Крылья

Я помню, как мать в детстве часто повторяла: «Если, сынок, ты когда-нибудь достучишься хоть до одного сердца, у тебя вырастут крылья. Ты, может быть, даже и не почувствуешь этого, но тот, кому ты сумел помочь, их обязательно увидит». А ещё она часто плакала. Потому что отец ушёл на войну, а через полгода от него осталась только наша память и старые чёрно-белые фотографии, где он непременно улыбался, обнимая нас с матерью, словно защищая от какой-то беды. Я стараюсь не перебирать те снимки, потому что отец всегда говорил, что настоящие мужчины не плачут, а я боюсь не сдержать слёзы. Да и память с годами становится всё более бесцветной и бессловесной, как старые добрые немые кинофильмы. Поэтому я плохо помню его лицо, я почти забыл его голос, но тем радостнее будет наша встреча и тем крепче будут наши объятья там, откуда он сейчас наблюдает за нами с матерью и делит все наши радости и печали.
Мать моя сильно постарела за последние годы. Походка её уже не так легка как когда-то, речь не так быстра, но ладони её по-прежнему хранят то тепло, которое согревало меня с малых лет в самые трескучие морозы и придавало сил в тяжёлые времена. Теперь она больше молчит, и иногда я украдкой замечаю, как она грустно смотрит на меня из своего креслица, не торопясь перебирая вязальные спицы дрожащими старческими руками. Порой она почти бесшумно подходит ко мне, когда я корплю над своими переводческими трудами, нежно обнимает меня и целует прямо в макушку:
- Завёл бы ты себе семью, переводчик. В словах-то правды нет.
Я отмахиваюсь, мол, знаю, мама, знаю. Но что мне ей сказать? Слова играют, переливаются, заставляют смеяться или плакать, наводят на размышления, могут унизить или приободрить, но они лишь слова. Они не улыбнутся тебе, не бросятся на шею после долгой разлуки, не пожмут крепко руку, не прольют слёзы на твоем плече… Они так и останутся словами, высказанной болью о том, что могло быть, но так и не случилось. А больше у меня за душой ничего и нет.
Поглощённый раздумьями, я споткнулся о бордюр и чуть было не упал. Да, прав был тот, кто говорил, что нельзя позволять мыслям и ногам бродить одновременно. Я запахнул плотнее плащ и собирался уже прыгнуть в подходящий трамвай, когда взор мой упал на мальчугана лет семи, одиноко сидевшего на скамейке за остановкой в потрёпанной куртёжке, из-за ворота которой выглядывала симпатичная мордашка беспородного щенка. Мальчишка всматривался в проходящих мимо людей, и в глазах его я увидел такую мольбу, что сердце моё невольно ёкнуло и, проводив взглядом ленивый трамвай, я не спеша подошёл к скамейке и присел рядом. Мальчик дрожал от холодного порывистого осеннего ветра, растрачивая последнее тепло на небольшой комок шерсти, копошащийся у него за пазухой.
- Привет, - я постарался быть как можно непосредственнее, будто встретил знакомого.
Мальчишка насупился, но ответил:
- Пливет.
И быстро добавил:
- Тебе чего?
- Ничего. Просто устал. А ты чего домой не идёшь?
Он прищурил глаза, словно хотел рассмотреть меня получше, и немного отодвинулся. Пауза неловко затянулась. Да уж, опыта общения с детьми у меня не больше, чем игры в боулинг.
- Не могу я домой…с ним, - и словно почувствовав, что речь завели о нём, щенок тихонько заскулил и попытался вылезти на божий свет, но мальчик только крепче прижал его к себе, будто боялся отпускать. – Мамка заплетила.
Он вздохнул. Так вздыхают умудрённые жизнью взрослые люди, когда понимают, что надежда – слишком тоненький лучик, да и тот мерцает всё слабее. Но не дети – их мечты и надежды подобны ослепляющему полуденному солнцу, которое никогда потом не будет таким ярким и радостным. Он вздохнул и сердце моё снова сжалось, а руки предательски задрожали. Мне вдруг стало страшно – страшно от того, что в этом мире дети, такие ранимые и впечатлительные, слишком быстро привыкают слышать слово «Нет», привыкают вытирать свои слёзы и умолять своих родителей, привыкают стоять с протянутой рукой и стыдливо просить о помощи. Мне стало страшно и неуютно на этой старой скамейке, а ещё мне стало стыдно. За себя, за безучастных прохожих, за воцарившееся в умах и сердцах равнодушие.
Я не стал ничего говорить, потому что слова, мои верные и единственные друзья, на сей раз отвернулись от меня и никак не желали приходить в голову. Я по-дружески потрепал его по плечу, но и это вышло как-то неловко, неумело.
- Как его зовут? – всё-таки нашёлся я и кивнул в сторону торчащего чёрного носика.
- Длужок, - мальчик говорил с такой гордостью, что ей не мог не проникнуться и я сам. – Он холоший, тока маленький.
- Хороший, хороший, - сказал я и подмигнул горящим уголькам собачьих глаз. – Знаешь что, а давай я его себе возьму, домой?
- Не отдам, - голос его дрогнул и на глаза навернулись слёзы. – Не отдам, я его люблю, - и как бы в доказательство своих слов он принялся усердно гладить щенка, который пытался увернуться и лизнуть руку своего юного хозяина.
- Я тоже буду его…любить, - я запнулся на этом слове, давно вышедшем из моего лексикона, и вслушался в него. Любить. Можно ли обещать любить кого-то? Не сейчас, сиюминутно и воодушевлённо, а на долгие годы вперёд. Не растратить себя, сохранить это чувство и даже преумножить его. Возможно ли это? Ведь это не просто слово, это великий труд, тяжелейшая миссия, но и великое благословение. Это путь, ступив на который ты не имеешь права сворачивать, потому что сойти с него – это ли не предательство себя самого в первую очередь, это ли не отречение от сердца своего? У этой дороги нет конца, но это и есть её величайшая награда.
Мальчишка отвернулся и захлюпал носом. Он не хотел расставаться с другом. А я не мог справиться со своим бессилием. Мне захотелось обнять его по-отечески, прижать к груди и найти те слова, что не нашёл ещё ни один переводчик с языка одной раненой души на язык другой. Но я не обнял. Не прижал. Не нашёл тех слов. Я впервые за много лет растерялся и не знал, как себя вести с этим мальчуганом, который стал взрослее на одну согретую им живую душу.
Я медленно встал и пошёл прочь – прочь от скамейки, от своей боли, от самого себя. Осенний ветер распахнул мой плащ, протягивая свои ледяные ладони под складки свитера. Кто-то дёрнул меня за рукав. Я обернулся и увидел мальчика с щенком. Он шмыгнул носом и спросил:
- Дядь, а твоя мамка не будет тебя лугать?
- Не будет. Она как раз просила меня подарить ей маленького щенка.
- Плавда? – мальчишка с надеждой посмотрел на меня снизу вверх.
- Да, - солгал я.
Он ещё раз оценивающе посмотрел на меня. Потом достал щенка, прижал его крепко-крепко к груди, что бедняга аж заскулил от такого проявления чувств, и протянул его мне.
- Он холоший, - повторил мальчик, словно за эти две минуты я мог забыть об этом.
Я бережно взял на руки дрожащую собачонку, тут же получив поцелуй благодарности в щёку. «Ох и намучаюсь я с тобой», подумал я, представляя какой погром учинит этот мелкий непоседа в нашей небольшой квартире. Но разве мог я поступить иначе?
Я возвращался домой, и от биения этого маленького сердечка под моим плащом мне становилось одновременно и печально, и светло. Разве так помогают – забирая часть чьего-то душевного тепла, чью-то дружбу и преданность? Разве это помощь? Я не мог найти ответа. Даже если я и помог мальчугану, я всё же причинил ему боль. Но откуда же мне было знать, что этот мальчик семи лет, одиноко стоящий на осеннем ветру, как зачарованный смотрел мне вслед, потому что за спиной моей распускались белоснежные крылья…