Отрывок девятый. Шрам

Что же видишь ты, когда смотришь мне в глаза?…
 
Она не обвиняла его ни в чем… ей даже в голову не могла прийти мысль выразить претензии. Претензий не было. Потому что не было идеалов, с которыми можно было бы сравнить и почувствовать себя обделенной. Лика знала, что не нужна ему вся, она знала, что он жить не может без ее Музыки, что лишь та безраздельно владеет его душой. И когда он занимается любовью с ней, то будто бы прикасается к этой струне ее сущности, обрывая все остальные. Эта огромная пропасть между его безумной потребностью в ее голосе сердца, огромной, но все же не всей, только части души, и холодным безразличием к другим кускам существа… она раздавливала… она причиняла такую невыносимую боль, что равняла жизнь и смерть… что делала сладким вкус крови, что дарила свободу, лишь, когда выпускала агонизирующее существо из глубоких порезов на сгибе локтя, и никогда не разжимала удушливых объятий. Ее держало одно-единственное то, что он нуждается в ее Музыке, что он сойдет с ума, если она уйдет навсегда. Он будет страдать, а Лика никогда бы не простила себе этого. Эта мания, эта всеобъемлющая зависимость в нем держала словно огромная гиря маленький воздушный шарик… но нисколько не облегчала страдания…

- … В Афгане была лишь дикая вонь, вперемешку с мухами и грязной удушливой жарой… Только вернувшись, я осознал, что почти ничего не помню, словно несколько лет провалились в небытие… На войне инстинкты превращают человека обратно в тупое животное, заботящееся лишь о самовыживании и готового убить любого, кто способен посягнуть на его существование… Там почти не думаешь ни о чем ином, потому что лишняя мысль равносильна смерти. Странный парадокс… В мирное время столько размышляют о смысле жизни, о своей никчемности в этом мире, столько людей уходят по собственной воле… А там… любой до самого последнего вздоха будет бороться за свою «никчемную» жизнь… Поначалу, сразу по возвращении, я не понимал, где я… чувствовал огромную пустоту внутри и вакуум вокруг, словно застрял между мирами… Потом потихоньку заземлился в этой системе ценностей и создал иллюзию обычной жизни… Забыл… Я не помню тупого страха, все время сопровождавшего перебежки от форпоста к форпосту и вылазки в разбитые параличом поселки и мертвые деревеньки… это лишь факты, которые ничего не рождают в моем сознании… пока я просто не закрою глаза… Я не помню пулеметных очередей, брызг крови на лицах и одежде, сдавленный хрип смерти, который невозможно перепутать ни с каким другим… этот чертов щелчок срабатываемой мины под ногой человека, который еще секунду назад о чем-то шептал, напевал любимую песню, а теперь он уже делает последние судорожные вздохи, пытаясь надышаться перед... перед… Боже!!! Нет! Я не помню этого!!! Только вкус пота, рассохшиеся губы, ожесточенность, постоянную лихорадку, чертову дизентерию - самого верного товарища, и грязь, грязь, грязь… Больше ничего! Я не помню… Боже, ну почему я не могу забыть этого навсегда… Эта чертова война прожгла до самого-самого дна и вгрызается все глубже!!! Ненасытная тварь! Эта сука не отпустит никогда…

Киш всегда спал плохо… ему снилась она, возвращаясь красочными в своей безжалостности и подробности деталей видениями. Иногда он просыпался от собственного крика, в холодном поту, он обхватывал голову, вцепляясь сведенными в судороге пальцами в волосы. Тело вспоминало боль, которую ТОГДА почти не ощущало из-за вечного зашкаливания уровня адреналина...
Он старался сжаться в точку, забиться… и звал-звал-звал кого-то, и рыдал… Он так страшно кричал… И Лика испуганная, лихорадочно вскакивала, кидалась на него, приникала, не давая разодрать ему лицо… Она всегда просыпалась незадолго перед очередным приступом, но толку с этого было мало… Здесь она оказалась беспомощна… Это бессилие убивало. Однажды, в отчаяние, она схватила скрипку и просто вложила в хаотичный набор звуков все свое отчаяние… Сонный дом взорвался какофонией, сметающей, гремящей и дикой, в рваных порывах вихря... скрипка кричала, переплетаясь с его безумием приступа, со звериным рычанием оскаливала клыки врагу, стоящему за гранью реальности, она впивалась острыми нитями под кожу, беспрепятственно протискивалась в мысли, просачиваясь в каждый штрих, каждое движение и звук, выворачивая душу, упруго вжималась в конвульсирующую плоть и замирала где-то глубоко внутри, смыкая зубы на черных тенях в трещинах рассохшейся души.
Постепенно она захватывала существо, вытесняя страх и безумие, оттягивая их на себя… А потом замедлялась и густела… И он, уже неразрывно слитый с ней на атомном уровне, следовал за затихающим пульсом музыки… Притихал, и долго лежал неподвижно, судорожно вздрагивая. А Лика все играла и играла, но уже совсем тихо, словно невесомый шепот невидимого ангела-хранителя, поглаживающего по голове, чуть слышный звон далеких колокольчиков. Потом осторожно опустилась на колени и чуть слышно заплакала. Только скрипка могла бороться с той войной, что глубоко сидела в сознании отравленной занозой. Есть шрамы, которые никогда не перестают болеть. Киш всегда долго отходил после очередной конвульсии памяти… Обычно весь следующий день они валялись в кровати и пили, глядя в потолок…
-… Сколько же ей пришлось пережить. Но мы с ней выстояли, продержались. Но как же она пела тогда! Ребята в любой краткой передышке просили играть и, не стесняясь друг друга, плакали.. каждый о своем. И слушали, не дыша, и я видел их глаза… И никогда больше в своей жизни не видел такого обреченного и одновременно дикого и жадного до жизни взгляда… Он снится мне до сих пор… Иногда, они просто просили подержать ее в руках… И нежно и бережно брали ее грубыми пальцами, оставляя мозолями царапины на лакировке… Смешно сказать, но по настоящему играть… слышать… чувствовать… я начал не в консерватории, а только там… в Афгане...