Слезы

Быть дедушкой замечательно.
Мы заходим в казарму и дневальный на тумбочке орет: – Смирно!
Меня, может быть, он и не приветствовал так. Но со мной мой друг и земляк Коля Шинкаренко. Старший сержант и замкомвзвода. Лютый дедушка. Он идет по коридору так, будто собрался пуститься в пляс. Ноги в обтягивающих хб полусогнуты, а руки, как у Кин-Конга в стороны. Кажется, вот сейчас он звонко хлопнет по толстым ляжкам ладонями, разведет руки в стороны и пойдет по кругу, стуча каблуками и взвизгивая по-бабьи. Бык он, а никакой не танцор. Я с таким на гражданке срать не сел бы рядом. А здесь он мой друг. You’re in the army now. Смотрю на его лицо и удивляюсь каждый раз незаметно. Именно таким я себе Франкенштейна всегда и представлял. Вот он прямо передо мной. Уже полтора года смотрю на его морду. Не хватает только болта в башке и шрамов. Хотя при таком отношении к жизни он их скоро получит. А мне еще в институте доучиваться. Поэтому стараюсь не растерять последние крохи интеллекта. Здесь это сложно. Хотя мне уже все равно. Это в первое время я по инерции книжки читал. Даже задачки умудрялся решать между нарядами. Смешно. Теперь я просто наслаждаюсь статусом дедушки.
- Эй, щегол! – говорит Коля, растягивая звуки. При этом он умудряется не шевелить губами. Это он так обращается к дежурному по роте. Имеет право, - Дуй в столовую, принеси дедушкам подливы с хлебом. Потом оборачивается ко мне и ржет, как слабоумный.
- Хочешь подливу, брат? – спрашивает у меня, булькая смехом. Издевается. Кто ж ее не хочет? Подлива в армии – первый деликатес. Мы жрем подливу с мясом, а молодые давятся сухой пшенкой.
- Конечно хочу, - отвечаю, - И компот прихвати, - говорю лениво дежурному и прислоняюсь к решетке оружейной комнаты.
- Эй, щегол! – останавливает Коля дежурного, - В ленинскую комнату все занеси. Там будем.
Мы заходим в ленинскую комнату. Тишина. Пара духов пишет письма за школьными партами, еще один читает устав. В углу Лопата с Петровым играют в шашки. Они фазаны, отбегались уже. На стенах плакаты, призванные поднимать патриотический дух солдата. За окнами лето.
- Смирно! – кричит Лопата. Увидел, наконец. Голос у него дурной, в одном слове умудрился двух петухов пустить. Дебил. Духи подскакивают в воздух, как зенитные ракеты «Вега» со старта.
Люблю этот шум и возню приветствий.
Только один молодой, словно не слышит команды. Сидит, сгорбившись над листками письма. Даже не пошевелился. Из худеньких плеч торчит плохо стриженая голова с узким лбом и большими ушами. Уставился в свои листки, как загипнотизированный.
С каждой минутой все интереснее. Мы с Колей стоим у входа. Наблюдаем.
Лопата бросает свои шашки и одним прыжком подлетает к молодому.
– Бубякин, твою мать! Встать!
Бубякин аж подлетел с табуретки. Встал навытяжку, как нашкодивший пятиклассник. Моргает узкими глазками. А в них слезы. Два озера Байкал. Бубякин моргает и озера выходят из берегов. Бегут по скуластому лицу дорожки слез.
- Ты что сука, приказов не слышишь!? – орет на него Лопата. Конопатое широкое лицо его налилось кровью. В глазах ненависть. Выслуживается падла перед Колей.
- Чукча он, этот Бубякин, - говорит он нам и больно тычет пальцем Бубякину в грудь, - Натуральный чукча, как из анекдотов…
- Ты чего плачешь, сука? Девка бросила? – Лопата хватает листки бумаги и тычет Бубякину в лицо.
- Не трогай, - тихо говорит Бубякин и шмыгает носом.
- Что?
- От мамы письмо. Не трогай, - слезы все бегут по его лицу.
- Случилось что? – спрашивает Коля, подходя вразвалку к Бубякину.
- Нет…
- А почему плачешь? Не бойся, говори, - Коля оттирает мощным плечом Лопату в сторону.
- Письмо пришло от мамы. Соскучился я, - тихо сказал Бубякин.
- Ах ты чмо! - крикнул Лопата и занес над ним руку.
Бубякин весь сжался. Голова ушла в плечи до самых ушей. Видно, что побои для него не впервой.
- А ну отвали! – Коля резко схватил Лопату за руку и швырнул в сторону. Лопата испуганно вскрикнул, налетев на парту, прокатился по ней спиной и грохнулся на пол. В углу заржал Петров.
- Садись сынок, - сказал Коля Бубякину, - Пиши ответ мамке. Пусть не волнуется.
Я посмотрел на Колю. Он уже не походил на Франкенштейна. Лицо его разгладилось, стало мягким и спокойным. Посветлело даже как-то. Коля улыбался просто и по-доброму.