Белеет парус одинокий...

Витька Галяев - мой школьный дружок. Мы с ним оба недавно стали пионерами, а когда ими становятся «недавно», тогда пионерский галстук виден даже из-под пальто. Нам ужасно хочется, чтобы его видели. Только у нас не пальто, а фуфайки. В этих фуфаечках (как у взрослых) мы и в школу ходим, и в войну играем, и в хоккей... У нас, конечно, есть пальто. И у Витьки, и у меня. Наши папы и мамы не бедные. Но мы все равно носим фуфаечки и нам не стыдно. Мы не понимаем, что не стыдно нам потому, что мы как все. А все вроде бы и не богатые, но и не бедные - вся страна такая. Но мы еще этого не понимаем, не знаем, кто в этом виноват, да и что ж поделаешь с нами, когда на нас все горит... А пальто все-таки стоит дорого.

Мы с Витькой заходим к нам домой погреться. Ему идти дальше, на улицу Рабочую, а на всех улицах мороз. Витька всегда заходит погреться, посмотреть канареек, которых у меня дома целых шесть штук, пофантазировать про то, «как я буду капитаном», а потом уходит домой.
- Гри-иня! А ну, погоди... - Отец слышит, как мы с Витьком хлопнули дверью. - Погоди-погоди... Ну-к, сбегай-ка в магазин на двадцать первом, там ленинградский «Беломор» выбросили... Давай-давай...
-А потом я к Витьке зайду?
-Ненадолго...

И мы с Витьком без всякого «обогрева» бежим за железнодорожный переезд, где вдалеке по улице есть поселок «двадцать первый». Он так называется потому, что там был раньше двадцать первый лагерь заключенных. Синеет снег - декабрьские сумерки быстрые.
Мы оставляем за спиной Витькин дом. Нам нужно сначала в магазин. Уже потом мы будем сидеть у Витьки в комнате, смотреть его картинки с вертолетами и слушать его древнюю бабушку, которая вечно ругает Советы за то, что они «высокие заборы понастроили, а ломать на дрова не спешат».
В магазине - наро-о-оду-у! Мужики матерятся, тетки, между прочим - тоже. А продавщица в магазине - Пантелеевна. Я ее не люблю. Однажды покупал отцу папиросы, а она на меня заругалась, наобзывала «сопляком», «курильщиком», «двоечником» и вообще «малолетним перспективным бандюгой». Я тогда обиделся на нее насмерть. Коза! Пусть теперь вот Витька «Беломор» покупает, а я на улице подожду. Галяев выше меня на целый спичечный коробок, Пантелеевна ему, наверное, папиросы продаст. Только успел передать деньги Витьке, как меня ненароком вытолкали в коридорчик, а потом и на улицу. Теснотища.

На улице холодно, и собак вокруг крыльца штук двадцать. Они все знакомые. Валет даже иногда с нами в хоккей играет. Когда, конечно, игроков маловато... А у Найды, между прочим, в прошлом году уши обморозились... «Найда со щенком?! А щенка Малыш обижает. Что ж ты, Найда, молчишь? В Малыша, небось, влюбилась и щенка своего бросила». Я сбежал с крыльца, перебежал улицу и кинул рукавицу в Малыша. Малыш - рыжий невысокий пес. Красивый, но трус. Он оставил в покое щенка, сам отпрыгнул в сторону.
Я уже поднял рукавицу и гладил на обочине щенка, поглядывая на освещенное крыльцо магазина, как услышал громкий хриплый шепот:
- Мальчик! Эй, мальчик...
Обернулся. Ни позади, ни сбоку никого не было.
- Мальчик! Я здесь, около поленицы.
И я увидел человека. Он был обыкновенный заключенный, только, наверное, сбежал - я сразу догадался, потому что у него телогрейка не как у нас, а без воротника, и шапка слишком уж старая. Черная, конечно. Номера на груди у него не было видно, но бирка все же серела.
- Чего? - спросил я у дяденьки. Чуть-чуть было страшно, потому что со сбежавшими заключенными я еще так не встречался.
-Мальчик! Мы тут рядом работаем, на хлебозаводе... Я сбежал за папиросами... и похавать. Пожрать то есть что-нибудь надо... Лук, например. Слышишь?
Я ему кивнул. Обернулся на магазин. Из него как нарочно никто не выходил.
- Ты меня не продавай. Слышишь, мальчик? Не продашь?
- Нет! - сказал я ему. - Не продам.
Он улыбнулся железной улыбкой.
- На деньги-то, - протянул он руку. - Курить купи. Потом сюда брось. Я подберу. - Он показал на пространство у поленницы. И... как сквозь землю провалился.
Я стоял с деньгами в пяти шагах от обочины и почему-то думал о том, что Валет - предатель. А если бы меня дядька забрал? Валет даже не загавкал бы... Предатель, в общем.
...Витька папиросы еще не купил Я притиснулся к нему. Сунул «зековскую» трешку в ладонь другу и заговорщицки сказал:
- Купи килограмм лука и пачку «Беломора»!
- Ты че? Чокнулся, что ли? - Витька вылупил на меня глаза.
- Хорошо - полкилограмма лука и банку кильки в томатном соусе... - многозначительно подмигнув, по-новой «заказал» я.
Дальше объясняться было некогда - подошла Витькина очередь. Сзади шипела толстенная бабуся с волосатой бородавкой на подбородке, она при желании могла пузом протолкнуть нас обоих мимо прилавка, но я вцепился в прилавок, а Витька солидно, будто между прочим, ляпнул продавщице:
- Нам, пожалуйста, банку кильки, двадцать одну пачку «Беломора» и полкилограмма лука...
Пантелеевна отоварила Витьку без слов. Меня даже завидки взяли - вот что значит быть выше на целый спичечный коробок.
-Пошли быстрее. На улице все объясню.
Витька кивнул.
А на улице творилось невообразимое. Лаяли собаки, бегали солдаты, две машины с включенными «во всю дурь» фарами урчали метрах в двадцати от магазина и клубили отработанными газами. Между машинами несколько солдат и офицеров что-то усердно пинали. «Зека бьют!- сверкнуло в голове. -Поймали!» Народ на крыльце напирал из магазина, судачил о зековской невезухе. Мужики прикуривали друг у друга, бабы охали - «это же надо, а?».
А солдаты, не уставая, били, били, били... И забыв о зажатой в руке «сдаче для дяденьки» и пачке «Беломора» на кульке с луком, вдруг захлебнулся неожиданной болью в горле - дядьку убивают!
Я не помню, что я им кричал, помню, что меня, кинувшегося к машинам, сначала легонько ударил солдат, а потом, когда покатились по дороге луковицы и неразжатый мой кулак с мелочью ободрался о льдистую кромку дороги, когда я пытался встать, но почему-то падал и от бессилия заревел, тогда солдат поднял меня с дороги и бросил в сугроб на обочину, туда, где я недавно играл и гладил щенка.
Наверное, я на какое-то время от обиды перестал все видеть, потому что не помню, как офицер ударил солдата (того, который выкинул меня), как на солдата и на офицера пошла стеной толпа от магазина, как быстро забрасывали в машину измордованного заключенного. Все это мне расскажет потом Витька Галяев, мой дружок.
Но я помню луковицы, которые катятся по ледяной дороге между собачьими лапами, и помню глухие удары где-то там, за солдатом, вставшем на моем пути...
На улице Рабочей много чего изменилось. Сама она теперь уже не Рабочая, а имени земляка-академика. Для моего поколения мальчишек она, наверное, останется все-таки Рабочей. Название честное - это не часто бывает...
На улице Рабочей и сейчас есть «зона» в одном из ее концов. Ну, да Бог с ней, с этой «зоной»... Там, где была поленница и я играл со щенком Найды, сейчас пологий спуск к переправе через Вымь и пляжу. В жару, когда я прохожу на пляж купаться, на этом повороте всегда рождается смущение, что живу я уже не первую жизнь. А в тех прожитых жизнях жаль очень многого: жаль щенка Найды, жаль заключенного, жаль дурака-солдата, офицера тоже жаль... Ту толпу, которая двинулась от магазина защищать меня (а может быть солдата от офицера), тоже жаль.
Мне не жалко тех своих слез и не жаль луковиц, которые катятся между собачьими лапами по ледовой дороге... В памяти дни детства накладываются один на другой, и очень трудно их отодрать друг от друга. Трудно, да и зачем?!
Я, например, помню точно: в тот день, когда Витька отвел меня домой и я остекленело просидел весь вечер, в моем поселке ничего особенного больше не произошло.
Поздно вечером пришел Витька. Он вообще был настоящий друг - он пришел, сел рядом молча и долго, так же, как и я, сидел и думал (о чем думали те два пацана - ей-Богу, не вспомню!). Время от времени поглядывал на меня, а потом спросил:
- Ты стишок на конкурс выучил?
- Не-а.
-Че ты как дурак-то? Надо стихи учить.
- Надо, - согласился я.
Мы учили с ним стихотворение Лермонтова «Белеет парус одинокий...» Когда стали проверять знание наизусть, я неожиданно запнулся. Не потому что забыл - потому что не мог выговорить слово. Так я начал заикаться.
- А-ха-ха, - смеялся тогда Витька, думая, что я придуряюсь. - Че ты как дурак-то? Не помнишь наизусть – так и скажи.
А я никак не мог ему рассказать, что «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом...»