сто 77

Старое piano, расстроенное моим фатальным неумением рождать музыку, и в последнее время лишь недовольно поскрипывающее, от прикосновений теплых и нежных рук няни начинало не звучать восторженно, как симфонический оркестр – оно, как вспоминала моя бабушка, на заре своего существования могло и не такое, - не петь громогласно, как любимый тенор мамы, - когда мамин любимец приходил к нам в гости, что-то похожее действительно случалось, - нет, негромко насвистывать, ласково мурлыкать мелодию, звучавшую в доброй душе моей няни, вдруг решал поблекший музыкальный инструмент.
Тогда я укладывал на диван долговязого, почти в рост со мной Arlecchino, садился рядом, сжимал иногда теплую, а иногда холодную игрушечную руку, и, слушая музыку, представлял, что няня не заколдованная принцесса – все эти королевские дети, как рассказывала бабушка, такие капризные и жадные – нет, она – актриса Волшебного цирка, которую проклял злой трубочист, – ведь не для кого не секрет, что трубочисты, всегда нежданно появляющиеся из-за угла, пугающие не только детей, но всех прочих взрослых людей, – это черные волшебники, ворующие тепло и счастье из домов – через трубы, через печь, прямо на улице.
В такие моменты я мечтал, что мне когда-нибудь удастся освободить няню от чар черного трубочиста – и не проходило и дня, чтоб я с энергичностью увлеченного ребенка не насыщал своими невероятными планами действительность - превратившись ненадолго в послушного и примерного мальчика, я терзал бабушку вопросами о королевствах, в которых живут добрые волшебники; наш садовник начинал сторониться меня – должно быть, я был чрезмерно назойлив, стараясь прознать у него секрет волшебной яблочной палочки; батюшка мой стал поглядывать на меня с опаской – особенно после одного моего вопроса – о том, где в библиотеке стоят книги о жертвоприношениях. И всё, всё это затевалось не ради освобождения актрисы – я вовсе не желал, чтоб, получив свободу, няня нас оставила; не ради чувства справедливости – подобного рода высокие материи мне в детстве были неведомы, нет, вставал я на дорогу борьбы со злым трубочистом лишь для того, чтоб няня навсегда позабыла грусть – сокрытую где-то в глубине её глаз, тихую, спокойную и непроходящую грусть, с которой она никогда не расставалась.

Прошли годы, а если быть честным, то десятилетия. Я изменился – сильно. Также, впрочем, как и всё неузнаваемо изменилось вокруг меня. Я давно не только не ребенок, но даже и не юноша. Почти старик.
Но детство все же странным образом осталось во мне. Небольшим осколком. Тем, что иногда начинает покалывать. Больно так, остро.
Нет, пожалуй, не осколком. Медальоном.
Его подарила мне няня. Когда собиралась уезжать в южные провиниции. Подлечиться. «Ненадолго», - говорила. Оказалось – навсегда.
На крышке медальона совсем крошечные часики. Когда они показывают семь, медальон можно открыть.
Внутри него маленькая овальная фотография. На ней – статный мужчина, около него – моя няня. Совсем юная. Улыбается.
Рядом с фотографией видна выгравированная надпись.
«От Его Императорского Величества Её Императорскому Высочеству. С Днем рождения, доченька!»