Вредные книжки

Все началось с простого. С прочтения книги, или точнее с начала ее прочтения. Не все конечно началось, а именно этот переломный жизненный момент. Все описывать – бумаги не хватит, а все читать не хватит жизни. Поэтому, экономя ваше драгоценное читательское время, напишу про самое интересное. Для меня естественно. Остальное уж кому как. Две книжки купленные по настоянию уличных коробейников уж достаточно давно стояли на полке и манили взгляд своими корочками. Но каждое вынимание их из обоймы соседей ни к чему не приводило. Раскрытие на первой попавшейся странице натыкало взгляд на двойной текст. Один на русском языке, другой на закорючистый импортный, что сильно начинало раздражать и книжка закрывалась и ставилась обратно, так и не будучи прочитанной сколько нибудь. Вы уже наверное догадались какие это были книжки. Для прапорщиков поясню, что это были две начальных книги ведической культуры «Наука самосознания» и «Бхагават гита» с автором, у которого что-то явно случилось с ушами, губами и вообще лицом. Хотя может, ничего особенного не случилось, а Дарвин был абсолютно прав и не все достаточно далеко успели эволюционировать. К тому же в районе лба у него похоже какая-то птичка пролетала, а он не заметил. Так или иначе, к духовному миру когда-то и как-то прикасается каждый, в этот роковой день прикоснулся и я. Наука самосознания для хронического троечника оказалась вполне удобоваримой только поначалу, поскольку после прочтения первой трети что-то случилось уже со мной, точнее с моим пищеварительным трактом. Это что-то оказалось весьма внезапным, поскольку брат ихтиандр вынырнул в неположенное для него время и стал меня кликать с требованием пропитания. В этот момент я уверовал в существование мира духовного - сиречь невидимого, поскольку наглые руки Ихтиандра буквально скрутили мои внутренности в узел и не отпускали до самого утра. А утром, прибывшие белые братья и сестры диагностировали аппендицит и увезли в больничку, дабы облегчить страдания земляку. В больничке выделили мне койку в шестиместной палате с уже имеющимися на тот момент четырьмя лицами уголовной наружности и приказали избавиться от обмундирования и оволосения на области ниже пупа. После шквала вопросов от старожила у которого не было синим от наколок только лицо типа: как звать, где живешь, кого знаешь, на которые у меня не было никаких ответов, впрочем как не было и желания отвечать на них, возникло опасение за сохранность имущества. Но это опасение развеялось поначалу состоянием пофиг от усиливающегося дискомфорта в области живота и общей слабости, а затем окончательно испарилось после брадобрейской процедуры. Станок конечно же я из дома не взял… Хирургическим операциям я раньше не подвергался, если не считать зашитого пальца, наполовину отрезанного крышкой неудачно открытой банки шпрот, так что был некий интерес к процессу. После прикосновения черной резиновой маски к лицу я еще надеялся, что буду следить за всеми ощущениями, но первый же вдох развеял эту иллюзию. Все исчезло, чтобы через мгновение появиться вновь, но уже в ином месте. Я опять очутился в той же палате, в которой и раздевался, и вещи мои оказались в полной сохранности. Пить не хотелось вообще, поэтому я понял, что прочитанные статьи про послеоперационные периоды оказались недостоверными. Когда окружающая действительность полностью соткалась и зафиксировалась как существующая, в палату вошла девушка в белом халате и сообщила, что ко мне пришли родители, и я должен выйти к ним в вестибюль. Я вытаращил глаза и вяло пошевелил руками, поясняя, что только отошел от наркоза и самостоятельно перемещаться в пространстве не могу. Медсестра, как я потом выяснил, только что приняла смену и про сроки видимо не знала, поскольку весело сообщила, что для того что бы быстрее выздороветь, надо начинать ходить как можно раньше и выпорхнула из палаты. Я приподнял голову от подушки и реальность куда-то накренилась и стала наполняться чем-то молочно-матовым. С глубоким выдохом вернул и голову и реальность в нормальное положение и подумал, что будет нехорошо пришедших проведать меня папу и маму заставлять долго ждать, поэтому нащупал висящие на спинке кровати с панцирной сеткой штаны, начал неловко их напяливать на ноги, извиваясь на кровати подобно ужу. Одновременно удивился необыкновенной изношенности простыни, которой был укрыт. Сукровичные пятна и ежу понятно что мои собственные, а вот многолетние, въевшиеся то ли формалиновые, то ли еще какие разводы цвета от лимонного до светло коричневого на ветхой ткани энтузиазма не добавили. Хотя если быть совершенно честным, то мозг просто констатировал этот факт и все. Жизнь – дерьмо!, выздоровление после операции – еще большее дерьмо. Рая нет, ада нет, бога, описанного в книжке тоже нет. Ничего нет. Есть тьма. Как сон, в котором ничего нет. Уснул, проснулся. И все. Это пробуждение не лучшее, потому что, невзирая на невозможность, нужно идти на встречу к родителям, чтобы засвидетельствовать свое выздоровление. Штаны кое как напялились, придерживая обмотанную вокруг тела повязку из не особенно чистой, но видимо стерилизованной ткани. Носки надеть не вышло, по причине нарастающей слабости и возросшего пофигизма. Вцепившись в холодный металлический край своей постели, удивляясь своей слабости постепенно спустил вниз ноги, которые показались похожими на сосиски из тяжелой резины. И уже ухватившись обеими руками, и напрягая все хилые мышцы рук поднял свое тело в положение сидя, успев заметить внимательный наблюдающий взгляд синего соседа. Белое молоко смыло его из реальности в которой я находился, а меня захотело уложить обратно на кровать. «Хрен тебе, не возьмешь», – прошипел я мысленно, пытаясь нащупать в этом молоке ботинки. Тактильные ощущения появились, но зрительных образов не было. Хорошо, что я свои ботинки помнил как пальцы на руке, поэтому надел их вслепую. Сколько на это ушло времени не знаю, но видимо много, поскольку вновь появилась та самая медсестра, которую я узнал по смешливому голосу.
– А! Уже встал, молодец! Иди, иди, родители уже заждались.
Я повернул лицо в сторону голоса и похлопал глазами. В молоке изображения не появилось, и я сообразил как именно живут слепые. Хреново! Слепым быть скучно.
– Надо двигаться, – произнес тот же смеющийся голосок, и решив поиздеваться добавил – ты себя нормально чувствуешь?
– Лучше еще не бывало, – тихо огрызнулся я и попытался прогнать молоко.
В нем, от моего озлобленного усилия проявились контуры стен и углов, чего в принципе достаточно, чтобы хоть как-то ориентироваться в пространстве и попытаться не натыкаться на окружающие предметы. Забавным показалось то, что четче всего стали проявляться те предметы, до которых дотрагиваешься руками. Чтобы встать в вертикальное положение более подходящее для гордого звания – человек, я схватился за никелированные спинки кроватей своей соседской и они тотчас проявились небольшими кусками. Одним рывком поднял свое тело и попытался поставить его на резиновые ноги, уже обутые в ботинки. В этот момент изображение вокруг рук почти исчезло, и я сообразил, что оно формируется с помощью моей личной силы, которая сейчас вся ушла на попытку стоять ровно. Убедившись в том, что ноги хоть и сделанные из резины держат более менее, перехватился руками целиком за соседскую кровать и сделал волочащее движение левой ногой вперед, приговаривая что-то вроде м-м-м, внушая себе собственную несокрушимость. Это самое м-м-м необычайным образом добавило сил и реальность стала проявляться из тумана, хотя пока еще и черно-белая. По окончании пятнадцатого шага я уже ноги научился отрывать от пола и сгибать их в коленях. А перед дверью выхода в приемный покой сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы предстать перед родителями бодрым и веселым. Актерского мастерства оказалось маловато, и матушка удивилась, что я сам хожу. Батя с интересом посмотрел в глаза и пожал плечами. Сказал, что чувствую себя хорошо, операция прошла успешно, попросил их принести нормального постельного белья и почувствовал, что сознание опять устремляется в молоко, извинился за бледность лица и добавил, что меня врачи отпустили буквально на несколько секунд и мне пора возвращаться. Родители одобрительно покачали головами, и я скрылся за дверью, тут же привалившись спиной к стене, только чтобы не грохнуться навзничь. Прошипев себе под нос, – раз уж сюда дошел, то обратно и подавно вернусь, – зачем-то обнял себя левой рукой и придерживаясь правой за стенку поплыл обратно в палату, наблюдая, как опять стало сгущаться молоко, делая людей невидимыми, а воздух полупрозрачным. Кровать удалось найти уже только на ощупь, поскольку помнил, что она вторая по счету от входа слева. Только через несколько минут после приземления в положение сидя, удалось снять ботинки, и еще через несколько минут выползти из штанов и отключиться в то же мгновение уже до утра.
На следующее утро опять пить не захотелось, что удивило. Мамка принесла каких-то сильнодействующих лекарств, а они мне нужны как собаке пятая нога, поскольку утолять боль которой нет как-то странно. Сложил их в тумбочку на всякий пожарный случай. Случай случился вечером. Этот синий гражданин, оказывается будучи выпущен на свободу с чистой совестью чего-то не поделил с товарищами, обретенными в нашем городе и был проколот заточкой кустарного изготовления в нескольких местах, отчего его здоровье несколько пошатнулось и привело его к госпитализации в этой палате. Хирурги его конечно залатали не знаю насколько добросовестно, но починили, исполняя клятву Гиппократа, а вот следить за его постоперационными коллизиями никак не стремились. Зэки почему-то принципиально не нравятся людям с высшим образованием. Может в силу классово или интеллектуальной разницы, а может из-за погодных условий, или чего еще. И вот к вечеру у того начались множественные фантомные, или еще какие болезненные процессы. Надо сказать мужчина вел себя крайне достойно, но стоны все-ж таки стали из него вырываться ближе к отбою, когда сознание начинает расслабляться. Мучения живого существа обладают некоей гипнотической силой воздействия на психику, и в особенности, если мешают этой психике принимать оздоровительные сонные ванны.
– Слышь братишка, – прошипел я в его адрес, вызвав прекращение звуковых волн, – лови колесо… И бросил ему две таблетки принесенных матушкой.
– Чо это такое? – подозрительно сверкнув глазом спросил сосед.
– Попробуй, может отпустит, – предложил я не зная каков может быть эффект.
– Точно не сдохну? – пошутил он в своем стиле.
– В любом случае отмучаешься, – криво улыбнулся и я.
Через пятнадцать минут, густо татуированный человек уснул сном праведника и до самого рассвета никого не беспокоил.
Утром он пригодился в отгадывании кроссворда на тему уголовной фени, в которой я оказался недостаточно сведущим.
– Как называется хорошо одетый вор?
Тот сделал удивленные глаза, словно я спросил элементарную вещь.
– Шерстяной!
Тут удивился я, и моя вытянутая физиономия вдохновила его на расширение понимания, но словарный запас не позволил этого сделать:
– Ну мля….ну мля… Ну шерстяной.
– В одежде из шерсти что ли?
– Ну мля я ж сказал… шерстяной.
– А в кроссворде есть подсказка вигоневый, это какой?
– Ну мля….это шерстяной и есть, – в глазах подколотого я выглядел абсолютным бакланом, не знающего таких простых вещей.
Здесь я понял, что видимо в силу суровых климатических условий и условий содержания в режимных предприятиях для исправляющихся граждан, одежда содержащая в своем составе высокий процент натурального волокна животного происхождения имеет некую дополнительную ценность кроме элементарного внешнего вида и попался еще один вопрос.
– Мент в засаде как называется?
– Цветной.
– Почему?
– Этот вопрос сильно развеселил больного.
– В форме потому что. Цветного валить нельзя, под вышак подведут. За опера можно вывернуться, потому что тот как бы не при исполнении, а цветной это власть. С ним просто так нельзя, за него спросят и братву могут напрячь крепко. В засаде цветному безопаснее, хотя пуля она дура всегда.
И как на приманку в палату зашли двое цветных с картонными папками, содержащими вопросы к подколотому освобожденному.
Он сразу стал говорить, что ничего не помнит, темно было и претензий ни к кому не имеет, хотя буквально вчера своим друзьям, описывал кто, кого, за что и как резал в тот вечер. Друзья приходили по записке, которую тот назвал мулькой, переданной медсестричкой за обещанное материальное вознаграждение. Менты ушли не солоно хлебавши, поскольку раненый стал имитировать бледность, слабость и необходимость скорейшего принятия сонных процедур. Стоило только им выйти из палаты, сон как рукой сняло и беседы за жизнь с соседом не менее уголовного прошлого и молодым пацанчиком, назначенным шестерить за раненым возобновились. Смысл бесед от меня ускользнул, но удивила необычайная услужливость паренька, который попал в палату позже меня и неким сверхъестественным образом проникся к раненому сыновьими чувствами и выполнял всякие его потребности. Это меня очень заинтересовало и я наблюдал и за ним, и за его патроном. А патрон изучал меня. В плату зашли Катя с Юлькой и весельем заразили всю палату. После их отбытия, зэк восторженно произнес:
– Во мля, клевые у тебя подруги.
По цивилизованному построению фразы я понял, что это ему непросто далось, но никак это не прокомментировал. Вечером привезли дедушку бичика с отмороженными и уже ампутированными пальцами на ногах. Он видимо лежал в другой палате и его зачем-то перевели в нашу. На перевязки его водили по очереди трое выздоравливающих. Но чаще всего помощником выступал молодой парень как самый здоровый. Возникало ощущение, что он считает себя великим должником перед человечеством, и поэтому своей услужливостью этот долг старался искупить. Перевязочную внезапно перенесли на второй этаж и очередная процедура отняла начавшие было возвращаться силы. К тому же в это раз я увидел в своем теле отверстие, из которого что-то торчало. Врач посчитал, что самое время этот дренаж удалять и зачем то спросил моего согласия.
– Надо так надо, – равнодушно пожал я плечами и столкнулся с широко распахнутыми глазищами молоденькой медсестрички, присутствующей в кабинете. Глазищи были прекрасны, а перед прекрасным любой мужчина хочет показать себя с героической стороны.
– Живот не напрягай, – произнес доктор, прикасаясь пальцами к области разреза, за движениями которых я настороженно наблюдал. За этими же пальцами наблюдала и девушка.
– Ага! Не думай об обезъянах, – подумал я и попытался расслабить живот. Врач взялся за эту торчащую из тела резиновую штуковину и потянул вверх. У меня внутри что-то зашевелилось, что очень удивило. А когда он вынул всю эту штуковину целиком, она оказалась непомерно длинной. Именно эта бесконечность приковала к себе внимание и не позволила напрячься.
Доктор улыбнулся и похвалил меня за выдержку, накладывая новую повязку.
Я вновь пожал плечами, поскольку больно не было. Было неожиданно, необычно, но никак не больно. Опять же девушка, с огромными глазищами перед которой так приятно корчить из себя героя….
Спускаться по лестнице оказалось труднее, чем подниматься, но я внезапно очень четко осознал, что для человека все является преодолимым, тем более если неоткуда ждать поддержки. В палату я вошел с бледной физиономией и сразу вырубился.
Помощи просить я ни у кого не люблю и соответственно не люблю и помогать, особенно когда собственных ресурсов не хватает. И когда дедушка бросил клич о помощи сопровождения его в процедурную, трое из палаты уставились взглядами на меня. Неходящий синий главарь преступного синдиката, его товарищ, можно сказать правая рука и его шестерка. И товарищ, и шестерка дедушку водили уже неоднократно, и по идее должна быть моя очередь, но я исповедуя вышеуказанное правило никуда дедка вести не хотел, хотя сам ходить начал уже вполне прилично.
Сострадание проявил опять же шестерка, по праву самого молодого, а я вновь столкнулся с заинтересованным взглядом татуированного.
Под вечер он уже сам попросил еще таблеточку и я отдал последние две, сказав, что отнимаю от больной матери и этот дар последний, так что пусть лучше прибережет пока совсем худо не станет. Он одобрительно качнул головой и действительно съел их глубокой ночью.
Наутро высказался, что колеса круче альпийских скал, жаль что больше нет, а днем, когда палата опустела спросил почему я не помог деду.
Я сделал рожу и сказал, что попросту не захотел, считая ответ исчерпывающим.
Он выдержал паузу и продолжил:
– Я за тобой наблюдал…
Я изобразил фальшивое удивление на лице, и следом безразличие.
– Ты и в зоне не пропадешь. Сам по себе, никому и ни от кого. Молодец.
Я кивнул головой, давая понять, что принял информацию к сведению, и углубился в чтение газеты.
Через день меня должны были выписать, но поскольку трудовой книжки у меня не было и справки были не нужны, то я смылся самостоятельно, вызвав сестру с машиной, поскольку условия содержания мне совершенно не понравились, да и сама больничная атмосфера начал давить на мозг. Успел правда вручить врачу коньяк с конфетами, осознавая свою бедность и невозможность компенсировать труд достойной суммой денег. По выражению его лица понял, что денежный эквивалент был бы более приятен. Потому что на суде на вопрос, «зачем вы убили бабушку если у нее в кармане было всего пятьдесят копеек?», Раскольников ответил, – «Ну не скажите гражданин судья, две бабки это уже рупь!»