканах начинают звенеть ложки, удивительно для десятого этажа высотки, которую могут потрясти разве только мощные взрывы.
- Ты что, да что с тобой?! – доносится до меня издалека голос. Он трясет меня за плечи, хорошо, что не бьют по щекам, думаю я.
- Вам, тебе лучше сейчас пойти домой. Если хочешь, завтра расскажешь…
- Да. Да-да. Мне лучше домой… До завтра.

А если не хочется домой, можно сидеть на остановке. Когда тебя бьют по щекам, нужно стоять, с достоинством глядя в другую сторону, и уныло улыбаться, стоять с дрожащими губами, когда камера делает плавный наезд, и твое лицо занимает весь кадр, стоять, пустыми глазами сверля стену, пока тебе не выскажут всё, что только возможно успеть произнести за отведенное время.
Если увеличить скорость с 24 кадров в секунду до 96 или больше, а потом резко, рывком, замедлять снова до 24, получится необычный метод съемки длительных фрагментов. Например, движения по улицам на троллейбусе. От фонарей и реклам остаются длинные шлейфы, машины проносятся мимо, а потом резко замирают, когда люди выходят из троллейбуса, и снова всё взрывается движением.

- В-вы говорите, что я ничего не знаю.
- Да ничего я не говорю, - отвечаю я и пересаживаюсь на другое место.
- Хам!
- Сегодня вам не повезло с собеседником, но это не позволяет вам оскорблять окружающих.
- Д-да я не хотел. С-сорвалось. Я ведь работаю в киоске. Вы у меня часто покупаете воду.
- Точно так. Плохой у меня день. Вы говорите, но не обессудьте, я помолчу.
- Валяй. Молчи. Вернее, молчите. Я иногда заговариваюсь. Во-о-от. Приходит Шурик сегодня и говорит, Петек-то попал (Петек – это наш друг один). Он теперь уезжает. Завтра, наверное. Говорит, все потерял. Пожар у него был, машину угнали, с подругой разругался, с работы … у-у-уволили. Он сперва хотел по контракту пойти, а потом к родственникам решил. В Сибирь куда-то. Я и говорю Шурику: «Мне бы в Сибирь. Мне этот киоск поперек горла уже третий год. И лицо твое мне тоже поперек горла!» А он обиделся, конечно. Он обидчивый. Мне его так жалко стало, я ему даже Сникерс подарил. Он любит сладкое. Пошел, говорит – ма-му угощу. Она у него ещё та сладкоежка. А денег-то у них нет. Совсем. Он хороший очень, зеленый, правда. А вы тоже молодой. А вы зеленый?
- Я серый.
- Бывает такое. Бывает. Друг у меня был. Серый. Ну, то есть Серега.
- Да, я не Сергей. Я серый. Он зеленый, а я серый.
- Понял. Вам вот с-сколько лет?
- Двадцать.
- Значит зеленый. А мне сорок.
- Очень приятно.
- А когда вам будет сорок и не с кем будет поговорить, что вы будете делать, спрашиваю я вас?
- Буду ездить по вечерам в троллейбусах и приставать к попутчикам с историями такими, душещипательными историями.
- Зачем же так грубо.
- Понимаете, мне плохо сегодня. Так плохо, когда не звонят в скорую помощь. Мне не хочется разговаривать. Мне не хочется ничего и не хочется помогать себе, делать что-либо для улучшения своего состояния. И вам не удастся свернуть меня с этого пути. Слышите.
- Д-да, что я слепой что ли. Вижу человеку плохо. Думаю, может, выговориться хочет. Я-то знаю, как сложно бывает, когда не кому сказать.
- Знаете, я сегодня решил немного потанцевать.
- Нормальное состояние.
- На работе, в кабинете, при всех.
- А музыка к-какая была?
- Никакая. Я просто танцевал. Я всегда мечтал так. Встаешь и начинаешь плясать. Медленно.
- Понятно. А знаете, я видел один раз, как одна девушка танцевала ночью под дождем. Я стоял у окна, пил кофе, а она там внизу кружилась медленно. Я отошел, чтобы заварить ещё, пока заваривал, она и ушла. Т-так обидно.
- А завтра все будет совсем по-другому.
- Вот-вот. Перемены.
- Давайте помолчим теперь. И пусть только остальные звуки доносятся до нас.

Здорово, когда фильм кончается. Троллейбус медленно едет по своему маршруту. Пассажиры один за другим сходят на остановках. Навстречу медленно движется машина, поливающая тротуары и проезжую часть. Вдоль дороги горят фонари. И быстро без музыки пролетают титры.
На фоне уходящего вдаль троллейбуса замирает фраза «КОНЕЦ».
Я вижу девушку, танцующую под дождем. Я знаю, что это сон.

Мой дом находится на пересечении улиц Сомнения и Крепости веры. Там стоит рядом огромный флагшток, на котором изредка поднимают всевозможные флаги, причем обычно разные, почти всегда разные. В моем доме живут странные люди. Вот, например, дедушка в солнцезащитных очках, который вечно сидит у подъезда на раскладном стуле. Возможно, он не видит. Но я всегда с ним здороваюсь, и он узнает меня по голосу. Говорит: добрый день. Его жена выглядывает из окна на втором этаже, из кухни, облокотившись о подоконник, смотрит на дорогу перед домом, на проезжающие машины, и в прошедшей жизни остаются только проносящиеся мимо машины. Чего стоит пустота этих глаз, израсходованная на чувства бывшая в них жизнь. Неимоверная усталость кое-как ползущей позади жизни. Это измученные люди, которым осталась только тишина и очень дорогой ценой заработанный покой. Дедушка не курит, не слушает радио, он спокойно сидит, словно в ожидании последнего мига, или так, как будто этот миг уже наступил. В моем доме живет собака. Её балкон прямо над моим, и когда я возвращаюсь, она часто громким лаем встречает меня. Сразу видно, что она не совсем умная, не самая умная собака в мире. Она бессмысленно и уныло лает, хотя вокруг и так много людей, которые ей уподобляются. Эти люди лают на меня даже сильнее. Хорошо, что они не живут в моем доме.

Мои соседи – таинственные люди. Я редко вижу их, а когда встречаю, они перестают разговаривать и только многозначительно переглядываются, но всё же, так или иначе, они мне нравятся. Наверное, потому что они не задают вопросов. Можно, конечно, постучать в их дверь и убежать, я так и делаю иногда, но это быстро надоедает. Иногда я часами сижу в ванной, с песнями и размышлениями, с книгами, иногда даже с гитарой или с волшебным фонарем, и тогда меня никто не должен отвлекать. Вода слегка подрагивает на поверхности, особенно если из крана капает. И звуковые волны вибрируют и отталкиваются от кафеля. Здесь лучше всего петь песни.

Мой дом стоит на песке. В нем семнадцать метров высоты и гораздо больше метров длины, а ширины не знаю сколько. Его строили на скорую руку, и даже птицы не хотят жить здесь. И только люди так долго остаются на одном и том же месте. И как он не приходит в движение, этот дом, не известно никому. Он не приспособлен для того, чтобы в нем жили.

Внезапно книги захлопываются. Люди встают со своих мест и выходят из вагона. Поезд дальше не идет. Ещё одна станция, и я дома. Видно уже от метро, в кустах и деревьях стоит это подобие, жалкая потуга уюта. Но когда я думаю так, мне становиться обидно за него, за мой дом, ведь он не виноват в том, что так страшен. Непонятное чувство вины перед ним. Я обхожу его кругом, я иду дальше, смотрю по сторонам на дома вдоль улицы, новые высотные монолитно врезавшиеся, упавшие с неба камни. Люди стоят на балконах где-то высоко, за первым слоем облаков и курят, стряхивая пепел вниз. Дома сходятся там наверху, и когда вращаешься по часовой стрелке или в обратную сторону, они – словно колодец с маленьким отверстием, в которое видно небо.
Я закрываю за собой дверь и отсекаю весь окружающий мир, никто не в состоянии потревожить меня. И дело совсем не в том, что мой дом – моя крепость. Просто, возможно, никому нет до этого дела. Пока дверь открыта, они могут заглянуть, а когда она закрывается, исчезает и интерес. Теперь испортить всё может только телефон.
- Саша?
- Да?
- …
- Алло.
- Да.
- …
- …
Вздох и гудки. Гудки из непонимания. Непонимание из отсутствия знаний. И сомнение тоже из отсутствия знаний. Это важно, кто быстрее положит трубку. Чтобы исправить положение, сделать то же самое. Позвонить и почти сразу повесить трубку. Пустить волну дальше. Хотя нет, я забуду через минуту. На кухне стоят тарелки и продукты в пакете. Чистые полотенца. Все аккуратно.

Путешествую только на метро. В дороге из дома куда-нибудь и обратно разглядываю людей. Иногда очень редко, ужасно редко вижу замечательных девушек, настоящих. И конечно влюбляюсь. Всего два раза. И ещё сегодня один. В метро, прямо под землёй. Какое это чудо. Это чувство. Это чудо. Не надо рассказывать о бровях, глазах и локонах. Один только миг, который потом безмерно растягивается в памяти. Но всё равно это чудо. Когда только и думаешь, что мог бы сделать что-нибудь такое, что-нибудь хоть раз настоящее.

Сегодня она читала Сенкевича «Комо грядеши?». Мы вместе сошли на «Парке культуры». Она обогнала меня на эскалаторе и обернулась так, что её лицо было напротив моего. Она смотрела вниз. Наверное. Я, может быть, вверх. Мы перешли на Сокольническую и сели в один вагон. Два смешных хвостика за ушами. Но так устроен этот стройный (странный) мир, математически точный в своих безжалостных законах. Она сошла на Фрунзенской. Всего одна станция. Два смешных хвостика за ушами. Она шла медленно, медленнее, чем можно, потому что поезд не трогался. И если бы я выбежал. Она оглядывалась, но не так, как те, ожидающие чего-то, что непременно должно произойти. А просто нежно и робко.
«"Умер, " – подумал я».
 А. Найтурс


«Верится с трудом», и ещё «конечно не встретимся». Страшное слово никогда. Мне кажется справедливым то, что это правда. Люди разные бывают, люди многое теряют. Маша-растеряша. Это всё будет не нужно никому потом. Забуду, безусловно. Даже думать нечего. Но ведь она была
настоящая,
такая, каких почти нет. Я это чувствую. Я знаю. Я точно-точно знаю. Ну, как бы это ещё лучше и правильнее сказать. Я уверен, что людей, в которых хранится настоящее, бесконечно мало, и их упускать ни в коем случае нельзя. А не упустить не удаётся, потому что вместе одинокими быть безмерно сложно.
Спокойной ночи тебе!!!

Это ансамбль крутящихся дервишей. К нам приехал ансамбль крутящихся дервишей. Мы ходили по кругу. Смотрели на дальние звезды, искали себе занятие. Вышло немного странно. Танцевали под проливными дождями и вдоль улицы мимо фонарей крутились, пока все разом не замерли перед афишей «Ансамбль крутящихся дервишей». Стоп. И волосы мокрые, словно какие-то листья, и черные. Капли стекают по лицам. И каждый молчит.
- Хотите, все фонари станут гораздо ярче?
- И не будет дождя?
- Не будет.
- Хотим.

Сегодня кончается месяц июль. Я уезжаю куда-то по тракту, всё время куда-то уезжаю. Я путешественник, я путешествую.
Нужно написать ровно пять слов. Когда уезжаю, так хочется четко выразить свои мысли, но все, когда слушают тебя в коридоре, рассеяны, и сам не в силах сказать что-то верное. А когда уезжаешь один, ещё сложнее, потому что слова остаются внутри. Там копятся разные мысли и медленно умирают забытые.
Я из ансамбля крутящихся дервишей.

Жарко. Ужасные автобусы не находят себе места, гудят, извиваясь корпусами. На вокзале. На вокзале столпились люди, с чемоданами и баулами. С чемоданами и баулами начинается отдых и отпуск. Главное втиснуться в узкие двери автобуса и, сложив под собой все пожитки, довольным созерцать далекие виды гладких полей и лесов. Обниматься потными руками и трогать потные спины на прощание. Что за время, и где мой прекрасный снег. Кто-то гонится за мной. Это мои сны и странные истории, которые я так и не рассказал никому. Cause nobody loves me, it’s true!
В Англии, где есть маленький портовый город Portishead, я уверен, всё совсем по-другому. Не так важно, где жить, лишь бы не слишком засиживаться на месте. И чтобы двигаться, нужны всего только ноги. И плохо тем, кто сегодня всё там же, где был вчера. Внезапным порывом ветра можно нестись куда угодно, не стоит думать о том, что происходит. Ветер сам решит, куда нам податься. Было бы кому протянуть руку, а если рука повиснет в пустоте, в следующий раз стоит осторожнее протягивать её.

Путешествие подошло к концу,
но история ещё только начинается.

*
* *

…а сами были всего-навсего големами
неосуществимой встречи их хозяев.
Х. Кортасар

В комнате почти ничего нет, скромные пожитки сгруппированы у входной двери. Под самым потолком прикрепленные к лампе висят три больших воздушных шара: красный, оранжевый и зеленый. Они мерно раскачиваются, кружа то по часовой стрелке, то изменяя направление своего движения на противоположное. Я сижу на диване, слушаю на длинных волнах какую-то радиостанцию и поедаю от нечего делать леденцы. На балконе трое и собака. Вообще сначала их было четверо, а потом один куда-то делся, может быть, упал, хотя я искал его полчаса там внизу, в траве, но ничего не нашёл, пятый этаж не шутка.

Я сделал всех четверых из глины, а упавший был первым, самым удачным, на мой взгляд. Для компании ему я решил вылепить собаку, потом того, кто напугается собаки, и мальчика в кепке. Я ушел обедать, а когда вернулся, на перилах стояли лишь мальчик в кепке и собака. Напугавшийся лежал на полу с таким видом, будто ему прихватило поясницу, а первого нигде не было; я, как положено, чуть взгрустнул, да и Бог с ним, с этим первым. Почти полдня я занимался сборами скромных пожитков, складывал все в пакеты, в сумки, в коробки, размораживал холодильник. Ходил туда-сюда как взаправдашняя хозяйка (фартука только не хватает), а теперь рядом, как результат, стоит огромный и абсолютно пустой шкаф-стенка.
Их действительно осталось трое. Того, который заменил первого, я вылепил уже вечером, перед самым походом в магазин за леденцами и творческой основой для ужина. Он (четвертый) сидит на перекладине, у самого края.

Мне, конечно, лучше было бы сочинить им имена для простоты, но чем не имена Мальчик, Напуганный, Собака и Сидящий на самом краю? Я уже решил, что заберу завтра с собой Мальчика, Напуганного и Собаку, они были со мной с самого начала и заслужили моего доверия, за исключением первого, естественно. А Сидящий на самом краю имеет от меня важное задание и поэтому остается здесь до моего приезда.

Воздушные шары похожи на японские фонарики. Если бы сейчас было так же жарко, как две недели назад, я открыл бы балконную дверь, фонарики от сквозняка начали сильно раскачиваться, и Сезария Эвора запела бы им что-нибудь прохладное и прозрачное, задавая ритм кружению, а я окончательно поверил бы в эту пустоту за черными стеклами, если бы мне не пришлось вставать за очередным леденцом.

Я скоро уеду отсюда. Мне грустно, и каждый день ломает меня, как жженый сахар. Такая бесконечная машина по производству битого жженого сахара; нет ничего, нет призвания, нет красивого, от которого хочется сказать, а ведь я могу так же, нет смеющихся искренне людей, нет бескорыстных букетов, нет глупостей, нет жизни ради чего-то своего, нет любви, нет моего разумения, нет объединяющего горя, нет объединяющей радости, нет тех, кто скажет, что все это не так. Ведь нет? Ведь нет? Ну, скажите, что нет? А лучше скажите, что есть. Что всё-всё это есть. И я никуда не поеду. Я сам знаю свою несправедливость. Все устали, все могут сказать, что они не просто так работают – они деньги зарабатывают, они не для себя горбатятся, они для других. Они для того, чтобы потом отдохнуть.

Дедушка говорил, когда кто-то умирал, повезло: получил отдельную квартиру. Я стану юристом международником и буду зарабатывать деньги, я буду заниматься неинтересной работой и безумно уставать, я начну раздражаться, я стану хорошо отдыхать, я стану толстым или просто с брюшком, я буду умирать со скуки, хотя мне так повезло в жизни и я спокоен за свое будущее. Грех жаловаться? Ещё какой. Всё равно с венками или без. Какой ужасный город. Хорошо, что ни Мальчик, ни Собака, ни Напуганный не доехали. Побились все от тряски в пути. Рифы, знаете ли. А ведь была мысль бросить всех до одного на дорогу с балкона и посмотреть, как они будут разлетаться вдребезги. Всё же лучше, чем стоять без головы, рук или ног в зависимости от силы тряски.

P.S. А куда мне податься? Я не отрицаю рациональности, реальности, разумности сложившейся жизни, я не вижу никакого выхода через дверь, только через окно в потолке, но никак не дотянуться. Или это совсем рядом, а просто не хочется двигаться. Осень наступает. Я точно уеду. Так все уезжают, если хотят вернуться, но не все возвращаются. А мы всё тычемся в стенку в полной темноте рядом с выходом, в сантиметрах от него, и ждем, пока не надоест. И надоедает. И всё.

4. Ты слышишь, голос с небес нисходит дальний
Ты видишь, ангел летит с небес печальный
И облаком солнечным обоймет,
И унесет в страну далекую тебя – любовь мою.
А. Хвостенко

Скоро будет твой день рожденья, и я подарю тебе слона. Даже не думай отказываться. Я подарю тебе слона и маленького слоненка. Слоненок будет держать слона за хвост своим хоботом. И ты рассмеёшься. Звонко-звонко. Как будто пришла весна. Ты скажешь, что это очень весело, что ты меня не ждала сегодня, и что я должен был забыть. Вернее, что я не должен был знать о твоем дне рождения. И как ты только догадался, что он именно сегодня. Такое совпадение бывает всего раз в жизни, это как найти камень кольцом. Это четырехлистный клевер. А в паспорте написана какая-то глупость, опечатка и месяц и дата, это все неправда. Ты ведь понимаешь?

Мы будем сидеть на скамейке, и ты затянешь историю о каких-нибудь людях. Жили-были люди. Я и ты. Жили в разных концах большого города. А может и в соседних домах, но ни разу не видели друг друга. Ходили кругами, отставали, запинались, отворачивались и ни разу не видели друг друга. Однажды, а это самое важное в любой истории, ты подарил мне слона и маленького слоненка. На мой день рождения, хотя он и был по правде совсем в другой день. Но ты так решил. Конец, жаль, не известен. Какой придумать, грустный или веселый, ума не приложу? Я скажу, давай подбросим монету, если орел, то грустный, а если решка, то тоже грустный. Ты улыбнешься, но ничего не ответишь. Мы будем сидеть на скамейке ещё долго-долго. Смотреть, как медленно опадают листья, как оголяются провода, как высыхает пруд, как падают птицы, будем смотреть, как трескаются дорожки, как стачивается линия горизонта, а потом скамейка под нами треснет, и мы с хохотом повалимся на спину.

Пошли куда-нибудь? Пошли. Какая скверная погода. В такую погоду нужен хороший шарф или высокий поднятый воротник. Я всегда удивлялся, почему женщинам не холодно в колготках или чулках, когда зябко даже в брюках. Почему. Не говори глупостей. И правда, не буду. Я понимаю, чтобы тебя приняли таким, какой ты есть, нужно первым сделать то же самое. А я не хочу меняться, мне просто лень. А ты не забыла своего слона? Как ты можешь. Такое ни за что не забуду. А слоненка? Хватит.

И мы рассмеялись, остановившись посреди сметающей всё на своем пути толпы, прямо перед подземным переходом. Мы поехали на трамвае. Начался сильный дождь, такой, который всегда бывает с порывистым ветром. Ветер потрошил тополя, сметал все с тротуаров, выламывал спицы зонтов, ветер размазывал огромные дождевые капли по трамвайным окнам. Ба, да я же забыл про яблоки! Ты посмотри, сколько у меня в портфеле. Вот это вкусное. Посмотри. А ты всё молчал, специально спрятал, чтобы потом одному всё съесть. «Нам прислали 10 яблок, каждому по девять, и свои девять, Гена, я уже съел». А-то, я такой, не сказал бы, да вот, совесть замучила. «Что за ерунду я несу».

А теперь мы сидим в кинотеатре. Какая-то очередная голливудская глупость, ты спишь, склонив голову мне на плечо, я думаю о том, как приятно, когда можно посидеть в тепле, в покое, особенно, если совсем прикрыть глаза. Ты иногда глубоко вздыхаешь и потом прижимаешься ко мне сильнее, а я уже думаю, как бы улизнуть от бабушек в проходах, спрятаться и остаться на ещё один сеанс. Но эта растянутая жвачка уже заканчивается, и нас гонят к выходу. Ты зеваешь от холода: ещё не можешь проснуться. Пошли скорее в метро.
Поезд старый с мягкими сидениями, и никого нет в вагоне. Едем по кольцевой. Теперь сплю я, а ты считаешь лампочки в вагоне, перемножаешь их на количество вагонов, а потом на количество поездов и делишь все это на число станций, получаешь неделимую дробь и очередной раз убеждаешься в том, что так и должно быть. Ты хочешь, чтобы я поскорее проснулся и сказал тебе, где ты ошиблась, хотя и знаешь прекрасно, что ошибки нет. Терпение кончается, и ты начинаешь нежно кусать мочку моего уха, я ворчу, хотя мне безумно приятно, засовываю руки в карманы куртки и с удовольствием вытягиваю немного затекшие ноги. Ты начинаешь рассказывать про лампочки, ужасно обижаешься (вернее, делаешь вид), когда я сладко зеваю. А потом вспоминаешь, что не посчитала лампы в кабинах машинистов. Какая-то ерунда, опять не делится.

Потом время помчалось гораздо быстрее, когда расстаешься всегда так. Ты стояла у двери со своими слонами, я пятился назад, говорил, что позвоню, через самую малость – двадцать сорокамиллионных века, ты говорила, что будешь ждать, а пока я делю двадцать на сорок миллионов, накормишь слонов, уложишь их спать и ещё раз пересчитаешь эти противные лампы. Я позвонил, когда слоны доедали праздничный торт, а ты думала, где бы можно было найти для них хорошего погонщика. Вода в ванной начала переливаться, я уточнил ещё раз место встречи и помчался заворачивать краны. Засыпая, я подумал, что нужно обязательно не забыть рассказать тебе завтра о том, как здорово в ванной по полу плавали тапочки и зубная щетка, нужно спросить, как поживают слоны и ещё что-то, жаль только, сейчас уже не помню что.

1. Не вижу птиц я в ветвях больших деревьев,
Не слышу птиц я в ветвях больших деревьев.
И твари пернатые высоко.
Летят туда, где прежде не были. Летят они на юг.
А. Хвостенко

И действительно завертелось. Ух, как завертелось, душа моя! Прошла какая-то неделя, а я, знаешь как у Блока, «стареющий юноша». Как это? Я и представить себе не могу, как это вышло. Ты снова здесь, сидишь передо мной, несколькими рядами ниже. Я снова здесь. Ты знаешь, что я сижу несколькими рядами выше, а если не видишь меня, начинаешь искать меня, и опять не видишь меня.
Прошла всего неделя, до этого прошли три месяца, и я все хотел забыть. В понедельник на лекции я снова видел тебя, нашел тебя взглядом, только когда уже уселся на последнем ряду, я понял, что ничего не изменилось. После лекции я шел в столовую или ещё куда-то и, когда меня позвал (твой?) голос, обернулся, увидел тебя, как звучал твой голос, если это был он, пошел быстрее, побежал, хотел бежать.

Во вторник ты села совсем рядом, никаких рядов. Если бы я знал, как нужно разговаривать, какие есть слова, кроме глаз и краски на щеках. У тебя красивые пальцы, ты не думаешь, что я… Какая же скукотища это административное право, когда ещё ко всему прочему нельзя просто сидеть в тишине одному, а надо во что бы то ни стало разговаривать с вездесущим соседом. А ты как провел лето, а? Не видишь, я читаю… По пути домой я всегда прохожу перекресток, а за ним автобусную остановку и никогда никого не встречаю, я всегда думаю о чем-то по пути домой, я думаю о том, что…

У меня все было написано на лице, когда я проходил мимо, а ты стояла на этой самой остановке, где меня никто никогда не ждёт. Я думаю, что главное слово – моё лицо – доверху было наполнено смыслом. Но это во вторник.
А в среду вы с ним шли вместе после института. Чем он провинился, что ты не пустила его под зонт? Знаешь, что-то очень плохо мне было в тот день. Хотя, по чести сказать, я сам же хотел все забыть, и теперь нашелся к тому повод.
Но все окончательно испортила суббота, когда ты зачем-то проводила меня проходящего мимо взглядом, если, конечно, это был я. Но я ухватил твой взгляд. I fall in love. Почему ты почти всегда одна?

И нет мне спасенья, кроме моего одиночества. Если бы это был я, то все равно ничего, кроме одиночества. Но, как видно, это не я, ведь недаром же ты сегодня отвернулась под своим зонтиком, когда я проходил мимо с этими ненужными учебниками, притягивающими меня к земле. С двумя огромными пакетами. На твоем месте я бы рассмеялся от души, но для этого у тебя нет причины, для этого я должен быть хоть чуточку симпатичен тебе, а я в этом ничего не понимаю.

Самые грустные моменты жизни ужасны тем, что их невозможно объяснить, описать и просто кому-то доверить. Они либо и так ясны тем, кто эти моменты с тобой разделяет, либо неизвестны всем остальным. Они страшат только тебя, и грустишь только ты, только ты поддаешься на эту провокацию и отбираешь последний смысл у своей жизни, или берешь себя в руки и наоборот находишь недостающей цели, чувствуешь эту цель.
Нет так не бывает и это рисует мне грустное что-тоооооооооооо погода ужасна , пылает природа Сегодня случилась плохаяСуббота . Бывает…………. Мне холодно … AUTUmn мненеочемдумать
 Невольно я трогаю сердце,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,. Сжимаю ладонью мне больно .
Не уж-то забудется эта субботааааааа??? мне будет легко и веселое что----------------------------то Подариттт судьба.
Не бывает такого?!?!?!??!??!?!?,,,,,,,…………………
Суббота

Когда наступит время, скажите мне, пожалуйста, и я прекращу и больше не начну сначала. А сейчас всё очень-очень плохо. Мне, впрочем, много не понять пока, я знаю только, что дело не терпит отлагательства, но, похоже, я уже не успею разобраться, а когда все кончится, меня будут спрашивать, почему я не принял меры, ведь все можно было своевременно исправить, а я стану опять оправдываться или бессмысленно вспылю, отчего все примут меня за единственного во всем виновного, и мне придется принимать ненужные соболезнования, долго стоять под дождем, чтобы не проходить мимо остановки, где вы ждете свой автобус, не думая о том, что я могу заболеть, или нести всякую околесицу на автокурсах о том, что я ещё не приобрел учебного пособия по правилам дорожного движения и меня не стоит опрашивать по данному разделу, а лучше отложить до следующего занятия, тебе не понять меня, никогда не понять того, что я просто запутался и сам раздразнил себя, а на самом деле, я даже очень рад твоему положению и не стану жалеть о судьбе, он, должно быть, очень хороший человек, и я рад за вас, хотя и жалею себя, потому что не могу также мчаться куда-нибудь, чтобы встретить любимую после занятий, но это, я полагаю, временно, конечно, мысли мои не совсем практичны, и мне стоило бы подумать о завтрашнем дне, о том, как я буду вставать в такую рань, чтобы успеть все сделать до занятий, хотя у меня и будет небольшой запас времени благодаря тому, что мне завтра ко второй паре, но я не знаю, как будет выглядеть моё появление с таким лицом у всех на глазах, потому как немногие среди нас смогут истолковать это как данное, остальные же точно начнут судачить о том, что он опять ушел в себя, и страшная тоска завладела им, а он просто пройдет мимо тебя, теперь уже намеренно не здороваясь, хотя и заочно знакомый с тобой, ты поймешь, что ему нечего сказать или он просто не заметил тебя, а я один только все пойму, потому что замечу на твоем лице скользящее недоумение, я теперь не стану докучать тебе своими взглядами, хотя это и похоже на обиду или ревность, но я один все это затею и один буду знать, что ушел в себя не так, как бывало обычно, а потому что стал умнее, а не здороваюсь, так как не хочу делать того, что заведомо не станет залогом чего-то мне необходимого, того, что явиться водоразделом моего душевного равновесия, того, что пустит весь мой сердечный расчет под колеса московской подземки, которая преспокойно рассечет этот гордиев узел и тем лишит меня последнего в моем понимании тебя, того, что всегда было со мной.

«Однажды наши пути сомкнутся снова», – подумал я и решил, что это надо записать. Больше ничего не приходило в голову ни день, ни два, ни три. Так и сидеть мне всё время всех дней моих в странном забытье и ничего не делать. Писать о том, как хочется писать, о своей жизни, ведь это нужно уметь, а вот просто придумать историю – пожалуйста. Хотя мне и истории сейчас не написать, и так плохо-плохо от этого где-то.
Я думал, что осень начнется не так. Ведь, были же ещё деньки. Я пошел в магазин и думал, что путь мой – это самое важное путешествие в моей жизни. На улице, как обычно днём, было почти пусто, теплый ветер копошился в волосах, и где-то что-то пилили. И вдруг наступила осень (почти никто этого не заметил, так тихо она наступила). В душе (или, может, в сердце) ёкнуло - осень, осень, осень... Разумно было бы пойти домой, сесть с ногами в кресло и думать о том, как теперь жить, но делать этого совсем не хотелось. Даже нет, хотелось, и от этого нужно было сделать по-другому. Не так, как хочется.
- Я спрашиваю вас, почему так скучно...
- ...
- ...по сорок брали, вчера оди...
- Мне, пожалуйста, булку Дарницкого.

Со старыми друзьями встречаться сложно. Обоюдоострое лезвие. Мне сложно говорить об этом, потому что у меня нет старых друзей. Есть только далекие друзья. Те, которые далеко и их не всегда увидишь. Но я стараюсь. И это очень хорошо, когда получается. Смешно, что каждый что-то хочет выставить на показ, выдать всем по оплеухе, но получается только чуть-чуть больно. Забыто все, что нужно для взаимопонимания. И все друг другу радуются по привычке. Нет сил обогнать ту тоску, которая вызывается сказанным. А молча - это тоже не выход.
Возвращаться пришлось вечером. Под дождём и уже поздней осенью. Когда что-то светится в ночи, знаешь, что скоро согреешься. А Дарницкий как раз вовремя. Ужин покрыт ореолом уюта. Спать теперь будет легче, особенно когда снится, что наши пути сомкнутся снова.

Этим человечеством правит ничего, кроме любви. Таково мое последнее слово в этом мире и в будущем. И ничего кроме несчастной любви, потому что счастливая конечна, а несчастная бесконечна. Она может быть относительна, но в какой-то степени все равно несчастна. Такова и моя к тебе. И дело не в том, что она реальна и дарит мне только щемящие душу моменты, но просто она не ведает надежды и никогда не останется в памяти твоей, даже если ты все время будешь так же оборачиваться и думать изредка обо мне. Ты станешь чьей-то женой, я, непременно, мужем, и память не будет терзать своим острым ножом моих сновидений. Но все равно ты будешь где-то там, где мне всего ничего отроду, двадцатый год.

Утром пятого октября я буду стоять во дворе огромного гаража нашего института и ждать своего инструктора, чтобы провести очередные сорок пять минут за водительским сидением. Я, не знаю точно, будет ли так, опять попытаюсь забыть твой образ, плавно отпуская сцепление, буду думать о скором путешествии в город N, выжимая педаль газа, буду рассматривать твои глаза на горизонте и думать о своих родителях, которые, может быть, гуляют с младшим братом в парке. Я буду ждать понедельника или среды, чтобы продолжить свою шоковую терапию. Ни в коем случае не смотреть на тебя.


В норвежско-русском словаре напротив слова mulle стоит таинственное барбулька, а ещё напевать или бормотать. А напротив mule – мул, морда, рыло, пятачок и таинственное мюль-машина. А у Кортасара были роллерманы и бум-пистоли. И если я, вооружившись всем этим, то есть барбулькой, мюль-машиной, роллерманами и бум-пистолями, ворвусь к тебе и устрою праздник – «день летучей мыши», ты ни за что не узнаешь меня. Это будет весело, да не то, что весело, это будет грандиозно. Я и ты. И барбулька. Все вместе за мюль-машиной. Ночью мы будем спать в гамаке на балконе, а под нами внизу растянется нескончаемое небо. И вот, самую малость подождав, мы вывалимся из гамака прямо вниз в небо, но это не будет так страшно, как падать в воду или на асфальт, что почти одно и тоже, если высота больше двадцати метров. Мы начнем кружиться подобно осенним листьям по огромной спирали, ведущей в небо. Взявшись за руки. Так медленно падают только листья или намеренно прыгнувшие вниз. Хорошие люди так не цепляются за воздух. Хорошие люди весят много.

§1.2 ‘Мюль-машина’
вторая история абсолютно ни о чем

Женщина сказала, что нам придется съехать с квартиры, если мы ещё раз будем так же высовываться из окна. Она сказала, что уже не может терпеть наших выходок, а в особенности отметила ту, с консервной банкой и постным маслом, из-за которой ей потом пришлось уговаривать соседей, причитая – они хорошие, отличные, молодые, не злитесь на них, они просто немного не в себе, немного вне себя. Семен Владимирович один все понял и сразу ушел к себе, похлопав меня по плечу. Это, между прочим, произвело впечатление, потому что Семена Владимировича уважают и не хотят выглядеть ретроградами и ханжами на его фоне.

И вот ты решила попробовать поймать голубя, сидящего на карнизе у соседей. Я обмотал твою талию бельевой веревкой и связал длинный и короткий концы морским узлом, потом завязал веревку у себя на поясе, так что мы были соединены крепко и основательно. Нужно было отодрать бумагу и вату от рамы, чтобы открыть створку, и ты побежала на кухню за ножами, забыв о нашей связи. Я упал спиной на журнальный столик и вместе с ним дальше на пол, а ты только чуть осела назад. Потом тебе захотелось в туалет, но я запретил тебе резать веревку, потому что она потеряет прочность, и мы протянули её под дверью. Я сидел на полу, потираю ушибленный затылок, мне хотелось спросить, не передумала ли ты, но делать этого не пришлось, так как ты сама заявила, что боишься заболеть сидя на карнизе в своей пижаме, а надевать кучу теплых вещей опасно для координации.

Я не стал предлагать своей помощи, потому что боюсь высоты, а точнее, не высоты, а её магнетического на меня воздействия. Я уже давно подметил, что, подходя к балконным перилам, чувствую, что они могут вот-вот прогнуться, как резиновые, и я полечу восвояси. Когда-то в детстве я много времени проводил на крышах, бегал с одной на другую, перепрыгивая там, где два дома соединяются только одним углом, а ночью во сне падал, неудачно ступив.
Удивительно, что за такое время голубь не улетел, он только сильнее нахохлился и, казалось, спал. Мы решили насыпать ему какой-нибудь крупы, и уже развязанные побежали на кухню. Для того чтобы передать провиант утомившемуся после долгих дневных перелетов голубю, я смастерил замечательное устройство – совок-кормилка или просто совок с приделанной к нему длинной палкой от швабры. Ты насыпала крупу и предоставила мне претворение операции в жизнь, а сама укуталась в плед и встала за открытой створкой, чтобы не находиться на сквозняке, а все из-за этого противного насморка.

Это был очередной заунывный осенний день с низкими облаками и порывистым ветром. Мало того, что половина все крупы полетела по ветру, я сначала заехал совком в окно к несчастным соседям, а потом, честное слово, случайно стукнул голубя по голове, из-за чего он несчастный проснулся, недовольно поежился и улетел, медленно планируя во двор. Остатки крупы полетели следом. Я понимаю, что это моя вина, но мне кажется, что ты перестаралась с внушениями. Можно было прекратить дуться и не через полчаса, а гораздо раньше, к тому же я достал специально для тебя это скучный рассказ.

Я давно уже работаю на маслобойне дегустатором. Каждое утро я выхожу из дома натощак, надев теплый свитер, вельветовые штаны, а поверх пальто и ушанку. Не нравится мне безумно, что зима в этом году стоит такая морозная. Губы потрескались и сохнут все время, как я ни появлюсь на улице. Раньше я ходил на работу пешком, но с декабря мне пришлось начать пользоваться общественным транспортом, потому что с обувью у меня проблемы: хотя она и дорогая и новая, но не греет почему-то совсем. Утром автобус приходится ждать немного дольше, чем вечером, и я постоянно, пока он не приехал, рассматриваю дым, который поднимается из труб на фабрике. Такого фиолетово-серого дыма мне нигде видеть не приходилось, он почти всегда, потому что по утрам ветра не бывает, поднимается вверх под прямым углом к фабричным крышам и рассеивается где-то в стратосфере, сливаясь тоном с цветом этой части неба. Утром звезды видны ещё достаточно отчетливо, хотя на горизонте уже давно виднеется светло-лиловая полоса. По пригорку медленно спускаются трамваи с замерзшими окнами. Трамваи останавливаются около рынка, и сразу же на площадь высыпают люди, разбредаясь кто куда. На темных окнах блестит лиловая масляная пленка.

Когда приходит автобус, народу на остановке набирается уже порядочное количество. Меня часто тошнит по утрам, потому что приходится ждать с завтраком до двенадцати часов – работа не позволяет. Люди с ужасными физиономиями, сонные, унылые вяло пытаются толкаться, но выходит это далеко не у всех, не у меня. Когда моя смена попадает на субботу, добираться до работы гораздо легче, так как автобус почти всегда идет полупустым, и можно в удовольствие, вытянув ноги, усесться где-нибудь сзади, досматривая уютные сны. Зато потом тяжко выходить на улицу, когда, разогревшись ото сна, приходиться кутаться сильнее в пальто.

На проходной всегда кого-то не пускают, кто-то постоянно держит открытыми двери, и вахтер ругается матом или так, в зависимости от того, кто держит дверь. Я с вахтером уже давно не разговариваю, потому как не хочу тратить время на одни и те же истории, рассказываемые в десятом поколении. Недавно нам переделали раздевалку, так что теперь переодеваться стало гораздо комфортнее, и халаты каждый день с утра мы получаем свежие и, по-моему, только что выглаженные, то есть ещё теплые. Всего нас на фабрике трое в каждой смене, а в целом девять человек.
Каждое рабочее утро, оно же, в общем, и весь рабочий день, мы получаем по двести грамм свежеизготовленного сливочного масла и по стакану подсолнечного. Я всегда начинаю сливочным, потом делаю пять маленьких глотков подсолнечного, быстро расставляю в табель оценки, расписываюсь, а затем сразу иду в столовую, где мне уже по заведенному правилу накрывают один и тот же завтрак. Я всегда заканчиваю дегустацию минут на десять быстрее остальных, и поэтому завтракаю в тишине. Кошка, которая живет у нас в столовой по привычке подходит ко мне за положенной ей половиной сосиски и противно требует своего завтрака громким мяуканьем, всегда, когда я забываю заранее бросить ей еду.

Потом я сажусь в троллейбус и, проехав пять станций, выхожу как раз напротив университета. Точно к концу первой пары. И уже окончательно забыв про тошноту и тошнотворное масло.

Indian summer
Констанция Санта Епифания Новалина Изабелла Ясная – это ты, Антоний Лидий Епифаний Константин Санта Аврелий Николаус Дарий Робкий – это я. Вместе с тобой мы пасем гусей на склоне пологого холма в окрестностях Дели. Весь день где-то вдалеке бренчит ситар, весь день мы валяемся рядом на мягкой траве, считая облака. У нас есть термос с зеленым чаем и хрустящие сахарные рогалики, мы читаем по очереди «День святого Жди-не-жди», тот, кто слушает, изредка прикрикивает на гусей или, вскочив, несется за уковылявшим слишком далеко. У нас есть магнитофон, и мы ближе к вечеру ставим какие-нибудь записи, иногда классику, иногда Pink Floyd, но чаще новую пластинку Леонида Федорова «Лиловый день», если надоедает ситар.

Климат здесь, по правде сказать, ужасный. Я уже третью неделю почти болею, ломит кости, звенит в ушах. И самое противное, что ничего не происходит, разве что мой друг подарил мне почти неношеные сандалии, да ты покрасила волосы. А вообще грех жаловаться, потому что такие деньки большая редкость.
Констанция и Антоний, Епифания и Аврелий, Новалина и Константин снова встретились в Москве. Не помню уже, когда это было, похоже, что в начале лета, а может быть, в мае. Я возвращался из института, как обычно размышляя о. На автобусной остановке толпились люди, и ты, как положено, в сторонке ждала своего маршрутного транспортного средства. Не будь я Робкий, я сразу подошел бы и выпалил что-нибудь несусветное, но пришлось собраться с мыслями, прежде чем начать разговор.
- Привет, ещё раз!
- …
- Я хотел спросить о том, где ты живешь и про Эфраима Севелу.
- Севелу?
- «Остановите самолет – я слезу». Я видел, ты читала что-то из Севелы. Я начал «Самолет», но мне не совсем понравилось, хотя потом вчитался. А тебе Севела нравиться?
- Не очень, но лучше, чем кое-что другое.
- А ты живешь где-то здесь?
- Да, на –ского.
- Значит мы почти соседи, я тоже здесь недалеко.
- Недалеко – понятие растяжимое…
- Две остановки на троллейбусе, метро -ого.
- А ты что читаешь?
- Серию «Детский детектив» люблю. И поэтов латиноамериканских. Но больше всего мне запомнился Транстрёмер, его сборники, ты не читала? Хотя, конечно, чуть севернее получается, но Швеция тоже ничего страна. Это правда очень сильно написано, я никогда… Пока!
- Пока!
Не будь я Робкий, я не смотался бы так быстро, наговорив всякой околесицы. Не будь ты Ясная, я не обернулся бы, чувствуя, что это необходимо и не услышал бы: Я тебе нравлюсь? – Безумно!!! И понесся без передыху домой.

Действие моего романа происходит в Москве. Герои моего романа обычные люди, которые едут на юг или на север, чтобы там стать счастливее. Порядка ради стоит отметить, что некоторые авторы пишут лёгкое чтиво, кто-то трактаты о существовании универсалий. Я, подобно вышеуказанным, тоже пишу о себе. О своей горестной комете, которая опять пролетела мимо. Действие моего романа разворачивается на Луне. Герои моего романа мне пока не известны, они живут не способные к самореализации, потому как потеряли свойственное им чувство единения. Все вместе мы отправляемся в гости к Семену Владимировичу, который сегодня справляет день своего рождения, почему-то второй за этот год. Есть какая-то запутанная история о том, как СВ отравился копченой колбасой и чуть не отдал швартовые. Врачи, делавшие ему промывание, сказали, когда он очнулся – с днем рожденья, а красивая медсестра даже поцеловала его в лоб. С тех пор и повелось у СВ справлять день Р два раза в г. На празднике будет балагур Рома со своей подругой из банановой республики –ия. Они обещали спеть дуэтом интернационал, и ещё заготовили номер с саблями, но я, похоже, не дождусь всего этого, так как мне рано вставать утром.

Действие моего романа всегда происходит накануне утренника в детском саду, в котором ты принимаешь участие, как и положено старшей сестре. Я играю деда мороза и немного на трубе в конце первого акта. Герои моего романа маленькие люди, которые начинают все сначала, но не могут-таки забыть своего унылого прошлого и поэтому уезжают в Дели пасти гусей. Она сказала тебе по телефону, что СВ потерял пропуск в бассейн и ему надо помочь во что бы то ни стало, если мы хотим получить визу. А что помогать-то? Кто украл пропуск известно всем, но никто не решается сказать об этом СВ, так как он влюблен в неё. А я сам видел, как она на дне Р сама лично в коридоре рылась в сумке СВ, а потом я встретил её около бассейна и как бы невзначай спросил, получила ли она абонемент?

Действие моего романа не лишено определенной формальной логики. Действия моих героев всегда несколько героичны и сумасбродны. Герои моего романа всегда зависят от моего к ним отношения, герои моего романа – объекты моей жизненной философии. Я думал о тебе весь день, но ты не пришла, и я даже не смог понять, что завтра не повториться то же самое. Если бы все эти прекрасные виды были сделаны из картона, это было бы поистине чудесно. Я согласился бы отвечать за них, обрабатывать их лаком, складывать в специальные чехлы и хранить у себя в кладовке до подходящего случая. А тебе под дверь я поставил бы теплое летнее утро, когда ты впервые надела бы кашемировый шарф и вязаную шапку. Конец выдумки.

Констанция уехала от меня, не приложу голову куда. Дни, проведенные вместе, можно пересчитать по пальцам. А у меня руки опускаются от всех предстоящих дел и забот, которые мне видятся в ближайшем будущем. Сколько всякой всячины придумал для нас деканат, создавая свое расписание. В субботу будет семинар по административному праву, к которому я ещё не начинал подготовку, завтра нефтяной перевод по норвежскому, в пятницу только хорошо – почти ничего делать не надо. Я снова чувствую такую оскомину на сердце, что больно вдыхать пробензиненный московский воздух.
Мне режет глаза как от лука, у меня потоки слез по носу и по щекам, я стою посреди тротуара, и мне мешают прохожие. Мне очень плохо. Мне все равно куда идти, домой или из дома, в магазин или на прогулку, мне стало плохо в метро, я сел на лавку и опустил голову на колени, на абсолютно черном фоне вспыхивали золотые искры. Я переложил руки на угол лавки и попытался встать.

Леонид Федоров записал отличный альбом для городского прохожего. Отдельные песни идеально подходят для прогулок по заставленным «ракушками» дворам. Например, начало темы «Думай про меня». Когда я сегодня входил в подъезд, на меня набросилась маленькая черная бабочка и летала вокруг, пока я поднимался до второго этажа. Кто-то напихал спичек в замочную скважину, и я не смог открыть дверь. Меня знобило, и я мечтал только о постели, которую пришлось заменить соседней с дверью ступенькой.
Меня разбудил отец. Он вернулся с работы и нес под мышкой большой сверток с продуктами. Я взял сверток, а он начал выковыривать спички. Пока длилась процедура, мне снова стало плохо, и я упал в обморок. Папа обернулся и увидел меня на полу в окружении раскатившихся по лестничной площадке яблок. Банка с маринованными огурцами разбилась, и тоненькая струйка капала вниз сквозь лестничный проем. Внизу кто-то начал ругаться. Я лежал ничком и тихо смеялся, хотя из разбитой губы текла кровь. Папа поднял меня, облокотил о стену и закончил с замком. Взяв под мышку портфель и оставшиеся продукты, он помог мне войти, а потом пошел собирать раскатившиеся яблоки. Я уселся на пуфик в коридоре и снова задумался о том, куда ты все-таки уехала. А потом почувствовал такое безразличие, что даже перестал ощущать боль в рассеченной губе, папа спросил, как прошел день. Мама вышла из комнаты, сонная и веселая, и сказала, что не слышала, когда мы вошли, а я уже лежал на диване, засыпал и думал о том, как хорошо было летом, когда не было никаких оснований для такой тоски и обреченности, потому что не было воспоминаний.

- А ты теперь куда? – спросил меня твой голос.
- Мне прямо до первых киосков, а потом через дворы. Рядом с ивами стоит скамейка, а за ней тропинка как раз к моему дому. Теперь все и кончилось. На троллейбус денег нет и проездного тоже нет. Завтра не приду, мне освобождение дали до понедельника, пойду домой лечиться. Ты заходи в воскресенье, может, посмотрим что-нибудь, приноси кассету из своих запасов. Или просто вечером «Культ-кино». Ладно, я пошел, мне звонить должны. До связи.
- До связи, - сказал мне твой голос.

Tabulettae Glycini 0,1

3. В холодном небе стволы дерев пылают
Осенний ветер огонь листвы срывает
И листья угасшие улетят
Как стая птиц, пути не ведая
Неведомо куда
А. Хвостенко.

Мне прописали пить глицин. «Глицин применяется под язык в таблетках по 0,1 г. Практически здоровым детям, подросткам и взрослым при снижении памяти, внимания, умственной работоспособности, детям с задержкой умственного развития, подросткам с девиантными формами поведения глицин назначается по 1 таблетке 2-3 раза в день в течение 14-30 дней. Суточная доза – 0,3 г.» (Министерство здравоохранения и медицинской промышленности Российской Федерации. Инструкция по применению глицина).

Мой друг сказал мне, что на самом деле я давно не я, а просто думаю так, а на самом деле во мне есть только мой скелет, а все остальное изъедено разными чувствами, тревогами, надеждами и оправданиям. Он сказал, что это обновление проходят все, и нет ничего прекраснее. Заменить все мелочное, суетливое и понять, наконец, что тратить свои семь жизней не следует одинаково.
Мой друг сказал, что негоже так маяться из-за всякой чепухи, страдать понапрасну. Долго ли это будет продолжаться, никому не известно. Знаем только, что по осени всегда так, а осень в этом году проявила себя как никогда красиво и бесповоротно. Любой день раскрашен всеми оттенками желтого, всеми оттенками красного, с отливами фиолетового. На тротуарах утром запекается грязь или невысохшая вода. Утро этой осени прекрасно и почитается ценителями, как бесподобное. Такое утро большая редкость в этих широтах. Даже автомобилисты, слышал, не жалуются на свои колесницы, когда приходиться по утрам будить их.

Мой друг сказал мне, что я стал совсем другим в последнее время. Что мне некогда, и я не обращаю внимание даже на новости нашего общества. Он сказал, что редко видел меня таким как сейчас. Что во мне не сохранилось ничего того, за что он раньше ценил меня, а среди нынешних моих качеств он пока не видит ничего, за что можно было бы зацепиться. Что, похоже, наши пути расходятся вновь. Что нет ничего противнее прощаний, а мне до всего этого нет дела. И вообще я, похоже, зазнался. Восемь лет назад. Я даже не помню, что было тогда, а какое мне дело до всех этих прощаний, я без понятия, кто уезжает. Что? Опять кто-то перестал делиться с тобой своими впечатлениями. Это называется потеря друга. А ты уверен, что у тебя когда-нибудь был друг. Это называется осенний ветер. Осенний ветер выдувает из нас все сентиментальности, все глупости вчерашнего дня, всю правоту и бесправие.

Тебе опять нет дела до моих мыслей, тебе не кажется, что этот разговор заходит куда-то не туда, что не стоило заговаривать об этом ветре, кто б его побрал. Зачем тебя всегда несет туда, куда не заносит даже самых отъявленных кровопийц? У тебя были эти самые слоны, которых ты подарил ей. Это ты надоумил её считать эти долбанные лампочки. Ты видел, что с ней сделалось, ты думаешь своей куриной головой, что не все такие дети, и не всех к этому детству стоит приводить? Я сам не знаю, что на меня нашло. Ты представь, я уже почти додумался, как рассчитать эти лампы! Здесь, конечно пришлось попотеть, но самое главное, что все уже почти вышло. А ты совсем сбрендил, что на тебя нашло.

Мой друг весь вечер уверял меня, что знает, где найти её. Что разговаривал с ней все эти дни по два часа и видел, как она изменилась после нашего знакомства. Он знает, что мы всегда с ней будем вместе, если ещё раз увидимся. Но вот он какой, ни за что не скажет, где она. Он специально делает так, потому что это его обязанность. Он пообещал, что я скоро встречусь с ней.
Мой друг сказал мне, когда уходил:
- Смотри на деревья!
- Ветреет, – сказал.

Триптих и P.S.
#2 (Sadade)
Случился странный день, о котором совсем ничего не скажешь. Рома попросил меня запечатлеть для истории фразу, оброненную Толиком относительно пельменей, коими Рома угощал обронившего. А фраза была лаконична: «Эти пельмени сделаны из таких же голодных котят, как и я!» Рома приехал навестить больного, который совсем и не больной уже, а просто сидит дома и ждет чего-то. Больной – это я. А болезнь моя известна давно, тоска, которая не переводится на английский. Глупости, которые замучили всех окружающих, которых достало это рудокопство в сложных внутренних мирах, которые ужасно у всех одинаковы и банальны. Из таких дней можно сделать все, что угодно, от праздника до конца света, или пьяных котят на свалке. Пьяных от свежего воздуха и звездной ночи, никогда не кончающейся в их пьяной жизни, не имеющей радости и финального протуберанца. Сил не хватает, чтобы сделать тебе цветок. Откровенно говоря, мне не под силу такое превращение. Только маленький кактус получается. И только без всяких психов.


#3
Картина третья (и, между прочим, obiter dictum) последняя. Я сижу на стуле, в трусах и майке, с цветным беретом на голове, рядом, тоже на стуле, сидит Софка, рядом, тоже на стуле, стоит сумка. Рядом стоят три стула. Красный, зеленый, желтый. Я, Софка, сумка. Рядом, тоже на стуле, сидит сумка, рядом, тоже на Софке, стоит я. Рядом, тоже на сумке, стоит Софка, сидит я, рядом, тоже на я, стоит Софка, а сверху сидит сумка и я. Мы уезжаем. Картина третья называется «посидим на дорожку», в картине, как вы уже успели заметить, участвуют три персонажа. Задний план – коридор с ободранными обоями. По законам вселенского хаоса непременным является требование внезапности следующего происшествия. Вдруг (это слово ярче всего отражает вышеупомянутый закон) из туалета выскакивает человек с вантузом и замирает перед объективом фотоаппарата. Он участвует в картине третьей и последней. Человек запечатлен в позе рабочего, соответственно с вантузом вместо молота. Рабочий срывает прекрасный кадр своим появлением, он одет в зеленый комбинезон, кирзовые сапоги и желтую вязаную шапочку. Его лицо исказилось от ужаса. Приглядевшись, мы обнаруживаем страшную подробность – рабочего держит за плечо обезображенная рука чудовища. Поднеся фотографию к самому носу, мы видим, что рабочий улыбается, а на его плече висит железный трос, которым он только что вычистил трубы в ванной. Рабочий весело размахивает вантузом, радуясь тому, что попал в кадр. Софка пугается и убегает, опрокинув стул. Я встаю, подхожу к рабочему и в резкой форме заявляю:
- На кухне кран капает!

#P.S.
Самое лучшее в походах по гостям – это возвращение домой. Вечером, когда почти никого нет на остановке, сидеть и ждать автобуса, говорить, что сигарет нет проходящим мимо, смотреть, как закрывается цветочный киоск, как вспыхивают и гаснут окна. А потом ехать на автобусе по МКАДу, сидя на любимом месте, за водителем. Когда возвращаешься из гостей, машин на дороге почти нет. Только вдаль уносятся цепочки фонарей.
Когда возвращаешься из гостей, можно слушать плеер, думать о том, как холодно, наверное, тому мотоциклисту, который остановился рядом на перекрестке, или вообще ни о чем не думать, а сидеть с закрытыми глазами и в легкой дреме. Автобус быстро, и это очень плохо, доезжает до конечной, последние пассажиры вяло спускаются в метро.
Когда возвращаешься из гостей, идешь по мокрой мостовой, засыпанной мусором вперемешку с измученной листвой, мимо киосков и по прямой от перекрестка. Независимо от времени года небо всегда одинаково темно-бордовое. Где-то дальше по улице мостовую поливает машина с желтым проблесковым маячком. Где-то впереди из гостей возвращается пара.
Когда подходишь к дому, лицо тронуто легкой усталостью от количества впечатлений, полученных за вечер. Ветер подгоняет пару впереди. Подходишь к подъезду, открываешь дверь и всё.

#2
Иногда утром сложно понять, где ты находишься. Особенно, если надо ехать на птицефабрику или свиноферму, одно и тоже в институт.

Пусть отсохнет моя правая рука,
если я забуду тебя Иерусалим!
Э. Севела
Работать, работать, работать. Я знаю, что, может быть, завтра случится веселое действо. Что может быть я впервые смогу посмеяться над самим собой. Родители купили мне апельсиновый сок, папа отчаянно пытался развеселить меня. Он больше не может смотреть на эту кислую мину. Третьего дня я плохо ел, сплю теперь по три-четыре часа и все читаю истории, записанные добрую сотню лет назад, какими-то проходимцами. В апреле, наверное, будет немного лучше, потому что мне будет нужна новая музыка, и я смогу найти её где-нибудь. Но до апреля ещё полгода.

Он был, есть и будет никому не знакомым человеком, у которого нет и не может быть своего отличительного свойства. Страдая различными переживаниями, он всегда не к месту и наигранно шутит, раздражая окружающих своим внешним видом. Он живет где-то на окраине города и не может терпеть своего местопребывания. Говорят с ним живет целая ватага кошек, подобранных во младенчестве на улице, то есть, вероятно, он обладает мягким сердцем, но никак не может начать повествование о себе, как и подобает обладателю мягкого и доброго сердца.

По правде говоря, добросердечность в наши дни не вызывает ничего, кроме сочувствия и глубоких вздохов. Город несется по его ногам, задевает его локтями и забитыми до отказу продуктовыми пакетам. Он ходит по улицам подгоняемый потоком ветра, несущего стену опавшей листвы и разбросанных по парку газет. Он одет в потертый плащ и истоптанные туфли на липучках и может перечислить наизусть все книги, стоящие в его книжном шкафу, больше того, о каждой изложить свое личное мнение на шести страницах машинописного текста. В музее геологии ему платят скудную зарплату, полностью уходящую на кошек, себя же он обеспечивает деньгами, получаемыми от немецкой компании, снимающей принадлежащую ему квартиру в доме актера. Квартира эта перешла к нему по наследству от бабки, пожелавшей отблагодарить его, единственного внука, за все доставленные ему хлопоты. Дело в том, что она страдала различными фобиями, и ему часто по доброте душевной приходилось проводить время рядом с бабкой, когда все остальные члены семейства давно уже забросили больную прародительницу. Так он и жил. Денег было более чем предостаточно, и остающуюся регулярно большую половину он складывал в здоровенный чемодан, на котором белыми буквами от руки было написано – не кантовать.

Так он и жил.
Пока не пришлось покупать еще один чемодан, а потом еще один, а потом ещё. На утрамбовку багажа ушло почти три года. Когда в кладовке уже не осталось свободного места, он всерьез задался вопросом, сколько же денег было в его распоряжении и какой налог он должен с них уплатить. Для расчетов он взял трехдневный отгул на работе. Оказалось, как и следовало того ожидать, что мастерство в любом деле приходит с опытом, поэтому, потратив на первый чемодан полдня, второй и третий ему удалось обработать гораздо быстрее. А четвертый – самый большой отнял у него всего сорок минут. Результат превзошел его ожидание в пятнадцать раз, и вышло, что он сможет на все эти деньги, с учетом налогов, купить частный молокозавод или какую-нибудь небольшую текстильную фабрику. При этом теперь появилась возможность спокойно прогнать немцев из бабкиной квартиры, благо ремонт – одно из условий договора, был уже сделан и сделан, надо сказать, с немецкой педантичностью.

- Ну, и поливает, - сказал он однажды, как раз в тот самый день, когда собирался переместить свои запасы из кладовки в ближайший к дому филиал Сбербанка. У соседа заранее он выпросил большую тележку, на которой помещалось почти вся поклажа, а один (самый большой) чемодан нужно было нести в руке, а точнее катить (благо он был на колесиках), потому что поднять одному такую махину было просто невозможно. Дело обстояло именно так. В двенадцать часов дня, когда дождь был ещё в самом разгаре, он в своем потертом плаще и фетровой шляпе «пилигрим», с огромной ношей вывалился из грузового лифта и, медленно катя за собой многокилограммовый прицеп, побрел к перекрестку.
- Ну, и поливает, сегодня, - сказал он, подходя к улице –ского. В одной спорной книге было написано, что дождь может накрапывать, лить как из ведра, моросить, сечь, быть или не быть, может быть постоянно как на Венере, может бить по лужам, а лужи в свою очередь – пузыриться, иногда дождь может растворяться в воздухе, чтобы проникнуть за шиворот, но никогда он не бывает таким противным как осенью. А по закону подлости как раз в тот день была осень.

упражнение №253 (устно) – проведите стилистический анализ отрывков
1. «Электричка» поется фальцетом. 2. Мой друг не знает, что со мной. 3. Его замучили любовные истории, и он прав на все сто. 4. Он учит Катю играть на гитаре. 5. Рома поёт тихо, и Кате это нравится. 6. Все пишут про любовь, а тебе по этому – строго воспрещается. Да я и не буду больше, просто меня все это заело до смерти. Такая трагичная душонка, или тушенка, кому что ближе. 7. Мы правильно делаем, что живем наоборот? 8. Иногда из жизни необходимо насильно вычеркивать имена. 9. Сегодня меня поразило то, на что способен человек на острие своего чувства или вдохновения, а, может, просто стечения обстоятельств. 10. Не только автор, но и адресат характеризуют послание. 11. Mamma, let me be. 12. Hvor bor Tor? 13. Коль скоро я забыл тебя, и ты забудь меня. Поверить можно ли в огонь, притом, что редко виден он, и ты не сможешь осознать, чем разум искушен. 14. Мимолетное остается самым красочным в акценте. 15. Правда ли, что любовь – это такая штука, от которой всегда бывают дети? – «Дорогая» редакция благодарит за этот нетривиальный вопрос и полагает, что изыщет возможность ответить на него в следующем номере нашего еженедельника. 16. А по закону подлости как раз была осень. 17. В этом возрасте многие делают нелицеприятные открытия. 18. Манекены все как один пронизаны холодной отрешенностью, в них отчетливо проявляется какая-то страшная идея, отталкивающая чувствительных людей. 19. И, наконец, когда остался только один синьор Паперрони, он встал, схватил здоровенную головню и с криком «Бонжорно, сеньор Паперрони!» бросился на тигра. 20. P.S. Лет, эдак, через пятьдесят, когда люди окончательно поселятся на Луне, я выйду на какую-нибудь лунную пашню и закричу: «ЕСТЬ ТАМ ЕЩЁ КТО ЖИВОЙ НА ЗЕМЛЕ?!»


Странно, но все мысли разбегаются от запаха чернил, как тараканы – от света. Хочется повторить это ещё раз. И в голове хочется, чтоб болело, но странно, что все мысли разбегаются от запаха чернил. Кажется, недавно был тот самый миг просветления. И смеха над самим собой. Даже нет. Над тем самим собой, с которым который год подряд знаком. А теперь это уже в порядке вещей (лежит спокойно на полочке сознания, где все, как всегда, в идеальном порядке) и кажется, что все пишется сходу, без зачеркиваний.

Дополнительная глава к жизни. Ночь, которая для сна. И можно её ничем не портить (облагораживать), а вот взял и бросил камешек в лужу. Моё время. Пусть оно тикает, и пусть говорят, что его транжирить – грех. А все же моё. Хочу – сплю, хочу – сижу на стуле, хочу – молчу. Хочу – думаю; хочу – думаю, что думаю; хочу – думаю, что думаю, что думаю. Хочу – стремлюсь к бесконечности или ищу предела. И почему люди не властны над временем? Что с того, что для тебя отпущено (по чужим меркам) 20, 30 ... лет, кому 40 или ещё что-то. Мне отпущена бесконечность, а достигну её предела: и нет ни бесконечности, ни предела. Ну, и меня, конечно, тоже. А кто сказал, что существую. Те, кто отмеряют 20, 30 ..., 40 или ещё что-то, ещё кому-то и мне заодно. И то, что я пишу – это, разве, правда? И то, что пишу – тоже? Никогда никто не давал ответа (никто никогда не даст, коли, нет никого). Кроме тараканов, которые разбегаются от света и голова болит, как хотелось. И только кажется, что мысли сбежали вместе с тараканами. И всё это перед глазами для того, чтобы не дразнить больше... Пока не дразнить.

- А все потому, что она миниатюрная, и по сравнению с ней остальные кажутся бугаями, - тонко заметил Рома, когда мы подъезжали к Юго-Западной.
Я завопил на весь троллейбус:
- А-а-а-а-а, втюрился, втюрился!!!!!
Рома шикнул и грозно посмотрел на меня.
Сегодня он остался без пива: я не захотел составить ему компанию. До первого ноября я не беру в рот спиртного, и Рома все терзает меня своим вопросом «почему». Почему! Почыму! Пачаму! Пачуму! Наверное, есть какое-то объяснение, это личное. Фактор страха, фактор риска, табу и тотемы. Все это глупости. Просто 1 ноября – день святого Жди-не-жди, когда исполняются самые смешные желания, когда медведи на велосипедах уезжают из цирка кто куда, а два силуэта за шторами спорят на щелбаны, кто кого обыграет в «чапаева».
В субботу Рома записал почти 15 песен, то есть три текстовых отрывка, и соответственно 12 музыкальных. Кроме ноги, отстукивающей ритм, и гитары, музыка ничем не искажалась. Друг пел так, как мне давно хотелось услышать, подул свежий ветерок, от которого пробирает вдохновением. Рома сделал мастерское соло, если когда-нибудь увидите на прилавках «Для крупных игроков», берите не раздумывая, хотя я думаю, вряд ли, вы найдете такую редкость. Ведь это мой друг.
А кто он? Зовется Йон Йонсен, мой дом – штат Висконсин. Или My name is Yon Yonson, I work in Wisconsin, что то же самое, только по-английски. А если уж на то пошло, помню ещё Those who speak don’t know, those who know don’t speak. Или – говорящий не знает, знающий не говорит, что то же самое, только гораздо приятнее звучит и по-русски. Jeg heter Jon Jonsen, jeg bor i Wisconsin.

В общем, Рома из Нижневартовска – города скрипящих статуй или вернее нефтяных вышек и красных сполохов, где я ни разу не был, где не был никогда. Там есть дома как корабли и новый вокзал. Больше я ничего не знаю. Рома учится на одни пятерки, хотя это не дает мне право обозвать его ботаником, потому что список выговоров, устных или других, полученных им в общаге, умещается на страницах, (если их записывать, конечно), число которых гораздо больше числа страниц в зачетке. Хотя думаю, что зря я говорю об этом. Он очень хорошо понимает многое и многое верно критикует, правда при этом, иногда и ставит в тупик или бывает слишком правдив. Это хорошо, думаю я. Короче, хотел написать про друга, а вышло непонятно что. Мой друг.
А если случается поссориться, то это все равно ничего не меняет. Да и не бывает такого уже давно. Да.

Когда я жил в Москве…а, впрочем, это никому не интересно и вообще все жили в Москве…я многого не замечал…ну, положим, не все там жили, но многие…да, многие, а сейчас я живу в Угличе. Или как-то так, для того, чтобы начать свой небольшой рассказ. Отмечу только, что и в Угличе в некоем роде, можно сказать, мне ужиться тоже не удалось, хотя я и не говорил, что в Москве я добился этого…и вообще всё вышеуказанное неправда, потому что в Угличе я просто провожу лето. Или даже провел лето (потому что сейчас я нахожусь в Москве, хотя и представляю себя живущим в Угличе). Так или иначе, провел лето. Проводил лето, которое встретил в Москве за учебниками по случаю экзаменационной сессии.

И теперь во время холодной осенней поры я вспоминаю те дни, когда мой друг полевой врач и геолог Семен Владимирович Корков посоветовал мне отправиться в сплав по Волге с небольшим запасом провианта. Вместе с клубом «Троя» я проплыл до Ярославля на маленьком ялике и даже, был такой момент, пережил настоящее кораблекрушение, правда, вблизи от берега.
Мне кажется, многие думают сейчас о том, что я позволяю себе подобную вольность мыслей не просто так, и они не ошибаются. Дело в том, что рассказ мой пока ещё только плутает впотьмах и с трудом находит верную дорогу. Но, о чудо, я вижу, очень скоро многие будут рады его счастливому выходу на свет, появлению в поле зрения, его шествию в верном направлении.

Да рассказ мой не так уж сильно заплутал, и видеться мне своим собственным образом, мной вышедшим сегодня из теплой квартиры под проливной дождь, вышедшим в магазин, шествующим под зонтом, шлепающим по лужам.
Где-то под Рыбинском мы, наконец, встретились с Корковым на его даче, где он живет теперь почти весь год, иногда выезжая в Москву. У Коркова я провел четыре дня, за которые полевой врач в отставке, а ныне новоиспеченный писатель и поэт, рассказал мне несколько историй о своей жизни.
- И вот однажды, собрал я все свои деньги в четыре чемодана, сложил их на тележку, а пятый самый большой на колесиках покатил перед собой. Дошел до перекрестка. В то время я работал в геологическом музее, и у меня в карманах постоянно валялись какие-то экземпляры различных горных пород. Дошел, значит, я до перекрестка, а, кстати, дождь лил как из ведра, и на самом повороте за миллиметр от моих ног промчалась новенькая иномарка, рассекая огромную лужу как катер «Ракета». Ну и, соответственно, я в мгновение ока исчез под огромной, высотой до неба, волной мутной воды. И такая меня обида скрутила, что я выхватил из кармана экземпляр поувесистее и запулил им прямо в заднее иномаркино стекло. Водитель, наверное, подумал, что в его машину попал метеорит, потому что он не остановился, как я ожидал, а напротив дал по газам.

В печке дрова опять прогорели, и Корков пошел в сени за новой охапкой. Я сидел за столом с полной чашкой крепкого чая с лимоном и рассматривал фотографии на стене. Вокруг лампочки летали обыкновенные парнокопытные мухи и с визгом изредка пикировали на стол, а точнее в банку с варением, а потом выползали толстые из заметно поубавившейся банки и, еле волоча ноги, расползались кто куда, оставляя после себя тонкие вереницы следов.
- Короче говоря, со всеми своими чемоданами я дотащился еле как до Сбербанка. Не скажу, что контролер сразу упала в обморок. Она просто не поверила сначала тому, что человек в заношенном болоньевом пальто может открыть счет на такую сумму. Но когда я принес по очереди все чемоданы, открыл их и спросил, куда сдавать деньги, сказал, что я очень тороплюсь, и меня устраивает больше валютный счет, она, не произнеся ни слова, грохнулась на пол. В общем, деньги мои считали до вечера, банк закрыли «на санитарный день».
Скажите на милость, говорили они, как вам удалось скопить такое состояние. А я только улыбался и говорил, благодаря кошкам. Все было по-честному, каждый платеж за аренду бабкиной квартиры оформлялся отдельной квитанцией, поэтому никто не усомнился в честности приобретения этого капитала.
А потом я, как и собирался, купил маленький молокозавод в Подмосковье, машину и кучу хорошего корма для кошек. То есть ничего не предвещало беды. Без которой, как ты понимаешь, в реальности не обходится. Страшный ураган, изуродовавший пол города, разнес в щепки и мой заводик вместе со всеми коровами, цистернами, тетропаками и т.д. Короче говоря, мне, вместе с кошками не долго пришлось шиковать. И теперь вот я здесь, пишу свое новое чудо субкультуры – книгу на палой листве, состоящую только из положительных утверждений и приносящую читателям легкую неудовлетворенность.

Я уехал от Коркова на мотодрезине. Он попросил оставить её у мужиков из депо.
Теперь ночью в Москве ужасно скучно, небесные тела не рассекают пространство над горизонтом, и от этого кажется, что ты находишься в каком-то другом отдельном мире. В Москве живут все те, кого можно искать всю жизнь и, конечно же, не находить. Уже потом, двадцать лет спустя, я буду вспоминать эти московские годы, как что-то неестественно далекое. Чего мне стоило научиться насильно вычеркивать некоторые имена из моей жизни. Принимать холодное выражение лица и не оставлять надежды на то, что все можно исправить. Я часто думал тогда только о своем одиночестве, не принимая одной простой истины, что все это обычный эгоизм.
Таким мой рассказ я ещё никогда не видел. Он прошёл, похоже, добрую сотню миль, осунулся и похудел, на нем истоптанные ботинки и какие-то лохмотья, он ужасно измучен и уже совсем потерял надежду встретить меня, но главное, что мы снова вместе. Или что-нибудь в том же роде, чтобы закончить мой рассказ.

2 DAYs
I. А вчера целый день шел дождь… Однажды мы уже говорили об этом, но то была весна. А теперь осень. Однажды была осень. Волны набегали одна за другой, и волны были днями, абсолютно одинаковыми днями, отличать которые один от другого возможно было только по присваиваемым им номерам. А я сидел и смотрел на эти волны и думал, что такое приводит их в движение, и присваивал им номера. Вот один, когда мне было весело, а другой, когда кто-то рассказал историю обо мне, ещё одну историю о тебе, и ещё одну о нас вместе. Я сидел на берегу и длинной веточкой рисовал фигуры на песке, а волны сначала размывали их контуры, а потом и вовсе стирали их, оставляя после себя гладкий песок.

Скоро уже вода застынет, станет подо льдом и замрет до весны, когда однажды будет весна.
А был ещё такой день, когда всё решали за меня. Это было, когда меня поставили перед окном и показали, откуда приходят новые поезда, заполненные новостями. Мне показали, откуда ждать солнце, а откуда – осень, где нет ветра, и то место, куда ни за какие коврижки не следует ходить. Весь город, конечно, не уместился, но что-то я понял, и сразу пошел туда, куда нельзя. А все потому, что решали за меня. И как оказалось, решали так хитро, что я и не сразу узнал об этом.
Может, только я один сидел на скамейке у воды и рисовал замысловатые фигуры. Ветер усиливался и нагонял тучи на и без того серое небо. С грохотом посыпались капли. На скамейке осталась длинная веточка и теплое место, которое мгновенно остыло, а волны уже не смывали фигуры на песке.

II. Осень закончилась сегодня. Утром побелили тротуары и проезжую часть. Деревья посыпали мукой, а лужи застеклили. Люди напугались, надели свои самые теплые пальто и замотали на шеях самые длинные шарфы, обули самые меховые ботинки и, порывшись как следует в шкафах, да так что чуть не опоздали на работу, раздобыли самые узкие перчатки. И конечно, никто не забыл самые угрюмые мины, припасенные для самого первого дня зимы, то есть для 24 октября.
А денёк не подкачал, хотя и раздобрел к вечеру, так что многие специально решили пройтись по преображенному городу. И я. Самое запоминающееся впечатление, а вернее два, это тополь, весь ещё зеленый, и весь уже в снегу, и люди под зонтами, спасающиеся от снега. Это что-то волшебное – белые шапки мягкого снега, ровным слоем устилающие зонты.

И самое главное в такой день – это немного, самую малость замерзнув, прийти домой и напиться горячего чаю с вареной сгущенкой или лимоном, умышленно долго сидеть на кухне, не включая свет, смотреть как падает снег за окном, и уже зажгли фонари, хотя и небо ещё не совсем почернело. Смотреть и думать, как это необычно – два месяца назад умирать от жары и тоски, от неуютного пыльного города, а теперь смотреть на него с уважением и даже теплотой.
Смотреть, как теперь изменяется небо с такими новыми цветами по краям, и как на его фоне теперь по-новому смотрятся зажженные окна. Все дело, может быть, в чае, от которого теплеет на душе. Или в душе, от которой теплеет и вкуснеет в чашке. Так или иначе, осень закончилась, а в доме и в городе стало гораздо уютней.

Rarefied, luminous spaghetti
Эти существа могут видеть,
где каждая звезда была и куда она идет,
так что для них небо наполнено
 редкими светящимися макаронинами.
К.Воннегут

Инкунабула, может быть. Макаронины – это звезды, тоже может быть. Быть веселым все время – это хорошо. Хорошенько подумать – никогда не помешает. Мешкать не следует в вопросах любви или её приближения. Ближе всего к собственной правоте находится самоирония. Макарония – страна, где прожигают свою жизнь звезды. Земля – это третья от Солнца планета, а Солнце – это звезда созвездия Макарония. Мы – люди Земли – ничего не смыслим в вопросах Вселенского масштаба, а так же в вопросах, касающихся Всестороннего изучения содержащегося в человеческих умах хлама (ВИСЧУХ). Хлам прекрасно совмещается с патетическими и функциональными знаниями, причем определяет важность и применяемость в определенных условиях последних. Маленькие люди учат больших вне зависимости от того, кто имеет более захламленную голову, и всему виной ВИСЧУХ. Во избежание дальнейших процессов захламления народонаселения предлагается организовать комитет ВИСЧУХа, с постоянно действующей штаб-квартирой в городе Комсомольск-на-Амуре, где может иметь место создание нового электрифицированного архива хлама.

Ахалай-махалай, получился зайчик! Пододвинься, я сяду и сделаю, наконец, тебе цветок. Я научился-научился. Не кактус, а цветок. Понимаешь, эта людская толпа шумит как прибой и мучается от собственной незначительности. Она мчится домой, и в метро всегда так. Люди думают о своем и налетают друг на друга, толкаются и гневно смотрят, плюют на рельсы, читают истрепанные детективы – они едут домой. А мы сидим на лавке и считаем кафель, я делаю цветки, ты бросаешь их под колеса уходящим поездам. Огромные белые шары на потолке мерно раскачиваются – это лампы. Огромные синие коробки мерно раскачиваются на рельсах – это вагоны. Завтра будет целый день снег, так обещали синоптики. Мы поехали смотреть на макаронины. На станцию Воробьевы горы. Снег медленно опускался в воду, черную и блестящую, всю в разноцветных огоньках.

Макаронины не показывались – в Москве редко видны звезды. «Ваша песенка спета!» – сказал друг, незаметно подкравшийся к нам из-за колонны.
- Все на пол, бросай оружие!
- Добрый вечер!
- Добрый!
- А что это вы тут-здесь делаете, я вас спрашиваю?
- Приехали смотреть на макаронины, но видишь, не вышло ничего.
- Кто же сюда…а-а-а… что с вас возьмешь...
И, правда, что с нас возьмешь. И все трое смотрели долго-долго на город. Иногда приходили поезда, все реже, и на время загораживали от нас город, и тогда мы разглядывали лица в вагонах. Молча.

Пока на часах не появилось 23:17 – самое время. Мы пошли в гости к кому-то, из МГУ. Дело было в ноябре (или октябре со снегом). Вот так и шли, под горку, по тонкой обледеневшей дорожке, а вокруг деревья с шапками и тишина. У кого-то сегодня день рождения. Опять. Мы несли подарок – плюшевого зверя и бутылку шампанского, и коробку конфет, и открытку, и цветы. Друг купил.
На площадке валялись тысячи бычков, обрывки газет, чьи-то тапочки и опрокинутая жестяная банка. Дверь была приоткрыта, и через небольшую щель мы увидели немногочисленные силуэты в разноцветном мареве светомузыки. Друг распорядился подарками, нас сначала накормили, а потом заставили «объяснять свое опоздание». Так и сказали – чем вы можете объяснить свое опоздание, а мы сказали – макаронины. Потом, как и положено, были беседы и музыка, истории. Друг остался до утра, а мы пошли по только что выпавшему снегу, оставляя за собой две цепочки следов. И никого на улице. Было так тепло, как может быть в ноябрьскую (или октябрьскую со снегом) ночь.

Нам было не далеко. Нам было не одиноко. И на небе, наконец, появились макаронины.
А последний цветок я оставлю себе. – Если хочешь, я сделаю тебе ещё, я умею теперь. – Но этот будет в память о сегодняшнем. – Хорошо.
Нам было не далеко. Нам было не одиноко. И на небе, наконец, появились макаронины.

Разговор:
- Едем завтра за билетами?
- … (улыбка)
- Все понятно…
- Надо поговорить.
- Да, надо поговорить.
- Только ты мне много зубов не выбивай!
- Да мне как-то наплевать на это.
- Ну, если наплевать – какой тогда смысл разговаривать?
- Тебе также на меня наплевать.
- Это твое право – так думать.
Ровогзар.

Восточный экспресс, западный экспресс – все одно, куда ехать, если остаешься на месте. Он носился по квартире в пальто и берете, несмотря на то, что температура равнялась положенным 22;С. На нем были домашние спортивные трико, матерчатые тапочки и майка соответственно под пальто. Он мерил поочередно разные шарфы: с шотландской клеткой, светло серый, зеленый. Он конвульсивно пританцовывал под веселые балканские мотивы норвежских музыкантов, поющих о цыганах. Конечно, у всех рябило в глазах, потому что все устали за день, а он никак не унимался. Он делал так, а потом так, а потом чуть не встал на голову, но не удержал равновесия и повалился на кресло. Все оттого, что наконец-то что-то должно было случиться.

На днях наступит ноябрь, и не может быть ноября без кардинальных перемен. Сказал Семен Владимирович, а ему все доверяли, а он доверял лунным циклам, а я никому не доверял, я услышал однажды план на двадцать лет, включающий машину, квартиру, жену, футбол и пригородный дачный участок, и с тех пор никому не доверяю. Я накопил два опыта – один для себя самолично, а другой, чтобы делиться с окружающими.
Семен Владимирович сидел в дальнем углу кухни и курил трубку. Когда по радио сообщили, что на Луне сегодня был продан последний участок и скоро, вполне возможно, произойдет кардинальная смена собственников «единственного естественного спутника». Я же сказал, пора ждать кардинальных перемен, отметил Семен Владимирович.

Что бы еще такое рассказать о том дне. Мы все переругались и разошлись гораздо раньше обычного под «D;d manns tango» – под мертвую тишину. А он все сидел в пальто на подоконнике, уткнувшись лбом в холодное стекло, остужая вскипевший ум. Пахло хорошим табаком вперемешку с духами и жареной печенкой. На столе лежали цветы в луже красного вина. Завтра с самого утра на маслобойню, это всего три часа спать осталось. И я пошел звонить, кому попало. 4326758. Доброй ночи, это служба «Современный россиянин: все виды социологических исследований», мы проводим исследование относительно процентного соотношения «сов» и «жаворонков» в столице и области. Констанция! Я не прикалываюсь, просто хотелось поболтать с кем-нибудь в противный день, вернее ночь. Почему противный? Вообще они все противные, а этот побил все рекорды. У меня дома на окнах висят оранжевые шторы, а за ними тюль, а за ним несутся облака, а на облаках, если приглядеться, сидят люди и правят облаками, как арабскими скакунами. У людей зверские лица, потому что от победы зависит свобода принцессы и полцарства. На поворотах люди наклоняются и облака могут опрокинуться, а ещё иногда бывают столкновения, и тогда у людей из глаз летят искры и слезы, а если они ударяться лбами, то прозрачные стеклянные камни. Приеду. Завтра после пяти. С рисунками, конечно. А ты уже давно проснулась или скоро собираешься ложиться? Ну и повезло, а я все выходные свои отгулял. Как в прошлом году. Та-да-та-да-та-та-да-да.

Кончилась батарея. Телефон выключился. Разговор есть окончен. Одно преимущество – спать в пальто очень удобно по двум причинам. Во-первых, не надо укрываться. Во-вторых, можно спать до самого выхода, потому как одеваться тоже не надо. Бите шнеле цу регата, паблик энеми. Спать пора. Мне кто-то сказал, что эти записи носят дневниковый характер, меня обвинили в нарциссизме, мне посоветовали писать сказки. Жаль, я не могу зевнуть на бумаге. Я завалился на диван в гостиной, взял книгу и, прочитав десять предложений, отрубился на одиннадцатом. И, конечно, мне что-то снилось, и Оле Лукое или как там его открыл надо мной цветной зонтик. ДНЕВНИК СНОВ КИЁАКИ. Это в другой книге. Люди крутили диван по часовой стрелке, потом наоборот, и когда я проснулся, волосы на моей голове походили на жесткую спутанную проволоку.
А маслобойня в то утро сгорела.
Вот и вся история.

Пшик, и нет человека. Называется – моментальное фото. На память. Пшик, и картинка. Повезет, если черно-белая, потому что она с душой: такие глаза на черно-белой, что просто жутко становиться, наслезенные, глаза с искрами, светящиеся блики. Светотени, одним словом, а не смазанные цветастые картинки для комиксов. А если вырезать отдельно лица, отдельно части тела, отдельно ландшафты, пейзажи, природу, получится коллаж или взаправдашняя жизнь получится, потому как эти понятия равнозначны.

В три часа пополудни я вышел из дома. Светило солнце, на небе ни облачка, и значит, погода была прекрасна. Люди расступались перед автобусом, который почти заехал на тротуар. У кого-то рассыпались бананы и апельсины. Как и водится, люди начали толкаться, злобно посматривать по сторонам, залетая в салон.
выключи свет
я хочу, чтоб на меня не светило
это светило

Люди разговаривали на разных языках – это был интернациональный автобус. Мы мчались по улице Индиры Ганди. Водитель то и дело высовывался из кабины в салон и, хитро щурясь, спрашивал, что? все оплатили проезд, на линии работает контроль. Каждый день что-то происходит. День за днем тянуться облака в иллюминаторе 715-го маршрута, облака красно-фиолетового цвета на сваях дыма, выдавливаемого из заводских труб, как из тюбиков зубной пасты. Тянулись дни. Слова «сваи» походит на «выи», и можно сказать, что из огромных заводских тюбиков тянулись дымовые выи или выи дыма. А слово «дыма», то есть «дым» в родительном падеже, подстать слову «дома».
Так что, когда я сидел дома и смотрел на выи дыма, я чувствовал себя великолепно. Притом, что все в моем рассказе сочеталось. И дни мчались как стаи облаков. Автобус плотно прижался к проезжей части, чтобы можно было почувствовать всю мощь скорости и силу тяжести, всемирного тяготения. Мой телефон звонил без остановки – всем было интересно, что же такое случилось и что же такое произошло. А ничего особенного, кроме нового дня, с новостями от нашей общей знакомой, которая теперь ищет вдохновения у меня на даче – она попросила одиночества. А теперь зовет меня к себе, и Земля своими оборотами подкручивает стрелки моих часов и гонит меня все быстрее к ней.

Мы так всегда – бросаемся врассыпную, а потом мчимся навстречу. Скоро мы сядем у печки на кухне и будем цедить истории прошедшего в разлуке времени. Улица Индиры Ганди кончается, и автобус на всех парах врезается в столб, щит с улыбающимися покупателями йогурта с грохотом валится на крышу вставшего на дыбы маршрутного транспортного средства.
Мне пришлось высасывать из пальца слова для тех, кто хотел нас увидеть.
Лучше бы вы увидели нас во снах, - говорю я, потому что знаю, что всякое может быть, и вполне возможно, что мы сюда больше никогда не вернемся. Пассажиры отделываются легкими ушибами и долгими пересудами. А я, разбив день на небольшие отрезки и с достоинством выдержав каждый из них, успеваю на вечерний поезд.

Неправильное видение мира - ***
говорит автор:
Как-то резко, не помню уже с какого момента, мы перестали здороваться и проявлять скромную обоюдную симпатию. Я даже рад такому положению дел, все решающему. Ксюша с большими глазами (другая, не та, о которой я тебе рассказывал) говорит, что давно хотела всех нас видеть и, мечтательно ковыряя ручкой в ухе, добавляет, только вот времени никак не сыскать. Мой брат лежит рядом в коляске и издает смешные нечленораздельные звуки. Он весел и сыт, а поэтому может резвиться в свое удовольствие насколько это позволяет коляска. Ксюша знает нас уже три года, а приезжать не хочет категорически притом, что мы были у неё раза четыре. Пусть и без приглашения. Она и не знает, похоже, что у меня родился брат.

Так вот, мы не здороваемся, не смотрим по сторонам, и я, могу говорить за себя, прикладываю для этого порядочные усилия. В жизни я так, конечно, не говорю – «порядочные усилия» - мертвая формализованная речь. Я разговариваю только с теми, кто хочет меня слушать, но это естественно, что не каждый меня слышит, да и я сам грешу этим. Сквозит в воздухе унылая отрешенность всех ото всех, почти как война всех против всех, только гораздо страшнее. Homo homini lupus est. Гриша спит в соседней комнате, он смотрел на меня сегодня строго по-братски, он пока сильнейший индикатор настроения и чистоты душевной.

Та-ак вот, мы почти не замечаем друг друга, единственное, что осталось – это случайные столкновения, но они не имеют значения, мимолетные проявления прошлого. Настоящее куда более завораживающе действует на меня, если его к тому же наблюдать сверху вниз на плоскости, по которой перемещаются лишенные объема контуры знакомых, картинки из разных комиксов и надписи к ним с глупыми шутками, и выдергивания людей под заунывную повторяющуюся тему дождя или движущегося поезда. Гриша проснулся, родители, подъем, все на борьбу с проблемами настоящего, стопорящими плавное движение кадров, проецирующихся на плоскость. А если смотреть снизу вверх. Upside down. Неудобно поворачивать свою плоскую голову. Будет лишним, если я скажу, что кадры бесконечно повторяются, потому что пленка замкнута или её длина стремиться к бесконечности, то есть уходит обоими концами куда-то далеко за горизонт, на запад и восток соответственно.

Конечно, нам и не следовало здороваться и видеть друг друга вообще, потому что таков замысел, и только если пленка порвется, её пассажиров придется переселять в соседнюю, пока они не начали бузить, а там, вполне возможно, нас и ожидает что-то новое, но все это опять же будет происходить на плоскости, лишенной ощущаемых форм, а, следовательно, мне по-настоящему индифферентной.
бред.-
пристальное внимание, бред.-

Сел и начал писать на великолепном норвежском – МАМА, мне нужны мелкие тарелки! К сожалению, больше нечего сказать по этому вопросу. Крашенные ногти – это всегда вызов обществу таких пуритан, как мои соседи, не имеющие настроения понимать реальное положение дел. А ты накрасила не только ногти, но и пальцы, и соседский дверной косяк. Все, я пошел искать новую теплушку, в которой поселился наш дворник. Пусть он попробует сломать входную дверь, это надо было умудриться закрыть её изнутри и оказаться снаружи босиком. Может быть, завтра я снова напишу, что все это бред, тридцать раз изменю своему мнению, пойму, что здесь не так, чего стоит все это. Но то завтра, а так мы неплохо сидим на площадке, хотя на диване было бы лучше, особенно с чаем и магнитолой, и без сквозняка. На улице тяжелый мокрый снег с дождем.

В последние времена я устал переживать душевные хаосы, приключающиеся со мной. На крыше стоит человек, но ему не удастся спрыгнуть. Но это не я. Дело в том, что он монтирует новую антенну, а во дворе у него припаркован грузовичок с дюжиной таких же штуковин, которые ему предстоит расставить сегодня по всему городу. Потому и не кусают. И прыгать ему уж точно не хочется.

Вырвав. Стоящий на самом краю, ему не спрыгнуть с такой стороны света летят осколки блестящих отблесков солнца, отрешенно толкая тучи, бредущие, само собой, в депо. Осколки скребут тучино брюхо, верно, думая, что делают ему приятно, а в действительности соскребают свежую штукатурку, оставляя после себя ужасные нарывы, кровоточащие на городские улицы.

Тучи теряют равновесие и, накренившись, идут на дно всей армадой, с грохотом шлепаются о крыши домов и разлетаются на кусочки, стекая в ложбины и превращаясь в туман. На поверхности неба появляются маленькие соринки, это рыбаки сыплют звездную подкормку, надеясь изловить хоть парочку наших. Кто-то забрасывает удочку, и крючок луны зависает прямо посреди небесной поверхности. Скрыть наше присутствие становится все сложнее. Жители Месопотамии не строили небоскребов, и земля легко поглотила их здания, а эти гиганты так и будут все время торчать на поверхности. То, что шипит, это машина. Она имеет несколько колес и двигатель, приводящий её в движение, машина шипит колесами по асфальту, делая это особенно шумно ночью, когда я пытаюсь уснуть. Машина врезается в осколки тучи, и водителю приходится включать противотуманные фары.

На площадку пробрался дворник с какой-то женщиной из домоуправления, лохматой и невыспавшейся. Дворник тащит метлу и топор, чтобы ломать дверь. А что если ключ остался у пропала идея……………

Весело ли грустно тебе, но повествование затянулось, а кульминации не видно, и действие, высосанное из пальца, совсем задохлось. Кульбиты авторских задумок начали повторяться, наводя на тебя тоску. Один писатель всю жизнь пересказывал историю о двоих в любви, их проблемах, свадьбе или знакомстве, оставляя будущее под вопросом. Этого автора читали многие, потому что у него хватало задумок на каждого. Но если бы его и не читали вовсе, он все-таки был бы счастлив, а все потому, что на него не смотрели косо окружающие.

Гоните прочь то, что не смотрится у вас на книжной полке, то есть не подходит по цветовой гамме. Литература утратила все, что можно было утратить, отошла от всего литературного, сменила окраску и сбросила старую шкуру. Мистификация, замена гордо парящего орлана воробьем, суетящимся у ворот. А почему отныне и впредь не передать дело мающимся от безделья шарлатанам во всяческих конторках, изредка выдающих справки. Может быть, кульминация заключается в надломе, в унылом созерцании пройденного пути и отрешенном самопожертвовании – броске вниз с самой вершины повествования. Кульминация проявляет себя в нервозном нетерпении и нежелании продолжать в том же духе, душераздирающем вое в одиночестве, на краю света.
Вот она кульминация – огромная точка, после которой все помчится само собой:
.
кульминация
Города, уснувшие в тумане, я хочу вас описать стихами. Страница 206 – штурм головного мозга. Люстра пылала как пламя твоих волос, да, если бы я представлял, как следует продолжить это повествование. Мне давно уже не кажется странным все происходящее со мной, я даже не думаю делать особых выводов, я пользуюсь ранее накопленными. Я меняю сторону и записываю новое сообщение, на кассете не остается места для твоего ответа, и ты будешь записывать свои слова поверх старых, это было бы бесконечно, если бы пленка не теряла своих свойств и не превращала записанное в массив непрерывного бормотания, ужасного и отвратительного.

Чтобы не видится, люди придумали кучу способов. Чтобы быть начеку, люди стараются держать все ниточки, но они не замечают такое большое количество происходящего вокруг, что над ними можно по-доброму посмеяться, впрочем, сделать это и в собственном отношении. Мы не слышим друг друга и пользуемся окружающими как носовыми платками для слез и брани. Веселье и грусть, нервы и релаксация абсолютно пустынны.
Если бы я мог понять, что значит написать историю, если бы знал, как найти сюжет, охарактеризовать и описать героев. У меня получилось бы что-то слитное и внятное.

Гришины игрушки легли спать. Многие окна погасли в доме напротив. Началось тяжелое время критической осени конца ноября. Можно высунуть в форточку только кончик носа, но это не подарит мне навыка иероглифического письма, не даст возможности осознать целостность окружающей оболочки. Я не советую себе кидаться в поиски собственного стиля и неповторимого подчерка, нарабатываемого годами, я только хотел бы дописать эту историю о том, ведь я даже не знаю о чем она. Если бы я придумал себе ситуацию и попытался выкарабкаться из нее, уверен, получилось бы что-то рафинированное. Потому что….

…. Утром ранним я поехал на вокзал, и от этого на свете день рождения настал. Сильное пробуждение холодным потом, круги под глазами, последние часы вместе, разрушаемые отсутствием идей.
Криворожские подростки позвонили в дверь и убежали, а мужчина в майке с волосатой грудью кинул в них с балкона огромный помидор.
На новых койках в хрустально-белых палатах лежат упитанные матросы, объевшиеся макаронами по-флотски, они лежат уже десятую неделю и пускают газы, отчего в палате стоит невыносимая атмосфера.
Капитулирую перед трудоемким делом и ухожу на абордаж наступающих дней.

Веселый тренировочный полет на двуместном самолете «Пчелка» подходит к концу, герои открытого воздуха улыбаются, они думают, что это будет очень вкусно описано в книгах. Пилоты с длинными рюкзаками-парашютами, смешные безусые мальчишки и девушки, теряющие дар речи при виде крылатых тварей, дерзающих перед небом и отсутствием опоры. Может быть, отрывки таких воспоминаний скомкано валятся в мусорную корзину – это трехочковый. Весь материал сегодняшнего выпуска вы нигде не сможете найти – занятие бессмысленнее надо ещё поискать. А все дело в отсутствии тех эмоций, которые позволят сказать – мне больше нечего искать здесь.

Художник рисует мастихином мой портрет – это будет тонкая работа. В ней нет ничего лишнего, и я улыбаюсь так, как делаю это, когда прекрасно понимаю ясность царящей вокруг атмосферы. Я позирую уже девятый день, скоро все будет готово, и голова кружится от предвкушения. Слой за слоем художник наносит плотные мазки и выдавливает, царапает едва засохшую поверхность, вырезая лицо.
От огромного количества происшествий складывается ощущение отсутствия последних. Я иду по улице Такой-то и дальше на метро. Москва; мне хотелось поговорить о городе-герое-интроверте, но хватает только междометий, чтобы продолжить задуманное.
Витрины переполнены новыми приспособлениями для получения счастья – замечательный ярко-оранжевый-апельсиновый цвет. Чокнутые и помешанные всех мастей рассматривают картинки проходящих дней на фоне тысяч строительных кранов, согласованно двигающихся под ореолами облаков. Если вдруг, а такое вполне возможно, пленку зажует, поезда начнут дергаться, пытаясь сдвинуться с места, пассажиры не смогут покинуть вагоны, потому что непослушные члены будут все время возвращать их в исходную позицию. Долетевшие до земли снежинки начнут отталкиваться от ее поверхности, словно каучуковые мячики, и никогда не перейдут в состояние покоя.

Одна девушка не могла покинуть пленившего её сердце юношу, пока не прочтет всех книг, написанных на её родном языке. Она усердно читала и уже многое поняла к тому моменту, когда нашла самую заветную последнюю книгу. Тогда она решила, что ни в коем случае не прочтет её. Но любопытство превозмогло мудрость, и, осознав, что она теперь абсолютно свободна, девушка эта попросила меня написать что-нибудь и до времени спрятать. Так я и сделаю, чтобы не лишить её обретенного счастья, подаренного ей мудростью.

Если твое письмо поможет хоть кому-нибудь – это огромное счастье и великая победа, а если этот кто-нибудь – ты сам? Me myself? Тоже ничего. Портрет почти готов, и я попросил художника не заканчивать его пока. Пусть он напитается новыми оттенками, сам настоится, сморщится и снова расправиться от радости. Когда-то давным-давно я сказал, что досмотрю завтра, но то настоящее завтра так и не наступило, поэтому каждый день, ложась спать, я продолжаю повторять себе, больше не хочу, досмотрю завтра.

Вот и всё.
Мне больше не сказать
ни слова,
не ответить на твоё письмо.
И словно
День дрожит, теряя свою волю,
стопку писем обвязав тесьмой.
Прохожий
смотрит в мутные глаза витрины,
утирает слезы бархатным платком.
Похоже
ничего его развеселить не сможет,
чья-то тень крадется за углом.
Страшно?
Может, это я иду за хлебом.
Снег скрипит, как плачет вытертая ткань.
Мне остановиться?
Это значит, небо было серым или значит,
хлеб был белым,
а потом бежать, бежать, бежать.
Вот и всё.
Прохожий оказался ветром –
на моих глазах такое не впервой.
Ответом
Мне была пустынная дорожка,
уходящая, естественно, домой.

Песнь. Перевод с индийского. Болливуд
Сядь рядом и расскажи мне какую-нибудь историю,
Я надеюсь, в ней не будет страшных кровавых происшествий и опустошающих драм.
Пусть главные герои всегда будут веселыми,
И за ними придет одноногий моряк с черной меткой и поселится там,
Где живут эти двое, промышляя бессмысленными рассказами.
Поскольку мне не заснуть с первого раза – история должна быть достаточно большой.
Тебе придется хорошо подумать, чтобы не сбиться и рассказать всё разом,
И не забудь вот что, история твоя непременно должна быть безумно смешной.
Я давно уже привык засыпать в одиночестве,
Но восемь часов, проведенные под дождем, сказались на моем самочувствии, и представь,
Каково мне беспрерывно размышлять о грядущей ночи,
Осознавая, что, вряд ли, сегодня, спасибо лихорадке, придется спать.
Катастрофа приключилась в одночасье, осколки валялись повсюду,
На мокром асфальте долго колыхалась… Постой, ведь эта история с печальным концом?
Но я же просил. Расскажи мне другую, хотя бы про это судно,
Уходящее к острову Пасхи, и о грустящих лицах, остающихся в памяти за кормой.
Расскажи мне про то, как море, меняя краски,
Превращалось в гигантского льва, а иногда клало послушную голову собаки на колени
Капитана этого игрушечного суденышка, сражающегося бесстрашно
С океанскими волнами, прорезающего в них брешь, словно осиновый клин.
Одинокие собаки в кораблем покинутом городе выли
в те моменты, когда на волосок от погибели и мели корабль этот бросался на новый курс.
И где-то на горизонте приют и пристанище были.
Но, как и в жизни, в твоем рассказе не мог ни появиться хотя бы один захудаленький трус.
Ведь серьёзная история никогда не заканчивается такими пустяками,
Как спасение девушки от злодеев или отыскание потайной двери в полный сокровищ мир.
Я знаю, что сделать, чтоб твою историю оторвали с руками.
Назови её лаконично и гениально просто, а именно: похищен гигантский пломбир.
Хотя на самом деле назови её так, как хочешь,
Только сделай, чтоб у неё был счастливый и немного грустный, но все же веселый конец,
Сядь рядом и говори мне её в течение всей этой ночи,
И я выздоровею, а утром мы отправимся по делам, но соленые кожей и веселые, наконец.
Утром мы отправимся по делам, но просоленные морем и ветром и веселые, наконец.

Негодовать по поводу того, что мне не придется больше читать по губам. Отвратительный фильм. И я опять с тобой согласен, пусть их, они легко обижаются, говори: читай по губам. Мне не нравиться такая съемка и особенно рваный монтаж. Ах, как ты ловко ставишь штампы. Тебе не все ли равно – ты, помниться, весь фильм спала. А обижаться не стоит, обижаться не стоит. Может быть, кафе с мягкими креслами, мате и всё такое прочее, одно только не понятно, зачем здесь «производственные отношения в эпоху раннего феодализма» или это просто опечатка в стройном повествовании. Например, так:

Встречаются люди на лестничной площадке, как водится, знакомятся, бьются, можно сказать, лбами, а говорят, это все случай, шанс, один на миллион, или максимум два на миллион, а что с того, что они уже пять лет живут в одном подъезде. Случай реальнее, шел трамвай, десятый номер, на остановке входит она, а он сходит, разъехались, разошлись, не судьба, а если бы она уронила какие-нибудь бумаги, конспекты, тому подобное прочее, нужное подчеркнуть, а он вызвался помогать – поздравления правительства города с прибавлением населения родного города. Говорю тихо: вам не понять такого, нужно ощутить телом весь масштаб, всю предрешенность. Одиночество. Неужели именно сегодня мне пришлось понять, что никогда не удастся доверять на все проценты, сотни их или тысячи. Тебе быть одному, давно пора смириться с этим. Меня просили – больше любви к окружающим и меньше к себе, странные слова, никак не могу разобраться, что от меня хотят. Видимо, чтобы я остался в гордом одиночестве. Смею уверить, все к тому и идёт. А окружающие, они успешно ведут меня по кратчайшему пути, подпинывая своими «дружескими» поступками. Спасибо вам, окружающие. И больше вам любви. Больше, больше.

Конечно, говорить о таких привычках, как конокрадство, мне не совсем приятно, но эта тема стала очень актуальной в последнее время. Тема коней в этой истории занимает не последнее место, а даже можно заявить, что и одно из ключевых. Ветреные девицы полагают, что это очень романтично: похитить коня, приручить его и стать настоящими друзьями. Я внемлю наитию. Из одного очень умного романа я уяснил, что непременно один из друзей подчинен другому. Друг ты мой в сбруе, друг с бубенцами.

Замшелые одинокие далекие странные деревья в снегу смотрятся как мокрые полосы мутных капель, стекающих с грязной земли вверх на небеса. По парку бродят теперь только редкие неугомонные бродяги и любители бега трусцой, которых предположительно заменят любители бега на лыжах. Я спустился в подземный платный туалет – белые кафельные плитки и лампы дневного света. Никого. Такое чувство, что находишься в морге или бассейне, но в зеркалах отражается только ряд кабинок. Шаги эхом летят перед тобой. Изредка слышится гул проходящих рядом поездов метро. Везде суетятся тени, мысли, жужжат назойливые фразы. Жужжат старые лампы дневного света, и бабушка, продающая билеты на аттракцион, храпит, взрывая атмосферу неизмеримыми герцами. Обойдем тихонько бабушку, пройдем мимо раковин. Надо подумать. Бросил ей монеты, когда выходил.
Похолодало на пять градусов минус, плюс-минус пять градусов тепла и доброты. Ногами можно чертить замечательные полосы на свежеприпорошенной дорожке. В ужасе вздрагивают деревья под унылое завывание ветра.
Замшелые одинокие далекие странные старики сидят на остановке, курят душистые сигареты и ругаются про пенсию. Но подъехал троллейбус и стариков смело с оханьями в маршрутное транспортное средство, они похожи на нас, могут также смеяться, энергично жестикулировать, горланить песни, но их не заберут в участок.
Я сидел на порядочном расстоянии. Считая огоньки, засыпал и просыпался, когда кто-нибудь из стариков выкрикивал что-то веселое, и все начинали громко хохотать.
Так я возвращался домой, один по улицам вечерней Москвы, не зная, зачем был прожит этот день, позволяя себе не размышлять на эту тему, надеясь, что это не станет камнем преткновения на моем жизненном пути. От витрин на тротуары подал приятный бежевый свет. Троллейбус подскакивал на неровностях, в кармане подпрыгивал плеер, где-то внутри подпрыгивал исполнитель, бился головой о потолок и с обиды начинал петь что-то не то. На табличке рядом с водителем было написано «в гараж».


- Когда мы жили на сопке, вечерами на горизонте постоянно появлялись странные круги или даже скорее золотистые кольца. Представляешь так, сотни тысяч хвойных пиков до горизонта, на котором плавные горы, а сверху огромные разноцветные золотистые кольца. Небо начинает алеть, горы расплываются, распрямляясь, и по ним катятся гигантские круги, задевая садящееся солнце. К горизонту убегает линия электропередач, иногда издающая звуки, чем-то походящие на медвежий рев. Невольно становиться грустно, когда представляешь, куда мчатся все эти провода и как они мчатся.
Когда мы жили на сопке, мне всегда было немного не по себе, потому что я постоянно чувствовал себя объектом чьих-то наблюдений. До ближайшего населенного пункта н-километров, до ближайшего моря с-километров, до дома неспрашивайсколько-километров. Километров по сопке пешим ходом было пять. Наша сопка походила на средневековый укрепленный город, только защищались мы, похоже, от окружающей нас и затаившейся в лесу пустоты. Спускаться в лес с сопки одному было строго запрещено. Когда знаешь, что вокруг на миллионы километров никого нет, тревожишься иногда так, как если бы тебя окружали полчища мрачных теней. Однажды, когда мы жили на сопке, один поселенец отправился за какими-то кореньями вниз, но мы, естественно, не смогли найти его, даже ночью с фонарями ходили и били палками в эмалированные крышки, но ничего не помогло, а оказалось – он знал путь до реки, где его и встретили крутые пороги. В общем, жизнь была суровой и не особенно разнообразной, на сопке всегда так, потому как сама сопка такая, строгая и требовательная.

На радиостанции работали почти все, сочетая различные умения и таланты, кто-то готовил, кто-то чинил обувь, кто одежду, но при этом в основное время работали на радиостанции. Я жил в двухэтажном деревянном доме, который до меня занимала молодая семья, уже давно уехавшая туда, где обрывается линия электропередач. По ночам, как и положено, по первому этажу кто-то расхаживал, конечно, было любопытно кто, но выяснил я это только через месяц после переезда, когда однажды спустился ночью на кухню, чтобы выключить забытый на плите чайник. Это был обыкновенный кот, похоже, сбежавший от прежних хозяев и вернувшийся в родимый дом. У кота был ошейник с надписью «Дружок». Так мы стали жить с ним вместе, пока нас не разлучила кошачья страсть к приключениям. Он тоже пропал в лесу, спустился, наверное, по каким-то своим кошачьим делам и с концами. До свидания, Дружок. А, может быть, обратно к хозяевам убежал.
Когда мы жили на сопке, я восемь раз спускался в лес один. Первый раз для того, чтобы испытать «незабываемые ощущения», а потом уже намеренно для секретных наблюдений. Я брал с собой бутерброды, чай в термосе, специальную брезентовую материю защитного цвета и туристический коврик. Где-нибудь в низине я находил углубление, расстилал коврик, аккуратно раскладывал бутерброды и чай, чтобы можно было бесшумно достать их, а потом, накрывшись материей, укладывался на коврик и, затаившись, терпеливо наблюдал через специально проделанное для глаз отверстие. Два раза я засыпал, так и не дождавшись их прихода, но потом однажды они появились все вместе до привычного срока. Они расселись по кругу перед разбросанными крошками и по очереди брали белые хлебные ломтики.

§1.3 ‘Портрет мастихином’
третья история абсолютно ни о чем

Когда я искал ножницы, мне попалась коробочка с твоими письмами и наша фотография. Мы сидели на скамейке в парке, а рядом тоже на скамейке стояли слоны. Я задумался, отчаянно вспоминая, что было перед нами, за тем, кто фотографировал нас. Я думал, что это за глупость нашла на меня. Чего ради я уехал в такую глухомань от тебя и северо-западного ветра. Может быть, только ты знала ответ на этот вопрос, но письма, которыми мы забрасывали друг друга, уже больше пяти месяцев накапливались где-то, где им положено накапливаться. Это были жуткие времена, и я в какой-то степени даже повеселел, когда мне выпало идти на платформу, потому что скоро я увижу твои новые картины. Какие они интересно?

Когда мы жили на сопке, я постоянно слал тебе в письмах описания здешних мест, фотографии отправлять запрещалось, а ты по моим рассказам писала свои картины и потом также с письмами присылала маленькие эскизы к ним. Но теперь у меня были фотографии и даже кольца, те самые золотистые кольца, которые я так любил наблюдать по вечерам.
Когда я вышел из корзины, мне до ужаса не хотелось отходить от скалы, и я даже не стал доставать карту, чтобы посмотреть маршрут, по которому мне предстояло двигаться. Я сел на дно, повесив рюкзак на распахнутую дверцу и стал рассчитывать, на сколько дней хватит продуктов, которыми меня снабдили. Начальник станции сказал, что до площадки идти максимум два дня, но если я пойду без дневных привалов, то уже на следующий день к обеду подойду к реке, за которой находится площадка.
Когда я доделывал палку, мне послышалось, что на краю скалы, там наверху, кто-то крикнул мне – «Держи это на шляпе и не жалей батареек». Я поднял голову, на полиэтиленовом парашюте медленно спускался небольшой спелеологический фонарик. К нему была приклеена записка – «они не пройдут».

Представляешь, сегодня, когда я ехал в автобусе, видел девушку – твою копию, я знаю, что тебе абсолютно наплевать на все эти штуки типа – ты, конечно, в сто раз красивее. Так вот, она, когда укуталась в шарф, спрятав в него губы и немного склонив голову, полностью превратилась в тебя. Она сказала, да, у меня действительно есть сестра, но зовут её по-другому, и она уже давно живет от нас с родителями отдельно. Так странно и сказала, меняя слова местами. Но я ничего не спрашивал, я только дивился сходству.

Так или иначе, нужно было снова идти в институт, принимать те же пилюли, быть отзывчивым, добродушным и немного придурковатым. И всё это не просто так, а потому что это необходимость. Может быть, в общении со мной чувствовалась какая-то предрешенность, но здесь не было моей вины. Вина была твоя, и только твоя, я только не мог понять, что это в последнее время такое сыплется с неба. Это что-то было абсолютно невидимо моему начинающему ухудшаться зрению, но оно ужасно гремело, когда падало на тонкую ледяную корку луж и сугробов.

Говорили, что в области Бесарабии нашлись-таки новые запасы коллекционного вина, и наша экспедиция должна будет состояться. Раздражало меня то, что до намеченного срока ещё оставалось пережить зиму и весну, в указаннй последовательности, потому что, как ни странно, в этих краях они наступают одна за другой именно в таком порядке. И вообще, после того как я вернулся, меня многие не узнали, особенно по причине приобретенной мною раздражительности и невнимательности, которыми я обзавелся, защищаясь от нелицеприятной действительности.
Так и написал в письме «от нелицеприятной действительности», расписался и послал по почте в Петропавловск-Камчатский. Оттуда письмо перешлют к нашим на сопку, и долгими вечерами они будут перечитывать моё невеселое послание, запивая его чаем с малиновым вареньем и разбирая по косточкам каждое слово, проводя стилистический и морфологический анализ и оценивая по десятибалльной шкале или шкале Рихтера.

Труднее всего было выживать в лютый мороз, когда мы на санях-волокушах собирали хворост по всей округе, а потом однажды даже разломали на дрова старый сарай. Но всё это я припас для тебя и рассказал одним махом, чтобы ты не успела перевести дух и не смогла вставить своё единственное «зачем». Зачем вообще рассказываю истории, зачем подбирают и приводят в порядок безумные цветные сны, зачем теребят мочку уха или ломают пальцы, объясняя порядок происшествий и доказывая отсутствие умысла или неосторожности. Я зря потратил время, но, кто его знает, смог бы я найти лучшее ему применение в сложившихся условиях.
После возвращения я ещё очень долго приходил в себя, и, когда мне снились страшные сны-воспоминания, я вставал и ходил по квартире, хотя и не страдал до этого лунатизмом. Я мог выкинуть что-нибудь из окна или намазать пол зубной пастой, а однажды родители с трудом разбудили меня, когда я пытался засунуть в холодильник все свои тетради и учебники. Иногда во сне, и эта сущая правда, я разговаривал по-норвежски, но, так как никто в доме кроме меня не владеет этим языком, я оставался непонятым.
И вообще, когда я вернулся, многие не узнали меня с первого раза, многие не узнали и со второго, но нашлись и те, что не смогли вспомнить меня даже с третьего, а все потому, что никогда не видели меня раньше. Друзья говорили – это он, тот самый, который, ну, в общем, вы слышали. А я должен был слегка придурковато улыбаться и смотреть с некоторой возвышенной отрешенностью. Time lapse, как у одной писательницы. «Ни уму, ни сердцу», - ответил я, когда представил стечение обстоятельств, которое могло вынудить человека заняться таким делом.

Я читал Раздел II. Институциональная структура Сообществ и Союза: Соответственно Славик спросил меня решение по пишу ли я многим вопросам поэму или, прежде всего по вопросам, повесть отнесенным к исключительной почему интересно компетенции Сообществ он это у, становиться почти меня невозможным, спросил, если необходимая так, опять инициатива не ничего не была не понял проявлена читаю Комиссией снова. Славик поинтересовался Соответственно пишу ли решение я по многим вопросам поэму или, прежде всего повесть по вопросам, но я отнесенным к исключительной не понял компетенции зачем он это Сообществ у меня становиться почти невозможным спросил, если он хотел попросить необходимая инициатива почитать не была у меня проявлена появилась мысль Комиссией заново. Соответственно как бы это мне решение по многим ненавязчиво вопросам спросить, прежде всего чтобы он не по вопросам догадался, что меня отнесенным к это исключительной хоть сколько-нибудь компетенции Сообществ волнует, и с какой стати становиться почти невозможным, если его это необходимая заинтересовало инициатива он не была закоренелый проявлена Комиссией интроверт.

Если хотите, проверьте, на странице 258 учебника по Европейскому праву во втором абзаце есть такое предложение, и, читая его, непременно в голову проникают чужеродные мысли. Поделать с собой ничего нельзя, но смею уверить, что зловредное свойство пропадает все же с пятого прочтения. Никогда не стирайте крошки со стола ладонью, потому что это может явиться началом большого скандала или перерасти во вредную привычку. Естественно я добрался до платформы, и ничегошеньки со мной не случилось, никто не спрыгивал на меня с веток, пытаясь ядовитыми зубами укусить мою щеку, я не падал в глубокие ямы, не встречался с хищниками, ночью я не слышал рядом волчьего воя и не просыпался от шороха в соседних кустах. Из всего путешествия в памяти у меня сохранилась только одна подробность – я съел весь клубничный джем ещё до того, как добрался до вертолета.
Герой – он работал на том самом месте, где был установлен первый радар-перехватчик. Он ходил по канату, протянутому между двумя самыми высокими соснами на сопке. Он восстановил нарушенную связь с внешним миром. А я просто хотел к тебе на чай. Меня заела тоска зеленая, ты знаешь, там все сходят с ума, лезут на стены и видеть друг друга не могут.

Я с огромной радостью вернулся в этот город. Я пришел к тебе вечером с фотографиями, историями, тортом и самим собой под мышкой. Но дома тебя не застал и медленно побрел назад, рассматривая витрины и проезжающие мимо троллейбусы. Омнибусы и фаэтоны летали по городу сломя голову, рассекая потоки встречного направления, проносясь по тротуарам и пугая зазевавшихся прохожих. Город даже вечером страшно завывал сиренами, и сигнальные ракеты падали с бешеным свистом. На черных тротуарах проступали человеческие очертания, остановки кишели, толпы циркулировали между переходами в метро. Я сбился с ритма, не мог отличить одной улицы от другой, и просто бежал, куда глаза глядят, теряя самообладание и здравый смысл. Весь взмыленный кое-как я все-таки добрался до дома, взбежал по лестнице и на пороге встретил тебя. Ты говорила – до свидания, я думала, что он не пойдет никуда после всех злоключений и первый день проведет дома. А я тебя везде искал, как страшно выходить на улицу, когда тебя везде поджидает опасность.
Весной, я думаю, мы сможем поехать на время в Сочи или в Тбилиси, чтобы набраться сил и свежих впечатлений. Ты, как и раньше, улыбнулась, и камень упал с сердца. Этими огромными фразами либо конструкциями подобными разлуке, путешествию, огорчению, самостоятельности мы обязаны многим устарелым образам. Или наоборот. Я думал, когда встречу тебя, скажу, здравствуй, че, мне в последнее время не спиться что-то, не посоветуешь средство? Но, когда ты пришла, я понял, что это очередная глупость, нереальная дребедень. И поэтому сказал просто – слишком сильно рад.

Многие воспоминания связаны с тем, как пропадают друзья. До знакомства или после. Это ужасно, когда понимаешь, что нет больше общих точек соприкосновения, остается только тихонько зимовать вместе, пить чай, да и то, если не погонят прочь. Можно конечно самому все решить, но тогда возникнет множество вопросов. Зачем ты все это так серьёзно воспринимаешь, почему у тебя ко всему свои нестандартные подходы? Ради чего все это было. Люди устают друг от друга почти сразу, но хватает терпения немного дольше. Самое противное, что нельзя покончить со всем в одночасье, и старое мертвое тело дружеских отношений продолжает висеть на обоих, не давая шагу ступить. Приходится волочить его за собой, всячески прихорашивая и отгоняя назойливых мух. А потом однажды закопать, и плясать от радости, понять, что такое свобода, и ни в коем случае больше не воскрешать дружеского чувства, расставшись при этом после церемонии, естественно, друзьями. И улыбаясь идти спокойно, уже никого не надеясь встретить. По большому счету люди просто проводят время, занимают друг друга разными штуками наподобие общих интересов, и, естественно, всему когда-нибудь приходит конец. Erare humanum est. Cloaca maxima!

Если рассказывать все по порядку, то придется начинать с того, как я остался совсем один в лесу и побрел, собравшись с мыслями, по маршруту, указанному в карте. Становилось уже темно, когда я свернул по колее направо и добрался до деревянного домика, в котором иногда оставались на ночь курьеры. Я разогрел суп, открыл банку с консервированным осьминогом и заварил чай, в домике была керосиновая лампа, на которую за долгое время налип толстенный слой пыли, я дунул в плафон, и вверх взлетело облако темно-пепельного цвета. Я заснул на кушетке прямо в куртке и, не снимая сапоги. Утром меня разбудила сырая и промозглая погода, пробравшаяся на четвереньках в дом и укусившая меня за руку. Никаких снов, несмотря на огромную волну впечатлений, мне не приснилось. Зеркала в домике не было, в умывальнике не было воды, дров не было в печке, я позавтракал галетами, джемом и крепким чаем. Хотя это, должно быть, спорный вопрос, можно ли позавтракать чаем, но гадать на нем я уж точно не стал, потому как не умею, а если бы и умел, то ни при каких условиях не стал бы делать этого.
Я прочитал по памяти молитву и пошел дальше, заперев дверь и закрыв ставни. Старая привычка кланяться дому мне кажется напрасно забытой. Я обвязал нить вокруг дверной ручки и пошел дальше. На берегу меня ждала неприятная картина: мост через реку размыло, а брод был отмечен по карте пятнадцатью километрами выше. Потратив четыре с половиной часа, я добрался до указанного места и перешёл реку без единого злоключения. К вечеру я пришел на площадку и расположился в ожидании вертолета в землянке, специально вырытой на случай, если вертолет задержится или курьер прибудет раньше срока. Я поднял флаг и, предварительно поужинав тушенкой с зеленым горошком, улегся на деревянных нарах.

Утром меня разбудил грохот лопастей, рассекающих воздух. Почему вы так давно не приходили, спросил у меня пилот, когда я заталкивал свой рюкзак в кабину. Я недавно на станции и, скорее всего, уволюсь и ни в какие планы не посвящен, хочу единственного: поскорее оказаться дома. Я спустил флаг, посмотрел по сторонам, как будто мог что-то забыть, и уселся рядом с пилотом.
До Петропавловска мы летели молча. Я думал о том, что очень скоро вернусь к привычному ритму жизни, а пилот о том, что мы на этой станции все одичали от одиночества и как-то даже озверели. Я думал, что мне нечего вспомнить, а он, что мне есть чего сказать, а я, хватит менять себя, а он, что нужно менять работу, а я, что вечно такое продолжаться не может, и когда-нибудь я перестану смеяться над своими прошлыми воззрениями, а он, что я уж очень странно смотрю на его руки, а я, что в его руках ключи от дверей жизни и смерти, а он, что будет, если взять и резко крутануть штурвал, а я, что день уже подходит к середине. И вдруг – бац – Петропавловск-Камчатский. Я попрощался с пилотом, по старой привычке плюнул на взлетную полосу и пошел в здание Аэропорта ожидать вылета в Москву.
Так все и было, без приключений и геройских поступков. В Москве я уже через неделю начал учиться, вспоминать старые привычки, тратить время на созерцание, разговоры и всякую другую дребедень, без которой прекрасно обходился. Единственное, чего я не нашел в Москве, так это старых друзей, которые при всем прочем не захотели превращаться в новых. Прости, конечно, тебя я не имею в виду. Все вышесказанное никоем образом к тебе не относится. Когда мы жили на сопке, настроение было во сто крат хуже.

Сегодня я весь день пытался научить компьютер читать мои стихи. Сегодня я целый день с компьютером разучивал свои стихи. А он металлическим голосом тарабанил знакомые слова, коверкая каждое на свой компьютерный манер.
Я ужасно истосковался по музыке. Дело в том, что пока я болел, мне нельзя было её слушать. А сегодня, хотя я и не совсем здоров, они разрешили взять с полки плеер и пару любимых дисков. И вот я лег на кровать, завернулся толстым зимним одеялом, взял книгу, надел наушники и только тогда понял, что за время болезни аккумулятор в плеере разрядился, и мне придется провести без музыки ещё как минимум два часа, необходимых для перезарядки.
Да, есть такая болезнь, когда нельзя слушать музыку, она никак не связана с ушами, просто нельзя и всё тут. Хоть ты тресни, хоть на голову встань ничего у тебя не получится, потому что ты музыку не воспринимаешь, как бы тебе этого ни хотелось. Может даже открыться рвота или кровотечение из носа. Болезнь эта как-то зависит от желудка, это когда ты сыт по горло этой музыкой. Вот она и не лезет уже. А начинается все с того, что человек покупает себе плеер, наушники и кучу дисков, которые потом, не переставая, слушает до дыр. Человек теряет покой, становиться нервным и раздражительным, потому что уже не может адекватно реагировать на естественные звуки, он все время что-то бормочет, напевает. Вот, и в один прекрасный момент либо совсем сходит с ума, либо вовремя попадает в заботливые руки врача.

Здесь у нас в палате много одинаковых судеб. Редко встречаются экспонаты совсем сдвинутые, они сидят в постелях, раскачиваются из стороны в сторону и все время что-то мычат себе под нос. И даже скрип их коек постепенно срастается в общую мелодию, такую однообразную и заунывную, что врачи вынуждены постоянно перекладывать их с места на место.

Ведь все мы строители.
Только для работы нам дан необыкновенный мрамор:
 часы, дни и годы; а сон и вино – это раствор.
Плохо тому, у кого в кошельке за медяками не видно золота,
и тому, у кого за ночами не видно дней!..
Милорад ПАВИЋ
По настоящему трудным было сказать, что я ничего и не думаю по этому поводу, что мне, по правде говоря, не важно, где мы будем справлять Новый год и кто будет произносить тосты, будем ли мы пить шампанское и смотреть новогоднее выступление, наденем ли мы по такому случаю сумасшедшие веселые костюмы или просто завалимся спать. Разве важно, как провести ещё одну ночь притом, что спать всегда хочется примерно одинаково. Просто, Новый год – это что-то цельное, в нем смешиваются различные понятия, чередуются обряды и обычаи, сплавляются до такой степени, что многие уже даже и не знают, ради чего они веселятся.
Думая таким образом, я сел на кровати, огляделся и постепенно пришел к выводу, что все-таки это утренние сумерки. Форточка в комнате всю ночь была открыта, и поэтому пришлось в суматохе искать футболку и трико, чтобы не околеть, так и не начав новый день. Естественно я проспал. Странный декабрь этого года всё пытался выкружить хоть немного снега, хотя бы взаймы и под большой процент, бегал целыми днями, но ничего не получалось. А все потому, что однажды водитель, подвозивший нас до университета, сказал, что снег, похоже, выпадет только к новому году, а против природы, как известно, не попрешь. И вот, думая таким образом, я вышел из подъезда и побрел к автобусной остановке. На самом деле до какой степени, задавал я себе вопрос, могут приесться эти заученные движения, что они уже не вызывают и малейшего протеста.

Ходить одним и тем же маршрутом многие-многие годы – это и есть мое величайшее призвание. Из пункта А в пункт В вышел пешеход, из пункта В в пункт С выехал велосипедист; заехав в «Планету», велосипедист выбился из графика, простояв в очереди за новой книгой культового романиста, а пешеход тем временем, добрался до пункта В и, не застав велосипедиста дома, на автобусе выехал в пункт С. Проезжая мимо магазина «Планета», пешеход увидел стоящий перед входом велосипед и рекламный плакат культового романиста. Успеет ли пешеход встретить велосипедиста, если известно, что путь из пункта В до пункта С занимает сорок минут, велосипедист стоит в конце очереди, состоящий из тридцати человек, а продавец успевает обслужить одного клиента за одну минуту пятнадцать секунд; кроме того, пешеход может добраться до «Планеты» только доехав до пункта С, так как между В и С находиться всего одна остановка, точно посередине вышеуказанного отрезка. Временем ожидания автобуса в пункте С можно пренебречь.
Можно, но не всегда, подумал я, подходя к остановке, на которой стояло минимум человек сорок, и ещё столько же должно было подойти с минуты на минуту. И все почти знакомые лица, уныло рассматривающие друг друга, передернутые утренней промозглой погодой, сонные и опухшие, но очень редкие светлые. Мне постоянно «везет» на знакомых, приходится разговаривать, обсуждать последние новости, погоду или многозначительно молчать, не понимая надо ли двигаться слажено или же можно просто отойти в сторонку. Думая таким образом, я попытался пробраться в подошедший автобус, но ничего не вышло; под натиском штурмующей толпы он почти опрокинулся, из полузакрытых дверей торчали портфели, перчатки, и я решил, несмотря на опоздание, прогуляться.

На подоконнике рядом со мной сидела девушка. Мы не были знакомы, хотя очень часто виделись, что совсем не сложно, если учишься на одном курсе.
- Ты сдавать?
- А куда ещё?
- Ну, вдруг что-нибудь там…ещё
- А ты?
- Я тоже сдавать.
И естественно надо было спросить про какие-нибудь другие необходимости и про это самое имя, рассказать истории, но это по обычному плану, а по необычному нужно было сказать:
- У нас на даче растут вековые яблони.
Это такой пароль, от которого все зависело. Может быть, хоть на это раз я не ошибся? Может, это именно то, что надо? Конечно, совсем не обязательно, что она поймет меня. Я, по правде сказать, ещё и не сочинил подходящего ответа, такого, который хотел бы услышать, но, думая таким образом, я ляпнул:
- У нас на даче растут вековые яблони.
- Такие, что созревают только раз в полвека, и из них можно сделать мост прочный, словно он из железобетона? Эти яблони занесены в красную книгу, но, что самое главное, их практически невозможно срубить, а плоды таких деревьев хранятся до двадцати лет.

Теперь мне стало спокойнее. Уж так точно никто другой не ответил бы. Но одновременно разговор, продолжая оставаться в подобном русле, с легкостью мог зайти в тупик. Дело в том, что наше общение имело очень тонкую и размытую границу с обыкновенной глупостью. И чтобы не испортить достигнутого результата, нужно было действовать очень осторожно. Но, к несчастью, у меня не было никаких идей. И тут она сделала достойный ответный ход:
- А единственный уцелевший имеет право греться у печки северного сияния –
- слушая музыку окоченевших до смерти. Так не честно, это же Транстремер.
- Ну и что? А ты уверен, что про яблони это твоя выдумка. Я, может быть, и есть Транстремер, были же женщины пишущие под мужскими псевдонимами.
- В таком случае я – Агния Барто.
- Тоже ничего, но мне больше нравиться Транстремер.
- И мне. Хотя неприятно, что такой хороший разговор переходит в плоскость интересов.
- А куда ещё может переходить любой разговор, кроме как в плоскость интересов, имен, адресов-телефонов, погоды, учебы-работы, если это, конечно, не общение супругов или махровых друзей.
- Точнее не скажешь.
- Тогда остаётся стать махровыми друзьями. Я буду – махровая подруга в зеленую полоску, а ты – махровый друг в оранжевую с коричневой.
- Пойдет.
- Вообще-то мне пора, меня уже ждет подруга.
- Тоже махровая в какую-нибудь полоску?
- Нет. Я как раз буду говорить о погоде.
- Ну, что ж, удачи.
- Vi ses!

Таким образом, я насочинял себе кучу событий на будущее и пошел в библиотеку. Конечно же, мы увидимся, это вопрос времени, но не одного дня. Главное, что мы теперь махровые друзья, а это ко многому обязывает. На столе передо мной лежал огромный норвежско-русский словарь и текст, который предстояло перевести, но я никак не мог сосредоточиться, рассматривая картины, подаренные выпускниками университета. Это горные хребты в Южной Америке, это русское поле, абстракция и лучезарный полет в космос. Москва-Кассиопея. А что значит – быть махровыми друзьями? Сидеть на Луне, свесив ножки, или вместе есть спагетти из одной тарелки, смеясь и отбирая друг у друга последнюю, самую длинную. Или смотреть фильмы и допоздна не спать, обсуждая на кухне за чаем с печеньями режиссерскую работу. Раскрашивать обои гуашью и биться головой об стенку, когда тебя не понимают. Спать в гостиной на диване под старым пледом с книжкой, больно врезавшейся в щеку. Съесть на спор восемь мороженных, а потом пролежать с ангиной десять дней, наконец-то дочитав все серьезные и от этого очень толстые книги. В таком случае, все это, бесспорно, очень полезно.

Сначала я решил перевести на норвежский свою махровую дружбу, получилось – erkevennskap. А по-английски – double-dyed friendship. Что если написать маленькое эссе на эту тему, отправить его на какой-нибудь норвежский сайт и ждать отзывов. Идея меня заинтересовала, но я не совсем представлял, как всё это оформить, и поэтому, подобно многим другим начинаниям, бросил на произвол судьбы. Я все-таки сделал над собой усилие и перевел злополучный текст, а потом довольный и спокойный наружно приставным шагом добрался до столовой. Пара ещё не кончилась, поэтому здесь было спокойно и немноголюдно. Я как обычно уселся к окну и, пока ел, все думал о том, что мне уже не кажется такой веселой затея с Новым годом. На самом деле можно, конечно, опять устроить традиционные посиделки, но опыт прошлого года отбил у меня любовь к подобным мероприятиям. И печально было смотреть на гирлянды, елки, мандарины. Может быть, отпечаток болезни окрашивал все в унылые пастельные тона или мне действительно было все равно. Какая печальная история, какой беспредельный ужас до мозга кости. Невероятно, и как я могу жить с такой проблемой. Думая таким образом, я пришел к выводу о полезности и эффективности здоровой самоиронии. И ещё меня заинтересовал вопрос относительно того, каким образом справляют новый год махровые друзья. Я решил задать его при встрече новоиспеченной махровой подруге моей в зеленую полоску. Но, к сожалению, я не представлял, каким образом должна будет произойти наша следующая встреча, хотя мне почему-то казалось, что мы обязательно увидимся. Vi ses.

На норвежском все шло по давно запрограммированному графику, среди новостей была одна, касательно летней поездки в Норвегию. В число претендентов я не попал, так как уровень моего знания языка пока ещё не достиг необходимых высот, да и, к тому же, до лета было так же далеко, как и до Норвегии.
Я не стал долго засиживаться в интернет-зале после занятий, потому как мне ещё предстояло сегодня посетить одно мероприятие. В институте в рамках кинематографического кружка показывали, судя по афише, замечательный итальянский фильм, название которого я, конечно же, после тщательного изучения анонса сразу забыл. Когда я прибыл в указанный зал, зрители ещё только начинали подтягиваться, поэтому я занял одну из самых выгодных позиций и, потягивая кофе, принялся внимательно изучать входившую публику. Естественно, знакомых лиц я не увидел, но это меня ничуть не расстроило, потому что махровые друзья сюда не заходят, а смотреть фильмы с другими – занятие не из приятных.

Говоря откровенно, все мое повествование имеет своей целью изобразить совсем иного рода героя. Того, кто неприметен и видит только суть, не тратя время на выяснение подробностей. Быть может, я и сам иногда не вижу необходимости в подробностях, но, похоже, это единственное наше сходство. Хотя совсем не обязательно, что вы встретите его где-нибудь, но, смею уверить, он реален, и я радуюсь каждой встречи с ним. И вот, как это случается. Где-нибудь на остановке, в метро или просто по пути домой. Он никогда не жалуется на жизнь, так как привык не иметь всего того, о чем положено мечтать. Он полон счастья, потому что дома его кто-то ждет, и этот кто-то разделит все его переживания, не останется равнодушным и обязательно поможет. Но почему-то мне не спокойно, такое сложное дело не под силу простому наблюдателю, а чтобы проанализировать всё, нужно очень много времени. И ещё мне все больше и больше кажется, что он ирреален, по-моему, не вяжется что-то в таком портрете.
Когда на небе черном смотрело на нас бледно-желтое око луны, мы как раз выходили из университета. Закончились занятия на автокурсах, полседьмого или в семь.
- Смотри, - говорит Ромка и махает в сторону луны.
- Это Земля…
- А мы где?
- На огромном помидоре. ТЫ не слышал о моей теории большого помидора? Завтра я изложу её на норвежском в рамках факультатива по геологии и геодезии.

Все мы живем на огромном помидоре. Нет никакого ядра, а только мякоть, семена, мясистая часть по краям и сок.
И через дорогу в киоске Ромка покупал сигареты, а потом не по пути хотя, но все же, пошли к другой остановке. И я опять вспомнил про мечту мою Констанцию. Ромка не понимал меня раньше, а сейчас сказал, что она ему тоже симпатична. Такой у нас общий рок.
- Но ты не обольщайся, у неё свои взгляды на жизнь, личную, - подбадриваю я.
А Ромка не желает продолжать эту тему. А мне не хочется отпускать появившийся образ, и я целую минуту не дышу, потому что не хочу показать своей слабости. Мне кажется, она не коллекционирует всевозможные глупости, такие, не понятные нам, но это совсем не обязательно. Её ждет что-то хорошее дома, она всегда так спешит туда. Мысленно я уже давно отрекся от сумасшедших чувств, но кое-где замечаю скребущуюся кошку и за шиворот выбрасываю её вон из сердца. Констанция Санта Епифания Новалина Изабелла Ясная. Такое имя не просто запомнить.
Автобусно-троллейбусное снежногрязное месиво, в котором я качусь домой, под горку. Все так, как может быть и так, как было уже когда-то. Но совсем не так, и мне не кажется это таким уж бессмысленным. Я стану хорошей комедией в трех частях. Назначу себе цену, за которую сам себя и куплю, а так, пока немного подожду, и выскажусь в соответствии со своими желаниями уже очень скоро, но только не буду делать поспешных выводов. Стараться снова и снова. Превозмогать идеи тоски и растирать замерзшие руки над костром собственной фантазии. А Санта Епифания, конечно, изменит все к лучшему одной своей улыбкой о нас. Так тому и быть. Хороший сон. Слово в слово писано по собственному желанию две тысячи третьего года одиннадцатого числа декабря месяца Anno Domini.

И вот все больше и смешней становится моя история, но если бы я писал тот самый роман, я точно так же бегал бы с зубной щеткой к тетради, записывая вновь приходящие слова и сюжеты, как будто вылавливая их из мыльной пены. Когда я услышал, что ему тоже нравиться Санта Епифания, возникло странное чувство – что-то, похожее на тщедушную писклявую ревность где-то далеко, на другой стороне сознания, размахивающую руками и пытающуюся другими способами привлечь моё внимание.

Когда фильм закончился, все резко начали переговариваться, с грохотом поднимать сидения, смеяться и хохотать, орать, визжать, все начали вопить, толкаться, бросаться друг на друга, бегать по залу, над головами свистели пустые пластмассовые бутылки, стаканчики из-под кофе и более увесистые разнокалиберные предметы. Именно одним таким разнокалиберным, не успел заметить каким, предметом мне звезданули прямо в левое ухо, так что я сразу вышел из своего состояния задумчивости. Случилось так, что я уже полностью пропустил вторую половину фильма, потому как подобное экспериментаторство могло оставаться притягательным для моего внимания не больше тридцати минут, при самой сильной сосредоточенности. Обещанного итальянского режиссера заменили каким-то неизвестным, в титрах указанным как Ivan Petrovich Sboroda. И как выяснилось позже, он был большим поклонником 25-го кадра, произведшего на зрителей неизгладимое впечатление. Меня же спасла врожденная невнимательность, помноженная на мечтательность, которые в совокупности являются надежным средством от любого рода психологических воздействий. Любители странностей ещё долго предавались буйствам, а я, стараясь никому не помешать в излиянии накопившихся эмоций, тихонько пробрался к выходу.

представляешь, сегодня, когда я ехал в троллейбусе, я видел девушку – точную твою копию, я знаю, что тебе наплевать абсолютно на все эти штуки типа – ты, конечно, в сто раз красивее. Так вот, она, когда укуталась в шарф, спрятав в него губы и немного склонив голову, полностью превратилась в тебя. Она сказала, да, у меня действительно есть сестра, но зовут её по-другому, и она уже давно живет от нас с родителями отдельно. Так странно и сказала, меняя слова местами. Но я ничего не спрашивал, я только дивился сходству.


Через неделю мы снова встретились с махровой подругой в зеленую полоску. Она сидела на том же месте, а я умышленно опоздал на пару. Чего не сделаешь ради erkevennskap.
- Теперь настало время сходить в дом-музей кинорежиссера Сбороды. Ужасно популярная личность в свое время. Привет! Хотя я всё пытаюсь приучить себя говорить ‘добрый день’.
- Просто ещё не день, но надеюсь добрый. Рада тебя видеть.
- Как поживает бабушка?
- Отлично, просила тебе передать, что мне не следует делать комплиментов до трех двадцати пяти после полудня и ни в коем случае не спорить со мной в четыре сорок семь, я очень раздражаюсь от всего этого.
- Можно я запишу? Вот мой телефонный справочник-разговорник, тире, книжка-раскраска, список дел на двадцать лет вперед и назад, глоссарий и толкователь снов и действующего законодательства.
- Странный подчерк. Можно я сама напишу. Вот смотри: Констанция Санта Епифания Новалина Изабелла Ясная ужасно не любит выслушивать комплименты до трех двадцати пяти пополудни и спорить в четыре сорок семь, любимый цвет серо-зеленый, цвет глаз карий, темно-рыжий, рыжий, русый цвет волос, никогда не слышала о Сбороде, Москва, ул. –ского, 23, 44, тел. 234 5678, может быть, если не забыла.
- А как же я? Мне тоже хочется сделать мемориальную надпись.
- Как в альбомах у девиц?
- Нет, как в аннотациях к лекарствам. Принимать по чайной ложке, тщательно растворив в воде или теплом молоке.
- Пиши вот здесь. Это аналогичный справочник-толкователь.

- Значит так: Антоний Лидий Епифаний Константин Санта Аврелий Николаус Дарий Робкий, общительно-раздражительно-весело-грустно, сиречь ничего особенного, не знаю, где начинается новая история, глаза серо-голубые смотрят всегда в потолок, цвет серо-серо-серый, и волосы русые, Москва, ул. –ского, 33, кв. 28, точно помню, что 4322182.
- Самое противное, что по исследованиям социологов всякая дружба переживает сильнейший кризис ровно через тысячу дней после своего возникновения. А малые кризисы случаются каждые двести пятьдесят дней.
- Сказала она, поворачивая застежку на своей записной книжке, сказал я, выписывая пальцем слова в воздухе, или в воздухе слова, все время думаю, как лучше. Ты знаешь, я пишу маленькую историю, которая называется – или повесть абсолютно ни о чем. Or the story absolutely about anything. Eller fortellingen absolutt om noe.
- Я тоже пишу эту повесть, но мне кажется, что в ней не хватает чего-то. Я все время возвращаюсь мысленно к тем переживаниям, которые заставили меня начать её, но никак не могу точно понять, где искать отправную точку.
- Так чтобы объединить усилия?
- А мне казалось, что они уже объединены. Ты сам подписался, махровый в коричневую с желтой.

- Хочешь, чтобы она была с печальным концом?
- Или веселым.
- С грустным.
- С тупым.
- С неправдоподобным.
- С экстравагантным.
- С меланхоличным.
- С труднопостижимым.
- С расхожим.
- С абсурдным.
- Без конца.
- Точно, незавершенная повесть абсолютно ни о чем.
- Вернее сказать – незавершаемая или недосказанная. А ещё я думал назвать её, Мюль-машина, или А вчера целый день шел дождь.

- Когда надо в последний раз окинуть комнату взглядом, чтобы найти в ней хоть какой-нибудь довод, чтобы остаться, я достаю свой блокнот для эскизов и сажусь на пол. Я смотрю на маленьких фарфоровых слонов или на паука, плетущего паутину, на заходящее солнце и понимаю, что сотни раз видела то же самое. И страшное отчаяние, перемешанное с криком, рождается где-то в животе. Я начинаю плести паутину своего рисунка так тщательно, что приходится несколько раз натачивать карандаш, иногда он ломается от напряжения, иногда грифель просто стирается. Ужасно видеть пустую комнату в закатные часы. На подоконнике стоят ряды оловянных солдатиков, их когда-то делал отец. Они устало смотрят вглубь комнаты, печальными глазами моля о покое. Я часто порываюсь бросить в них карандашом, так страшно и жалобно порой они выглядят. Мама редко вытирает пыль, а мне самой не до этого. Я прихожу в свою комнату не часто, но не могу оставаться там одна, потому что сразу вспоминаю свою отрешенность и берусь за блокнот. Гораздо проще с повестью абсолютно не о чем. В ней можно говорить по-настоящему, иногда даже смеяться, просто это совсем не больно.

- Тебе не слишком холодно? Я могу дать тебе свитер, настоящий свитер из плоти и крови, сиречь из пряжи и пуговиц. Он греет тело, а с ним и душу. Между тем, меня давно мучает один вопрос. Как принято справлять Новый год махровым друзьям?
- Свитер, и правда, целебен для души. Спасибо. А с Новым годом незадача. Его махровые друзья вообще не справляют. Или справляют, но втихомолку. Спрятавшись ото всех, не весело и не грустно. Просто, тихо и мирно, как и все остальное в жизни, для тех, кто уже понял, в чем её суть.
- Мне нравится и я согласен.
- Договорились. А ещё мы должны обменяться копиями повести.
- Это, чтобы потом дописать полученные копии.
- И вот мне пора.
- И я тоже пойду. Vi ses, Новалина Ясная.
- До скорого, Антоний Лидий.

Теперь я знаю, что в скором времени не будет ни войн, ни катаклизмов, ни прочих сложностей. Когда-то все проходит. Удивительно, что дружба сохраняется помимо воли или пропадает против неё же. С тем, конечно, чтобы возникнуть вновь.
Когда позвонил Андрюха, я сразу не узнал его. Заявляю: Здравствуйте?!
А он недовольно: Здравствуйте.
Говорит мне: ты чего это. А я говорю: не узнал. Через секунду, подумав, Андрюха: бо-огатым будешь. – Это ты будешь, кого не узнали, тот и будет. Так поговорили немного, и он сказал потом, что самые великие романы можно перечесть на пальцах одной руки. И вот они – пять самых главных романов:
1. «Фауст»
2. «Игра в классики»
3. «Братья Карамазовы»
4. «Море-океан»
5. «Мы»

Вечером начался настоящий снегопад. В глаза набивался снег, так что невозможно было смотреть вперед. За шиворот набивался снег, так что невозможно было высоко держать голову. В карманы набивался снег, так что невозможно было расплатиться за фрукты, все деньги отсырели. Стало уютно, и я добавил лишний километр по пути домой. В пургу зимой случаются всевозможные истории.
Влюбленность. Никогда не теряй головы, никогда не теряй головы, случается, бывает, иногда происходит так, как будто мне очень хочется сказать, что я люблю тебя, но это, просто, именно то, что называется влюбленностью, и совсем не то, к чему я хотел бы быть причастен. Мы мало ещё знаем друг о друге, но ты сама это понимаешь. И тогда я хочу просто спросить твоего мнения или узнать в твоем голосе веселые нотки. Хорошо, что он полон ими.
I never thought I would compromise.

Alex,
it’s time to come out
to the blackboard
& write out the voc.
По ночам я любил переписывать свою историю ни о чем. Констанция говорит, что это вредно для целостности повествования, но меня, вряд ли, удастся убедить работать в другое время. Ох уж эта Констанция Санта Епифания Новалина Ясная! Последнее время мы много раз говорили о том, в чем же наше общее начало. Где искать его не знают ни она, ни я, ни кто бы то ни было другой. Лично я давно понял, что это бесполезно, и поэтому просто продолжаю свою историю, которая, как мне всегда представлялось, должна рассказывать совсем о другом человеке. Не помню точно, сколько раз мы с ней знакомились. Такое часто случается, когда люди поглощены работой, живут в своем внутреннем мире без контактов с окружающим или просто крепко задумались о чем-нибудь. Мне кажется, по настоящему мы сдружились сразу же в тот момент, когда впервые увиделись, тогда, сидя рядом на подоконнике и сочиняя несусветные глупости, а, может быть, это было через полгода на остановке, когда я снова спросил её, где она живет и про Эфраима Севелу, а она, почему-то недовольная, холодно говорила со мной, а потом сказала одни очень важные для меня слова. Вот так, как заведено у настоящих махровых друзей, мы долго находили кратчайшие пути друг к другу.
 
- Ты знаешь, вот мы сейчас сидим здесь вместе и думаем о чем-то. Такая погода странная за окном. May be rain, may be snow. May be yes, may be no. Похоже, опять будет потепление. Сидим и думаем, что во всем этом есть смысл. Что каждый день, который мы оставили позади чем-то нам запомнится. Но ведь это все очень сомнительно. Когда-то я постоянно представлял себе образ бесконечности, не переставая, думал о будущем, прошлом, о своей судьбе, о надежде на что-то светлое. Целые годы. Теперь мне легче сказать, что все это не моего ума дело. Everything is all right, and everybody has to do exactly he does. Конечно, никто не запрещает покручиниться, повздыхать, но только для того, чтобы потом с радостью вспомнить этот момент, также принадлежащий всеобъемлющей картине жизни, самой гениальной картине на свете. Любая её вариация, какой бы печальной, короткой, успешной, ровной, пассивной и так далее она ни была, тоже неповторимое чудо. Нечеловеческих рук работа.

Осторожно, гитара заминирована. Скоро приедут саперы, и сразу после мы сможем начать концерт. Начинаем мы всегда с трогательной, грустной песни. А потом все больше веселых и под конец снова грустную. Никогда я теперь не смогу так спеть. Как тогда, на улице перед закатом. На подоконнике сидели два человека, свесив ноги, не шутка, на третьем этаже. Да ещё с гитарой. Сидели. Один курил, а другой играл, да так здорово напевал, именно напевал, а не пел во весь голос.
И пусть не жаловали соседи, такое позволяется иногда, в тяжелые дни или просто от счастья, но это всем понятно. Самоуправляющаяся квартира, сквот на четверых. С постоянными придумками. Такая жизнь может быть только летом, только на свободе и только на одном дыхании. С потерей дня и ночи, пространственно-временной континуум. Растоптали все цветы на клумбе, потеряли ключи от кладовки и остались почти без еды, но все же весело дожили до зарплаты. Лето создано, чтобы быть прожитым in one sweep. Махом. Такое чудовище – Vf;jv. Настоящее непроходимое лето, а на двери надпись – не кантовать. Handle with care! Одно только напрасно случается, когда правит лето. Это похолодания и затяжные дожди. Хотя… хотя и это совсем не страшно, потому что можно забаррикадироваться в квартире с тысячей пледов, спальных мешков, развести костер, наконец. И дрыхнуть под тарабанящий о металлические подоконники дождь, под тарахтящий на кухне реликтовый холодильник. Пить чай, надевать сумасшедшие наряды, было бы кого удивлять. Тепло принимать гостей летом противопоказано во избежание солнечного удара. Поэтому у входной двери и стоит ведро, полное холодной воды. Можно голову, можно ноги намочить при входе, если жарко. А в туалете над унитазом большая надпись, почти плакат – No diving! Такая картина лета, не знаю даже, что милее сердцу дождливые баррикады или солнечные прогулки по пыльным улицам. А всё одно – лето. Кажется, такие чудеса, называемые воспоминаниями, случаются иногда в пургу, когда прибавляешь лишний километр.

I. Prima facie. Многое происходит с первого взгляда. Сразу становиться понятно, что случилось что-то неладное. Где-то в уголках рта таятся маленькие осколки улыбки или печальной растерянности. Прерванная трагедия или случайно подслушанная секретная беседа. С первого взгляда можно определить практически все детали происшедшего, хотя уточнение этих деталей может в дальнейшем завести в тупик, в силу свойственного желания всегда отыскать хоть малейшее оправдание случившемуся. Наше присутствие не желательно, потому что отношение к нам испортилось уже давно, и мы будем только раздражать всех присутствующих, поэтому мы разворачиваем автомобиль и едем на запад, точнее на юго-запад по почти пустой дороге. Новогодний ночной город. Какое удивительное объединение понятий «новогодний» и «ночной».

II. Меня озадачили вопросы, меня поставил в тупик странный случай из жизни. Кажется, если где-то записано, что только в момент летнего солнцестояния будет распускаться темно-бурая листва на тополях, можно безвозмездно истребовать что-то необходимое у человека из Акапулько. Если буду когда-нибудь рисовать цветными мелками на стене старинные орнаменты, ты просто позови меня, как раньше, по-соловьиному, я оторвусь от работы, потихоньку пройду под твоим окном и на цыпочках поднимусь на второй этаж. Ажиотаж вокруг чего-то, ажиотаж по поводу чего-то. Расскажите, расскажите и мне, что же такое стряслось, где произошло это событие, куда пойти, куда поехать, куда податься? Я и не представляю, сколько времени прошло с тех самых пор, когда я услышал историю о тонкой работе молодого Фаэтона. Раковая шейка, сосновая хвоя, топленое масло и курага. Размазанная по поверхности так, что некуда ступить. И всюду рыбья чешуя, от которой, когда на неё падают солнечные лучи, все начинает сиять с такой неимоверной силой, что невозможно и секунду вытерпеть, разглядывая поверхность. Это лучший светоотражатель на свете, специально, чтобы плавить гранит. И миллионы маленьких искр летят по небу, сжигая ужасные тучи. Такого прекрасного неба никто никогда не видел. Может быть, это северное сияние. Свет продирается сквозь густую тень на небе, как будто его щедро наносят на черный фон мастихином и вдавливают так, чтобы он оставлял ощутимые неровности на небесной глади.

Влюбленность. Самая скверная штука – это влюбленность. Непостижимость состояния влюбленности ужасает с самого момента зарождения. Кидает из стороны в сторону, убивает в человеке все привычное и живое, глушит его словно рыбу, и одновременно просит смеяться и плакать, и жить становится просто невыносимо, как будто все уже заранее решено и остается только подождать. Жди. Жить ни чуть не легче.

Влюбленность. Иногда случается так паршиво внутри, что будто падает что-то в животе. Снег что ли, или даже град иногда. Этакое чувство влюбленности. И ничего не поделаешь, и мир не мил. Так и сегодня. Нет. Даже не то, чтобы мир не мил, а просто какое-то недоразумение, непонимание. Будто на миг вышел из привычного хода времени. И смотришь ты на это время, и на людей вокруг (кстати, некоторым большой привет), и на улицу, и на небо, и все плывет куда-то. Странное чувство влюбленности. Второй день меня мучает.
Оно приходит так. Сидишь дома, отдыхаешь там, читаешь книгу и вдруг ощущаешь странное чувство. Посыпалось что-то в животе, температура полезла вверх, щеки покраснели, по всему телу дрожь. Ну, вот, думаешь - инфлюэнца. Градусник, а там - 36,6°.
И тут все. Понимаешь - влюбленность. В кого, конечно, не ясно. Это-то и не важно. Ведь люди всегда влюбляются в придуманные ими образы. Главное, что влюбленность. Ложишься спать с надеждой, что все же инфлюэнца, а утром опять так паршиво внутри, будто что-то падает в животе. (Старая-старая история).

Влюбленность. Милый друг, никогда не позволяй себе влюбляться, а если вдруг приключилось, не делай ничего опасного, не рискуй собой. Жди, пока все кончится. Старайся изо всех сил отогнать от себя это ужасное чувство. Пей настои, отвары, ешь коренья, читай скучные книги, принимай холодный душ, обратись, наконец, к психоаналитику (хотя он не поможет). В общем, действуй. Только ни в коем случае не садись за стол, не опускай голову на руки, и не оставайся без движения, представляя как все печально. Не стоит думать, что это навсегда. Скоро ты вернешься к обычному ритму жизни, забудешь все, что волновало тебя и снова начнешь ждать нового нападения этой страшной напасти.

Но я ведь влюбился совсем по-другому. Именно в тот момент, когда все уже кончилось, когда я перестал видеть её повсюду, я замер на миг, оглянулся и понял, что мне ничего не грозит больше. Я прожил ещё одну осень в своей жизни, я перестал терзаться, говорить на разный манер, переминаться с ноги на ногу, я прекратил коллекционировать случайности и, наконец, пришёл в себя. Итак, жить стало легче.
Но я влюбился совсем по-другому. После того, как все прогорело, когда не осталось ничего в душе. Я влюбился после того, как прошла влюбленность. Наверное, это ещё хуже. Сверх отпущенного. Зря я так. Хотя теперь уж точно ничего не поделаешь. Зря я так. Сверх отпущенного. Зря я так.
И в один прекрасный момент я все понял. Просто никогда не будет конца влюбленности, она может на время стихнуть, а потом вновь откроется, как обострение болезни, зазвучит во весь голос, стоит только позволить себе попасться в одну из хитро расставленных ловушек.

Очень часто ко мне заходили в гости на чай разные знакомые. Так повелось отто-го, что у моего брата была легкая рука. Он с непревзойденной точностью мог от-мерить именно то количество заварки, которое требовало данное количество ки-пятка. Все говорили, что такого ароматного и вкусного чая они ещё никогда не пили. И поэтому старались задержаться, как можно дольше, а мы с братом ничего не имели против. Только и успевали покупать заварку, складывали в кладовку полные ящики. За вечер наши гости выпивали от трех до восьми чайников и все говорили-говорили, как бы пытаясь оправдать свое продолжительное пребывание. В один вечер приходили гости курящие, и тогда на кухне стояло фиолетово-желтое облако табачного дыма, и даже слова не всегда с первого раза пробивали плотную дымовую завесу, на следующий день приходили некурящие, рассажива-лись и долго молча глазели по сторонам, пока кто-нибудь не осмеливался начать разговор. И тогда напряженная атмосфера постепенно рассеивалась, и иногда да-же к концу чаепития можно было услышать веселый смех.

Один день до нового года
- Ты лучше всех. Такое не скроешь. По крайней мере, я не в силах. Я ничего не понимаю в этой жизни, за последние три дня я только и успеваю следить, как меняется моё настроение. У меня под сердцем есть тоненькая красная полоска, которая ужасно жжет всякий раз, когда я вижу тебя.
Я каждый вечер выхожу из дома, чтобы привести свои мысли в порядок. Я сажусь в первый попавшийся троллейбус и еду, пока не настанет пора выходить. Я иду, просто не задумываясь, куда приведет меня дорога. Смотрю вперед без всякой цели, отмеряю шагами километры вечерней Москвы. На самом деле, конечно, я все время чего-то жду, но чтобы заглушить нетерпение, я и выхожу по вечерам из дома. На каждой улице ко мне в голову приходят новые мысли, и так получается, что я, не завершив одной цепочки рассуждений, приступаю к следующей по мере того, как сменяются названия на домах.
Отдельная история с витринами, иногда я вовсе не замечаю их соседства, если в голове созрева-ет что-то тревожное и следующее за мной неотложно. А иногда они сильно отвлекают меня, и тогда я теряю мысль. Порой все происходящее кажется мне странной замысловатой игрой, ко-торая доставляет удовольствие всем, кроме меня. Все больше рассказанных историй забывает-ся, а завтра начинается новая, и я думаю, как лучше начать её. Может просто встать, заправить постель и по свежему снегу пойти в магазин. Тихо-тихо, пока все спят, как будто ты идешь во сне. Доброе утро, мне, пожалуйста, батон. И иногда зимой бывает очень холодный ветер. Это так неприятно, зато вечером будет тепло, потому что где-то мчится североатлантический анти-циклон. Как будто даже североатлантический анти-циклоп. А если завтра вообще не вставать?

Проснулся послезавтра; говорит, так и так, я знаю, что немного проспал, зато сон видел один хороший и один плохой. Очень даже ничего погодка, не зимняя совсем. Разные мы с тобой, ужасно разные. Так повелось в мире, чтобы быть грустным и веселым нужно одно и то же чув-ство. Если начать эту историю сначала, делать это придется гораздо основательнее, смело ме-нять все спорное и вырезать все не нужное. В жизни Констанция Санта Епифания Новалина Изабелла Ясная – это совсем другой человек. Она нежнее и сложнее в сотни раз, и я теряю дар речи. Мне важно каждое её слово, но я не знаю, что более тревожит меня, живое общение или дальнейшее восприятие. Странные мы люди, странные. Теплые и холодные, заботливые и без-различные, и бесконечно далекие друг от друга. Каждый смотрит в своем направлении, пытаясь разыскать знакомые глаза, и улыбается, увидев на чужом, но искомом, лице улыбку. Если бы все было более-менее однозначно, не пришлось бы рисовать на бумаге и лепить из глины свое понимание действительности. Мой дом устроен так, что каждый может рассказать все без ис-ключения и непременно будет понят. Но чтобы не чувствовать себя одиноким, нужно что-то ещё. Я знаю, что очень сложно рассказывать истории, оставаясь собой, и не делать ничего для того, чтобы произвести хорошее впечатление. Быть собой так же сложно, как сложно почувст-вовать чужую боль. Можно даже сказать, что чем сильнее человек ощущает чужую боль, тем меньше он чувствует себя одиноким. А, как известно, чувство одиночества присуще подавляю-щему большинству.

Если это важно, Констанция Санта Епифания Новалина Изабелла Ясная в жизни в миллион раз прекраснее тех слов, которые я мог бы подобрать. Когда-то люди пытались передать настоя-щую красоту с помощью всех известных им эпитетов, но, отчаявшись, начали использовать ко-роткие описания, чтобы предоставить читателям свободу воображения. Freedom of imagination. И на бумаге стали появляться «симпатичные», «не то что бы красивые», «некрасивые, но обая-тельные» и т.д.
Завтра.
Остается ровно один день до нового года. Я пишу то, что должен, потому что это история абсолютно ни о чем. У каждого своя история, и каждому будет свое время, чтобы записать её. Может быть, и я, сам того не подозревая, являюсь второстепенным героем чьей-то повести, и в ней нет никого, кто мог бы помочь мне разобраться, где я. Там безлюдно, одиноко и тоскливо. Нигде ни души, и приходится на ощупь двигаться вперед, и нет ни малейшего шанса встретить тебя. Потому что та история с печальным концом. А кто его знает? Это можно только проверить.

§1.4 ‘Фаэтон’
четвертая история абсолютно ни о чем

Strong snowstorm ‘Phaeton’
За мной по коридору следовали три человека. Один постоянно шмыгал носом и чертыхался после каждого поворота. Это был я. Вы нас совсем запутали. Сколько можно говорить вам, что каждый день он провожает нас взглядом, исполненным ненависти. Я давно уже привык к бессмысленным причитаниям этого противного типа. Сколько помню, он все время был чем-то недоволен. Это был я. Итак, нас было четверо. Мы шли по коридору с одной единственной целью. Встретить тебя. Да. Мы шли по коридору, чтобы, наконец, увидеть тебя. Я, душа, и ангелы. Как известно, каждому человеку при рождении дается ангел-хранитель, и ещё один потом, при крещении. Именно поэтому нас и было четверо. Был ли это сон, или все случилось уже потом, я с уверенностью сказать не могу. Осталось лишь смутное воспоминание. Я, конечно, склонен думать, что такое может только присниться.

Когда мы подходили к центральному входу, я остался совсем один. Обернулся, чтобы спросить, куда идти дальше, и увидел, что уже давно меня никто не сопровождает. Напротив входа стояли длинные металлические сидения, между которыми располагались информационные стенды. На входе за стойкой сидели охранники и не особенно энергично о чем-то спорили. «Да я тебе гово-рю, я сам видел». – «Не может такого быть. Все время бегаю по утрам в парке. Точно тебе гово-рю, что ты как обычно сочиняешь». И минуты две спустя: «Можешь не верить, сколько тебе влезет, но так всё и было. А-а, что с тебя возьмёшь, ты даже не знаешь…» Дольше не было слышно, потому что он стал говорить совсем тихо, а другой начал звонко смеяться и хлопать себя рукой по коленке. Я сел на скамейку и достал из сумки книгу, у меня было в запасе ещё почти полчаса.
Завтра меня здесь не будет. Необычная фраза для того, кто собирается уехать на несколько дней. Какая-то обреченность присутствует в каждом слове. Завтра меня здесь не будет. А я всё думаю, что меня уже давно здесь нет. При этом мне совсем не грустно, и я чувствую, как постепенно пропадают все мои переживания.
Когда я спросил её – едешь куда-нибудь на каникулах? – сначала она сказала, нет, а потом вспомнила что-то и добавила – да, двадцать восьмого меня здесь не будет. Разные там дальние страны, города и веси. Можно бесконечно разговаривать о путешествиях, гораздо дольше, чем путешествовать. Лично мои странствия ограничиваются стадией замыслов, хотя если они и перерастают в действия, это приносит мне существенное удовольствие.

Одевайся потеплее, там всегда очень холодно. Скажите на милость, какая забота, но все же большое спасибо. Я бы могла поцеловать тебя в нос, очень нежно. Вот так. Правда, здорово? Да. Ты скоро вернешься? Я буду зачеркивать дни. Постараюсь как можно скорее. May be yes, may be no. May be rain, may be snow. Я могу сидеть вот так очень-очень долго здесь и смотреть, как идет снег. Тихо, медленно опускаясь за окном. И пусть так же перед нами проходят люди, идут куда-то по своим делам. То же самое с облаками. Мчатся все время по небу зачем-то. Вот и я теперь уезжаю зачем-то. Вместе с облаками.
Ну, ладно. Всю жизнь так все равно не просидишь. К сожалению. Нужно что-то делать. Сейчас, мне кажется, нам снова в разные стороны, но я могу проводить тебя, а потом вернусь, прочитаю ещё одну главу и пойду домой. И мы небыстрым шагом двинулись к выходу, каждый, думая о своем. На улице начиналась сильная пурга, как-то резко стемнело, и мы передвигались теперь почти на ощупь. Дошли, как обычно, до перекрестка, зажегся красный. Vi ses.

Rich fog, children's rainbow short flight of stairs and Germans or any aggressors
Раньше я никогда не спал до обеда. Всегда поднимался спозаранку и, помню, что почти мгновенно оказывался на улице. По утрам летом часто стоял густой туман, такой плотный, что невозможно было разглядеть бухту, находящуюся от моего дома в каком-то километре.
И вот я, позавтракав, выметался ко всем друзьям на улицу. Друзей было не много. А утром вообще никого. Так стоишь во дворе, не видно даже детской лесенки-радуги. Смотришь по сторонам, пытаешься уловить хоть что-нибудь, но только зря теряешь время. И вдруг появляются они. Они – это немцы или какие-нибудь захватчики. Мне, кстати, очень нравился один сериал – «Invaders», но это уже потом. И вдруг начинается ужасная перестрелка. Когда я забывал пистолет, приходилось отстреливаться из пальца или делать ружьё из специальной ветки, хотя в тумане подходила любая: немцы не сразу понимали, что у меня ненадежное оружие. Можно было, конечно, отсидеться в засаде, но весь смак тогда пропадал, да и вообще это не дело прятаться по кустам.

Гораздо сложнее было потом, когда приходилось выполнять ответственные задания, отправля-ясь в место назначения на велосипеде. В тумане не помогал даже фонарик, работавший от ма-ленького генератора, установленного на переднем колесе. Чем быстрее едешь, тем ярче свет. Но в тумане быстро ездить было опасно. И ещё было радостно, потому что скоро туман осядет, станет тепло и внизу будет видна бухта, а за ней длинная череда сопок, за которыми тоже соп-ки, и за спиной тоже сопки, и сам стоишь на сопке, но чуть поменьше, а вокруг с одной стороны бухта, а с другой океан. Раньше я никогда не спал до обеда.

A good appropriate elephant
К концу недели наши планы окончательно разрушились, не осталось ни одного варианта, кото-рый бы мы не испытали. Всё это было похоже на танец с саблями. Рухнули последние надежды наши, хотя надежды на что я, к сожалению, уже не помню. В цилиндрическом пространстве по-следних дней никто не мог найти хоть какого-нибудь успокоения, и всё это напоминало мне нервные хождения по коридору в ожидании важных новостей. Кто-то курил от нечего делать или, просто желая найти пристанище, скрывшись от испепеляющих взглядов в «домике» дымо-вой завесы. Руки, как и прежде, жадно хватали друг друга в искренних рукопожатиях, но всем была явственна какая-то безвозвратность нового положения вещей. Не осталось ни одного че-ловека, который бы не следил за стрелкой уходящего прочь «сейчас», такого, что есть лишь воспоминание о возможности настоящего, о его неуловимости и бессмысленности. Эта загадка имеет столько же решений, сколько способностей к беспрерывному забыванию и вспоминанию о настоящем имеет человеческий мозг. В подобном состоянии пребывали многие, появляясь и пропадая по прихоти какой-то неведомой руководящей силы. У меня в то время появилось же-лание приняться за ведение специальной учетной книги, отражающей тенденции и законы яв-ленного нам феномена. Озаглавил я свой монументальный гроссбух – «Дневник…», забыл.

Представляете, забыл дневник чего. А снизу, как многие уже могут догадаться, добавил – «Или история абсолютно ни о чем…». На первой странице мной собственноручно были надписаны главные и второстепенные персонажи истории. Их оказалось совсем не много. Я перечислил всех тех, кто окружал меня в то время: от самых близких до почти незнакомых людей. Их ока-залось очень много, какое тут одиночество хоть по крови, хоть просто так. На второй странице я решил нарисовать окружающую меня действительность и цилиндрическую плоскость уходя-щих дней (так, как виделась она мне в то время), но затея эта не увенчалась успехом, и я, дабы избегнуть усмешек, опустил весь лист в емкость с синей краской, отчего он приобрел абсолют-ный безупречный синий цвет. Не имея понятия, что же делать дальше я отложил книгу, отки-нулся на спинку стула, закрыл глаза и явственно представил себе всё, что может случиться в ближайшем будущем.
Купи слона! – сказал мне твой голос. Ещё одна сложная загадка, в ней есть нечто свойственное нынешнему положению вещей, что-то такое, имеющее все шансы вновь вывести меня из состояния покоя. Все молчат, а ты купи слона! Грандиозно, посмотрим, у кого запасы терпения богаче. Да ты не дуйся так, я всё понимаю, время сейчас сложное.
Я не дуюсь, я просто думаю, что же я буду делать со слоном.
Вот именно, что ты собираешься делать со слоном.
Если на то пошло, я буду кормить его своими воспоминаниями. Ты можешь поделиться, если у тебя есть лишние.
Обещаю!

Легко и непринужденно танцуя на краю: стола, крыши, пропасти. Моё первое воспоминание: мама везет меня на санках из детского сада, страшная пурга, и под огромными фонарями почти на самом небе кружатся небывалые пушистые хлопья, я полулежа под клетчатым одеялом плы-ву в гору, мы движемся по обочине, и периодически вверх и вниз чуть быстрее проплывают машины, хорошие машины – думаю я, машины что надо с яркими фарами, а с другой стороны почти отвесный склон, мы так и движемся по тонкой полосе между дорогой и склоном неумо-лимо вверх и вверх к нашему дому. В то время я уже осознал, что всё это, вряд ли, когда-нибудь повторится.
Слон доедает последнее слово - …рится. Хороший слон. Мне нравятся такие слова – «хороший», «светлый», «простой», ну и так далее. Внезапно становится совсем тихо, как перед страшной бурей, тихо. От моего дома к остановке ведет тонкая полоса тропинки, и весь асфальт в одно мгновение чернеет, песок на тропинке становится синим, трава прижимается к земле, ручка, падая со стола, зависает в воздухе, а на землю уже летят с немыслимой высоты безумные капли дождя, газеты и полиэтиленовые пакеты волочатся вдоль улицы, вращаясь и надуваясь, гонимые аэродинамической трубой, они залепляют лобовые стекла, лица ещё не тронуты страхом.

А вот совсем новое воспоминание: в хорошем настроении возвращение домой на троллейбусе вдоль проспекта Вернадского, солнечный день и добродушные лица, как в троллейбусе, так и на остановках. Люди в полном восторге от сегодняшнего дня. И две школьницы, начальные классы, словно разноцветные кляксы на остановке. Прекрасное короткое воспоминание. Что же делать дальше? Ведь уже очень скоро всё изменится. Огромная буря грозит разразиться в одно-часье над городом. И всё вокруг закружится в страшном хороводе, искажающем лица, мысли и времена. Разве было что-нибудь подобное раньше?
Ночью в окне торчит сияющий пик МГУ. Люди спят или ложатся спать, быть может, лежа в темноте, рассказывают друг другу истории, рассказывают о том, как прошел этот день, смеются над чем-нибудь, а засыпающие через стенку соседи стучатся, чтобы не шумели. Город всё время дышит. Иногда очень тихо, временами сопит или шмыгает носом, иногда город храпит или охает, сидя на лавке жарким днем. И снова я вспоминаю о том, что всё это может сгинуть за несколько миллисекунд, так что никто и понять ничего не успеет. Что же ещё возможно сделать, чтобы предотвратить всё это. Единственное, что приходит на ум, это крепко влюбиться. Что ж посмотрим, потяну ли я эту задачу.

Когда ко мне пришло письмо, я начал расхаживать взад и вперед по комнате, гадая, кто являет-ся адресантом. Любое письмо – странная штука, которая пытается разрушить установившийся порядок вещей. Не так уж и приятно получать эти самые письма, но гораздо сложнее отвечать на них, особенно своевременно, то есть хотя бы через месяц после получения. Я схватил кухон-ный нож (большой такой для мяса) и в нетерпении вскрыл конверт. Но он, естественно, оказал-ся пуст. Купи слона! – вспомнился мне твой голос. И я решил, что обязательно куплю. Куплю хорошего слона, поедающего воспоминания.

My silence
Вот видишь, как странно получается лето. Лето зависит от тяжести надбровных дуг. Посмотри в зеркало, и ты незамедлительно поймешь, как оно получается, это странное лето. Губительно смотреть на воду с закрытыми глазами, почти невозможно увидеть собственного затылка, не прибегая к помощи оптических приборов. В глазах тысячи маленьких лучей образуют роскошные видения, видения лета.

Когда мне было холодно, я собирал все теплые вещи, которые возможно было откапать в страшных завалах, простирающихся повсеместно в нашей квартире на десятки километров. Я ходил с длинной палкой-щупом, пытаясь найти хоть что-нибудь подходящее. И тогда всё, что удавалось собрать, аккуратно раскладывалось на постели, и начиналась примерка. Зелёный и красный носки, черные спортивные трико, майка, бардовая футболка, синяя рубашка в белую клеточку, кофта со скандинавским узором, шарф, льняная кепка, ботинки на липучках, часы (какие попадутся первыми под руку), солнцезащитные очки, шерстяной галстук, сумка с книга-ми и дисками последовательно оказывались на своих местах. Да, я большой ценитель красоты.

Расскажи мне про то, как ты живешь теперь. Я столько дней писал всё это, что сам уже чуть не поверил. В голову приходят разные мысли, какие-то глупости, а некоторые всё же со смыслом. Понимаешь, мне часто нечего сказать, и тишина не гнетет. Верно, самое лучшее, что останется от нас – это тишина. Только представь, всё, что хоть сколько-нибудь шумит, хоть сколько-нибудь звучит, затихнет однажды.
Города, в которых машины, стройки с кранами, бетономешалками, отбойными молотками, ге-нераторами, скатами, заводы и фабрики, сирены и сигнализации, радиопередатчики, телевизо-ры, пушки, телефоны, часы с боем и башенные, монеты, птицы, музыкальные инструменты, двери, гудки, склянки, звуковые объявления в метро, цепи, стекла, скрипучие полы, перекры-тия, линии электропередач, колонки и репродукторы, клавиатуры и печатные машинки, кофе-варки, стиральные и посудомоечные машины, холодильники, водо- и мусоропроводы, сливные коллекторы, водосточные трубы, скрипы снега, гравия, песка, журчание, самолеты, автоматные очереди и одиночные выстрелы, взрывы, аплодисменты, молотки и перфораторы, дрели, пузы-ри жевательной резинки и воздушные шары, хлысты и вентиляторы, пароходы, электровозы, тепло- и атомоходы, эскалаторы, вагоны, мерно гудящие лампы накаливания и люминесцент-ные, ключи и замочные скважины, трава, листья деревьев, роботы, насекомые, растения, атмо-сферные явления, природные катаклизмы, животные, и голоса, голоса, голоса людей стихнут. И останется тишина.
Можно будет смотреть вдаль и слушать, можно будет, наконец, услышать тишину, можно бу-дет впервые услышать хоть что-то. И тогда все поймут, что значит это бесконечное, удивитель-ное и поражающее, можно даже сказать, леденящее отсутствие звуков, и никто уже не захочет нарушать его бессмысленным, суетным шумом. А всё, что вновь зазвучит, обретет совсем дру-гую суть, потому что каждый будет понимать, какая цена заплачена за это звучание, и значит оно того стоит.

Прекрасное сотрясание воздуха – музыка. Капли дождя по клавишам фортепьяно отстукива-ют звонкую трель, гром обрушивается с неба, сотрясая огромные литавры где-то там, на го-ризонте. Дуэт фортепьяно и литавры – сорокаминутная пьеса с тонкой характерной окра-ской и резкими сменами темпа.

Лето – хорошая штука. Шипит и шевелится на сковороде моей памяти. Летом небо вытягивает-ся подобно тонюсенькой полиэтиленовой пленке до самого предела, летом в подъезде разно-сится громкое эхо шлепающих по ступенькам тапочек, всюду пахнет краской, и кто-то всё вре-мя стонет во сне за стенкой. Летом случаются всяческие истории, копятся впечатления, корич-невеет кожа, и каждый становится совсем другим. Лето – самое длинное время года. В север-ном полушарии оно длится 93,6 суток, начинается 21 или 22 июня, когда солнце проходит точ-ку летнего солнцестояния и заканчивается 23 сентября, в точке осеннего равноденствия.

С приближением лета я теряю определенную долю самообладания, я замечаю цикличность, царящую в моем настроении, в моем душевном состоянии, и каждый день продолжает начатое своим предшественником деструктивное воздействие. Такое чувство, что вот-вот начнется сильное землетрясение, окружающий мир постепенно увеличивает амплитуду своей вибрации, оконные стекла тонко звенят на разные лады. Неужели это я. В тот миг, когда всё происходящее становится бесспорно ощутимым, так что я с уверенностью могу свидетельствовать о нём, воцаряется небывалая тишина, будто окружающее меня пространство играет со мной.

Я очень рад тому, что окружающий мир полон неожиданностей. «Хочешь ли ты быть со мной», «хочу ли я быть с тобой», всё это, по-моему, не играет никакой роли. Мы рассекаем простран-ство в разных плоскостях. А плоскости, как известно при пересечении имеют одну единствен-ную общую прямую. И мы очень редко одновременно движемся по этой прямой, поэтому я и говорю, что окружающий мир полон неожиданностей. Я чаще появляюсь на нашей прямой, я выбираю на ней небольшой отрезок (2-2,5 километра) и начинаю расхаживать взад-вперед – глупейшее занятие. Ничего не могу с собой поделать. А когда вдруг появляешься ты, я сломя голову бегу куда-то или просто отворачиваюсь. То же самое делаешь и ты. Видимо, нам очень сложно взаимодействовать в столь ограниченном пространстве. Или же это очередная чепуха, которой я забиваю свою светлую голову. А наши миры заполнены почти одинаковыми вещами, на сравнение уйдут века. Однако уже очень поздно что-то сравнивать.

Самое время рассказать ещё об одном воспоминании и отправиться спать. Сегодня очередной раз совершая движение по извечной траектории, я оказался на морском берегу. В тот самый момент, когда я начал спускаться в подземный переход, мне почудился мимолетный мотив зна-комого с детства запаха моря. Я вспомнил те времена, когда абсолютно беспрепятственно мож-но было перемещаться от одного берега до другого, к океану и к бухте, теряя представление о проблемах и невзгодах, единиться с окружающим миром, не чувствуя искусственного препят-ствия, лежащего между нами. К сожалению, подаренное умиротворение исчезло так же внезап-но, как и появилось, и я, полнясь стихающим чувством ностальгии, продолжил движение по до боли знакомой траектории.

Magic lemon and eighty five
Есть две истории, которые он или я (все зависит от того, о чем дальше пойдет речь) хотел рас-сказать. Первая – про лимон, а вторая – про кактус. И самое ужасное во всем этом то, что, не зная, о чем будет первая история, я или он решил приплести к ней другую, тоже не известно о чем повествующую. Лимон был самым обычным, разве что чуть более ярким, чем я привык. Его мне подарили, когда я покупал разные фрукты и овощи у знакомых бакалейщиков. Здесь недалеко, в торговом центре.

Чай с лимоном всё пить и пить из бездонного чайника. Мне нечего подарить тебе, кроме этого замечательного лимона, подумал я. К вечеру пурга усилилась, я шел с набитым продуктами ранцем, по точно той же самой траектории. Лимон лежал в кармане пальто, отчего карман смешно оттопыривался. В кармане лежал лимон. Мне не хочется вдаваться в какие-то рассуж-дения о том, что происходит внутри моего сознания или что изменяет моё мировоззрение. Я просто хочу рассказать историю о том, как однажды я шел домой из магазина и встретил де-вушку. Я слушал плеер и все, что она сказала, когда поравнялась со мной, так и осталось мне неизвестным. Я вынул наушники и услышал обычный вопрос: «Не подскажите, как пройти ту-да-то и туда-то…» Я, естественно, не имел представления о том, как пройти туда-то и туда-то, и сказал: «К сожалению, ничем не могу вам помочь, разве что вот лимон, возьмите. Это необыч-ный лимон – он приносит удачу. И если вы найдете ваш дом такой-то, обязательно выпейте там чаю с этим лимоном». Я протянул девушке замечательный фрукт, и она улыбнулась в ответ – спасибо, обязательно выпью.

И они распрощались. Она положила лимон в сумку и медленно пошла в сторону торгового цен-тра, а он со своим рюкзаком и под музыку (отсюда не слышно) побрел в противоположном на-правлении. И мне кажется сейчас, гораздо интереснее проследить за тем, что произошло с де-вушкой. Следующим, кто встретился ей, был мужчина, лет сорока с аккуратно подстриженной бородой, в коротком пальто и меховой кепке. Он быстрым шагом пересек узкую проезжую часть и как раз проходил мимо. Девушка обратилось к мужчине все с тем же вопросом, и он, по инерции пройдя ещё метра два (так как привык ходить быстро), остановился и очень обстоя-тельно объяснил, каким образом лучше добраться до нужного ей дома. Поблагодарив за по-мощь, девушка достала из сумки лимон и сказала: «Знаете, это настоящий волшебный лимон. Он, абсолютно точно, приносит удачу. Возьмите, пожалуйста, его и угостите им своих домо-чадцев. Ещё раз огромное спасибо!» И она очень быстро скрылась за углом.
Когда отец пришел домой и рассказал нам свою историю про лимон, я подумал, как это замечательно придумано в мире, что всё возвращается на круги своя. И если тебе подарили лимон, и при этом он волшебный, то значит, его подарили именно тебе и никому другому. Но мама сказала, совсем не обязательно, что это тот самый лимон и вообще сейчас такое творится – он может быть отравлен. Она положила его на подоконник – я лично его есть не буду и никому не советую.

А ночью, когда все уже глубоко спали, я снова проснулся без всякой причины, заварил крепкий чай и, отрезав пару колечек от того самого лимона, положил их в кружку. Чай стал чуть светлее и гораздо ароматнее. Я смотрел, как падает снег в конусе фонаря, грел руки о чашку и размыш-лял о том, как бы мне лучше написать историю про кактус, которая все никак не хотела приду-мываться. Я хотел начать её так – когда мне было восемьдесят пять (да все восемьдесят пять, и все мои) – возраст, конечно, серьезный и не каждый может таким похвастаться – мне по-дарили маленький кактус. Я поставил его на стол рядом с монитором, хотя и не верил, что такое соседство (кактуса с монитором) может меня спасти от страшного электромагнит-ного излучения. Я подумал, а правда, будет ли мне когда-нибудь восемьдесят пять? История за-стопорилась, стало немного грустно, и я, выпив ещё одну чашку, пошел спать, и, засыпая, все пытался придумать, о чем же будет эта история, когда мне восемьдесят пять.

Firm atmospheric precipitation Phaeton
Лучи солнца почти никогда не пробиваются сквозь небо цвета мела, почти ничего не происходит, идут часы, это настолько очевидно, везде слышится одинаковое размеренное тиканье. Белый цвет изводит нас почти пять месяцев в году. И что удивительно, снег идет по-настоящему за всю зиму всего несколько раз. Так странно. Снова вокруг темно, только белые точки, как помехи на экране, падают и медленно ложатся на плечи, на старые сломанные зонтики (тоже черные), на черные ветровые стекла, на все вокруг. Снег – твердые атмосферные осадки, состоящие из ледяных кристаллов разной формы – снежинок, в основном шестиугольных пластинок и шестилучевых звездочек; выпадает из облаков при температуре воздуха ниже 0;С.

И тебе на волосы тоже падает снег. Конечно, это может не нравится, но ты не показываешь виду. Внимание, сейчас наш самолет произведет вынужденную посадку, температура за бортом – минус три градуса Цельсия, ясно, ветер юго-западный четыре-пять метров в секунду. На аэродроме пусто, только рядом с ангаром стоит военный вертолет. Маленькое здание аэровокзала с остановившимся уже давно сердцебиением. Горизонт заплыл красным, и как обычно в такое время на небе сразу и Солнце и Луна, как будто говорит у двери – ну, все, я пошла, а Солнце – ты заходи, не стесняйся! Приносим свои извинения, но пассажирам придется проследовать в здание аэропорта пешком. У гостиницы по билетам выдавали ключи, а номера в срочном порядке протапливали. Никто не ждал, никто не готовился. Ветер юго-западный сдувал с крыш колючие снежинки в форме шестилучевых звездочек, которые впивались в шею и лицо. Сказали, что часам к шести циклон переместится дальше на север, и мы сможем продолжить полет, не боясь бокового ветра при посадке.

Cactuses ‘Phaeton’
Когда мне исполнилось восемьдесят пять, я переехал в один маленький европейский городок. Не стану указывать его название, потому как не силен в географии, и поэтому боюсь допустить какую-нибудь режущую глаз неточность. Например, скажу, что там были горы, а мне возразят, что в этой части Европы со времен ледникового периода никаких гор не было. Так или иначе, я прожил в указанном выше городке совсем недолго. Очень часто на меня наводили тоску стаи улетающих птиц, и я почти всегда вслед за ними возобновлял свои извечные скитания. Благодаря тому, что мой багаж никогда не увеличивался настолько, чтобы вызвать трудности с его транспортировкой. У меня не было домашних животных, дом, куда можно вернуться, если все надоест, сейчас за тридевять земель, и в нем меня никто не ждет, так что можно спокойно ехать в любом направлении на моем достопочтенном стареньком Фольцвагене, прошедшем огонь, воду и медные трубы. Впереди бесконечная череда пунктов – знакомых разбросало по всему миру словно после страшного взрыва. Даже не знаю, отпустили бы меня в столь рискованное путешествие, если бы четко представляли, что я собираюсь делать. Конечно, я имею в виду детей, благо не врачей.

Один мой друг (это было уже к концу осени) подарил мне маленький кактус. Он помешан на этих растениях и его glasshouse, как он всегда говорит, набит ими по самую крышу. Он живет с дочерью и её семьей в небольшом старомодном домике. Когда я приехал, это было что-то невероятное – два часа изучения кактусов без малейшего отдыха после длительного переезда. И никаких посиделок в креслах у камина с истертыми воспоминаниями о веселой поре, когда мы учились в университете, никаких рассуждений по поводу современной российской полити-ки, одни кактусы да кактусы. Короче говоря, я еле унес оттуда ноги. Я уехал, когда они ещё спали, и потом полдня улыбался, вспоминая упоительные кактусовые рассказы и разглядывая свой подарок, стоящий в маленьком глиняном горшочке над бардачком. Я ехал и думал о том, как прекрасно, что на старости лет можно не думать о какой-то там современной политике, а посвятить всю оставшуюся небольшую часть жизни исключительно кактусам. В этом было что-то гораздо более романтичное, чем в юношеских любовных переживаниях. Что скажешь, Санта Епифания? Хотя, как я могу рассуждать об этом, покуда мне важнее переживания.

Definition to a spring wind ‘Phaeton’
Ты знаешь, кто дольше? Я нет. Кто дольше будет верить в то, что никогда не кончится. Один человек сказал мне, нет ничего прекраснее такой веры. Никто не знает, почему люди соверша-ют те или иные поступки. Гораздо сложнее найти определение весеннему ветру. Мореплавате-ли пускались в рискованные странствия, зная точно, что их ждет. Пути многих людей пересе-каются, словно муравьиные тропинки. Когда я впервые попал на балет, я был диаметрально противоположного мнения об этом виде искусства. Но главное воспоминание, оставшееся у ме-ня после похода на «Ромео и Джульетту», – это подземелья Кремлевского концертного зала.

Приглашение было на два мероприятия одновременно: сначала – фотовыставка, а затем – балет. И мы, естественно, были ужасно голодны. Мама спросила в гардеробе, где находится столовая, но оказалось, что ещё очень рано, и буфет откроется только в антракте, уже во время представления. Добросердечная бабушка из гардероба всё же не оставила нас умирать голодной смертью и проводила через сцену в какие-то подземные катакомбы, где помещалось небольшое кафе для труппы и работников сцены. Самое удивительное, что разные танцоры и танцовщицы, какие-то занятые люди, готовящиеся к представлению и на минутку забежавшие в кафе что-нибудь перекусить, почти все здоровались с нами. И от этого было немного не по себе, но все же очень приятно. Я подумал, какая замечательная штука – балет. Можно запросто посидеть рядом с танцовщицей, пройтись по сцене, на которой через полчаса будут выяснять свои отношения Монтекки и Капулетти, в общем, побывать с обеих сторон, и для этого не надо никого ни о чем упрашивать. Нужно просто как следует проголодаться.


Cloud cuckoo land
Так тихо капали дни из водосточной трубы этой весной, что я не заметил, как ты снова пропала куда-то. Над улицей всё то же самое: руки тянуться вверх с птицами – это люди выпускают птиц. Карнизы полнятся голубями, огромные стаи парят над городом, перелетая из конца в конец. Люди подобны птицам – бесконечно перетекают из одного места в другое и, даже оставаясь без движения, всё равно перемещаются куда-то вместе с Землей по её замысловатой орбите. Люди мечтают, каждый о своем, думают, каждый о своем, по-своему смотрят на звездное небо или на окружающих, и вся эта информация тоже постоянно следует нашему движению, бесконечно вращаясь вокруг Солнца.

Я брожу по тротуару, в ожидании автобуса дохожу до перекрестка и снова возвращаюсь к оста-новке, потом опять направляюсь к перекрестку и вновь к остановке. Как маятник: туда-сюда, туда-сюда. Сегодня впервые за последние десять дней ясная солнечная погода, жаркая с про-хладным ветром весенняя погода. Я вспомнил, как здорово легонько подталкивать носком бо-тинка маленький камешек вперед вдоль тротуара. И знать, что где-то за тридевять земель кто-нибудь делает то же самое. Сс – ааа аа – аа – аа –аа –а - -а- а ааа – а –ш-ш---а---а--- -а-а—а ааа---- аа -- а---а –а-а-а—а---а—аааа-а-а-а-----аааа –аааа…….
Я просто продолжаю начатое двадцать лет назад движение. Не знаю, так ли это удивительно, сознавать себя живым, сознавать реальность окружающего мира. Не имею представления также и о том, куда приведет меня приданный импульс, но, безусловно, в моем (так же, как и в любом другом) движении есть какой-то непередаваемый смысл. Иногда люди чувствуют, как Земля плавно рассекает космическое пространство в своем движении, иногда, как душа на миг выходит из тела. Может быть, именно в эти моменты они острее всего ощущает царящую вокруг закономерность.

Всех ужасают повторения. Сотни, миллионы, огромные несусветные количества раз происходят одни и те же события, совершаются одни и те же действия. Стрелки часов вращаются не просто так. Окружности и их радиусы и длины. И как тут не поддашься гнетущей тоске предрешенности, не потеряешь всякую цель. Не выдумывая себе новых источников впечатлений, чтобы хоть каким-нибудь образом растрясти самого себя. И только потом озаряет, что ничего этого не надо. Следует всего-навсего изредка напоминать себе о бесконечном движении и о своем в нем участии, не отдавать себя в руки инерции, не забывать о самом главном – о реальности существования.

Double-edged weapon ‘Phaeton’
Нужно внимательно обдумать эту историю с палкой. Палка была железная и скорее даже не палка вовсе, а больше походила на антенну или шест, который объезжают, когда сдают экзамен в гаи на водительское удостоверение. Её можно было ставить на землю специальным основанием, и она не падала, хотя иногда угрожающе наклонялась от порывов ветра. Дома такую вешку или стойку предполагалось применять по-разному. На неё, если постараться и каким-нибудь образом прикрепить плечики, можно было вешать костюм, но Рома захотел поставить её просто посередине комнаты. Так и сказал, что я поставлю её посередине комнаты. Мы, конечно, не поверили, потому что до середины комнаты от того места, где мы, а если быть более точным я, нашли эту палку, было час автобусно-троллейбусного ходу, или то же самое, но минус двадцать минут, если сперва на метро.

Рома перекинул палку через плечо, и мы продолжили свою вечернюю прогулку в окрестностях Московского государственного университета. Бродили среди зданий, рассматривали памятники Столетову и Лебедеву. Жаль, нет знакомых в общежитии МГУ, так бы зашли сейчас в гости. Рому всё равно не пропустили бы на вахте с такой палкой. Брось ты её. Ни за что. Палка была такая большая, что когда мы вошли в автобус, Рома с трудом установил её в вертикальном положении. С палкой, конечно, не скучно, хотя проблематично с ней в общественном транспорте. В метро опять же не пускают, а ехать не ближний свет. Мы сидели на остановке, молча рассматривали проезжающие автомобили, часы на крыше станции Университет и изредка переглядывались, не представляя, что делать дальше. А если посмотреть со стороны – настоящий неореализм (думал я). Идем по городу, ветер, холодно, огни, машины, идем по городу втроем и один с палкой. Идем по городу, и никто не спрашивает – так надо. Удивительно грустно, не хочется даже говорить об этом.

В метро Рому не пустили, и мы остались вдвоем. Поехали кто куда, по домам. А Рома пошел пешком со своей палкой. Он шел, иногда останавливался, устраивал перекур, а потом снова шел. Наверное, в этом что-то есть, какая-то цель, борьба за что-то. Может быть, необъяснимое упрямство, я не знаю. Он шел, потому что ни за что не мог согласиться расстаться со своей пал-кой. И двигаться дальше ему помогала сила противоречия, которая подталкивает любого не со-глашаться, когда его пытаются принудить сделать что-то очень рациональное. В таком состоя-нии уже не остановиться, хотя не многие идут до конца. Я не знаю, добрался ли Рома до центра своей комнаты с палкой, или же сила его противоречия кончилась где-нибудь на полпути, но все же если сейчас эта самая палка стоит на заветном месте в Роминой комнате, я знаю таблич-ку с какой надписью можно установить там: Памятник великой силе противоречия. И не из-вестно, в чем больше смысла.

Phaeton
Фаэтон: Ужасная мука – сидеть д;ма. Здесь всё против меня. А когда, наконец, выхожу из подъезда на солнечную мостовую, я вновь ощущаю то воздействие, которое оказывает на меня окружающая атмосфера. Замыкается ещё один круг, на этот раз годовой. Улица простирается в обе стороны на неопределенное расстояние, и краски подобраны таким образом, что создается впечатление какой-то неповторимой эфемерной пустоты, опустошенности пространства. Небо и дома вокруг, далекие пейзажи, горы, которых здесь нет, побережья – всё зовет меня вырваться из этого бессмысленного замкнутого круга д;ма. Здесь только извечные незаправленные постели, кресла, утопающие в грудах перемешанных одеяний, книги, словно подбитые птицы, распластавшиеся на столах и стульях, в шкафах и на полу, лишающие разумности и терпения телевизионные передачи, ворохи утративших значение бумаг и обертки от жевательных резинок и я, обитающий во всех этих наводящих тоску пейзажах. Всё повторяется с невероятной точностью: ровно год назад были такие же праздники, и я также исследовал этот вопрос. Ровно год назад начиналась эта история.

На солнечной мостовой вечером редко встречаются целенаправленно шагающие люди. Редко встречаются группы шествующих. И это самое подходящее время для маленькой медленной прогулки. Я никогда не собирался спалить Землю. Глупая история. Чтобы сделать это, необ-ходимо иметь обиду или героический настрой, но в моем случае нет ни того, ни другого. Я чув-ствую освобождение, когда мой дом отпускает меня. Свежий ветер дружественно сдувает с моих плеч вековую книжную пыль, которой щедро одарил меня мой дом. Вдоль дороги развева-ются стяги всевозможных окрасок, их тонкая материя просвечивает, и это свойство прида-ет окружающей картине дополнительную ирреальность. Постепенно сливаются воедино вся-ческие мысли, закрепленные в различных отсеках моей протяженной памяти.

Спасибо всем тем, кто разделяет со мной тянущиеся непрерывной чредой то короткие, то длинные отрывки дней. Спасибо всем тем, кто говорит со мной, всем, кто видит меня, кто вспоминает меня, говорит обо мне, думает, молчит, всем тем, кто хоть на мгновенье заметил мое существование. Без всего этого невозможно жить, никому невозможно прожить и секунды без всего этого.

Стремительно меняется погода. Пролетающие облака теряют самообладание и изливают на нас в бесконечном круговороте огромные массы воды. Я стою на пороге, рассматриваю проно-сящиеся мимо в огромных водоворотах и валах автомобили, вижу прохожих, грозящих водите-лям пальцами или кулаками, понимаю, что время снова играет со мной в старые игры, но на этот раз я чувствую только безмятежное удовлетворение и покой.
Я кладу голову на плечо, похоже, что это твое плечо, и стараюсь хоть на минуту заснуть. Сначала в темноте за сомкнутыми веками медленно растворяются светлые контуры окружающих предметов, но скоро дрема начинает обволакивать изнутри мою голову и внимание постепенно и неумолимо рассеивается, так что я уже не могу уследить за происходящими изменениями. Замечаю только, что непрерывный грохот, мчащийся с равной скоростью вдоль тоннеля, на короткие отрезки времени полностью пропадает. Я понимаю, что это постепенно сон отвоевывает позиции моего сознания. Но окончательной победы одержать ему не удается, так как внезапно окружающее пространство освещается яркой вспышкой – поезд выезжает из тоннеля, и сон в испуге сдает свои позиции без боя. Лицо моё достоверно свидетельствует об этом своим ещё не совсем сосредоточенным выражением.

Фаэтон-Фаэтон, а кто придумал всё это? Зачем ты говоришь мне о том, чего не знаешь? Зачем мы стоим с тобой на этом мосту? Здесь, конечно, красиво, но жутко холодно. Ветер с такой си-лой ерошит мои волосы, ветер с такой силой ворошит воспоминания и твои волосы. Ты привел меня сюда не для того, чтобы прыгать вниз, ты ведь прекрасно знаешь, что я никогда-никогда не прыгну. Фаэтон-фаэтон, расскажи мне лучше ещё какую-нибудь историю.

Случается так, что всё чаще я нахожу больше смысла в медленном выполнении привычных действий. Я понял, что улицы сделаны такими длинными для прогулок, медленных путешест-вий и созерцаний. Улицы впиваются, как стрелы своими наконечниками, в горизонт, улицы сплетаются, связываются морскими узлами, а потом расходятся перпендикулярно. И тогда вдруг мне хочется сорваться с места и побежать, и бежать без остановки до самого послед-него дома, просто посмотреть насколько хватит сил, бежать за троллейбусом, перепрыгивая лужи и пугая прохожих, без передышки и остановки. Бесполезно останавливать меня, со мной может справиться только усталость, которая не знает противодействия. Когда становится тяжело дышать, ноги делаются ватными и всё тело утяжеляется в несколько раз, я падаю на траву или на скамейку и рассматриваю небо. Облака надо мной продолжают моё движение, в них тоже есть моя энергия, наше вечное движение продолжается.

Подходит почти полностью пустой автобус – только кондуктор и единственный пассажир. Я вхожу в последнюю дверь и сажусь так, чтобы удобней было рассматривать улицы, по кото-рым будет пролегать наш путь. Вечером совсем не холодно, на голубе, предвещающее закат, небо тонкой кистью нанесены настолько светлые розоватые полоски облаков, что их присут-ствие практически неуловимо.
Ты знаешь, недавно у меня появилась одна мечта. Не смейся, пожалуйста, все могут поддать-ся соблазну. Так вот, я теперь мечтаю побывать где-нибудь в южном полушарье, по возмож-ности ближе к полюсу, например, в ЮАР. Дело в том, что там все наоборот. Вот хотя бы ка-лендарь. Самый жаркий месяц в году – январь, самый холодный – июль. Мне кажется, что и я там, словно отраженный в зеркале, изменюсь до полной своей противоположности. Йикбор Йирад Суалокин Йилерва Атнас Нитнатснок Йинафипе Йидил Йинотна. Как будто заклина-ние или имя африканского поэта. А вообще мне кажется, каждому стоит измениться до сво-ей полной противоположности, все плюсы сменить на минусы, а минусы – на плюсы. И по-смотреть, что же из этого получится. Мне кажется, я придумал отличный метод поиска са-моего себя.

Не стану скрывать, что в последнее время я на многое начал смотреть совершенно иными глазами. Что именно послужило причиной тому, мне, как можно уже догадаться, не известно. Я пишу это «Письмо с другой стороны» для того, чтобы понять, зачем вообще всё ложащееся на бумагу существует. Когда я получу послание это и разорву в нетерпении конверт, мне не будет известен адресант, ведь я тогда забуду уже о том, что сам когда-то отправил себе эти строки и в замешательстве начну вчитываться в незнакомый текст, пытаясь вникнуть в смысл прочитанного. Но, к сожалению, понять заключенной здесь сути я, скорее всего, не смо-гу, и потому в негодовании смяв исписанные листы, выкину их в окно, во двор или на тротуар (в зависимости от того, куда будут выходить мои окна). Там листы эти и подберет кто-нибудь совсем уже усталый, сложит их аккуратно в карман и своей несмелой медленно поход-кой удалиться восвояси, насвистывая любимую им и мной мелодию. Он заберет с собой весь мой смысл, не зная этого, он расскажет кому-то из своих знакомых печальную историю о че-ловеке, не сумевшем разобраться в самом себе. Единственную историю обо мне, которую су-ждено будет узнать людям.

И многим станет ясно, что самое главное произведение (обычно все сходятся на том, что это роман), даже не так, самое гениальное произведение, которое может написать автор – это его жизнь. Здесь происходит полное слияние или поглощение (выражаясь языком моей будущей профессии), полное, доведенное до абсурда, отрицание литературы и полное её воплощение. Но самое главное в таком случае – не впадать в ереси. Ни в коем случае нельзя полагать, что от-ношение к своей жизни как к произведению подразумевает под собой нечто героическое, вы-нуждающее на постоянные подвиги, причем последнее слово можно употреблять как с кавыч-ками, так и без оных.
Вышеупомянутое отношение позволяет всего лишь легче проходить те жизненные перипетии, которые случаются в строго запланированном порядке согласно сюжету нашего произведе-ния. Безусловно, спорным представляется (и здесь я перехожу на совсем уж сухой язык) вопрос о возможности объединения роли автора и героя. В данном случае все зависит от основопола-гающих позиций отдельного человека. И разговор вливается в русло дискуссии между фатали-стами и противниками таковых. И дабы оставить бессмысленное и бесконечное препирание, целесообразно подытожить сказанное следующим: на мой взгляд, писать указанное произве-дение необходимо, делать это следует естественно, т.е. не сокрушаясь над постигшими не-удачами и не мусоля вопроса общественного мнения, а конечный результат останется оце-нить тем, кто заберёт весь наш смысл.


Life in glass-shoes
Последние ботинки, что я купил и ношу теперь – из настоящего стекла. Абсолютно прозрачные и бесцветные. Хотя с теплыми шерстяными носками можно даже сказать, что и вполне сносно получается. А так – холодно и жутко больно. Ходить нужно очень аккуратно, постоянно смот-реть под ноги, нельзя бегать, ходить по камням и прыгать по ступенькам. Медленно перестав-лять ноги. Не топай как слон! И ещё очень осторожно снимать. Но все же я рад своей покупке, пусть и такой неудобной.

К ботинкам у меня есть специальные шерстяные носки – каждый охотник желает знать, где сидит фазан – тоненькие полосы в порядке радуги. В них тепло, и обувь не натирает ноги. Я иду по снегу, и кажется, будто совсем легко касаюсь его, почти лечу по поверхности. Можно подумать, что иду в носках.
Зимой, конечно, носить токую обувь совсем неудобно, хотя можно попробовать положить внутрь меховые стельки. Зимой вообще очень сложно делать что-то вне помещения. Я, например, раньше играл на гитаре. Садился перед окном, долго настраивал, рассматривал струны. Если сильно оттянуть шестую, а потом отпустить, она ударится о гриф. Противный звук. А потом начинал играть. Мои песни совсем не похожи на те, которые принято играть для кого-то. Я не хочу сказать, что они служат для медитации, просто песни эти вряд ли заинтересуют слушателей, потому как ценны сугубо для исполняющего. Сложно найти подходящие слова. Можно сказать, что связь, возникающая между мной и гитарой во время исполнения, замыкается и не имеет направленного вовне импульса.

Мои песни не нуждаются в слушателях, то же самое можно сказать и о последних. Обоюдное безразличие меня совсем не пугает, так как в цели создания песен не входило их публичное ис-полнение. Возможно, это именно то, о чем говорят – «делается только для самого себя». Ника-ких амбиций. «Просто» – то самое слово, которое в данном случае лучше всего подходит для объяснения.

Раньше я играл на гитаре, теперь я только рассматриваю её, пытаясь понять, что необходимо изменить в визуальном образе, чтобы полностью заменить процесс извлечения звука. Я часто хожу на почту и покупаю марки с видами различных городов. Прошу, чтобы их погасили, затем возвращаюсь, по пути заглянув ещё куда-нибудь, и потом начинаю долго расклеивать эти ма-ленькие картинки. Самое сложное – правильно расположить их на корпусе гитары, чтобы они гармонично смотрелись и не концентрировались в определенном месте. Гитара стоит у стола, я сажусь напротив и долго рассматриваю её, пытаясь понять, что ещё необходимо изменить. Вполне возможно, что она уже никогда не будет звучать, и поэтому я думаю, что было бы не-плохо покрасить струны и гриф в белый цвет, а ещё лучше побелить их известкой. Это риско-ванный шаг, и я не спешу его предпринять. Потом, возможно, гитару можно будет покрыть ка-кой-нибудь росписью. Удивительно, почему до сих пор никто не додумался сделать это.

Общий термин для подобного положения вещей – жизнь в стеклянных ботинках. Иногда они разбиваются вдребезги. Ужасный конфуз. Тогда приходится покупать новые, но всем известно, что это до поры до времени. Жизнь в стеклянных ботинках – непредсказуемое мероприятие, начинается и оканчивается совсем не по расписанию. Жизнь в стеклянных ботинках, жизнь в стеклянных ботинках, жизнь в стеклянных ботинках.

Bicycle cacophony
Интересно, носила ли она когда-нибудь ранцы? Например, в школе. Вообще, я не представляю её в школе, с одноклассницами, с одноклассниками, на перемене или отвечающей у доски, ре-шающей задачу, не могу даже вообразить. Кажется, что окружающие всегда были такими. Ни-кто не меняется. А ведь она когда-то впервые села на велосипед, когда-то впервые перепачка-лась гуашью, однажды влюбилась, да так, что полгода не могла думать о чем-нибудь другом. Или когда-то решила написать историю, а потом забросила эту затею куда подальше и никогда больше не притрагивалась к оставшимся черновикам, в тайне надеясь очередным летом на даче дописать все разом. Она не всегда была такой как сейчас, но в это почти невозможно поверить.

Так же сложно представить себе, что когда-то люди не имели хотя бы шариковых ручек. Когда-то люди сражались на саблях, и почта ходила месяцами. Это почти не реально.
Поэтому мы так любим выслушивать истории, любим, когда другие рассказывают нам свое прошлое. Мы пытаемся поверить в то, что они когда-то были другими (ведь не могут же они так складно сочинять), но совсем не обязательно, что все услышанное – чистая правда. Хотя, в принципе, это и не важно. Главное, что можно поверить, и поэтому получить успокоение. При этом, рассказывая о себе, совсем не обязательно вдаваться в подробности, хотя не делать этого (то есть не вдаваться в подробности) практически невозможно. Когда человек рассказывает о себе, и рассказывает по собственному желанию (или внутренней необходимости), он может получить удовлетворение только от правдиво изложенной истории своего прошлого. Таким образом, получается, что с определенной долей вероятности можно предполагать существование следующего факта: истории, рассказанные нам другими о своем прошлом, изначально правдивы, и поэтому успокоение, получаемое нами от этих историй, вполне обоснованно имеет право существовать.

И если ты знаешь, что она когда-то впервые поняла что-то, и ты сделал то же самое «не помню уже когда», выходит всё не так безнадежно в этом мире, потому что люди действительно меня-ются, а дальше звучит
Великая велосипедная какофония.
Уносятся в поля два маленьких силуэта,
Четыре звонких колеса и долгие пронзительные звоночки: дзынь-дзынь (звонок на руле велоси-педа).
Не думая больше ни о чем,
теряясь в бесконечном золоте колосьев,
иногда подпрыгивая на кочках и ухабах,
по тонкой петляющей колее
мчатся два маленьких силуэта. Блестящие спицы накаляются добела, протекторы серебрятся от пыли, мы едем очень быстро или это только кажется, (самый привычный ландшафт – тот, кото-рый привыкли созерцать в детстве, поэтому горы) горы походят на осенние океанские волны – холодный светло-синий цвет – правило перспективы, чем дальше, тем холоднее – правило жиз-ни (ещё одно). Где-то дальше будет вода, огромная масса воды, океан. Обычно слышно за ки-лометр и более, ещё не видимые волны разбиваются о берег, может быть, я не знаю, как до него добраться, но точно знаю, что он рядом. Конечно, велосипеды значительно отличаются от лю-дей, во-первых, их индивидуальность не так заметна невооруженным глазом. Во-вторых, они менее чувствительны и не так часто плачут. И, кроме того, на них в большей мере можно поло-жится. Люди же часто подводят.

Если велосипеды ложатся на песок, кажется, будто их ударили, сокрушили и они не могут под-няться. Велосипеды – мужской на песке, а женский повалился сверху – сплетаются своими ос-товами (если рули изогнуты, то и рулями) и лежат не шелохнувшись. Колеса утопают в песке, рули, словно локти, опираются о землю, два велосипеда вглядываются в океан. Стоит сказать про небо. Естественно ясное, неизмеримо глубокое, как будто переходящие в свист, небо, вы-цветающее по краям оттого, что солнце беспощадно. Что-то невероятное. И два маленьких си-луэта снова вдалеке, у самых волн, люди не так важны в этой картине.
Хотя понятно, что без человека велосипеду не обойтись, и очень жаль, что обратного не ска-жешь о человеке. Во всем этом, если задуматься, сквозит неумолимая предрешенность. Человек жестокосерд по отношению к окружающим, куда уж там до велосипедов. А ведь последние мо-гут стать самыми верными спутниками, настоящими друзьями человеческими. И те, что сейчас у самых волн, не подозревают, что на самом деле они в отличной компании, и им именно по-этому больше никто не нужен. Это как будто две пары там, где кажется, что одна.

Великая велосипедная какофония никогда не заканчивается.
Я надеюсь, звонки на рулях будут продолжать выводить свои однотонные мелодии ещё не один год или век.
Два силуэта медленно, лениво крутят педали – возвращаться сосем другое дело. К вечеру ветер крепчает, по полям проносятся волны, похоже на то, как женщина встряхивает покрывало. Лю-ди разговаривают, продолжают начатое у океана или вспоминают что-то новое, чтобы сменить тему. Сначала дорога идет почти параллельно океану, и справа через каждые сто метров стоят заброшенные дзоты, заросшие травой. Прекрасно, когда эти места оглашает звонкий смех; по-том дорога резко поворачивает влево и становится значительно уже. Можно остановится где-нибудь, съехать в поле, расстелить покрывало и немного отдохнуть, рассматривая чаек, высоко парящих над нами. И продолжать рассказывать истории, а велосипеды, как и всегда, будут за-интересованно слушать и обмениваться репликами на своем, непонятном нам языке.
Когда ветер усиливается, мы быстро собираем продукты, выезжаем на колею и едем прочь от океана, ни в коем случае не оборачиваясь. И тогда только усталость перемешивается с радостью оттого, что
Великая велосипедная какофония продолжается.

Last conversation
Сегодня в 12.15 Петропавловскую крепость спускают на воду. Или нет. Сегодня спускают Пе-тропавловскую крепость на воду в 12.15. Ещё хуже. Сегодня в 12.15 состоится спуск Петропав-ловской крепости на воду. А лучше всего. Сегодня в 12.15 на воду спускают Петропавловскую крепость. Ты что, левой рукой написал. Нет, я вообще не умею левой рукой писать. И никогда не умел? Нет. Никогда даже и не пытался. А я умею:

Завтра на воду спустят Эрмитаж и Кунсткамеру, в Москве – Пушкинский музей и стадион Лужники, за ними следом в течение следующей недели в плавание отправятся Останкинская телебашня, Завод «Красный октябрь» и Центральный дом художника вместе с Крымским мос-том и монументом Петру Великому. С помощью специальной техники с места тронется цирк на проспекте Вернадского, часть построек Московского государственного университета и Киев-ский вокзал. Это уже слишком, и к тому же ничего у тебя не получается, такие каракули – я и то лучше левой рукой владею. А ну попробуй (передает ручку):

Начинается демонтаж Шаболовской телебашни, металлические конструкции предполагается применить для строительства монорельсовой железной дороги. Why is it important to save the rainforests? Global warming. The polar ice caps consist of millions of tons of ice. Если millions of tons of ice начнут таять, уровень моря заметно поднимется, что явится причиной небывалых на-воднений. Значительно изменится ландшафт. Известно, что целые континенты уйдут под воду, и человечество, помимо прочего, столкнется с ещё одной проблемой, никем сейчас не учиты-ваемой. Придется придумывать десятки новых названий для вновь возникнувших морей, бухт, заливов, лиманов, рек, озер и других водоемов. Конечно, с самого начала людям будет не до этого, но потом появится необходимость внесения изменений в карты Земли и отдельных её районов. Данная ситуация представляется затруднительной по той причине, что человечество впервые окажется перед столь обширным числом неизвестных географических объектов, и по-требуется богатое воображения для того, чтобы единовременно изобрести значительное число наименований. Хватит-хватит, вижу, ты обманул меня. Я просто не хотел сначала писать левой рукой, а потом передумал. Надо сказать, что у тебя тоже не особо хорошо получается, особенно буква «ш». А ты знаешь, что

Если очень сильно чихнуть, то кожа на губах может потрескаться, особенно если она сухая. Кажется, будто мяч метким ударом нападающего направляется в окно, проходит секунда, и стекло разлетается вдребезги. Мелкие осколки вонзаются в слегка приоткрытые губы. Звучит сирена и оглушительный вопль во дворе. За секунду до этого, как раз когда нападающий нано-сит свой победный удар, раздается громкое «а-а-а-апчхи!!!». Все случается моментально, так что никто ничего не замечает. Ну, уж нет, враки. Я бы заметил, у меня отличная реакция. К тому же футбольный мяч. А я не думаю, что это так просто. Возьмем, к примеру, хорошего голкипера. Разве ему всегда удается заметить футбольный мяч? Вот видишь.

Я позавчера встретил Семена Владимировича. Давно, что-то мы его не вспоминали. Да уж, это точно. Вот. Я встретил его на крыльце, когда выходил из университета. Говорит: Здорово, как жизнь? Я вот захотел побыть немного среди молодых, вспомнить, так сказать, былое. А если серьезно, дело есть. Ну, мы пошли, там, в кафе, он всё со своей трубкой, голландский табак, дым коромыслом. Вонючий какой-то табак. Минут пять просидели молча. Я кофе не пью, он остывает, СВ молчит, многозначительно смотрит на меня, оглядывается. Говорю: ждем кого-то что ли? А он, так, улыбнулся слегка и как чихнет со всей силы, аж из пепельницы весь пепел по скатерти разлетелся. И мы, конечно, засмеялись. Он говорит: сам-то как? Рассказывай пока, я послушаю, потом сам что-нибудь рас-ска-жу. А мне говорить нечего, что я ему могу поведать? Настроение не подходящее, говорю. Была такая история

В одиннадцать часов сорок две минуты наш герой вышел из подъезда дома номер тридцать три по улице Удальцова и направился в сторону метро. Не похоже, что светило солнце, то есть, что было солнечно, можно сказать, стояла обычная пасмурная погода начала марта. На тротуарах повсеместно возникали огромные лужи с коричнево-серой жидкостью. Люди упражнялись в прыжках с шестом, беге с препятствиями и других видах олимпийской программы.
Ну, хватит. Ты сказал ему, что уезжал за тридевять земель? Да нет, все получилось совсем по-другому. Он сам спросил меня об этом, и ещё про тебя. Говорит, а как она отнеслась к твоему путешествию. Я говорю: кофе остыл, а я люблю холодный, с лимоном. Она отнеслась хорошо, потому что каждый рано или поздно должен ненадолго уехать. И она тоже уезжала. А ты скучал? Спрашиваете, естественно. Я, говорю, теперь изменился сильно, и сам не знаю, рад ли этому. Возможно, не могу пока привыкнуть.

 С маслобойней знаете, что вышло? Она ведь сгорела в то утро, ну когда мы все перессори-лись. Да, я слышал что-то, но тогда я уезжал в командировку. Мне кажется, что все это уже случалось однажды, нет у тебя такого чувства? Возможно. Я вообще сейчас начал замечать, что некоторые воспоминания начинают существовать как будто самостоятельно, отлуча-ются куда-то на время, а потом возникают совсем не к месту. Что-то в этом роде. Как раз к этому моменту трубка у СВ совсем перестала дымить, и он начал по новой её раскуривать.

Дым – дым
из трубки – из трубки
коромыслом – …
чад – чад
такой – такой
что – что
не вздохнуть – … вздохнуть – … вздохнуть – … вздохнуть – … вздохну…
люди – люди
мысли – мысли
вновь – вновь
с тоской – с тоской
какая – какая
жуть – жуть – жуть – жуть – жуть – жуть – жуть – жуть – жуть – жуть – жуть

На улице в тот день действительно было ужасно сыро. Наш герой, опустим его имя, уже стоял на остановке в тот момент, когда из перехода показались знакомые лица. Сегодня вечером обя-зательно должно что-то произойти, сказал про себя наш герой, а вслух поприветствовал знако-мых, которые продолжали свой интересный разговор.
Рассказывай лучше дольше про Семена Владимировича. Ты все время сбиваешься на какие-то глупости. Уникальная способность запутывать повествование.
Хорошо.
СВ распыхтелся как паровоз. Ты, пх, говорит, не думай, что я, пх, просто так позвал, пх, тебя, пх, кофе попить. Дело в том, что меня отправляют в командировку, а точнее, пх-пх, в длительную (предлительную) экспедицию с геологическими исследованиями. Я ужасно рад, такое случается всего раз в жизни, но есть одна загвоздка, как ты понимаешь, мне не на кого оставить своих кошек. Я сразу смекнул, а почему бы и нет? Говорю, я согласен. Вот и чудесно, есть два варианта. Либо ты поселяешься у меня, либо приходишь раз в два дня. Выбирать тебе, скажу только, что первый вариант предпочтительнее. Он передал мне ключи, деньги на корм на шесть месяцев вперед и объяснил, где лежат остальные, как раз до конца командировки. Потом он спросил, как поживает Рома, исполняет ли он ещё номер с саблями. Я рассказал историю про палку, про школу капитанов, рассказал про то, как мы катались на спине на Воробьевых горах, про то, как мы чуть не уехали в Англию и ещё кучу историй. Сказал, он больше не показывает свой номер с саблями, а его подруга из банановой республики –ия больше не ассистирует ему. Семен Владимирович посмотрел на часы, сказал – о-о-о, да я уже опаздываю, ну, до скорого, не хворай, передавай привет всем, кого увидишь. Adj;! Я говорю, привет! Рукой махнул, а сам думаю, грустный он какой-то, точно навсегда уезжает. Глаза, знаешь, такие полностью погасшие. Может, показалось. Он, когда выходил, обернулся в дверях, и руку вверх поднял, а потом так резко бросит вниз, и вышел очень быстро. Потом и я.

На улице в тот день действительно было ужасно сыро. Как раз мой троллейбус подошел. Водитель включил микрофон, откашлялся и говорит: «Троллейбус до Кравченко, до Кравченко». Я сел за водительской кабиной, достал книгу, но никак не мог сосредоточиться, в памяти стояла картина нашего прощания, нехорошее чувство, очень неприятно. Читать не хотелось, и я уставился в окно. Смотрю, ты стоишь на остановке, как обычно читаешь что-то, склонив слегка голову. Вот пропащая душа, одни книги на уме, думаю, куда же ты запропастилась? Хотел выйти, но потом передумал, не знаю сам почему, ехал и размышлял, что же лучше жить на квартире у Коркова или ездить к нему раз в два дня, переехать или ездить, переехать или ездить. А я тебя тоже видела, я читала, поднимаю глаза, знакомая личность, что-то обдумывает напряженно. Книга интересная; у тебя в руках тоже книга. Прощай, думаю, у каждого своя книга.

Nota bene
Заметьте, это было последнее появление Констанции Санта Епифании Новалины Изобеллы Ясной в этой небольшой истории. Не стоит сожалеть, ведь в жизни она значительно пре-красней, и у вас всегда есть возможность лицезреть её.

Black-and-white
Иногда я мечтаю, чтобы все вокруг стало черно-белым. Тогда у тебя будут совсем другие глаза, равно как и у меня. Не знаю, долго ли придется привыкать к такому изменению, но мне кажет-ся, в конце концов, все оценят сопутствующие преимущества.
Раньше я никогда не думал о красоте шеи. Мне казалось, что данная часть человеческого тела необходима только для того, чтобы быть спрятанной под шарфом в силу своей невзрачности или же скромности, а оказалось нежности. Я долго не мог оценить тонкой красоты и гибкости стебля. Шея прочно держит прекрасную голову с удивительным лицом. Но всё это можно толь-ко почувствовать, ощутить, а вернее увидеть.

; Захватывающая история обрывается на том самом месте, где каждый с волнени-ем ждет, что же случится дальше.


Skjulestedet jeg har ligger mellom isbaks
На полюсе мы жили впятером, рассказывает Семен Владимирович (или Валерьевич – уточните) Корков. А статья называется «Как хорошо дома». В нашем распоряжении было два корпуса на паровом отоплении. Больше всего вспоминаются мне вечера, когда все собирались вокруг ра-диоприемника и слушали из другой галактики доносившиеся новости. Руководитель экспеди-ции Федор Иванович Карась подарил каждому памятный вымпел, когда мы отправились в об-ратный путь. Приехала новая смена, и мы устроили праздничный ужин, долго обменивались впечатлениями, показывали результаты исследований. Хорошая работа.

По утрам все собирались в столовой, у нас был замечательный повар, он же врач и радист. Потом расходились по рабочим местам, обрабатывали материалы, которые до этого были собраны в суровых условиях, ставили опыты, в общем, обычная рутинная работа. Представляете себе, вечная мерзлота, бесконечная зима, миллионы дней холода. И все это за твоим окном. Настоящая жуть. И иногда внутриутробное завывание за стенами, целыми днями. Ветер, ветер, казалось бы, что ещё надо, чтобы вконец спятить (заменить на «сойти с ума»). Помогала работа, интенсивные опыты, совещания. По вечерам я всегда старался оставить время на чтение. Ещё я вел дневник, но последнее предприятие продлилось недолго, так как я не видел особого толка переписывать практически одними и теми же фразами написанное выше.

Что взять с собой на полюс:
1. четыре коробка спичек
2. фонарик
3. брезентовый рюкзак
4. енотовую шапку с хвостом
5. унты
6. компас, карту, водонепроницаемые часы и бинокль
7. био-туалет
8. русско-французский разговорник
9. «Робинзон Крузо»
10. штопор для открывания
11. десять пачек спагетти
12. хорошее настроение, особое расположение духа, календарь, записную книжку полярника
13. велосипедный насос
14. тыквенные семечки, сушеный чернослив, пластилин
15. дюжину носовых платков
16. ах, этот безумный-безумный мир
17. твою фотографию
18. шерстяные носки, пуловер с цаплями, синий комбинезон, складной табурет
19. лампочку для починки носков
20. ксерокс паспорта и маленький перочинный ножик
21. бумажного воздушного змея, шинель и кожаные варежки
22. сухое молоко, привет от друга, северное сияние, маленькую книжку афоризмов
23. все остальное, что может пригодиться, i.e. миллион необходимых вещей.

Вы просите рассказать какую-нибудь занимательную историю того времени. К сожалению (а может и, напротив, к счастью) ничего особенного на ум не приходит. Повторюсь, что разнооб-разием наше пребывание на полюсе не отличалось.

Red fiery spheres. Они появились месяцев через пять после нашего приезда. Обычно к полуд-ню возникали далеко на горизонте и катились по снежному пространству невесомые как пере-кати-поле и стремительные как шары в боулинге. Они перемещались плотной шеренгой, центр которой приходился ровно на нашу базу. Когда шары достигали корпусов, можно было точно определить их размер. Как раз высотой с флагшток, стоящий во дворе. Мы все собирались око-ло окон и смотрели, как они со свистом проносятся мимо. Случалось, что один из шаров на всей скорости врезался в наш корпус, и тогда на мгновение все ослеплялись сильнейшей вспышкой. Никакой периодичности в появлении данных объектов мы не наблюдали, и, к сожалению, все негативы, на которых должны были сохраниться их отображения, оказались засвеченными.

Через год шары исчезли и больше ни разу не появились даже на горизонте. Как раз в это время всех начала мучить бессонница. По ночам все чаще многие стали улавливать странное пение, вызывающее какое-то нутряное животное беспокойство. Невозможно было и пяти минут провести в постели без движения, хотелось броситься бежать без оглядки, пока душераздирающая музыка не стихнет. Федор Иванович объяснил, что это особый юго-западный ветер, который дует здесь раз в пятнадцать лет. Он должен был стихнуть через пять дней, но этого не произошло. Только через два месяца наша команда распрощалась с бессонницей уже настолько утомленная, что никто даже не заметил смены ветра.
Поет: не улетай, не улетай на север,
там только льды, мороз, олени, клевер…

Сорок лет назад, будучи маленьким мальчиком, в папином кабинете я часами рассматривал глобус. Я представлял себя покоряющим горные вершины, пересекающим на верблюдах Саха-ру, на плотах спускающимся по Амазонке, окруженным крокодилами и кровожадными людо-едами, но больше всего меня притягивал полюс. И я точно знал, что непременно окажусь там. Теперь моя давняя мечта сбылась. И каждый раз, приходя из очередного странствия, я знаю точно, что даже полюс никогда не заменит мне дома.
Неплохо получилось? Да?

Корреспондент: Семен Владимирович, когда вы были на полюсе, пробовали ли вы на вкус снег?
С.В.: Да, конечно, по нашей старой традиции.
Корреспондент: И это действительно правда, что снег на полюсе по вкусу схож с ананасовым повидлом?
С.В.: Нет, конечно же, это выдумки. Мне показалось, что вкус его чем-то напоминает сливоч-ную помадку. Да, именно сливочную помадку. А известно ли вам, что у эскимосов вообще нет такого понятия – снег. Дело в том, что для различных состояний этого природного явления у них существует около двадцати четырех различных терминов. Так что, вот так (любимая фраза лектора).
льдины, льдины, льдины и сардины
ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА. Та-да-да—тадада.

По вечерам мы часто пели под гитару разные песни. Теперь я могу похвастаться богатыми зна-ниями современной музыкальной традиции. Впервые я познакомился с произведениями так на-зываемой новой рок-волны. Конечно, все мы любим и помним старый квартирный рок восьми-десятых, постоянно слушаем Кино, Аквариум, Зоопарк. Я, например, остаюсь верен старинной русской группе АукцЫон, продолжающей радовать слушателя новыми адекватно-актуальными экспериментами, интеллектуальными играми с окружающим миром. Все, сделанное музыкан-тами на стыке тысячелетий, представляет собой гигантский по масштабам поиск новой формы для нового содержания. Это уже не рок, в русском смысле этого слова. Хотя, судя по всему, творчество вышеупомянутой группы никогда роком и не являлось. Дело в том, что наш рок – это настроение противодействия созданному людьми осознанно, то есть, к примеру, противо-действие политической системе, противодействие официальному противодействию, единство и борьба противоположностей, музыкально-культурная диалектика, со светлой идеей, надеждой и здравым смыслом.

Естественно, что подобная система в большой степени недолговечна, так как уже достижением поставленной цели, ставит точку в своем существовании. Что, между прочим, мы и наблюдаем сейчас в среде российской рок-культуры, которая безвозвратно деградировала и стала пропове-довать бессмысленное самоповторение с редкими вспышками гневного экспериментаторства, вызванными бессилием в создании действительно нового. С АукцЫоном все с самого начала было совсем по-другому. Дело в том, что творческое противодействие этой группы не ограни-чивалось вышеупомянутым преодолением рукотворных препятствий, выстраиваемых на пути современной музыки, оно (противодействие) шло дальше, пытаясь показать всем удивительную иррациональность окружающего мира, оно как бы спорило с заведенным порядком вещей, ука-зывало на ужасную предрешенность, на грубое несоответствие, разницу в понимании и дейст-вительном положении вещей.

К сожалению, очень сложно понять вектор данного противодействия. Является ли целью все же рукотворное, то, что создается людьми, пусть даже неосознанно, то, что связанно с людьми или напрямую от них зависит, и в таком случае, цель эта благородна, так как данное творчество яв-ляется в большой степени самокритикой. Самокритикой неправильного, несоответствующего и при этом, устроенного неподобающим образом самим человеком, образа жизнедеятельности, то есть культуры в самом широком смысле этого слова. Если же противодействие имеет место в ещё более широкой, можно сказать всеобъемлющей, системе, тогда в нем не только нет смысла, но оно представляет собой бессмысленное экспериментаторство, которое только спекулирует на естественной борьбе и имеет своей целью изображение грандиозной отрешенности, обижен-ности на исконно заведенный порядок мироустройства, что в свою очередь губительно и ставит такое противодействие в один ряд с самыми деструктивно настроенными еретическими тече-ниями.

Видится, что тонкое, филигранное понимание окружающей нас несправедливости и, соответст-венно, ранимое её переживание порождает поистине гениальное искусство, но вот отрицатель-ные (в смысле отрицания внешнего, а не с точки зрения ценности) эмоции, возникающие при восприятии этой несправедливости, в свою очередь уже окрашивают созданное, то есть явля-ются индикатором его (созданного) ценности. Если вышеуказанные эмоции направлены против созданной человеческими руками несправедливости, пропитанное ими произведение несет в себе позитивный заряд, если же эти эмоции обрушиваются на все Мироустройство, пытаются показать Его непродуманность и бессмысленность и, наконец, выказать свою бесконечную обиду и печальную тоскую, вызванную этой, уловленной обладателем эмоций, «несправедли-востью», то произведение, основанное на указанных эмоциях, несет в себе деструктивную, от-талкивающую и спекулирующую на чувствительности адресатов направленность. В данном случае, полагаю, следует обойтись без конкретной оценки, обозначив только механизм, исполь-зовать которые представляется благоразумным.

В заключении, можно также отметить, что очень даже вероятным является и совершенно иное понимание принципа, которым руководствуется творческий коллектив, для успешного продол-жения творческой деятельности. Возможно вообще полное отсутствие эмоциональной окра-шенности. Таким образом, слушателям представляется восприятие окружающего мира, лишен-ное определенной, навязываемой адресатам, точки зрения, изображение, по которому мы мо-жем перемещаться в любом направлении, а так же вне его, чтобы выбрать место, наиболее нас устраивающее, то место, с которого указанная картина предстает перед нами во всей своей кра-соте.

Последнее слово мне приносит особую радость. Красота – это способ убедится в гениальности окружающего мира. Особенно здесь, на полюсе. Красота не имеет ничего общего с тем, что вы-зывает у нас симпатию. Дело в том, что симпатия появляется по отношению к достаточно одно-образным факторам окружающего мира, факторам, соответствующим определенным, всеми принимаемым, характеристикам. Красота, напротив, всегда идет в разрез со сложившимися требованиями. Она представляет собой исключение, она не принимает объективных законов и своей смелостью притягивает к себе. При этом не все могут принять такое нарушение правил, поэтому не возможно найти общего критерия красоты. Он есть, но отыскать его невозможно, так же как невозможно отыскать смысл жизни, вернее обосновать его. Именно поэтому, созер-цая красоту, невозможно не заметить закономерности в ней царящей, что и говорит о гениаль-ности окружающего нас мира. Следует отметить, что тонкий баланс (данная закономерность) легко нарушатся человеческими руками. Знаете такую песню (поёт):
Come on, come on, you think you drive me crazy
Come on, come on, you & whose army/ you & your cronies
Come on, come on, Holy Roman Empire
Come on if you think, come on if you think, you can take us on.

Это моя самая любимая. Очень хорошая песня. Я с детства слушал иностранную музыку, хотя ничего и не понимал. Ни слова. А потом начал изучать разные языки, начал вслушиваться и вдруг до меня дошло, что пока не знаешь, о чем песня, она нравится гораздо больше. Своей пе-вучестью, наверное. Естественно, всегда существуют исключения (поёт):
People are strange
When you are stranger
Faces look ugly
When you alone
Women seem wicked
When you unwanted
Streets are uneven
When you’re down
***
When you’re strange
No one remembers your name
***
When you’re strange
Faces come out of the rain

А так смысл присутствует очень редко. И если пытаешься его постичь, узнаёшь, что именно скрывается за неясными иностранными выражениями, перестаешь чувствовать произведение в целом, акцентируешь свое внимание на отдельных компонентах. В общем, таинство пропадает. А теперь я немного передохну, голова что-то разболелась. Все никак не могу привыкнуть к но-вому (вернее старому) климату. Не представляете, как здесь ужасно. Такой пресс, Москва – это огромная соковыжималка. Ok, пленка уже, кажется, кончается. Да, так и есть. STOP.
Далее по сценарию будет маленькое отступление. Выключите, пожалуйста, свет, я должен со-средоточится.
Не так.

Далее по сценарию начинается демонтаж сцены, недовольные актеры, не понимая, что проис-ходит, начинают препираться с рабочими, которые цинично разбирают подмостки, уносят де-корации. Актерам приходится доигрывать последний акт на маленьком клочке, оставшемся от сцены. Зрителей просят не расходиться, уверяя, что спектакль ещё не кончен. Кто-то выкрики-вает – бросьте ёрничать. Хватит самодеятельности. Мы пришли не на happening. Но актеры не-уклонны.

Семён Владимирович, и всё же к полюсу. Мой диктофон готов к записи, и я сам весь во внима-нии.
Теперь очень сложно объективно говорить о том времени. Из памяти стерлись все негативные воспоминания, так что я не скажу ничего о трудностях, нас постигших. Грандиозная неудача приключилась во время весенних паводков, всё, что мы с таким трудом засеяли, скрылось под пятиметровым слоем мутной воды. Когда я вернулся, я не узнал окрестности, я попросил моих соседей объяснить, что же произошло с моим родным городом, но все только разводили руками и грустно улыбались. Why is it important to save the rainforests? Global warming. The polar ice caps consist of millions of tons of ice. И тогда я рассказал им, как же на самом деле спастись от гло-бального потепления. Необходимо уже сейчас переселяться на полюс.

Без слез не могу вспоминать, как скрывался на горизонте край обетованный, как таяли в лучах заходящего солнца последние ледяные пики, как мы молча сидели, погруженные в тяжкие размышления, мы знали, что больше уже никогда не возвратимся на полюс. Если говорить до конца откровенно, наше путешествие – это самое главное странствие в самого себя. И о возвращении не может быть и речи. Я навсегда остался среди бескрайних снегов, в Богом забытом поселении на самом полюсе, там, где нет ничего, кроме собственного смысла. Но я здесь и счастлив тому, что мой дом устоял. Теперь я буду, не переставая, работать, я буду писать книгу о смысле жизни. Эта книга приснилась мне однажды, и с тех пор я вижу в ней главную цель своей жизни.

Конечно же, Семён Владимирович никогда не напишет свою книгу, и он не знает даже, о чем она должна быть. Он больше никогда не возникнет в этом повествовании. Его последнее появ-ление было спонтанным и во многом надуманным. Он разъяснил некоторые воззрения, прису-щие автору, и на этом его миссия окончена. Каждому рассказчику всегда очень сложено ре-шиться сделать что-то конкретное со своим героем. Думаю, в некоторых случаях в этом во-обще нет особой необходимости. Очень редко можно встретить где-либо рассуждения о судьбах, чаще – рассуждения об идеях. Следует отметить, что в этой истории не так много героев, и все они появляются без всякой объективной к тому причины. Когда заканчивается выдумка и начинается правда, очень сложно выяснить, что же нам ближе. Возможно, ни то ни другое. Конечно же, ни то ни другое. Я вижу, что история исчерпала себя. Конец.

Весной ужасающи черные окон квадраты,
глядят на меня, безумно смеясь.
На выжженных солнцем обоях солдаты
Ведут наступленье, к победе нелегкой стремясь.
Вагоны, набитые солнцем, уходят на запад,
Поля на обоях покрыты прекрасной травой.
И мы расстаёмся, когда же вернешься назад ты?
Я думал, что я никогда не расстанусь с тобой.
На лицах огонь заходящего солнца играет,
Солдаты продвинулись вглубь, подрывая мосты.
И всё, что победе нелегкой ещё угрожает,
Бессмысленно, так как угрозы извечно пусты.
Весной ужасающи черные окон квадраты,
глядят на меня, безумно смеясь.
На выжженных солнцем обоях солдаты
Ведут наступленье, к победе нелегкой стремясь.

Итак, остался только я один. Последние слова всегда даются ужасно трудно. Ведь часто в них сосредоточен весь смысл рассказанного. Мне кажется, что это не совсем верно. Когда че-ловек достигает места назначения, он утомлен дорогой, и ему хочется только поскорее за-быть обо всех трудностях, встретившихся на его пути. Он бросает тяжелую поклажу, са-дится на кухне за стол и, медленно потягивая чай, абсолютно ни о чем не думает. Никогда он не станет вспоминать завершившееся путешествие. Ни при каких условиях не захочет сразу же разбирать огромный чемодан. Он будет сидеть до тех пор, пока сон окончательно не одо-леет его, и тогда он встанет из-за стола, скажет спасибо, и мгновенно раздевшись, повесив одежду на спинку стула, посмотрев на часы, рухнет в кровать. Да. Никаких выводов, никаких размышлений (всё завтра или через неделю), а пока только покой и тишина. Возможно, чело-век действительно (или окончательно, всецело) возвращается из путешествия спустя какое-то время после того, как он фактически переступил родимый порог. Дело в том, что душа всегда немного опаздывает, и поэтому тот, кто сидит перед вами, ещё только наполовину человек.

And yesterday there was a snow all the day …
И вот история. Когда-то я придумал тебя, и потом встретил тебя, но разочаровался (хотя ты была гораздо лучше, чем я мог это предположить), и потом сидел и улыбался. И все говорили тогда, чему же ты улыбаешься. Я просто был рад, я понял, что можно быть счастливым от одиночества, спокойствия и безмятежности. Я просто шел по улице и улыбался душой и глазами всем встречным и особенно снегу. Я очень люблю снег. Безмятежность снега. Всё, что может сделать человек для того, чтобы почувствовать себя счастливее, иногда бывает ужасно скучным. И бездействие в данном случае гарантированно приносит долгожданный покой. Снег шел медленно, и всё постепенно занимало свои места, каждая снежинка вокруг и каждая мысль в голове. Мы не сделали того, что могли бы. Мы не испытали горечи расставания. Мы не испытали безвыходности непонимания. Мы даже не знали друг друга толком. Мы просто были. И из этого получилась короткая история абсолютно ни о чём.

Верно сказано где-то, что конец – это всегда начало. Когда я захочу рассказать новую историю, мне будет гораздо легче начать её, потому что от многих ошибок или неудач я предостережен теперь собственным опытом. Не знаю даже, когда это произойдет, и случится ли вообще. Воз-можно, что очень нескоро.

Песня. Когда человек нем, он может петь только на бумаге. Но бессмысленно и глупо петь на бумаге, если ты можешь сделать это как положено. Широко открыв рот, а лучше тихо и от всей души, чуть фальшивя, петь о том, что все будет хорошо и перекладывать в стихи новости мира сего, отбивая ритм ногой или пальцами, не важно. Петь тихо только для кого-то одного, вкла-дывая все свои чувства, все мысли, все свои идеи и радости, всё, что можешь подарить, и всё за одну улыбку. Чтобы спеть песню, нужно точно знать, кому ты посвящаешь её. И ещё важно не бояться. Никогда не боятся спеть неправильно. А лучше всего, вообще не думать об этом, что-бы не растерять необходимого душевного настроя. С песней гораздо легче, потому что она хра-нит эмоции, она забирает их, когда это необходимо, и возвращает, когда потребуется. Песня – это заряд, в ней заключена энергия.

Не знаю, чем закончить эту историю. Мой друг сказал мне: «Напиши просто – А вчера целый день шел снег…»

§1.5 ‘Напоследок небольшая история о велосипедах и о погоде, написан-ная для Констанции’
Последняя история абсолютно ни о чем

Once again
I’m in trouble with my only friend
i. Ты знаешь, город стал теперь совсем другим.
ii. В пустых автобусах летят куда-то тени.
iii. И удивительны знакомые круги,
iv. Которые накручивает время.
v. Вороны бьются во дворе за черствый хлеб.
vi. Шуршат колеса, рассекая лужи.
vii. И так бессмыслен и невероятен гнев,
viii. Который никогда и не был нужен.
ix. Тебе, наверное, придется нелегко:
x. Идет к концу ещё одна неделя марта,
xi. И потому с огромною тоской
xii. Мы говорим – «до встречи» и «до завтра».
xiii. На старых улицах становится теплей,
xiv. Из трещин на асфальте смотрит строго
xv. И улыбается, когда назад к земле
xvi. Зима притянет улетевшего за ноги.
xvii. Я засыпаю каждый день с одной мечтой,
xviii. Но поутру её уже не в силах вспомнить.
xix. И закрывая двери за собой,
xx. Я отправляюсь в тот же город сонный.
xxi. Не знаю, что ещё сказать об этих днях.
xxii. Ты все поймешь сама, когда приедешь снова.
xxiii. Ведь то, что чувствуешь, не выразишь в словах,
xxiv. В отдельных случаях бессильно даже слово.
xxv. Ты знаешь, город стал теперь совсем другим.
xxvi. В пустых автобусах летят куда-то тени.
xxvii. И удивительны знакомые круги,
xxviii. Которые накручивает время.
xxix. Ты знаешь, город стал теперь совсем другим.


2. Не слышен щебет листвы в ветвях деревьев,
Не слышно щебета птиц в ветвях деревьев,
Лишь в водах недвижимых лунный блеск
Струится ввысь снегами белыми
И падает вдали.
А. Хвостенко
Ты знаешь, город стал теперь совсем другим. Удивительно, как быстро всё изменилось, если вечером зажигают фонари, то они горят по-особому: уже не так холодно, как раньше. Время от времени видоизменяются круги под глазами, они либо совсем исчезают, либо проступают столь отчетливо, что это кажется неестественным. Барометр теперь за пять минут изменяет свои по-казания семнадцать раз, а в субботу всегда светит солнце. Иногда воздух становится настолько влажным, что может сойти за туман. Устные и письменные контрольные работы наводят неска-занную тоску. В пустых автобусах летят куда-то тени, на каждой остановке можно увидеть зна-комое лицо, если, конечно, не приглядываться как следует. Автобусы тонут в огромных лужах, уходят под воду с включенными фарами. На поворотах пассажиры наваливаются друг на друга, отчего некоторые смеются, а некоторые строят брюзгливые физиономии. Изредка появляются велосипедисты, хотя по выходным в метро ещё можно увидеть лыжников. Удивительное время.

Когда у смелых уже весна, а благоразумные все ещё не торопятся переодеваться. И удивитель-ны знакомые круги, которые накручивает время. На всякий случай настоятельно советуют по-чаще заводить механические часы. Никто не станет спорить, что это самое странное время года. Очередной раз круг замыкается, и все понимают, что такое повторение никогда не надоест. Во-роны бьются во дворе за черствый хлеб, их громкое карканье звучит во всем городе, и каждый колодец – ловушка для вороньей ругани. Некоторые птицы вновь появляются в городе, а неко-торые никуда не улетали, они перезимовали и теперь с полным правом считают себя здесь хо-зяевами.

И так бессмыслен и невероятен гнев, который никогда и не был нужен. Тело охватывает чувст-во небывалой расслабленности, чувство податливой аморфности, и в таких условиях гнев ка-жется чем-то неестественно комичным и ужасно далеким, и невыполнимым. И не нуждающим-ся даже в малейшем внимании. Гнев – это фантастическое, фантасмагорическое чувство.

Так. А ты знаешь, как в это время года по вечерам прекрасны обычные панельные дома. Если небо с первого взгляда ещё может показаться серым (когда резко поворачиваешь голову к окну), но фактически голубое, и изредка на горизонте появляется солнце (с той стороны, которая как раз у тебя за спиной), то дома напротив раскрашиваются такими нежными цветами, которые сбивают наблюдающего с толку. Обычно ведь все наоборот: небо гораздо нежнее на фоне грязной серости домов. Но не сейчас. Может быть когда-нибудь летом в августе после дождя это повториться, но тогда мы испытаем совсем другие чувства. Я назвал бы это литературным пленером. А что касается домов, то они в таком цветовом смешении или даже цветовом смущении, что нарисовать их практически невозможно. Я бы взял индийский желтый, но ума не приложу, как сделать из него холодный, почти белый, прозрачный, но с зарождающейся где-то в глубине теплотой, цвет.

И пока я рассуждаю, все меняется, и дома на переднем плане уходят вглубь, начиная раскачи-вать небо, подобно маятнику, потому что интервалы появления солнца становятся все короче, а потом, однажды пропав, солнце остается где-то там за спиной уже до завтра, сперва за сплош-ной пеленой облаков, а потом за линией горизонта. И в этот момент гармония восстанавливает-ся, маятник замирает, хотя и небо, и дома продолжают пребывать в том самом состоянии, в ко-тором я застал их пятнадцать минут назад. И это вызывает у меня чувство радостного предвку-шения перемен и легкости, присущей только этому времени года.
Прости, я отвлекся, но мне кажется, это очень важно, тем более что я рисовал с натуры, в один момент, когда невозможно медлить.

Иногда я хочу быть водителем троллейбуса. Ехать вдаль на своей машине и не думать о том, что когда-то придется остановиться. Я думаю об этом вечерами, когда пена от зубной пасты… Я думаю об этом, когда смотрю через лобовое стекло вдаль, когда я еду домой на троллейбусе, когда смотрю на мокрую мостовую, когда думаю о тебе, когда грустное чувство начинает под-ступать к диафрагме, когда во мне рождается новая фраза, когда-когда. Когда пена от зубной пасты... Если ехать на троллейбусе целый день, можно сойти с ума, можно перестать понимать окружающих, наверное, можно погибнуть для других. И чтобы этого не произошло, необходи-мо постоянно мысленно произносить какие-нибудь слова. Слова молитвы. Если бы я был води-телем троллейбуса, я писал бы роман-эпопею, каждый день, каждый день мысленно придумы-вал продолжение, а дома записывал бы его перед сном. В принципе, примерно то же самое про-исходит и сейчас, за исключением троллейбуса. Просто водителю гораздо легче, чем студенту писать роман-эпопею или, как в моем случае, маленькую историю ни о чем. Неизвестно, что делать дальше.

Тебе, наверное, придется нелегко. Ты не понимаешь, почему мы так любим говорить – «до встречи» и «до завтра». Дело в том, что это некие пароли, которые придумали люди в послед-нее время для того, чтобы скрыть своё равнодушие, не выказывая его открыто.
Если смотреть глаза в глаза, не вынесешь и пяти секунд. Мы долго спорили о том, как важно изменить себя, как сложно стать общительным и открытым, веселым и интересным для всех, как плохо то, что мы будем носить лестницы в российском посольстве в Норвегии, потому что ни при каких условиях нам не удастся занять должность чуть ответственнее, ИЛИ НЕТ. Нужно ли меняться, пренебрегая одними людьми ради других, потому как неизвестно стоят ли те дру-гие такого насилия над собой, и будут ли рады они такой жертве.

А те, кто сейчас с тобой, как они будут чувствовать себя рядом с человеком «made himself»? Стоит сделать выбор и больше не третировать ни себя, ни окружающих. Если бы не пришел троллейбус, мы могли раскатать этот спор как тесто в огромную лепешку, такую тонкую, что сквозь неё, безусловно, можно было бы рассматривать окружающий мир. Но чтобы этого не случилось, пришел троллейбус. Троллейбусы часто ставят точку в цепочке длинных рассужде-ний, причем не обязательно, что происходит это в соответствующем месте.

Я часто думаю, что может по-настоящему летать? Кто может по-настоящему летать? Возмож-но, что ты. Откуда у меня такое чувство, я не знаю. Когда ты летишь над Москвой (совсем не как Маргарита), летишь на чувственном топливе, вокруг удивленные птицы, засмотревшись, врезаются друг в друга. Все что существует – летает. По-своему. И относительно чего-то. Отно-сительно наблюдателя, который сам для себя покоится, то есть находится в состоянии покоя, в том числе и душевного.

Почему-то все, сговорившись, начали одновременно искать такую комическую переменную, как смысл жизни. Естественно, это гораздо сложнее решения теоремы Ферма. И, кстати, в пус-тых автобусах летят куда-то тени. Я подумал, что, следовательно, летят и их хозяева. Как на картинах Шагала.
Ты не узнаешь этот город, равно как он не узнает тебя. Равнобоко грустная и веселая, легкая, ненавязчивая атмосфера. Такая ситуация, когда хорошо просто так, и неинтересно, почему хо-рошо, и самое ужасное – допытываться почему. Кажется, всё на сегодня.

*
* *

Как известно, велосипед был изобретен сравнительно недавно, и хотя история его метаморфо-зов насчитывает уже два столетия, привычную для нас форму данное средство передвижения приобрело лишь в 1885 году (то есть практически век спустя после его изобретения). Таким об-разом, нами могут быть выделены два основных периода: до и после 1885 года (ниже будет ска-зано о причинах такого деления).

Принято считать, что первый велосипед, а вернее его прародитель – селерифер, был создан во Франции в 1791 году, соответственно он является ровесником Законодательного собрания, от-крывшегося в Париже 1 октября 1791 года. В это же время, а именно 14 сентября, Людовик XVI присягнул конституции, а за полгода до того в апреле умер Оноро Габриэле Рикети де Мирабо, произнеся перед смертью: «Спать, спать, спать». В 1791 году навсегда покинул Корсику буду-щий император Наполеон Бонапарт.

Изобретение графа Меде де Сиврака едва ли напоминало современный велосипед. Селерифер (дословно с французского «производитель скорости») представлял собой двухколесный само-кат с деревянной рамой без педалей и руля, который двигался исключительно по прямой. Но-винка сразу получила распространение в Англии, где её прозвали hobby-horse, а затем и в Гер-мании.

Уже в следующем 1792 году вклад в развитие селерифера внесли немцы. Камергер и лесничий князя Баденского Карл Фридрих Дрез оснастил селерифер управляемым передним колесом, а в 1830 году его соотечественник Филипп Фишер коренным образом изменил само устройство вышеуказанного средства передвижения. В результате был создан экипаж с двухметровым пе-редним колесом, снабженным педалями, и маленьким задним.

Через 50 лет в результате изменений и усовершенствований, велосипед стал гораздо элегантнее, за что его прозвали «пауком».
Одновременно с Фишером, англичанин Киркпатрик Макмиллан привнес ряд изменений в кон-струкцию новшества. Он соединил при помощи рычажного механизма качающиеся педали с задним колесом, которое было больше переднего, и надел на оба колеса железные обручи. Че-рез 17 лет в 1847 году лорд Лорен предложил альтернативу сплошным резиновым шинам шот-ландца Р. Томпсона. С этого времени впервые начали использовать пустотелые надувные каме-ры.

В 1853 году инициатива вновь перешла к немцам, когда Мориц Фишер впервые установил на заднем колесе тормоз. Однако такое усовершенствование конструкции не получило широкого распространения в Германии. Во Франции же напротив аналогичное изобретение парижского каретного мастера Пьера Мишо было воспринято с большей охотой, а машина, оснащенная им, получила в честь автора название «мишолина». Примерно к тому же времени относится появ-ление другого, более распространенного и сохранившегося до наших дней, названия – «велоси-пед» (от латинского velox – «быстрый» и pes – «нога»).

Далее велосипед совершенствовался англичанами. Медисон и Каупер изобрели легкие метал-лические колеса с тонкими стальными спицами, а Старлей придумал цепную передачу. В 1885 году фирмой «Ровер» впервые был выпущен велосипед с одинаковыми колесами. Данное ново-введение оказало решающее значение на все последующее развитие велосипеда. Кроме того, к тому времени были изобретены шарикоподшипники, пневматические шины, пыльники, цикло-метр, обгонная муфта или трещотка, механизм переключения скоростей.

В XX веке кардинальных изменений в механизме велосипеда не произошло. Развитие получили отдельные характеристики. Так теперь можно увидеть одно-, двух-, трех-, четырехколесные ве-лосипеды, велосипеды дамские, мужские, дорожные, складные, туристские, спортивные, с бор-товыми компьютерами и специальные. Колеса гоночных велосипедов имеют тонкую стальную мембрану, создающую гораздо меньшее сопротивление, чем спицы.

Не представляется необходимым описывать всех преимуществ данного средства передвижения, укажем только его экологичность, доступность, мобильность и маневренность. Кроме того, не менее важным достоинством велосипеда является его благотворное влияние на состояние здо-ровья человека, особенно в современных условиях малоподвижного образа жизни. Социологи установили, что велосипедисты живут в среднем на пять лет дольше автомобилистов, что спо-собствует росту популярности вышеуказанного средства передвижения. Лидирует Голландия, где на четырнадцать миллионов жителей приходится десять миллионов велосипедистов. И, не-смотря на то, что скептики могут вспомнить знаменитую фразу Бисмарка о трех видах лжи, мы все же придерживаемся мнения социологов и надеемся на дальнейшее развитие популярности вышеуказанного средства передвижения.

*
* *

Все истории имеют свойство заканчиваться. Не исключение и эта. Мне давно хотелось написать такую фразу: «и вот они вдвоем медленно удаляются сквозь узкий переулок к просвету, там, где кишит улица, желтая, словно куриный желток. Высокие стены переулка отливают синевой. Ты видишь, как внезапно взлетает стая голубей, когда они подходят недопустимо близко. Звук, вы-званный этим, разлетается в обе стороны…»

К сожалению, подобная фраза ни при каких условиях не может претендовать на место финаль-ной, так как самого финала как такового, по-видимому, и нет вовсе. Как известно, многие рас-сказчики уже к середине истории знают, какими словами они закончат свой рассказ. И это зна-ние как путеводная звезда помогает им привести нить событий к неминуемому финалу. В этом, наверное, и заключается вся сложность, чтобы задуманное окончание совпало с окончанием, продиктованным здравым смыслом, чтобы кольцо замкнулось, и ни у кого не возникло чувство неестественности.

И всегда было именно так и никак иначе. И никогда не будет по-другому. И если бы я смог добиться желаемого, моя история окончилась бы вышеуказанной фразой. Повествование в таком случае плавными линиями соединяло бы различные события, а причинно-следственная связь не вызывала сомнений. Я с удовольствием откинулся бы на стуле, поставив последнюю, самую главную точку. Но этого не случилось. Дело в том, что по различным законам, которым подчиняется повествование, любое взаимоотношение, как система с неизвестным законом взаимодействия (который и пытаются постичь в процессе изложения данного повествования), имеет два варианта развития: либо разрушение, что принято называть драматическим концом или развязкой, либо укрепление, что именуют хорошим, счастливым финалом или концом. И автору в любом случае необходимо найти вышеупомянутый закон. Иначе, как уже было сказано, неминуемо возникнет чувство неестественности.

Существует и другой вариант, когда подобный закон отсутствует вовсе (то есть никакие дос-тупные нам формулы не могут его описать). В таком случае, кажется мне, любое окончание, как элемент здесь не столь важный, имеет право быть. И вот всё зависит от автора, сочтет ли он нужным созидать или разрушать, захочет ли резко оборвать повествование или даст ему стих-нуть незаметно, плавно, как это делает весенний дождь. Всё зависит от автора. И в подтвержде-ние незначительности окончания, можно заметить, что абсолютно не важно, пойдут ли по пере-улку двое или на улицу выйдет один человек. Не важно, как будут чувствовать себя эти люди, и где они будут находиться, когда мы вспомним о них в последний раз.

Помнишь, ты сказала однажды: «Конец, жаль, не известен. Какой придумать, грустный или ве-селый, ума не приложу?» А я ответил: «Давай подбросим монету, если орел, то грустный, а ес-ли решка, то тоже грустный». Тогда ты улыбнулась и ничего не ответила. Я думаю, теперь са-мое время. Ведь действительно в любом случае получится грустно.
У меня есть подходящая монета – одна крона с отверстием по середине. Всем известно, что норвежские естествоиспытатели Руалд Амундсен и Фритьоф Нансен совершили космический перелет к Солнцу и установили, что на нем действительно написано ”1 KRONE”, что перево-дится как «1 крона». Данный факт и служит объяснением моего выбора.

И вот, чтобы определить, наконец, чем же закончится эта история, я подбрасываю монету (что призываю сделать и Вас или тебя, если это ты), заранее решив, что: «орел» – по переулку ухо-дят двое; «решка» – по переулку уходит один.

(опыт занимает определенное время)
Надеюсь, мой результат совпал с Вашим, или с твоим, если это ты. Получилось так, как я и предполагал. Получилось так, как положено в жизни. Так, как не хочется, но, к сожалению, происходит чаще всего. И, естественно, моё предсказание сбылось: я не могу окончить эту ис-торию фразой, указанной в самом начале. Выходит так, что я прощаюсь с тобой. Ты смотришь мне вслед, и вот я один медленно удаляюсь сквозь узкий переулок к просвету, там, где кишит улица, желтая, словно куриный желток. Высокие стены переулка отливают синевой. Ты ви-дишь, как внезапно взлетает стая голубей, когда я подхожу недопустимо близко. Звук, вызван-ный этим, разлетается в обе стороны…

Fine
Оглавление
§1.1 ‘А вчера целый день шёл дождь…’ 3
§1.2 ‘Мюль-машина’ 18
§1.3 ‘Портрет мастихином’ 38
§1.4 ‘Фаэтон’ 52
§1.5 ‘Напоследок небольшая история о велосипедах и о погоде, написанная для Констанции’ 72