Легкая тень Кришны

Я гуляю с Аликом Сергеевым по дамбе в парке и говорим мы, как всегда, о женщинах. Вернее, об одной женщине, которую он, с ненавидящей дрожью в голосе, именует Анной Александровной. Дело в том, что Алик вегетарианец, а эта кошмарная женщина употреб-ляла мясо. Он живописно рассказывал, как она пожирала тухлые потроха. Как алчно заглатывала шашлык. Как запихивала в глотку куски окровавленного бифштекса. Как хлебала говяжью похлебку. Как рвала зубами свиные окорока. Как жестоко умучивала дичь. И набухало кровавой жеваниной бледное ее брюшко, и стонала эта гиблая пожирательница от поносов и запоров, и трупной блевотиной шибало от нее за версту, и вот эта рычащая вампирша терзала возвышенного агнца – Алика Сергеева...
 А мои вожделения? Ну, что ей стоило отдаться мне, скажи? Розтулить свою "незайманую" пипку для Алика? Ну, ведь ничего же не стоило. Абсолют-но. Так, нет же, идиотка, измучила и меня, и себя. О, чандалка долбаная!
 А наша поездка в Судак? Ты только представь: она в купальничке, полуго-лая, на песочке нежится, только руку протяни – и вот он мягкий бугорок лобка, а под ним, под матерчатой прослойкой вьющиеся завитки волосиков упои–тельно топорщатся... Как же все это меня рвало на куски! Елдак мой раскалял-ся багровеющим пузырем от бешено прущей, лютеющей похоти, истекал семенем, мучительно вздыбливался. Казалось, еще чуть-чуть и я сгребу её, подмяв под себя, и засажу ей в пипку прямо здесь, на пляже, выворотив похотливое вымя наизнанку. Эх, да что там говорить!


 Мы останавливаемся возле "Спартака" и долго смотрим на медленное течение Стыра, на луг, на мглеющую вдали церквушку... Начало октября выда-лось теплым, в желтеющей позолоте простирался берег, гранитные дамбы и зыбилась вдали речная гладь... Почти возле самого берега торчал остов вышки и я вспомнил, как двадцать лет назад занимался под ней любовью с одной завшивевшей бабёнкой, и мою попку ласково пригревало солнышко, и двигался я в ней шустро и крепко, чувствуя сладостный наплыв оргазма ... еще чуть–чуть ... еще миг и – вот... вот... – кончил, обмякнув всем телом на ней...
 – Так ты говоришь, что были у нее лесбийские наклонности? – переспра-шиваю я Алика, очнувшись от нахлынувших воспоминаний.
 И Алик вновь, в который раз начинает рассказывать о диких причудах этой невероятной извращенки Анны Александровны. Меня уже начинает тошнить от нее, от Алика, от самого себя, от всех женщин, бывших у меня когда-то или хотя бы тех, кто побывал в моей койке за последний год, их оказалось не так уж много, и все дуры какие-то, фригидные мастурбаторши. Наплевать. Забудь. Смотри, как хорошо, как славненько стоять здесь, на берегу и, прищурившись, глядеть на сверкающий отблеск солнца возле прибрежных кустов, на дым-чатый развал туч, на деревья в парке, слушать доносящийся сюда приглушенный воркоток города, который живет своей, какой-то непостижимой
для меня жизнью, и вполуха слушать Алика Сергеева, весь этот горя-чечный бред . Я посматриваю на него, дивлюсь: Алик высок, сутул, в густой черной бороде, в очках на мясистом носу. Он девстенник, это надо же, она тоже целка, час от часу не легче. Ну, и что же? Вы так и не трахнулись? Она хотела, чтобы ты взял ее силой. Ага. Это уже интересно. А ты не хотел. Понятно.То есть, вы так и не трахнулись? Хорошенькое дело. Не доганяю. Постой, постой, друг любезный. А что если я ей засажу по самые не балуй? Она будет хавать ливерную колбасу, а я буду остервенело ****ь ее сзади, плотно так, с огоньком и чтоб она головой вьезжала в подушку, в наволочку, в пух и перья, и она будет хныкать, подвывать от радости неизбывной, что наконец–то ее поимели. А? Что ты на это скажешь, Алик? Тебе не было бы обидно? Нет? А, плюнь, старик. Ничего не попишешь. Уж такие они блуд–ливые суки, эти бабы. Плюнь. Поверь, старина, уж лучше дрочить, чем пользовать этих безнадежно тупорылых потаскушек.
Мы вновь поднимаемся на дамбу и медленно идем вдоль пляжа, возле купа-льного домика кучкуются моржи, тянется пологий песчаный берег, под гриб-ками сидят пары, кто–то задумчиво, мечтательно розомлев, попивает водочку, выгуливают барышни облезлых пуделюк, – и все так мило, тихо, провинциа-льно в городке, в Луцке нашем пропащем, захолустье ****овеющем, от кото-рого впору завыть лязгающим волчьим воем... Запрокинуть хмельную голову-шку, роззявить хайло и страшным, утробным, тоскливым рыком зареветь на всю околицу... Чтоб боженька какой–нибудь вострепетал на небеси, услышав сей вселенский ор, всю безнадёгу, рыдающую муку, срамной плач и скрежет зубовный...

 – Не горюй, Алик, – говорю я. – Это не так уж интересно – вся эта пыхтящая ****ина. Ну, допустим, трахнешь ты какую-нибудь дурёху. Через месяц, я тебя уверяю, все это будет не так уж желанно. Ну, засадишь ты в ее вонючую, в белях гнойных, мочалку, – такое ощущение, что в резиновую калошу фалом тычешься: похлюпал, почмокал, покряхтел – дальше-то что? Остынь, Алька. Не дури, не бесись. Что ты все неиствуешь, босяк? Ну, не рычи, не брызгай слюной. Я понимаю, я все понимаю. Кто–кто, а я зла тебе не хочу. Хочешь, ****ёнку тебе приведу. 10 баксов минет, 20 – собственно, пипка. Насладишься по полной программе. Она тебя через такой развратец пропустит – своих не узнаешь, не то что какую–то убогую Анну Алексан-дровну. Ну?
Алик как–то странно посмотрел на меня и сказал:
– Нет, я хочу приличную даму. И чтоб оценки у нее в школе были хорошие. Это очень важно, поверь, Альбертино. Ежели она была двоечницей, так ника-кой любвишки быть не может. Заруби ты себе это на носу или где там. Окстись, батенька.
Ну, что ты будешь делать с этим монстром, думал я. Подавай ему отлич-ницу, спортсменку непременно подавай ему, юницу прыщавую вынь да поло-жь. И чтоб оценки, ****ь, у нее были не ниже тройки. Ну, где я возьму такую? Где возрос этот барчук? В каком пансионе дитятко прозябало? Вымахал такой дядька, а младенец младенцем. Нет, я не уеду в Тверь, в избушку свою бревен-чатую на окраине, пока не сделаю его мужчиной. Клянусь тебе, Алька, ты будешь иметь иметь сорванную пацанку. Ну! Ты её измочалишь и наслади–шься. Это будет твой маленький подвиг. Согласен?
 Алик пробубнил что–то невразумительное. Смеркалось. Мы шли по алле, слева, за кустами, виднелись столбы и навес когда–то бывшего здесь кафе "Черемуха". Теперь там были развалины. Разлапистый куст посередине...Черт побери, да это же тот самый куст!... Возле этого куста меня когда-то поцеловала женщина. А на следующий день она стонуще отдавалась мне на засаленом матрасе, окно было открыто, наигрывал легкий свингующий мотив-чик Рея Чарльза... И мы занимались любовью. Закинув ее стройные ноги на плечи, я сильным ударом бёдер засаживал ей в розовею–щую пипку, она постанывала и ритмично подмахивала моим движениям, а я бил и бил в ее потные ягодицы, загонял рывками фал, брызгала пена, она всхрапывала, закатывала глаза и умоляла пощадить ее, маленькую, развратную девочку...

 Показалась освещенная "Снежинка". Сидели под брезентовым навесом знакомые дамы. Кажется, Ксюха сидела, вывалив большие груди и, отогнувшись на кресле так, что видны были в проёме падающего света ее кру-тые бёдра...
– Сегодня у индусов пир. Пойдем, Альберт, к ним, просад будет, – сказал Алик грустно.
– Ну, что ж просад так просад, – ответил я, отводя погрустневший взгляд от этого кафе – кладбища моих незабвенных любовей...

Еще издали в нарастающем темпе мелодических звуков, в легком позванивании колокольцев, в игривой раскачке тел, как бы устремляющихся ввысь, в речитативном песнопении, с перепадами, с оттяжкой, в страстном призыве милости и благодати, в благовонном чаду воскурений, зыбко, струясь в янтарном полумраке, нежаще, тонко, с повторяющимися звонами, в зауныв-ной трели ярилась фисгармонь, и позванивал, рассыпался, дробным топотком наплывал экстаз, великая радость, весть о вечном блаженстве, источнике неизьяснимого наслаждения – о, Кришна, о, сладчайший, о Кришна, приди, приди к нам, приди – и звучат, полнятся, возносятся гимны Кришне – о, Харе Кришна, Харе Рама... И в легком танце, в глухой ночи, позванивая, барабанной дробью, мягко отстукивая шаг плывет над спящим Луцком маленькая стайка бхакточек, впереди брахман Бала в развевающихся белых одеждах... Сияющий
шлейф тянется за ними в клубящемся мраке ночи... Они поднимаются все вы-ше, выше, звездная ширь неба расступается и они исчезают в ней – Кришна забрал луцких бхакточек к себе...
Я же стою на мосту возле библиотеки на Шопена. Тяжелый, болотный смрад поднимается снизу, где тихо пошумли–вает в зарослях Сапалаевка. Го-род спит. Яркой, зловещей россыпью горят осенние звезды. Я думаю, что вот, кончается век двадцатый. Второе тысячелетие валится в бездну. Мы на каком–то чудовищном изломе времен. Третье тысячелетье – замерло на волоске – длится, длится этот миг и не кончается... Я стою на мосту. Луцк спит. Как постичь все это потрясаю–щее безумие бытия?! Я один, даже бхакточки покинули меня. Алик Сергеев, где ты? Все мертво здесь, издохло. Мерзкая, чавкающая падаль...
 Ледянящий ужас охватывает меня в предчувствии великих потрясений.