Глава первая. Знаки Судьбы

 «На корабле умер король.
У короля – маленький сын.
Корабли, корабли –
Далеко от Земли.
Маленький сын - первая боль,
Новый король - новая роль.
Корабли, корабли –
Далеко от Земли…»
«Агата Кристи», «Пират»


«…На самом деле, все было совсем не так. Моя мама вовсе не была пройдохой и авантюристкой, и уж тем более никогда не воспринимала меня как орудие достижения некой цели. Моя мама была строгой, иногда – жесткой, очень жесткой, но моя мама по-настоящему любила меня. Думаю, что больше всего на свете, больше самой жизни своей, мама любила меня, своего единственного сына. Что же касается Эммы Слотсби, она моей матерью никогда не была. Во всяком случае, я ее таковой никогда не считал и отказываюсь считать сегодня, после всего произошедшего, тестов ДНК и прочей дребедени. Мою маму звали Елизавета. Лиз, Лиза, иногда ее называли Лизбет, но для меня она навсегда останется Елизаветой – гордой женщиной с царственным именем, несгибаемой волей и королевским достоинством.
До того времени, когда мне исполнилось двенадцать лет, и я вынужден был переехать во Дворец, мы с моей ма, Елизаветой Слотсби, жили в Эгги – маленьком таком городишке, на Эуторне. Если ты, мой дорогой читатель никогда не бывал на Кшатре и не знаком с географией метрополии, сообщаю тебе, что Эуторн – это самый маленький и самый зеленый континент в Южном полушарии планеты. Зеленый вовсе не потому, что здесь стоят непроходимые и никогда не увядающие заросли растительности. Зеленым цветом на картах материк помечают потому, что на нем преобладает равнинный ландшафт. А что касается растительности…
Весна на Эуторне короткая, но очень буйная, - за два весенних месяца голые равнины континента покрываются зеленым ковром трав, а к концу марта на этом ковре распускаются одалиски – небольшие фиолетовые цветы, с шершавыми, ворсистыми лепестками, источающие дурманящий аромат. На Эуторне существует поверье, что нельзя заходить ночью на цветущее поле – можно сойти с ума от этого пьянящего запаха. И действительно, весенние ночи на зеленом континенте наполнены какой-то неуловимой магией, предчувствием Волшебства. Это ночи всеобщих гуляний и карнавалов, традиционных весенних каникул и фестивалей. Люди мало спят, в эти ночи, блуждают по улицам, смеются, поют, веселятся до исступления. Даже самые серьезные и ответственные люди в эти ночи становятся немного сумасбродными и совершают безответственные поступки. Такого вы не встретите больше нигде во Вселенной, только весенними ночами на Эуторне.
Но весна всегда заканчивается. Быстро пролетают два весенних месяца, и наступает лето. Жаркое, беспощадное лето Эуторна, когда Дара, кажется, вовсе не покидает зенит, выжигая растительность дотла. Зеленеющие долины материка за несколько недель превращаются в выжженные пустыни. Густые травы жухнут, желтеют, высыхают напрочь и начинают гореть. Все лето на Эуторне вас преследует запах гари. Со всех сторон ветер приносит его – горят степи, иногда леса Эуторна. Водоемы высыхают, немногочисленная живность уходит к центру материка, туда, где на Центральной возвышенности берут начало несколько небольших речушек. Только там, в середине лета, живая тварь может найти живительную влагу. Правда, есть еще броненосцы. Кажется, так их назвали за сходство с какими-то тварями на праматери-Земле. Уж не знаю, какие броненосцы обитают на Земле, а на Эуторне это – настоящие монстры. По-моему, они способны выживать абсолютно в любых условиях. Они могут плавать в воде и под водой, они проходят сотни километров в поисках влаги, они могут впадать в кому, чтобы переждать жару или холод, месяцами лежать под палящим светилом, свернувшись в пластинчатое кольцо. Они способны зарываться в мягкий ил водоемов, и когда озерцо высыхает, броненосцы оказываются как бы впеченными в высохший и затвердевший ил. Так они существуют несколько месяцев, а иногда и лет, пока водоем снова не наполнится водой.
Броненосцы всеядны, могут питаться травкой, плодами деревьев, но могут добывать и мясо, нападая на других животных. Причем, практически на любых животных. Один броненосец может напасть на мелкого грызуна, а крупная семья, в десять-пятнадцать особей, - на собаку, лошадь и даже крокодила. Не знаете, что такое «крокодил»? Это кшатрийские хищные ящеры, довольно крупные и опасные. Известны случаи нападения крокодилов на человека, со смертельным для человека исходом. Так вот, по сравнению с броненосцами, крокодилы – божьи одуванчики. Броненосцы на людей нападают гораздо чаще и с более серьезными последствиями.
Когда наступает лето и материк превращается в пустыню, броненосцы становятся полноправными господами в этой пустыне. Они единственные спокойно переносят невыносимую жару эуторнского лета, при необходимости путешествуют, выслеживая добычу, и могут неделями сидеть в засаде где угодно – в высыхающей луже, в песчаной дюне, на ветвях засохшего дерева. Они дожидаются своей жертвы, а затем с пронзительным визгом атакуют – из-под земли, из-под воды, с верхушки дерева. В одиночку, парами, или целой стаей. Броненосцы никогда не отступают. Они могут погибнуть в схватке, но никогда не бегут с поля боя. Более свирепых тварей на Кшатре просто нет. Среди фермеров Эуторна бытует поверье, что броненосцы – это духи зла, души великих грешников, не нашедших себе пристанища в мире мертвых. И с каждым годом их становится все больше – мир погрязает в грехе, мир катится в пропасть… Наука, правда, утверждает, что броненосцы столь стремительно размножаются по одной простой причине – на Эуторне у них нет естественных врагов. У них вообще нет ни одного достойного противника на планете, разве что человек.
Но лето на Эуторне, рано или поздно, тоже заканчивается, и наступает сезон дождей. О, первый дождь в сезоне, это великий праздник! Его ждут с нетерпением, прислушиваются к раскатам грома, всматриваются в пробегающие по небу облака. Люди выходят на улицу, стоят с запрокинутыми головами, глядя в небо, стараясь поймать первую каплю первого дождя, ибо тогда их весь следующий год не покинет удача. А когда небеса, наконец, разверзнутся и на иссушенную светилом землю польются струи небесной влаги, люди пляшут под дождем, горланят песни и поздравляют друг друга. Начинается праздник.
Собственно, в сезон дождей на Эуторне особенно нечего делать – только сидеть где-нибудь под крышей, смотреть телевизор да потягивать выпивку. Работы мало, дожди, через неделю, надоедают, и веселья становится меньше. Уже через месяц после начала сезона дождей, тучи затягивают небо сплошной непроглядной пеленой, а ливень не прекращается ни на секунду. Почва быстро напитывается влагой и вскоре превращается в грязную жижу. Тем не менее, сезон дождей – самое любимое всеми время, на Эуторне. Наверное, потому, что в сезон, все-таки, можно бездельничать. Даже весной здесь работы больше. Считается, что в это время небеса раскрываются, и на материк, вместе с дождями, проливается Благодать Господня. Якобы, это поверье как-то связано с христианством, хотя, на мой взгляд, это – чистейшей воды язычество. Впрочем, на Эуторне ортодоксальных христиан никогда и не было.
За сезоном дождей приходит зима. Теплая, иногда даже жаркая, эуторнская зима. Зима на Эуторне похожа на гигантскую баню; - вся влага, что изливается на эту землю в течение сезона дождей, медленно, неторопливо начинает испаряться. Материк словно бы погружается в теплый туман этих испарений, на четыре зимних месяца превращается во влажные джунгли. Изо всех щелей появляются всевозможные насекомые и ползучие гады. Ощущение такое, что туман этот – чья-то затейливая и весьма паскудная выдумка; ты словно блуждаешь внутри облака, рискуя в любую секунду наступить на ядовитую тварь. Славное время – зима на Эуторне. Обычно, за четыре месяца в Эгги случалось до десятка несчастных случаев, с укусами змей и ядовитых насекомых. Редкий год обходился хотя бы без одной смерти от ядовитого укуса.
Такой своеобразный климат Эуторна сформировал и своеобразный характер его обитателей. Жители материка с недоверием относятся к науке, технологиям, не смотря на то, что история заселения Двенадцати Миров – ярчайшая иллюстрация могущества научной мысли. Люди преодолели десятки световых лет, чтобы добраться от праматери-Земли до системы Дары, опираясь именно на силу науки, на мощь звездолетных двигателей. Тем не менее, эуторнийцы больше доверяют снам, видениям, гаданиям, разного рода знакам из мира мертвых, чем официальной науке. Почему? Не знаю. Для меня и самого это остается загадкой. Возможно, особенности климата Эуторна приучили их к мысли, что есть вещи, для которых не существует научных объяснений. Как, например, для аромата одалисок весной.
Эуторн консервативен. Здесь не пользуются спросом напичканные электроникой автомобили спортивного типа, как по всей остальной метрополии. Эуторнийцы отдают предпочтение простецким пикапам. Здесь не строят многоэтажек, имитирующих формы растений и животных, как это модно, например, в столице. Здесь отдают предпочтение классической архитектуре. А еще на Эуторне люди по-прежнему ходят в кино, маленькие кинотеатры существуют практически в каждом городишке, в то время, как вся остальная Кшатра уже давно и прочно «присела» на домашнее видео.
Конечно, на самом Эуторне тоже есть разные города, поселки; одни более современны, другие менее. Эгги, в котором мы жили, был настоящим захолустьем. Цивилизация не стремилась в эту дыру, а дыра отторгала цивилизацию. В Эгги практически ничего не изменилось за те двенадцать лет, что я в нем прожил, да и за предыдущие двадцать, что в нем прожила ма, до моего рождения, тоже никаких особых перемен не происходило. Большие часы на башне городской ратуши исправно отбивали каждый час, задавая ритм жизни города – в девять часов люди приходили на работу, открывались магазинчики и кафе, в час дня весь город начинал обедать, а в два часа башня извещала, что пора возвращаться на работу. В шесть рабочий день заканчивался, и люди отправлялись по домам, по магазинам, заходили посидеть в кафе или просто прогуливались по улицам. Каждый день, в семь вечера, открывался, для единственного сеанса, кинотеатр. Город весь вечер негромко гудел, что-то обсуждая и просто веселясь. Вечер в Эгги всегда был временем отдыха, для всех, кроме полицейских. Затем часы на башне ратуши отбивали одиннадцать и город, практически сразу, как по команде, затихал. В одиннадцать закрывались все самые поздние забегаловки, все самые разгульные фермеры отправлялись по домам. Не смотря на электрическое освещение улиц и прочие блага цивилизации, жители Эгги твердо верили в то, что ночь – плохое время. Время, когда может произойти все, что угодно, любая беда, и наука бессильна будет помочь. В Эгги многие верили, что во тьме живут духи зла, те самые, что летом вселяются в броненосцев. Но даже и такие, кто не верил в это, после одиннадцати все равно отправлялись по домам. Так, на всякий случай.
Жители Эуторна считали дурным тоном сотрудничество с властями, любое сотрудничество и с любой властью. Нет, на словах, конечно, все они поддерживали королевский дом, одобряли деятельность правительства и тому подобное. Но на деле, фермеры скорее способны были линчевать преступника, обставив убийство, как несчастный случай, чем выдать его властям. «Стукачество» здесь считалось куда большим грехом, чем, например, воровство. А уж казнокрадство, воровство денег у государства, вообще почиталось едва ли не подвигом. Казнокрада, на официальных мероприятиях, клеймили позором, а в приватной беседе, где-нибудь на кухне, или за кружкой пива в кафе, говорили, с восхищением: «Ловкий, все-таки, малый, этот парень!».
Моя ма, Елизавета Слотсби, все это здорово почувствовала на себе, когда пошла работать в канцелярию городского Совета. И еще кое-что, когда, незамужняя, вернулась в отчий дом с ребенком на руках. Эгги всегда был патриархален, семейный уклад здесь был чем-то незыблемым, священным. Да, фермеры хвастались друг перед другом своими «подвигами» в любовных делах, сексуальными приключениями, большая часть из которых, я уверен, была чистейшей выдумкой. Однако, мужчина, бросивший, например, свою семью, подвергался всеобщему негласному осуждению и уже не мог рассчитывать, ни на уважение окружающих, ни на престижную работу, ни на партнерство в каком-нибудь прибыльном деле. То же касалось и женщины, родившей ребенка вне брака. Официально, конечно, за ней признавались все те же права, что и за замужними женщинами, а вот на практике все обстояло иначе. И моя ма все это на себе прочувствовала. Ее не взяли на работу в офис «Пейдж» - крупной торговой фирмы, не взяли бухгалтером ни в один магазин, хотя ма имела образование и какой-то опыт работы, ее не брали даже продавцом ни в одну лавку. Место в канцелярии городского Совета, с весьма скромным жалованием, ей досталось только потому, что никто больше на него не претендовал. Такая работа считалась в Эгги зазорной. Почти такой же зазорной, как и работа полицейского.
Другой человек на ее месте мог бы пасть духом, сломаться, сбежать. Видел я и таких в Эгги, кто бежал из нашего захолустья, едва достигнув совершеннолетия. Одни из них покидали континент и пропадали где-то на необъятных просторах метрополии, другие уезжали в округ и в Эгги потом судачили о них, - кто, как и где устроился. Редко бывало так, что эти люди устраивались уж очень хорошо, чаще они получали примерно то же самое, на что могли бы рассчитывать и в Эгги – место продавца в магазине, клерка в какой-нибудь конторе, механика в ремонтной мастерской, - но только вдали от дома. Бывали и такие, что пытались бежать из города, но, столкнувшись с реалиями «внешнего мира», словно побитые псы, возвращались назад, - сломленные, покорные, готовые принимать этот городишко таким, каков он есть. И вскоре они принимали его в себя, и Эгги растворял их, переваривал, превращая в одних из многих, в массу, именуемую «народонаселением города Эгги». И таких было много. Но только не моя ма.
Испытания, выпавшие на ее долю, не сломили мою ма, не согнули, не заставили слиться с толпой. Стальной стержень ее характера лишь закалился, пройдя через все эти передряги, и стал вовсе несгибаемым. За пять лет, после своего возвращения в город с малолетним сыном на руках, она заставила всех, абсолютно всех, включая и городской Совет, уважать ее, а в некоторых случаях и опасаться. Один из таких случаев произошел, когда мне было лет восемь. Я многое уже забыл из того периода, что предшествовал моему переезду во Дворец, тому моменту, когда я вообще узнал о своем происхождении. Но этот случай накрепко врезался в мою память.
Каждый год, в мае, когда заканчивался сбор урожая, и до начала летнего зноя оставались считанные дни, весь Эуторн праздновал День Благодарения. Говорят, что этот обычай тоже привезен нами с Земли, но лично я в этом сильно сомневаюсь – климат на Земле, насколько мне известно, здорово отличается от климата Кшатры. Так что едва ли там, в мае, праздновали сбор урожая. Впрочем, к моему рассказу это особого отношения не имеет.
В День Благодарения, на центральной площади Эгги вовсю шумела Большая ярмарка. Фермеры из окрестных хозяйств привозили на продажу продукты, семена и молодняк скота, разного рода фирмы и фирмочки также торопились предложить свой разнообразный товар – от зубных щеток, до клубнеуборочных комбайнов. Естественно, практически все городские забегаловки устанавливали, на время ярмарки, свои палатки на площади. Так что половина сделок здесь заключалась за чашкой чая, кружкой пива, рюмкой водки, ну, в общем, за праздничным столом, непременным атрибутом которого должна была быть жареная ящерица, или змея; на Эуторне ползучие гады, почему-то, пользовались особой любовью кулинаров.
И вот однажды, во время Большой Ярмарки, мы с ма тоже оказались на центральной площади, хотя вообще-то Елизавета старалась избегать шумных сборищ. Она не любила толпу, и я унаследовал от нее это свойство также. Кроме того, всякий товар на ярмарке продавался несколько дороже, чем в обычный день – сказывался праздничный ажиотаж, какая-то одержимость горожан покупать все подряд, без разбора. Елизавета всегда вела хозяйство очень экономно, считала каждую копейку, ярмарочный ажиотаж ее нисколько не возбуждал, так что делать покупки она предпочитала в будние дни. Но в тот раз, уж я не помню подробностей, что-то нам срочно понадобилось, и мы отправились на ярмарку.
Осторожно протискиваясь сквозь шумящую, возбужденную толпу, мы шли по мясному ряду, со всех сторон окруженные холодильными витринами, клетками с еще живой скотиной, птицей и окутанные густым запахом теплого мяса и крови. И совершенно неожиданно, прямо перед нами, у одного из прилавков, разыгралась семейная сцена. Крупный, краснолицый мужчина, (кажется, его фамилия была Веласкес), явно навеселе, ожесточенно спорил с торговцем, в то время, как его жена, тоже не обиженная статью, но поменьше габаритами, пыталась его утихомирить и оттащить от прилавка. Веласкес сначала не обращал на жену никакого внимания, а потом, вдруг, резко развернулся к ней и оттолкнул:
- Да, отойди, не мешай!
Я так живо помню эту сцену, словно бы это вчера происходило. Кто-то потом говорил, что жена Веласкеса сама была виновата, нечего бабам позволять многое, и все в таком духе. Но я отлично помню, как эта фраза была сказана Веласкесом – совершенно ненатурально, наигранно как-то. И супруга не так уж и донимала его, так, бубнила что-то, в полголоса, да и торговец явно уже устал от этого спора и стремился отделаться от неприятного клиента. И Веласкес, кстати, хоть и благоухал запахами спиртного, совсем уж пьяным и ничего не соображающим не выглядел. Может быть, и спор с торговцем этот Веласкес затеял только затем, чтобы был повод поругаться с женой; может быть, хотел таким образом отыграться за какую-нибудь давнюю обиду. И отыгрался.
Толчок получился довольно сильным, жена Веласкеса быстро попятилась назад, обо что-то споткнулась и завалилась на спину, прямо в картонный ящик с мясными обрезками. Юбка на ней задралась, прическа растрепалась, брызги крови, мозгов и ошметки мяса из картонного ящика полетели ей на платье, на руки, на лицо. В две секунды она оказалась лежащей на земле, в абсолютно безобразном виде, с растерянным и испуганным лицом. И в этот момент, - я сам видел, - Веласкес злорадно улыбнулся. Вот эта улыбка, очевидно, и разозлила мою ма больше всего.
Вокруг Веласкесов, в базарной толчее, вдруг образовалось пустое пространство. Окружающие мгновенно, словно по неслышной команде, как-то отстранились от них. И тогда вперед вышла, нет, скорее выбежала, моя ма. Она так стремительно оказалась рядом с громилой Веласкесом, что я даже не уловил, как это произошло. Она стояла перед ним, маленькая, узкоплечая, но натянутая, как струна, щеки ее пылали от гнева, а глаза метали молнии. Не знаю, как, но я почувствовал – моя ма сейчас готова на все. Она могла ударить Веласкеса кулаком в живот, вцепиться ему ногтями в рожу, плюнуть в глаза, схватить с прилавка металлический ящик и отделать громилу этим ящиком; в общем, она была готова сделать с ним что-то страшное, может даже убить. И самое главное, - голову даю на отсечение! – то же самое почувствовал и Веласкес, и вообще все, кто там оказался, поблизости. Я видел, как испуганно этот здоровый мужик обернулся к моей ма, с каким страхом он на нее смотрел, как затаили дыхание окружающие и все взгляды сошлись на моей Елизавете.
- Немедленно, слышите?! Немедленно поднимите жену и извинитесь перед ней! – звенящим от гнева голосом, произнесла Елизавета. Причем сказано это было приказным тоном, требующим беспрекословного подчинения. И Веласкес, огромный краснорожий Веласкес торопливо бросился этот приказ выполнять, боязливо проскользнув мимо Елизаветы, хватая за руки жену, пытаясь ее, и поднимать, и отряхивать одновременно, да еще и бормоча извинения при этом. Елизавета несколько секунд еще гневно следила за ним, затем нашла взглядом меня, схватила за руку и потащила домой. На ярмарке мы так ничего и не купили.
Зато дома, затащив меня в прихожую и захлопнув входную дверь, Елизавета, дрожа всем телом и сжимая кулаки от гнева, произнесла для меня одного пламенную речь:
- Запомни, Хэд, запомни навсегда и никогда не забывай: трусость – самый худший из всех человеческих недостатков! Трусость порождает все человеческие беды. Трусость прикрывается множеством личин и оплетает человека, как паутина! Стоит один раз смалодушничать и эта паутина оплетет тебя с головой, навсегда! Каждый день человечество изобретает все новые и новые виды трусости, боится все больше и больше – потерять работу, деньги, положение, авторитет, оказаться перед необходимостью принимать решение! Все - пыль, все – чепуха, все это глупости! Ты не должен бояться ни за свою репутацию, ни за свои деньги, ни за что другое! Человек – это не его должность и не банковский счет, человек – это душа, заключенная во временную оболочку! Ты должен слушаться голоса своей совести, жить в мире с самим собой, а все остальное – чушь!
Я, конечно, могу ошибаться в каких-то деталях, мне было всего восемь лет и многих слов, из тех, что произнесла тогда Елизавета, я просто не понял. Но, в общем, я уверен, смысл ее речи был именно таким; позже она неоднократно мне все это повторяла, в различных вариациях.
- Ты понял меня?! – все еще кипя от гнева, спросила Елизавета, и я испуганно кивнул. Видимо, ма заметила, наконец, мое состояние, вдруг опустилась на колени и крепко прижала меня к себе. – Не бойся, мой мальчик, ничего не бойся! Ты не будешь таким, как они, я тебя им не отдам! Ты вырастешь хорошим мальчиком, и ничего не будешь бояться!
Тогда я так и не понял, при чем тут была трусость, какое она имела отношение к происшествию на ярмарке. Спрашивать у ма я тоже тогда не решился. Много позже, вспоминая этот случай, я пришел к выводу, что ма имела ввиду поведение Веласкеса. Очевидно, в семье у этого громилы что-то не клеилось, нужно было как-то разбираться с этими проблемами, брать на себя ответственность, как-то менять отношения с женой. А Веласкес боялся это делать – боялся, что не справится, что будет выглядеть смешно, что жена его вообще не станет слушать. И, от страха оказаться смешным, придумал способ показать жене свое превосходство – сбил ее с ног. Примерно так. Во всяком случае, позже, когда между нами снова заходила речь о трусости и храбрости, Елизавета неоднократно повторяла, что трусость – это не только бегство с поля боя. Снова и снова она говорила мне о том, что наихудшая трусость – это отказ принимать решение, когда его нужно принять, страх брать на себя ответственность. У самой Елизаветы такого страха не было никогда.
Елизавета не колебалась, когда ей предложили работу в канцелярии городского Совета – ей нужно было кормить своего маленького сына, то есть меня, ей нужно было содержать старый, разваливающийся дом, ей нужно было ухаживать за умирающим, к тому времени, Дэмиеном Слотсби, моим дедом. Находились некие «доброжелатели», которые пытались намекнуть моей ма, что, мол, работа в канцелярии Совета не сделает ее уважаемым человеком. Елизавета таких отшивала мгновенно. «Кто из вас возьмется кормить моего сына?» - спрашивала она этих «советчиков». – «Никто? В таком случае, я не нуждаюсь в ваших рекомендациях!».
Кое-кто из посетителей канцелярии пытался выражать Елизавете свое презрение, дескать, ты наемница власти, жалкая прислужница государства, которое высасывает из нас все соки. Ма повесила у себя на дверях объявление: «В этом кабинете у вас есть все права, кроме права на хамство. Если вам это не понятно, запаситесь медицинской страховкой». И никому, включая самых богатых и влиятельных людей города, Елизавета не позволяла ей хамить. Если посетитель все-таки произносил какую-нибудь гадость, моя ма, не раздумывая, указывала ему на дверь. В первый год своей службы, как я узнал позже, ей даже приходилось вышвыривать людей из кабинета силой. До поры, до времени, я себе совершенно не представлял, как такое может получиться у моей маленькой, хрупкой ма, однако же, получалось.
Зато ма никогда не отказывала в помощи тем, кто в ней действительно нуждался. Она все время чему-нибудь училась, в ее компьютере всегда имелась самая свежая подборка законодательных актов, и она не хуже любого юриста могла объяснить фермеру, как правильно составить заявку на получение государственной субсидии, или исковое заявление в суд. Со временем, людей, которым она помогла, стало гораздо больше, чем тех, кого она вышвырнула из кабинета, и Эгги зауважал Елизавету Слотсби.
Кроме того, бывали ситуации, когда ма подменяла одна весь городской Совет. Как, например, та история с водоснабжением. Мне тогда было всего лет пять-шесть, сам я подробностей не помню, но неоднократно слышал их в пересказе других людей. Когда назрел вопрос о реконструкции городских водопроводных сетей, все постарались от этой проблемы откреститься. Члены Совета говорили, что проблема это сложная, ее нужно изучать, разбираться, приглашать специалистов, составлять проекты, а денег на это нет. Лиз сама обошла инженеров водно-канализационного хозяйства, вероятных подрядчиков, жителей наиболее проблемных улиц, подробно законспектировала их мнения, предложения, пожелания. И составила доклад, на имя председателя Совета, в котором вся проблема, а так же возможные пути ее решения, были разложены «по полочкам». Совету осталось только проголосовать за готовое решение. После этого случая, в городе стали говорить что-то вроде «Членов Совета много, а Лиз одна», к моей ма стали подходить люди на улице, просто поздороваться, спросить совета, поблагодарить за какую-то помощь. В общем, Елизавета Слотсби стала уважаемым человеком в Эгги, не смотря на довольно скромную должность и еще более скромный достаток.
Со стороны это выглядело, наверное, замечательно, но меня лично далеко не всегда устраивало такое положение вещей. Ма была очень требовательна к себе самой, она работала по десять-двенадцать часов в сутки, но не менее требовательна она была и ко мне. Лишь попав во Дворец, я понял, что до двенадцати лет жил, практически, в казарме. У меня был жесткий распорядок дня, который соблюдался неукоснительно. В шесть утра – подъем. Ма входила в мою комнату, включала свет и громко командовала:
- Вставай, неженка! В воскресенье отоспишься!
- Ма, ну еще минуточку! – ныл я, накрываясь одеялом с головой и пытаясь заползти под подушку. Ма срывала с меня одеяло и тоном, не терпящим возражений, командовала:
- Ни минуточки, ни секундочки! Была команда «подъем», ты что, не расслышал?!!
Я выпрыгивал из кровати, приземлялся теплыми, со сна, ступнями на прохладный пол из полимерной плитки, и тут же следовала новая команда:
- Упор лежа принять! Пятьдесят отжиманий!
Я падал вперед, на вытянутые руки и начинал интенсивно отжиматься, поскольку вялое выполнение упражнения мою ма никогда не удовлетворяло. Она сразу же начинала меня подстегивать:
- Веселее, юноша, веселее! Ты должен получить заряд бодрости на весь день!
Я энергично отжимался, считая вслух:
- Один, два, три!..
Примерно на двадцать пятом – тридцатом отжимании остатки сна слетали с меня окончательно, просыпался какой-то азарт, веселая спортивная злость, и я задавал своему телу все большую амплитуду, получая, даже, какое-то удовольствие от этого. Последние десять раз я отжимался с хлопком – вскидывая тело на высоту вытянутых рук, хлопал в ладоши и опять приземлялся на руки:
- …Сорок восемь, сорок девять, пятьдесят! – уже слегка задыхаясь от энергичных движений, выкрикивал я и одним прыжком вставал на ноги.
- Молодец! – хвалила меня ма. – Марш умываться!
И я бежал в ванную. Умывшись, я возвращался в комнату, заправлял кровать, одевался и выходил завтракать. Помимо того, что наш скромный семейный бюджет просто не позволял нам никаких излишеств, в том числе и в питании, ма еще и старалась составить меню таким образом, чтобы мой растущий организм получал все необходимые ему минералы и витамины. В результате, завтрак мой формировался по принципу «дешево и сердито» - овсянка, сэр, стакан молока и два сваренных вкрутую яйца. На десерт я получал яблоко, банан или апельсин.
Спорить с ма, по поводу меню или распорядка дня вообще, было бессмысленно. Любой «бунт на корабле» жестоко подавлялся «капитаном», то бишь Елизаветой Слотсби. Стоило мне только заикнуться, что я не голоден, либо же мне надоела овсянка, ма удивленно вскидывала бровь и, не терпящим возражений тоном, сообщала, что если я откажусь принимать пищу, то останусь не только без завтрака, но так же без обеда, ужина, карманных денег, а на воскресенье буду посажен под домашний арест. Если же у ма не было времени на воспитательные мероприятия, она опаздывала на работу или просто была не в духе, то бросала коротко:
- Выпорю! – и можно было не сомневаться, что свою угрозу она приведет в исполнение. Причем, в отличие от многих других мам, иногда лупивших своих сыновей, как я знал по рассказам одноклассников, чисто символически, Елизавета драла меня как следует, не хуже любого мужика. После ее порки я, однажды, дня три не мог нормально сидеть на своих ягодичных мышцах. Впрочем, порка у нас всегда была крайней мерой и прибегала к ней ма весьма неохотно, в исключительных случаях. Как, например, в тот единственный раз, когда я, вместе с приятелем Асланом, украл несколько яблок в саду господина Аткинсона. Елизавета раз и навсегда убедила меня, что воровать – это плохо.
То, что сходило с рук другим, в моем исполнении воспринималось, как тяжкое преступление. Чаще всего, мы с Елизаветой выходили из дома вместе, где-то около восьми часов, и двигались по направлению к центральной площади, на которую выходили и фасад школы, и фасад ратуши, где и размещался офис моей ма. По дороге мы раскланивались практически со всеми встречными, многие из них еще и успевали задать Елизавете какой-то вопрос, а то и записаться к ней на прием. И не дай бог мне было при этом не поздороваться, хотя бы с одним человеком, или не помочь какой-нибудь старушонке придержать сумочку, тележку для покупок. Ма грозным голосом спрашивала:
- Ты ничего не забыл, Хэд Слотсби?!
А вечером, дома, мне устраивалась выволочка, по поводу моего «свинского отношения к старшим».
- Неужели ты настолько глуп, что не понимаешь такой простой вещи, - если ты, в юности, не проявляешь уважения к старшим, то и сам не сможешь рассчитывать на уважение молодых, когда постареешь?! – всякий раз вопрошала ма. И добавляла: – Я считала тебя умнее!
У школы мы расставались, и ма всякий раз напоминала:
- В час дня ты дома. Разогреешь суп, второе, пообедаешь и до трех можешь отдыхать. А потом – за уроки. Доложишь о выполнении, по телефону. Возникнут трудности – звони.
Я мчался в класс, по пути здороваясь с одноклассниками, занимал свое место, в среднем ряду. В половине девятого начинались занятия. Но и здесь мне не было покоя. Те мелкие шалости, что позволяют себе все, без исключения, даже самые благополучные ученики, - болтовня с соседом по парте, написание всяческих записочек друг другу, разрисовывание последней страницы в тетради, - в моем исполнении получали статус общепланетной катастрофы.
- Как Вам не стыдно, Хэд Слотсби?! – патетично восклицали мои педагоги. – Как сын Елизаветы Слотсби вообще мог сотворить такое?! Я сегодня же сообщу Вашей маме о Вашем отвратительном поведении!
И ведь сообщали, сволочи! И я снова получал выволочку, более или менее существенную, смотря по тяжести совершенного преступления. Однако, ма никогда не ругала меня по указке учителей. Ма всегда делала свои собственные выводы из каждого доноса, и воспитывала меня исключительно по своему усмотрению. Если, например, я отвлекся на болтовню с соседом по парте, ма, первым делом, осведомлялась, - усвоил ли я тему урока, которую нам преподавали. Если я четко отбарабанивал тему занятия, ма переходила к следующему вопросу – какова была причина столь несвоевременного общения с товарищем?
Если оказывалось, что мы договаривались вечером сходить в кинотеатр, следовало назидательное:
- Это был необдуманный поступок! – и вечером я оказывался под домашним арестом. Если же выяснялось, что товарищ попросил о помощи, скажем, какое-нибудь разъяснение, все по той же теме урока, (а такое, порою, случалось), то есть, причина была уважительной, карательные санкции отменялись. Более того, ма обязательно звонила моему педагогу, разъясняла ситуацию, заявляла, что не собирается меня наказывать, еще и добавляла:
- Я полагаю, мы должны быть благодарны Хэду за то, что он оказывает педагогу содействие, в его работе.
Педагогу оставалось только смущенно пробормотать «Да, мэм», после чего «мэм» вешала трубку. Если ма находила, что я был прав и пострадал незаслуженно, она стояла за меня горой. Как, например, во втором классе, когда меня попытались записать в младшую группу школьной команды по американскому футболу.
С четырех лет я регулярно отжимался по утрам, во втором классе, конечно, атлетом не был, но стал довольно крепким мальчиком. Тренер школьной команды по футболу, господин Крайчик, приглядевшись ко мне на уроках физкультуры, как-то поймал меня в коридоре школы и спросил:
- Ну, что, парень, хочешь стать нападающим в моей команде, а?! Носить футбольную форму, шлем с эмблемой? Все девчонки в школе будут от тебя без ума!
Во втором классе школы, а было мне тогда лет семь-восемь, я еще не особенно засматривался на девочек, не задумывался над тем, для чего они вообще нужны. Мне тогда казалось, что не нужны вовсе; от них только визг и неприятности – постоянно «стучат» учителям на любую ерунду. Так что попытка господина Крайчика завлечь меня в команду перспективой сводить с ума наших и так сумасшедших девчонок, меня нисколько не впечатлила. Вот футбольная форма – другое дело; с накладными плечами, в шлеме с защитной решеткой, ты выглядишь настоящим монстром, есть чем гордиться! Но и тут уловка тренера не сработала. В то время лучшим нападающим в младшей группе был Серж Блонди, вопреки своей фамилии темноволосый и смуглый парень, на три года старше меня по возрасту. Серж как раз уже начал формироваться, как атлет, был довольно высоким, мускулистым парнем и, кстати, пользовался успехом у девочек. Но я его невзлюбил с первого взгляда, а Серж, почему-то, выделял меня из толпы малявок, и тоже недолюбливал. Он то и дело подшучивал надо мной, а то и отпускал щелчки, подставлял ножки. В общем, Серж Блонди был редкостным гадом, я сильно подозревал, что после своей, как я надеялся, очень скорой смерти, он превратится в броненосца. Я не хотел быть похожим на Сержа Блонди, и носить одинаковую с ним форму тоже не хотел. Так что господину Крайчику я отказал, чем немало его озадачил. Как и все спортсмены, он полагал, что только футболист может быть настоящим парнем, и ни один мальчишка не может отказаться от предложения играть в футбольной команде. Он позвонил Елизавете и сказал, что она должна повлиять на сына, то есть на меня, что, вообще-то, у него нет недостатка в желающих играть в команде, но из уважения к Лиз он обратился, в первую очередь, ко мне.
- Я поговорю с ним, - сказала ма, и действительно, со мной поговорила.
Однако, Елизавета вовсе не пыталась на меня давить, или убеждать, что я должен идти в команду. Первым делом, она спросила, почему я отказался от предложения тренера.
- Я однажды слышал, как двое ребят из команды спорили, кто из них сделал больше передач за игру. Ма, они чуть не подрались! – сказал я. – Может я глупый мальчик, но мне не хочется спорить из-за такой ерунды. Я не хочу играть в футбол.
Ма улыбнулась, но на этом не успокоилась.
- Может быть, есть еще какие-то причины? – спросила она и, слово за слово, вытащила из меня всю правду: о девчонках, о Серже Блонди, да и о самом тренере, который мне тоже не особенно нравился. После этого ма сама пошла к директору школы, господину Трэвилу, затем туда же вызвали Крайчика, и ма им обоим заявила, что ее сын в футбол играть не будет, что у Хэда совершенно не спортивный склад ума и он (то есть я) будет усиленно изучать гуманитарные дисциплины, так что времени на футбол у мальчика просто не останется. Более того, ма отдельно предупредила Крайчика:
- Я знаю, что такое решение моего сына не прибавит ему авторитета, в ваших глазах, господин Крайчик. Но мы с ним обсудили это решение, и теперь оно меняться не будет. Если Вы позволите себе выказать неуважение к этому решению, как-то осмеять моего сына, я приму меры!
Конечно, и Крайчик, и директор Трэвил тут же заверили ма, что такое просто невозможно, что она может не волноваться. Но я думаю, что ма не зря их предупредила. Крайчик действительно ни разу не упрекнул меня за отказ играть в футбол, но я регулярно ловил на себе его презрительные взгляды.
Моя ма была прекрасным педагогом, куда более талантливым, чем весь педколлектив нашей школы. Еще с трех лет она постоянно разговаривала со мной, выясняя, что мне нравится, что не нравится, пытаясь понять, к чему у меня имеются склонности, а к чему нет никаких. Мы играли в математические игры, решали всякие забавные задачки. Они давались мне легко, но особого энтузиазма я здесь не проявлял. Зато в четырехлетнем возрасте я уже с удовольствием играл с Елизаветой в буриме. Вдруг, иной раз посреди улицы, она произносила некую стихотворную строку, например:
- Шел сундук по тротуару… - и искоса, лукаво смотрела на меня. У меня тут же загорались глаза, просыпался какой-то состязательный азарт и я начинал лихорадочно соображать, придумывая вторую строку. А, сочинив ее, радостно выдавал:
- …Встретил крокодилов пару!
Елизавета задумывалась на несколько секунд, а затем произносила следующую строку:
- …Крышкой грозно хлопать стал… - и снова лукаво смотрела на меня. Придумать последнюю строчку четверостишья было труднее всего – мало того, что надо выдержать ритм и сохранить рифму, Елизавета всегда настаивала, что последняя строка должна завершать четверостишье по смыслу. То есть, бессмысленно зарифмованные строки, вроде «Потому что он устал», - она просто забраковывала и говорила: «Не годится, думай!». Я напрягался и, через некоторое время, выдавал что-нибудь, вроде:
- …«Я вас вовремя застал!».
- Не годится! – опять говорила ма. – Стихотворение не закончено, надо продолжать – объяснить, почему это он их «вовремя застал»?
- Тогда давай переделаем! – предлагал я. – «Стал махать им крышкой – Эй, крокодилишки!», - и мы с ма начинали хохотать.
Не смотря на завышенные требования ко мне, со стороны учителей и даже соседей, которые меня, конечно, не радовали, я любил свою ма без памяти. С Елизаветой было весело. Обычно, вернувшись из школы и пообедав, примерно с половины второго до трех я отдыхал, читал, смотрел видео, иногда засыпал на диване. Ровно в три ма звонила мне, выслушивала подробный рапорт о том, как прошел день, как я пообедал, а затем командовала:
- Теперь – за уроки. К моему приходу чтобы все было готово!
С трех до шести я исправно выполнял домашние задания, не забывая, впрочем, перемежать их с блицтурнирами в какой-нибудь компьютерный экшн. Учился я хорошо, так что выполнение домашнего задания для меня трудностей не составляло, трех часов мне на него никогда не требовалось. Но уж к шести, к половине седьмого, когда обычно появлялась ма, у меня все было готово. Я рапортовал о выполнении поставленных задач и после этого, если не был наказан, мчался либо в кинотеатр, либо к Аслану, на соседнюю улицу, либо в свою комнату, к компьютеру, для очередной битвы по сети. Но иногда, особенно зимой, когда на улице делать было нечего, а кино и компьютерные игры уже порядком надоедали, Елизавета придумывала нам развлечения сама.
Она могла, как бы невзначай, бросить мне подушку:
- Сними с нее наволочку! – при этом подушка едва не сбивала меня с ног, и мы с ма затевали веселое побоище постельными принадлежностями. Иногда она устраивала «проверку реакции» - шлепала меня по рукам ладошкой, но тут же ее отдергивала, если я пытался ответить ей тем же. Мы начинали махать руками, друг перед другом, стараясь хлопнуть пальцами по ладони другого и не дать хлопнуть себя. При этом хохотали, как сумасшедшие и спорили, кто играет честно, а кто хитрит. С Елизаветой было весело. Моя ма была лучшей мамой на свете.
В девять вечера я должен был являться домой, при любой, как говорила ма, погоде, иначе следовали репрессии. Затем я ужинал, умывался, минут двадцать смотрел видео или играл, и укладывался спать. И Елизавета всегда, если только была дома и ее невыносимая работа не требовала от нее дежурства в офисе, приходила поцеловать меня на ночь. Как правило, она задерживалась у моей постели на несколько минут, мы немного болтали, - о прошедшем дне, о каких-то моих проблемах, если они возникали, даже о планировании семейного бюджета. Не уверен, что ма так уж всерьез воспринимала мое мнение по этому поводу, но, во-первых, она давала мне почувствовать собственную мою значимость, а во-вторых, плавно вводила меня в курс дела, – каковы наши доходы и на что мы можем рассчитывать.
Одной из основных статей нашего бюджета долгое время оставался дом, который ма получила по наследству от дедушки. Дом был старый, и, прямо скажем, построен на скорую руку, из подручных материалов. Это было, скорее, временное сооружение, чем основательный, прочный дом. Елизавета долгое время напрягалась, чтобы привести его в порядок – нанимала рабочих, чтобы укрепить фундамент, реконструировать отопление и систему канализации, утеплить стены, перекрыть крышу, заменить окна и черт знает что еще. Кроме того, мы сами красили, клеили обои, справлялись с мелким ремонтов кранов и труб. Я не жалуюсь на свое не слишком обеспеченное детство, наоборот, это было довольно интересно, а с Елизаветой еще и весело. Кроме того, второй по значимости статьей нашего бюджета был Стратос.
Стратос – это небольшой курортный городишко, на океанском побережье. Его коренное население едва ли намного превышало население того же Эгги, но в курортный сезон – летом и зимой, - население Стратоса вырастало раз в десять, за счет отдыхающих. Среди этих отдыхающих были и мы с ма. Каждый год, начиная с тех пор, как мне исполнилось пять лет, мы с Елизаветой ездили на две, а то и на три недели в Стратос, всегда в один и тот же семейный пансионатик, расположенный чуть ли не на вершине горы, господствовавшей над городом. Пансионатик был, конечно, так себе – и от моря далеко, и сервиса почти никакого, так – переделанный под гостиницу жилой двухэтажный дом. Зато и проживание в нем стоило недорого, так что мы, при скромных заработках Елизаветы, вполне могли оплатить две недели отдыха в Стратосе.

В пятьсот двенадцатом году, по летоисчислению Империи (а летоисчисление это, как я узнал уже во Дворце, велось с года высадки землян на Кшатру; причем не от момента высадки, а именно от года. День высадки, по возникшему, в последствии, Кшатрийскому календарю, стал девятнадцатым июля, а началом года, то есть первым января, стал день, следующий за днем зимнего солнцестояния на Кшатре), в тот самый год, когда началась вся эта история, в год, осенью которого мне должно было исполниться двенадцать лет, мы тоже собирались ехать в Стратос. Заканчивался июнь, жара на улице уже стояла невыносимая, начинали гореть степи, и вездесущий запах гари преследовал нас днем и ночью. То лето, в самом начале своем, ознаменовалось происшествием, когда в Эгги из степи забрел броненосец и забрался в мясную лавку господина Циста. В лавке сработала сигнализация, но когда полицейские приехали на место преступления, броненосец отчаянно бросился на них, на секунду растерялся, когда полисмены дружно отскочили в стороны, затем вырвал клок из заднего колеса патрульной машины и степенно удалился назад, в степь. Недели две Эгги только об этом и говорил.
Занятия в школе давно закончились, ма только что получила отпуск на своей отвратительной работе, целый день мы собирали ее чемодан и мой ранец, по заранее составленному списку. Назавтра мы собирались с утра выехать в округ, а оттуда, монорельсом, добраться до Стратоса. День выдался хлопотный, но радостное ожидание скорого отдыха, двухнедельного празднества не покидало меня ни на секунду. Так что спать я улегся уставший, но довольный, с приятной мыслью, что сейчас, вот, закрою глаза и усну, а когда проснусь, буду, фактически, уже на пути в Стратос. Ма, как обычно, пришла поцеловать меня на ночь. Она присела на мою кровать, посмотрела на мою довольную физиономию, и устало улыбнулась:
- Рад? – спросила она меня. Я только кивнул в ответ. Елизавета слегка пригасила улыбку и потрепала меня по макушке: - Это хорошо.
А потом, вдруг, тяжело вздохнула. Тревожный холодок неожиданно пробежал у меня по спине.
- Что случилось, ма? – обеспокоено спросил я. Елизавета сморщила какую-то неопределенную гримаску, потом пожала плечами:
- Не знаю. Просто… какое-то странное чувство… Будто забыла что-то.
- Давай проверим еще раз вещи, - предложил я, но ма отрицательно замотала головой:
- Нет-нет, с вещами все в порядке, я уже дважды перепроверила. Все на месте. А вот откуда это странное чувство… не могу понять. Наверное, просто устала, переутомилась на работе.
- Но мы же едем отдыхать! – беспечно улыбнулся я. – Вот ты как раз и отдохнешь!
- Да, - глядя на мою сияющую физиономию, Елизавета невольно улыбнулась мне в ответ, - именно так все и будет. Спи, малыш. Спокойной ночи и сладких снов…
Ма поцеловала меня в щеку, и еще прежде, чем она покинула мою комнату, я уже провалился в беспробудный и безмятежный детский сон.

На следующее утро я проснулся со странным ощущением – точно помнил, что видел какой-то яркий, необычный сон, какое-то мгновение, между собственно сном и пробуждением перед моим мысленным взором еще мелькали картинки из этого сна, но, открыв глаза, я тут же все позабыл. Я снова закрыл глаза, пытаясь припомнить увиденное, но сон словно растаял, будто бы и не было его никогда вовсе. Еще несколько мгновений я безрезультатно пытался его припомнить, а затем мне пришло на ум, что с сегодняшнего дня у нас начался отпуск и я могу не отжиматься по утрам, поблаженствовать в кровати, какое-то время. Довольный, я вытянулся на постели, и тут же вспомнил – сегодня мы уезжаем в Стратос! – от чего пулей вылетел из-под одеяла.
- Ма! Мы опоздаем на автобус! – заорал я, вбегая в гостиную. Елизавета, уже одетая в легкий брючный костюм, аккуратно причесанная и накрашенная, накрывала на стол. Увидев меня, она улыбнулась:
- Чего это тебе не спится, в кои-то веки?! Не бойся, не опоздаем. У нас в запасе еще уйма времени. Иди, умывайся и садись завтракать.
Я помчался в ванную, наспех умылся, а затем торопливо облачился в свой отпускной костюм – цветастую рубашку с карманами на груди и шорты. В шортах был ремень, на который я тут же повесил новенький медиаблок, заложил в правое ухо наушник и включил музыку. Вообще-то ма не одобряла этой «лапши на уши народу», но на время отпуска целый ряд запретов и правил ею отменялись. Так что я мог спокойно наслаждаться любимой музыкой, а, кроме того, включить автопоиск по радиостанциям, чтобы послушать что-нибудь новенькое. С наушником в ухе я уселся за стол. Ма бросила один неодобрительный взгляд на мое оттопыренное ухо, но ничего не сказала.
Не то приплясывая, не то подпрыгивая на стуле, в такт задорным ритмам эфира, я торопливо заталкивал в рот свою овсянку, запивая ее молоком.
- Хэд, не спеши так, подавишься, - бросила ма, усаживаясь за стол вместе со мной и неторопливо принимаясь за кашу. – У нас еще уйма времени в запасе!
Вот не даром же говорят – «сплюнь, а то сглазишь»! Ма словно бы и в самом деле, своей самоуверенностью, раздраконила кого-то невидимого в небе, и с этого момента все пошло как-то наперекосяк. Когда я уже доел кашу и допивал молоко, мой медиаблок поймал какую-то странную, ранее мне незнакомую станцию, и в своем правом ухе я услышал свист ветра. Завывания его были настолько тревожными, настолько беспокойными, что у меня даже холодок пробежал по спине. Я замер, не донеся стакана до рта, и прислушался. В свист ветра начал вплетаться негромкий барабанный ритм, а затем возник голос – вкрадчивый, словно бы шепчущий, слегка ехидный мужской голос. И пел-нашептывал этот голос, о том, что путника в спину толкает ветер, не давая ему отдохнуть, что нет приюта ему в целом свете, - надо в путь. И холодный, пронзительный ветер шепчет путнику тайны небес, и влечет в темноту от света, через лес.
И ничего-то не было в этих словах такого необыкновенного, никаких панковских ужасов, которые иной раз мне приходилось слушать в записях моих знакомых, но жуть от этой песни охватила меня такая, что я даже побледнел. Я словно бы впал в какой-то транс, некое подобие сна наяву, мне даже показалось, что я вот-вот увижу картинки из ночного сновидения, которое так и не смог вспомнить. Бросив на меня случайный взгляд, ма встревожено спросила:
- Что случилось?! – но я предостерегающе вскинул руку, мол, не перебивай. А голос в моем правом ухе продолжал шептать, сопровождаемый свистом ветра, о том, что однажды ушедший из дома не отыщет дороги назад, что вокруг все давно знакомо, но теперь это сущий ад. Что за тайны небесных хроник он заплатит, наступит миг; и наутро, вчерашний школьник, - безнадежно больной старик.
Голос умолк, но свист ветра продолжать звучать в моем ухе. В этот момент мне больше всего хотелось удрать в свою комнату, с головой забраться под одеяло и не вылезать оттуда никогда. Честное слово, я уже готов был предложить Елизавете отказаться от поездки в Стратос, хотя с нетерпением ждал этого целый год.
Очевидно, все это сразу же отражалось на моем лице, так что ма отложила ложку и взяла меня за руку. От неожиданного прикосновения я не то, что вздрогнул, - дернулся всем телом.
- Тихо, тихо, - спокойно сказала ма. – Не бойся, малыш, мама с тобой. Что случилось?
- Песня, - сглотнув комок в горле, ответил я, – какая-то странная… какая-то страшная песня… - сдавленным голосом проговорил я и ма, не отпуская моей руки, встревожено сдвинула брови. - «…Но однажды ушедший из дома не отыщет дороги назад»… - процитировал я.
Конечно, это была ерунда, с точки зрения взрослого цивилизованного человека. Однако, как я уже упоминал выше, жители Эгги не особенно верили в науку и технологии, они больше доверяли снам, видениям, разного рода знакам. И даже если вы считаете себя закоренелым материалистом, пожив в таком городишке год-другой, вы неизбежно проникнитесь его мистическими настроениями. Песня перед самым отъездом вполне могла бы быть истолкована, как такой вот знак. И Елизавета, которая была, пожалуй, самым здравомыслящим человеком во всем городке, тоже не могла от этого знака просто так отмахнуться. По лицу ее было видно, что у нее возникли какие-то сомнения, или подозрения, на счет нашей поездки. Впрочем, накануне вечером она и сама жаловалась мне, что не может отделаться от ощущения, будто забыла что-то. Возможно, это тревожило ее куда больше, чем внезапно явившийся мне знак.
- Что это ты там слушаешь такое? – спросила ма. – Может быть, отдашь мне свою тарахтелку, на время?
Я с готовностью вынул из уха наушник, в котором ди-джей трещал что-то о погоде, передал его Елизавете. Ма выключила наушник и бросила его в свою сумочку. Потом одним глотком допила молоко и встала:
- Все, выходим. Давай успокоимся и будем надеяться, что доберемся до Стратоса без приключений.
И действительно, мы спокойно сели в автобус и без приключений доехали до Паддингтауна – узловой станции и центра нашего округа. Дальше, до самого побережья с нами не происходило никаких особых происшествий, если не считать происшествием то обстоятельство, что билеты на монорельс мы купили в тринадцатый вагон, - других не было. Ма тяжело вздохнула, мы понимающе переглянулись с ней, но затем Елизавета решительно направилась к поезду. Ма вообще была человеком решительным, а теперь я заметил в ней некое упрямство. Казалось, что ма решила провести отпуск у моря любой ценой, не смотря на знаки и предостережения Судьбы, если, конечно, все произошедшее в то утро принимать за эти самые знаки.
Теперь, много лет спустя, вспоминая события того летнего дня и зная уже, что последует за ними, мне иногда кажется, что прислушайся мы тогда к предостережениям небес, обрати внимание на все эти мелкие, малозначительные детали, знаки, и история изменила бы свой ход. Все сложилось бы иначе, не окажись мы в то лето в Стратосе. Но при более трезвом рассуждении, я прихожу к выводу, что ничего бы не изменилось, даже если мы остались бы дома. Механизм разрушения Империи был уже запущен к тому времени, и небесный маятник, неуклонно раскачиваясь из стороны в сторону, уже отмерял последние годы существования старого мира.