Бутон. Зелёное раскрытие

Бутон.

В тонком рассвете зарождалась история, лучи переплетались, переплетались жизни, зарождалась узелковая письменность, развязались узелки первых обручальных колец из травинок, завязалась новая жизнь, новая история и сбоку – солнечный бантик.
Вы когда-нибудь видели мир зелёным?
В тот зимний вечер его переполняло счастье, он нашёл Её. Её солнечный взгляд прошёл сквозь зелёную радужку и разукрасил всё вокруг в необычный для него цвет. В её зелёной кухне на столе с зелёной скатертью горели зелёные свечи, теплом освещая их разговор. Они пили зелёный чай. Всё сияло и светилось. За спиной стояла темнота, где путеводно горели зелёные огоньки на месте выключателей, они пронзали черноту так, что никакая тень не смогла бы пройти. Тени как-то дружно ушли в рассказы о прошлом, лишь придавая объём настоящему. Время тогда просто было, оно не спешило и не тянуло за хвост, оно шло, и как красиво и свободно оно смотрело вперёд, словно любовалось пейзажем. Слово за словом, фраза за фразой, рассказ за рассказом, они так мягко касались друг друга полями, что речь часто отходила на задний план, чувствуя себя лишней…
На улице стояла зелёная зима, он ехал домой, думая, что её комната вышла на вечернюю прогулку его проводить – в зелёном автобусе без палитры цветов все светофоры загорались зелёным. И потом все зелёные человечки для пешеходов так показали ему, как надо идти, что на зелёной волне он вошёл в свой коридор цвета морской волны ещё до того, как её комната вернулась обратно. В тот вечер его сердце раскрылось, он это знал и ждал, что будет дальше. Её мир казался тихой тайной…
Они уже целый год учились вместе, и лишь месяц встречались, подхваченные гребнем волны предновогодних событий. Несколько мероприятий, выстроенных в ряд, и её интерес пересекли, наконец, их параллельные, но давно сближавшиеся жизни. На презентации фортепианной записи, где он играл несколько произведений, она подошла к нему перед выступлением и подарила скрипичный ключик на маленькой цепочке, на удачу. Она ещё не знала, что этим лёгким движением, этим скрипичным ключом она в нём что-то повернула до щелчка и замок открылся. Он повесил его на палец, не положив в карман, и понял пропажу только когда сел разыграться. Стоя в пустом ещё зале и думая где же мог обронить свою удачу, он просто опустил глаза и с удивлением увидел лежащее перед собой на полу начало любой партитуры на маленькой цепочке… Наверное тогда и раздался щелчок, которого никто не услышал, но кто-то явно почувствовал. Сердце раскрылось, и ключ он повесил рядом, чтобы теперь никто без ведома не смог его закрыть, носил каждый день, даже вместо галстука, и думал, что этот же ключ, наверное, отпирает ещё одну дверь, ведь замков в этом мире всегда было больше, чем ключей…
А теперь, чтобы не возникло недоразумений, я должен открыть тебе страшную тайну, мой читатель, сделать маленькое признание. Дело в том… Тссщ! Только тише, она сейчас рядом… …что он – это я. Я, который страшно любит её, и она это очень хорошо знает, и она живёт в моём уже открытом сердце, но… не знаю, верит ли она мне. Скорее всего верит, даже точно, я уверен в ней, но она ещё так… тонка, она прекрасна, но, может быть, ещё не скован такой ключик… В любом случае, когда она будет здесь появляться, я лучше побуду им, так будет лучше им обоим, но когда она отойдёт, я смогу писать от первого имени, от своего лица. Я не люблю масок и не скрываюсь за ними, просто так ей будет легче, хорошо? Ну вот, я чист. Тише! Она идёт…
На стене весели часы, разделявшие время на двенадцать частей пением птиц, и дробили мгновенья на секунды, отдававшиеся эхом других часов дома. Эти часы она подарила мне на день рождения, все птицы были подписаны строго по латыни, но пели исключительно на птичьем. Уже четырнадцать минут после щебета Parus Major комната теряла свои очертания, оставаясь освещённой лишь звёздами созвездия Canus Minor, ожидавшего своего старшего брата в тонко занавешенном окне. Стены раздвигались, мысли разбегались, и эти часы уводили в какой-то коридор совершенно другой квартиры. Она, наверное, спит, спит там, где зелено, где поют птицы… Тогда каждый час её часы открывают ту дверцу, маленький замочек на двери в коридоре, глоток надежды и отклик другого мира…
В кровати лежала моя объёмная записка «Ушёл до утра» и тихонько спала, когда в комнату ворвался зелёный ветер, закружил листья, замёл следы, а в душе оглушительно запели птицы…

Утро зарделось пламенно. Проснуться в этом мире и понять, что ты любишь – самое драгоценное чувство, доминанта, вечно требующая разрешения. И у него день начинался с доминанты. Утренний воздух казался прозрачным, а об лучи солнца можно было споткнуться, пробираясь через залитую ясным светом комнату. Фотоны быстро проникли в память и сложились в мысленный золотящийся кудрями образ… Образ золотой, душевный. Встреча?
Засмотревшись на свет, он не сразу вспомнил, что на дворе зима, хоть и совсем бесснежная, совсем ещё зелёная. И множество всяких вещей стали всплывать одна за другой, перепрыгивая, затеяли чехарду, и внезапно осознал, что ещё пару дней, и он уедет из города. Я уеду, и этого уже не отменить, а значит только ждать, ждать, неделя – это, наверное, не самый долгий срок, но мириады вечностей, уплетённых в длительное ожерелье событий.
Уже Новый год наступал на пятки старому, а на улице до сих пор не лежал снег… Тёплые вечера у неё в гостях, подсвеченные игрой на фортепиано, тонкий музыкальный свет… Он подарил ей сундучок для мыслей и мечтаний, внутри которого лежал бумажный самолётик, символ свободы, и записка, просившая выпустить его в первые часы нового года на волю. В последний раз, помню, как сейчас, 30-го числа она спустилась его проводить. Словно сверчок забился в сердце, он почувствовал что-то совсем настоящее, что не может не переступить границу, не может её не обнять на прощание. И не смог. Странное чувство, я так давно никого не касался… Словно прошёл сквозь водяную стену, но сердца были так близко друг к другу. Оно, там, у неё, тоже бьётся! И так совсем-совсем! По-настоящему, живое, рядом… Может быть, и не было такого порыва, но я знаю точно, что и для неё это было тоже новшество, и было очень… Я ещё как-то случайно извинился, что по-другому не мог… Она сказала «да что ты»… Рука. Прикосновение. Прощание. Улыбка. Дверь. Улица и необычайное ощущение внутри… Дай Бог каждому этого чувства, словно мурчащего кота, уснувшего на сердце любовью.
Праздник тогда показался уходящим, последним в детстве, уже лишенным иллюзий и оттого немножко грустным… Они переписывались и до и после боя курантов, бокалов, сердец… Тогда же по телевизору шёл фильм, давно разобранный на пословицы, синхронно ими записанный и забытый выключить, о чём долго смеялись семьи, потихоньку проходящие знакомство. В ту ночь они не увиделись: она отправилась гулять с родными по шикарно-ночным улицам города, прошитым новогодними фонарями, а он пошёл гулять по вселенным чуть раньше обычного, страшно усталый и немножко в разочарованности не случившегося чуда. Когда он заснул, действительно пошёл снег, самый настоящий, белый и кристальный, и она ловила щеками снежинки, чуточку холодные и сладкие на вкус, которые, может быть, он высыпал из своей подушки, из пушистого сна… И не было для неё в ту ночь большего чуда… А где-то среди снежинок кружил такой же белый и совсем свободный бумажный самолётик.
Он уехал, а она осталась и готовилась к поступлению в университет, как в обычные дни. Было у него некоторое ощущение навязчивости самого себя, и изо всех сил он пытался не писать ей, но каждый вечер находил повод для маленькой переписки, только один день сдержался и тем больше было сказать на следующий. Зиму явно что-то задержало в начале того года, на истерзанной заморозками земле зеленела самая настоящая трава. За городом делать было нечего долгими серыми и тусклыми днями, ведь снег не отражал солнечного света.
Рождество! Вот это истинный праздник! Накануне на Руси традиционно устраивают колядки, хождение по домам в масках с талантами и криками для вымаливания различных сладостей. Я стоял в стороне, я как всегда снимал всё происходящее, но не участвовал в нём, хотя бурный поток торжества не оставлял подобных мыслей и уносил за собой.
Закрой глаза, осторожно… видишь ночь? Ночь окутала всё, что было лишним. Теперь только самое важное, только самое главное, остального не существует… Сделай шаг. Не бойся, я держу тебя, только ты не видишь этого… Чувствуй! В полной темноте рождаются иные чувства, перераспределяются. Только с закрытыми глазами рождается доверие… А доверие – это, наверное, то, что предшествует вере, то, что ещё приходит раньше веры, но так важно…ты слышишь музыку? Где-то вдалеке поёт церковный хор, а сбоку ветер шелестит по щеке, где-то чуть ближе перебираются колокольчики, переливаются колокола… ты чувствуешь простор? Кто-то выходит из домов и ещё шумной толпой направляется праздновать, а кто-то тихо идёт на службу, в доверие, в предверие… Шаг за шагом. Так рождается танец, так попадают в поток, чистый и трепетный, ведущий к самому свету. В эту ночь можно услышать звёзды, можно коснуться света и увидеть звук… там, вдалеке, за двумя холмами тысячелетий уже зажглась звезда и она светит идущим, и она ждёт нас.
В тот вечер я просидел полтора часа с горящей свечой, принесённой из храма, не отводя своих глаз от танцующего в темноте пламени, разгоняющего мрак.
Последняя свечная капля упала на ключик, оставив на нём характерный восковой след, упала, и вместе с ней упала ночь.

Ночь, особая ткань, инкрустированная звёздами, укрыла моменты памяти, но света звёзд достаточно влюблённым, чтобы жить мечтой, чтобы разглядеть дорогу к сердцу, которое мягко светится зелёноватым облаком.
Однажды вечером, в долгом продолжительном разговоре по телефону, уходящем из вечера в ночь, он ощутил необходимость сказать ей, жуткое рвение, фраза, которая стучала внутри головы и вытесняла все остальные мысли, которую столько раз слышал везде и всюду, но которую оказалось так нелегко произнести.… То, что написано на каждом сердечке и переговорено на всех языках мира во всех фильмах и странах, во всех книгах и временах. Он перебрал все варианты, пересомневался в своих чувствах сотни раз и проанализировал себя насквозь, сделав вывод, что «процесс объективный», что он не придумал его. Повисла пауза в разговоре, трубка молчала, а в этот момент из самого сердца забил фонтан искренности, который не было сил сдерживать. Слеза стала пробиваться наружу. Тишина. Часы идут мерным шагом, а сердце обгоняет их на полной скорости и мчится куда-то дальше… Тик-так:
- Даш…
- Да?
- Даш, я люблю тебя. Извини меня пожалуйста, просто я не могу больше держать это внутри, оно просто рвётся наружу...
- Да что ты? Разве за это просят прощения…
- Нет, конечно… Просто, Даш… это правда - я очень сильно тебя люблю… Такого ещё не было в моей жизни, чтобы так вот, чтобы так…
- Я чувствую, спасибо тебе за это, оно действительно очень важно для меня…
Пауза маленькой молнией пробежала до солнечного сплетения и обратно, но продолжилась. Тишина.
- Даш?
- Да. Я здесь… - и ещё один перерыв речи, - я знаю, чего ты ждешь от меня… но прости, я ещё не готова тебе этого сказать, я ещё не чувствую в себе этого… может быть позже…
- Да, конечно! Нет, ни в коем случае, конечно, я понимаю – сорвалось с места и галопом побежало в сторону трубки, - просто нужно время, ничего, извини меня… извини…
В где-то внутри зародилось чувство отваги и ожидания, которые однако так и не смогли вытеснить поверхностно-страшное чувство сомнения, что заплясало, заплясало, попрыгало немного и улеглось с надеждой на счастливое будущее… на долгое такое, настоящее…


Вот и проговорился я… теперь вам и имя её известно… Но что делать? Признание не может быть без адресата, они неразрывны, едины, как ветер и небо, как мысль и чувства, и так же прозрачны… Прозрачна история, можно смотреть и сквозь, но только очень осторожно, ведь всё прозрачное так часто бьётся… И имя её тоже прозрачно. Только оно не бьющееся, оно вечное, мягкое, оно почти… душа… А душа – бессмертна! Так важно помнить это… Но имя своё душа меняет великое множество раз, может быть, в одном имени ей… душно… А может и нет… Но лучше, пускай оно будет прозрачным, имя её…

Снова понеслась учёба, только теперь уже по-другому, ведь учились они вместе… Но класс. Класс был разделён совершенно строго, в классе чётко сложились места, как шахматные клетки, закреплённые за фигурами за прошедшие два года, они делали рокировки, но границы их были определены… Он и она были по разные стороны этих мнимых баррикад, а он не был уверен в её чувствах, он опасался, глупец, он чего-то боялся, иначе бы сразу перемахнул через стену. Он не знал, нужен ли ей, а она молчала. Он ждал ответных шагов, а она считала, что все шаги за юношей. Она радостно общалась в узком кругу подружек, изолированном от остального класса. Он пытался вклиниться в разговор, но в столь женском обществе чувствовал себя лишним… В начале была школа, и школа стала мукой. Хотя сказать, что они часто виделись в школе – очень трудно: она пропускала, он пропускал… Она уходила из класса на переменах, а он на переменах спал, оставаясь один. Спал, потому что рано, потому что думал и не находил ответ, уходила, потому что боялась разбудить, боялась потревожить…
Внезапно я сорвался с места и побежал, побежал сквозь морозный воздух и усталость, навстречу солнцу и чистому снегу. Уроки уже кончились, она шла домой вдоль оврага, а я нёсся по целине по самому оврагу параллельно дороге. В какой-то момент стало тесно от портфеля и прочего на спине, я скинул их в снег и побежал дальше, с распахнутыми крыльями и со всего разбегу прыгнул и…– в снег! Сердце стучит, от дыхания снег тает, искрится, а там вверху голубое-голубое небо!!! Неужели она пройдёт мимо… Неужели… Вот, она чётким силуэтом подходит к развилке дороги и… Да! Она приближается, идёт по тропинке, а я увидел, вскочил и побежал в гору, чтобы плюхнуться ещё раз, ногами кверху! Кто сказал, что люди не летают?! Вот! Самый что ни на есть настоящий, и прямиком в небо… Бескрайнее синее небо…
Она приближалась, он встал, отряхнулся, посмотрел на неё. Она тоже остановилась. Молчание на далёкой дистанции… Тут он развёл руками и где-то между ними во время жеста заметил крохотную песчинку портфеля на горизонте… Да-ле-ко-ва-то… Спокойными большими шагами до рюкзака с учебниками, на спину, и ещё более спокойной широкой походкой до неё по тропинке… А она стоит и смотрит, ну с ума немножко сошёл тот серьёзный ученик, пришёдший год назад… Даже не сошёл, сбежал как-то, и сразу в снег…
-Всё в порядке? – негромко спросила она при его приближении.
-Да, конечно. Всё хорошо. Даже очень, чуть ли не слишком, - спокойным, чуть задыхающимся ещё голосом, он сровнялся с ней и они потихоньку пошли в сторону дома по оврагу. Шаг, два… Ну как можно было не уронить в снег такую важную мадмуазель?
Возмущению нет предела, но ведь понравилось же… И даже вставать не захотела. Они лежали среди маленьких скорлупок стенки, что была между ними, забыв про всё на свете, и смотрели в самое бескрайнее в их жизни небо, которое замыкалось в круг… И где-то там парили кружочки солнца и даже кружочки луны, что встретились в небе в тот день. Мимо пролетела птица, обычная городская птица, но на ярком солнце тень её оказалась синей с золотым отливом… Она была одна такая, единственная, для них, синяя…

Она жила недалеко от лицея, а он дважды в неделю занимался музыкой совсем рядом и заходил по вечерам. У порога его всегда чуть не сшибало с ног живое существо, похожее на снег с буро-угольными пятнами… Долмантинец требовала ласки и, повалявшись на спине пузом кверху, убегала восвояси. Её мама всегда встречала его зовом к столу, хоть и регулярное питание не входило в его привычку (да и в её тоже, сидели напротив друг друга и понимали, что занимаются не своим каким-то делом, едой), но отказать такому гостеприимству было невозможно…
-Что? И чаю не попьёте?
В её квартире жило шикарное пианино, которому в пору было бы называться роялем по королевским качествам звука, но которое скромно вмещалось в ту, самую тёплую и зелёную в мире, комнату… Она играла лишь в одиночестве, только изредка выполняя просьбу гостей или матери более публичным выступлением. Но Шопен её пел необыкновенно, и чем более одна она была в комнате, тем пронзительнее проистекала мелодия… Это же пианино он чувствовал самым родным для себя местом в её доме.
Однажды он прибежал после музыки чтобы украсть её. Ворвавшись в квартиру, попросил разрешения у неё, у матери, и, так как никто не был против, включая собаку, - украл. Он украл её на аллею, в ночью искрящийся снег чтобы подарить кусочек внезапной свободы, настоящей свободы… Они валили друг друга в снег, поднимались и, смеясь и рисуя узоры, падали снова, он даже немножко носил её на руках, скромно так, легонечко, чтобы действительно ей можно было ощутить свою украденность… А потом впервые поцеловал в щеку и сказал, что не может молчать, что любит… Он так просил её что-либо крикнуть во весь голос… дать волю внутреннему… но она объясняла, что не может, что ей не нужно выражать радость таким образом, и она осталась молчать, но глаза… Глаза светились глубочайшим светом, светом невидимым, светом истинным. Одного такого взгляда, может, хватило бы, чтобы осветить одну маленькую, но уже бесконечную вселенную…
В него попало зерно поэзии. Он медленно прорастал стихами, которые тянулись к ней, к его солнцу. Слова стали окружать его в жизни и складываться в необыкновенные сочетания, выстраиваться в ряды непонятных звуков и часто уводить за собой. Он влюбился по уши, что так часто слышали звук фортепиано…
День Святого Валентина я думал сделать нашим днём. Это был истинный праздник, это была среда… Первые уроки школы не были так важны, а она и вовсе пропускала все среды из-за занятий. Честно мечтал приехать и застать её спящей, и приехал, часа на пол раньше уговоренного времени подъёма, но она этого явно совсем не хотела и встала раньше ещё на целый час.… И явился в белом, в чистом белом, с белой розой в руках, разве что без коня, но конь бы не забрался на третий этаж, пришлось отказаться. Она тоже готовилась заранее, боюсь даже предположить, сколько мыслей могут бегать одновременно накануне дня влюблённых, ведь доподлинно я того не знаю, но мысли бегали и выбегали наружу, проносились со скоростью мысли мимо ушей как раз в тот момент, когда она вошла в комнату, где он её ждал.

Я распахнул окно,
И в комнату ворвался снег,
Искрящийся снежный бег,
Тающий на нежности твоих ещё спящих век,
Таящих одно
Бесконечно тёплое слово
И взгляд, не знающий слова «дно».
Каждое мгновение ново,
Когда сердца сплетаются в сердце,
А слова произносятся по ту сторону губ,
И от радости в твоё полотенце
Хрустально падают слёзы: Люб... люб!

Она же подарила ему открытку «Two hearts in one» с маленькой аккуратной надписью внутри, что драгоценно хранится в его памяти: «Я не знаю, смогу ли научить тебя летать, но… Я есть! И ты есть!... И это самое главное!».
 
Вечером того дня я впервые почувствовал ревность, когда к ней в гости пришёл старый добрый друг детства, её ровесник. Он говорил точно и аргументировано, но ровно во всех взглядах они были противоположны, а она больше придерживалась нейтралитета, не переходила ни на чью сторону. И… я отлично понимал, что повода для ревности нет, но чувству не прикажешь… Больше того, я отлично относился к этому другу, но только когда её не было рядом. Вечер плавно перешёл в ночь, они вышли на улицу и долго перекидывались снежками… А я всё боялся, что ничем не виновному человеку случайно запущу излишне разозлившийся снежок. Друг был точнее, а я всё время промахивался, и, слава Богу, всё разошлось мирно…

Мир побежал быстрее. Они встречались, ходили на выставки, летали, гуляли и подолгу обсуждали какие-нибудь проблемы философии, мечтали, но по-отдельности, смотрели фильмы, смеялись, удивлялись, дарили друг другу подарки, вечера проводили вместе, целовались и играли в четыре руки на рояле созвездий тёмного неба, которого, может быть и не было видно сквозь город, но который снился им по ночам. Как-то он позвонил ей и предложил заснуть в одной тональности, чтобы встретиться там… Она выбрала ми-мажор, любимую тональность Шопена, ноктюрн которого тогда играла. Но утренняя память вряд ли сохранила тот сон.
Постепенно я начал понимать, что отдаляюсь от него. Мы оба были вместе с ней, в одном целом, но он был явно успешнее, хоть и больше походил на тень, на мою тень. Он – моя тень – это её представление обо мне, тот образ, через призму которого проходили все мои действия или их отсутствия, чувства или их отсутствия. Она не делала шага вперёд, навстречу, но и не отступала, она просто соответствовала определённой ступени, которую заняла, а я же не видел подтверждения её чувств, боялся, что лишь навязываю свои и это опасение преследовало меня, то приближалось, то отдалялось вновь. Как-то мы шли по лицею вместе, возвращались на урок, и я держал её за руку, как вдруг прошли мимо группы одноклассников. Тогда то, что мы держимся за руку показалось мне заявлением в класс, что мы вместе, а я до сих пор не был уверен во взаимности и отпустил её руку. Я отпустил её руку. Потом снова взял, но она уже была холодной. Всё это было незаметно, но замечено обоими…
В одном из задушевных разговоров она ему потом упомянула то, как больно ей было, когда я отпустил её руку при виде других девочек, как я постеснялся её. Я был удивлён, насколько большую роль играл столь небольшой жест, разумеется, мотивированный немного иначе, но… «Но» - это такое слово… Надо будет как-нибудь написать на листочке 40 строк «но», нет, лучше пятьдесят, так точно хватит, сложить этот листочек и сжечь, отправить в мир сожжённых бумаг… Но с тех пор он потерял ту долю доверия, которую имел изначально. Тогда она ещё говорила, что есть только полтора человека, кому она доверяет. Один из них – это он, а остальная половина – это собирательный образ с очень многих людей. Я в эти полтора уже не входил.

Снега растаяли в городские озёра, весь город журчал и лился. Листья зеленели, стихи распускались, сердца не звенели, прошло полгода. Шли выпускные экзамены, даже не все проходили мимо, кто-то оставался в памяти, словно на чашечку чая, а потом «не поминайте лихом» и забывались вновь. Я очень дружил с учителем химии, который был почти полным тёзкой моего дедушки (только дедушкина фамилия «Волков» отличалась от фамилии Юрия Николаевича - «Медведев»). Он был очень хорошим преподавателем, зам. деканом химического факультета в педагогическом университете, но в лицее это, к сожалению, не особо ценили. Моя классная руководительница в предыдущей школе оказалась его ученицей, а благодаря определённой степени разумности, что я иногда мог проявить на уроке, мы стали друзьями настолько, насколько это позволяют отношения ученика и учителя. Тут как-то получилось так, что к нам домой попала удивительная вещь – Учебник аналитической химии издания 1854 года, иллюстрированный, напечатанный за десять лет до самых первых вариантов таблиц Д.И.Менделеева. Этот подарок я хранил для Юрия Николаевича на окончание учебы.
Даша не отличалась особым рвением к учебе, но училась хорошо, хотя и сама себя не оценивала слишком высоко. И вот, когда экзамены утекли вместе с талыми водами, выяснилось, что у неё в аттестате получается только одна четвёрка – по химии. Урок химии проходил по тем самым средам, когда она была вынуждена заниматься с преподавателем, готовившим её в университет, рано утром, пропуская занятия в школе. Поэтому на химии Даша появлялась только раз в месяц. Четвёрка по этому предмету её не пугала абсолютно, чего же в ней страшного, в четвёрке (три линии всего), ведь она должна была быть одной из многих, но…
Как только я узнал, я принялся звонить и уговаривать как Дашу, так и её маму, что всё не безнадёжно и пока ещё возможно исправить, а уговорив очень хотел поехать вместе с ней, ведь ехать с подарком всё равно собирался, а тут есть возможность убедиться, что всё хорошо будет у Даши, подстраховать, поддержать. Сначала она согласилась, но на другой день сказала, что лучше будет без меня - корректнее. Она сказала, что наверное у неё есть шансы, если Юрий Николаевич предложил ей приехать. Я принял решение в штыки, но поняв, согласился.
В то утро мы приехали раньше, чем Даша и её мама. Моя мама поехала со мной, так как очень хотела увидеть реакцию на подарок, для неё это самое ценное. Мы нашли Юрия Николаевича, который был искренне рад меня видеть, пригласил нас в деканат пообщаться, только тогда мы вручили ему учебник. Учебник этот потом приходили хотя бы подержать совершенно разные преподаватели, а мы тогда сфотографировались и, только уже прощаясь, я вспомнил и спросил про Дашу, которая должна была как раз приехать. Лицо преподавателя резко изменилось:
- Я же говорил ей заранее когда можно будет прийти и решить вопрос с оценкой, она тогда сказала «ставьте четвёрку», я сам слышал, как девочки ей звонили по телефону.
Даша получила «отлично». Не знаю, где там была чья заслуга. Наши мамы общались. Днём моя решила набрать дашиной, и спросила меня, говорить ли маме, что мы были раньше и об отношении, которое было у Юрия Николаевича к Даше до этого.
-Мам, решай сама, по обстоятельствам, но Даше этого знать не надо, до поры во всяком случае, - сказал я.
-Разумеется!
Тёть Лен восприняла всё очень близко к сердцу и возмущенно закричала, что не надо было этого делать. Она, как оказалось, во многом считала эту оценку своей заслугой и не могла вынести любой степени вмешательства. Ранее я не понял, что для Даши решить этот вопрос самостоятельно был делом принципа, это и было моей ошибкой. По окончании разговора на кухню к тёте Лене вбежала её дочь и сказала:
-Мама, я всё знаю.
Далее всё решалось телефоном. Когда Даша шокированная убежала на курсы её мама позвонила мне и полтора часа объясняла то, как мы были неправы, как сильно нас просили, а мы не поняли. Её дочери не ценен тот молодой человек, который будет что-то делать за неё, который попробует привлечь её любыми деньгами или талантами, и она горда за это. Вечером я позвонил Даше, но она голосом, в котором слышались слёзы сказала, что не будет обсуждать этот вопрос, что он закрыт.
Закрылся в тот момент не только этот вопрос, но и ещё несколько дверей, что захлопнуло сквозняком, и одну из них в раскрытом сердце. И боюсь, что этой «пятёркой», как неподходящей отмычкой, сломали тот самый замок, что с щелчком открывался от скрипичного ключика, подаренного искренне на удачу. На выпускном мы были холодны друг к другу, хоть и стояли рядом. Оба получили красные аттестаты, но без медалей.
- Когда-нибудь ты меня поймёшь, - сказала она мне, простоявшему несколько минут с предложением руки на танец, повернулась и вышла.
- Я это уже понял, - сказал я, не зная кому.
Через неделю я занёс ей сборник стихов, существованием которых ей был обязан:

Прорастают поля ростками жар-птицы,
Прорастают рассветами сотни лет.
Моё сердце под солнцем ещё будет биться,
Дай же Бог твоему влюбиться,
Влюбиться и получить ответ.

Знаю только, что она после моего ухода целый час рыдала, читала стихи и играла на фортепиано. Я же лёг в больницу с аритмией. Подарок на её день рождения доставлял мой брат, так как меня отпустить не могли. Думаю, в больнице мне поменяли замок. Когда я вышел, мир уже выглядел несколько иначе и зелёного в нём опять было не больше, чем остальных цветов, хотя и лето было в разгаре. Я сунул руку в карман и нашёл там скрипичный ключик, что и сейчас иногда болтается у меня на пальце. Она таки влюбилась! Я видел их, идущих вместе. Я очень надеюсь, что они будут счастливы так, вместе, хотя и понимаю, что это ещё только начало пути для всех нас.

Мысли, сложенные самолётиком,
Выпускаю стаей в окно,
Сжигаю бумажную розу
Пятидесяти строк «но».

В воздухе летне-весеннем
Повисают слова вертолётиком,
Забываю солнечно прозу
Под грозу первомайских дождей.

Может отправить в иммиграцию
Эту мысле-словесную авиацию?
В турне по сознаниям людей…

Но застрявший на ветке акации
Самолётик намокнет и не взлетит,
И начнётся эвакуация
Из набумаженных мыслей-партит
Может, совсем небумажных идей.

Бутон любви под сердцем набухает и раскрывается в чудесный цветок, но надо быть прекрасным садоводом, чтобы этот бутон продолжал жить. Это не метафора. Я сложу бумажный самолётик, на котором будет написана история одного лишь бутона, вложу в него ключик и запущу с самой высокой башни, которая попадётся тогда на глаза. И пусть на один самолётик в этом мире свободы и цвета станет больше.

Браги 10.01.- 01.12.2007г.