Поезд уходит

 Стояла на перроне. В голове почему-то звучала песня Элтона Джона «Sacrifice».
 Глаза напряженно застыли в одной точке. Зрачки заполняли собой всё пространство глаз, и еле заметно подрагивало левое нижнее веко, выдавая, что устала и нервничает. Вся она была одним натянутым нервом. Многие люди, только что сошедшие с поездов или, наоборот, несшие пухлые сумки в намерении сесть в поезд и уехать прочь из Москвы, задерживали на Ней взгляд. Исступленное выражение, казалось, беззрачковых глаз притягивало, как притягивает металл магнит.

 Она смотрела на Него. Долгие, недействительно долгие семь секунд Он готовился, подняв на проводника спокойные глаза, пока тот проверял фамилию в билете, пройти в двери девятого вагона, придерживая съезжавшую постоянно висевшую на правом плече сумку. Она так пронзительно смотрела на левый бок Его лица, видный Ей с ее позиции, что ее взгляд кричал, вибрируя, громче самого звонкого крика, когда-либо раздававшегося на этом вокзале, а повидал этот вокзал за свою жизнь, прямо сказать, немало.

 Она ничего не ощущала вокруг. Люди обтекали ее, задевая за локти, извинялись, на мгновение задерживая на ее белом лице нецепкий, чуть приправленный любопытством взгляд, и тут же проходя мимо. Кому-то она могла казаться наркоманкой, видящей свои галлюцинации, кому-то – пьяной, но только они бывают шумные и тихие. Эта, должно быть, как раз из тихих…

 Он тем временем уже ступил одной ногой на подножку поезда. Сумка в очередной раз приспала с его плеча, он машинально поправил ее и, подтянувшись на руках за поручни, собрался легко вскочить в поезд – огромную темно-зеленую змею, с большой скоростью несшую в своей утробе миллионы людей в миллионы мест их страны.

 Собирались тучи. Стояла середина октября, и утром выпал первый снег. Пахнущий по-особенному морозилкой, тающий сразу, как только оказывался на земле, на ветках деревьев или на одежде людей. Снег, которого, по сути, и не было, а был он приветственным видением наступающей зимы. Она всегда замирала при виде первого снега. В детстве он заставал ее утром, когда Она подбегала к окну, забиралась коленками на подоконник, прижимала нос к стеклу и вдруг видела полупрозрачную молочно-пушистую пленку на земле, дворовых скамейках и понимала с какой-то тайной в душе, что пришла зима…

 Он был очень далеко от нее. Когда они попрощались при выходе из метро на перрон, он пошел к своему вагону, а Она, замедлив шаг, вовсе потом остановилась. Я за ним не побегу, подумала Она. Я вообще зря сюда приехала его провожать. Я ведь такой неврастеник, мне нельзя видеть то, что – я знаю точно – никогда больше не увижу. Надо уходить. Но я так хочу, чтобы сейчас поезд тронулся, а он – остался. Вдруг…

 Поезд издал свой странный полувздох-полусвист, выпуская, должно быть, откуда-нибудь пар. Этот звук вырвался в воздух и медленно поплыл по небу, разрисованному серо-синими кистями. У Нее закружилась голова. Где-то глубоко в подсознании мелькнула мысль о том, что в ее паспорте лежал уже билет. Другой билет на другой поезд и на другое число, в другой город, который расположен от его города еще дальше, чем Москва, которую Он сейчас покидал, то и дело поправляя на плече спортивную сумку. Город, в котором Он никогда не был и вряд ли когда-нибудь будет, ибо тот город ничем не примечателен. Он не для таких людей, как он. Никогда, с вероятностью лишь какой-нибудь один шанс к двадцати миллионам, Он не сойдет в том городе на перрон, не вдохнет воздух тех мест и не будет искать Ее глазами. Ее ведь не может там быть. Она где-то есть, она ходит, дышит, варит по утрам кофе, ходит на работу, покупает зонтики, нижнее белье, макароны, бытовую технику. Может быть, возится со своими детьми, а может, летит в самолете в какую-нибудь европейскую страну на какую-нибудь научно-практическую конференцию, сидя у окна и печатая статью на ноутбуке…Но ее в том городе быть не может. А она как раз будет. Именно в том городе со странным названием, отдающим чем-то для нее очень неприятным. Она в этот самый момент, когда Он подумал бы, что ее не может быть, будет проходить мимо здания вокзала, бросит на его вход мимолетный взгляд. Что-то екнет внутри, что-то потянет зайти на вокзал, поискать чего-то глазами, но тяжелая сумка с бумагами и компьютером будет оттягивать плечо, ноги уже промокнут от полуденного ливня, и она задушит в себе это желание. Домой – вот чего ей захочется. И она пройдет мимо. Его не может быть в этом городе. Он может сейчас быть где угодно, но не тут. Он – перспективный ученый с кипучей внутри энергией, его могут пригласить куда-нибудь в Женеву или Милан проектировать новые образцы деталей, он наверняка женат и обожает своих детей, он может быть сейчас с друзьями где-нибудь на теплом пляже Средиземноморья, ведь он обожает плавать. Или сидит в летнем кафе и пьет зеленый чай, будучи уверен, что в нем есть антидепрессанты. Он всегда хотел, чтобы они в нем были. Но не в этом городе. Нет, не здесь.

 Она ощутила внутри себя – ощутила остро, с нарастающей паникой – что пульс начинает то скакать, то замедляться. Ногти впились в ладонь, следуя за скрючившимися пальцами, и оставили на коже ладоней по пять алых полумесяцев. Люди, опаздывающие на поезд, обтекали ее, как река – валун, иные задевали сумками, спотыкаясь, искали на вагонах нужный порядковый номер… Они все оставляли на ней частички своей одежды, волоски, ворсинки, микронные капельки духов и дыхания, а ей казалось, что они по ней наследили. Ей было очень холодно, но она была так заворожена происходящим, что не обращала на это внимания. Он вспрыгнул на пол вагона и мельком, вдруг повернул голову. Он был уверен, что Она уже ушла. Она не любила длительных прощаний, потому что…потому что просто не любила.

 Встреча была мимолетна и ярка, как молния, которую, стоя на балконе, видишь долю секунды, но помнишь потом в мельчайших деталях. Три дня – три минуты. Оба приехали в Москву в командировки. Она много раз вспоминала этот факт в течение трех дней и смеялась над этим. Оба вырвались из-под влияния своих «половин». Не совсем еще половин – оба пока не были связаны браком. Но какая сила была в их встрече. Он вспоминал. Встретились около метро. Господи, самая что ни на есть банальная встреча. Самое банальное в Москве место, где встречаются все и всегда. Метро – как регулировщик на улицах жизни столицы. Без него был бы кошмар и вечные, как бывает только в сказках, пробки. Шел дождь, и она была под зонтом, а он по давнишней привычке – в капюшоне. Он всегда шутил, что не любит зонтов, потому что не умеет ими пользоваться. А она над этим смеялась. Он ее не узнал в толпе со спины. В руке он держал бледно-розовую розу, и Она, долгое время его не видя, запаниковала. Что она ему скажет? О чем они будут разговаривать? Чем это все кончится? Она предполагала несколько финалов, они все были реальны. Он ее увидел, подошел, улыбаясь так, что Она почувствовала, что надо мобилизовать все душевные силы, чтобы не упасть в обморок. Надела маску веселья. Боже мой, Боже. Как трудно театрально веселиться, когда в душе – траур по счастью и душит вина, душит, душит. Душит…

 Они были вместе. Бродили по улицам, заходили в детские парки, в магазины, чтобы погреться от морозного хлябья на улице, смеялись тем шуткам, которые были только их шутки, ездили по эскалаторам в метро, стоя лицом друг к другу. Ездить лицом друг к другу в московском метро – значит только одно. Она всегда завидовала парам, едущим таким способом, потому что они светились счастьем, которое для Нее было лишь отсветом в ее теплой, уютной черноте. Она чувствовала спиной его опору, его теплоту, слышала, как бьется его сердце. Когда прошел день, Она все для себя решила. Махнула рукой, чувствуя смеющиеся слезы на глазах, я такая, какая есть. Когда Он ее целовал, у Нее подгибались ноги. Кровь болезненно, рывком бросалась в лицо, в пальцы, в уши, в солнечное сплетение, и ничего больше не было.

 Следующие два дня тоже провели неразлучно. Она осознавала, что и Он, и она сама приехали для того, чтобы встретиться. Не о том ли Она думала по ночам? Не его ли номер ожидала увидеть на мобильном? А Он? Не для того ли, чтобы только увидеть Ее, он согласился на эту командировку? Ответы – да. И опять было метро, запах окалины, ее пропуски работы, он нарочно опоздал на поезд, чтобы остаться еще на день. Электрички, метро... Они сидели рядом, он обнимал, Она пригревалась у него под мышкой, ощущая тепло его тела, а Он перебирал пальцами ее пальцы, наблюдая игру света и тени в этом сплетении. Она в это время осознавала, что так пронзительно счастлива не была уже очень долгое время. Ей впервые в жизни было наплевать на окружающих, на свою совесть, на моральные принципы. Губы распухли от поцелуев у обоих. Только Он целовал так бесконечно нежно, что стучало в ушах и хотелось рыдать. Она с такой же нежностью касалась губами его шеи, зная, как он это любит, а Он, закрыв глаза, глухо стонал от своих чувств. Видя это, Она сходила с ума, ей становилось нечем дышать…

 Фотографировали друг друга около озера, когда день осветился солнечными лучами, и листья на кленах и осинах становились, как золотые пластины. Каждый кадр светил счастьем. Они подолгу стояли на берегу, на улицах и на перронах, обняв друг друга, уже даже не целуясь, а просто бережно и чуть вопросительно прикасаясь к губам, просто чтобы ощутить тепло и то, что другой никуда не исчез. Ели круассаны в электричках, запивая колой и смахивая с лиц и с одежды чешуйки слоеного теста. У Нее снова заиграла давняя ямочка на правой щеке, а ведь Она думала, что та исчезла. Шел дождь, Они стояли в парке и целовались, как подростки, двое уже практически взрослых мужчина и женщина. Зонт был в ее руке, раскрыт и опущен, а он в ответ снял с головы капюшон, подставляя лицо ветру и дождевым каплям. Носы покраснели от холода, одежда намокла, но они всё стояли и стояли, а внутри у каждого полыхало пламя огня. Он называл ее так, как называл только он и никто больше…

 По исходу второго дня Ему нужно было в гостиницу, а ей – на квартиру. Он не отпускал ее, исступленно жег ее зеленым огнем глаз: не уезжай, не отпущу. Она была в панике, и ей стоило больших усилий держать свою мимику под контролем. Да, орало ее существо, да, черт побери. Я не уйду. Я поеду с тобой. Мы снимем номер, возьмем бутылку сухого вина, мы в Москве – это мы, никого больше нет. Всё – иллюзии. Никогда прежде я не была настолько твоей, а ты – настолько моим. Я буду тем Фаустом, который скажет «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!», и ночь будет длиться вечность. Я покажу тебе всю свою любовь. А ты мне – всю свою. А потом мы будем лежать на ковре, не разделяя тел, смотреть друг другу на пальцы и просто молча улыбаться, потому что слова – это всё бред. Шелуха.

 Она всё же уехала. Метнулась в вагон метро, еле вырвавшись из его рук. Всё ее лицо прыгало и дрожало, руки тряслись крупной дрожью, ее бесили все эти люди, которые не должны были оказаться здесь, в этом вагоне. Он должен был быть пуст, а ее станция – на другом конце ветки. Чтобы просто заплакать, чтоб никто не видел. Зря, мучительно озарило ее. Черт возьми, я же сама себе хозяйка! Я могу делать то, что считаю лучшим. Но потом она поняла, что сделала правильно. Не поняла - почувствовала, ибо рационально обосновать свою правоту не сумела. Но нутром чуяла: всё правильно. Всё так, как должно быть. Господи! Правильно или нет?..

 Третий день был тем, что называют счастьем. Роднее них никого нигде никогда не было. Он уезжал. Так было нужно. Они стояли в обнимку у огромного окна на вокзале и смотрели на пути, куда прибывали и отбывали поезда. Она ничего не понимала, она не знала, что ей делать дальше. Не знал и он. Тени разных чувств проносились по их лицам. Радость от того, что ничего пока еще не потеряно, смущение от того, что они либо буду несчастными по отдельности, либо сделают других людей несчастными, а возможно, искалечат жизнь. Либо себе, либо им. Боль от расставания. Удивление, что всё получилось именно так, как получилось. Провожать его до вагона она отказалась. По ее голосу он понял, почему. Он знал.

 Поезд издал еще один гудок-свисток. На перроне перед окнами стояли провожающие, последние из них выходили, подгоняемые проводниками, из вагонов и принимались махать руками в окна, то и дело повторяя движение «Звони потом! Звони!», прикладывая к скулам два пальца, изображая телефонную трубку. И она знала, что сейчас поезд отойдет. Пройдет минут пять – и локомотив наберет скорость. Люди будут первое время сидеть, положив руки на колени, и смотреть в окна, где убегает назад здание вокзала, когда тот кончится – дома. Потом проводник соберет деньги за белье, кое-кто сразу постелится и заберется на свою верхнюю полку. Половина людей будут есть, доставая из сумок бутерброды с сервелатом, вареные яйца, соки, кто-то пойдет с кружками растворимого кофе и «Роллтонами» к титану, кто-то с маленькими напоясными кошельками потянется к туалету переодеваться и умываться на ночь, а кто-то долго еще будет сидеть и смотреть в окно. Потом появятся книжки, журналы, газеты, кое-где послышится деликатный храп. В одиннадцать выключат свет, и гореть останутся только тусклые ночные лампочки (тем, кто умеет спать в поездах, не стоит мешать, кто не умеет – их дело, но правила есть правила), и изредка по вагонам будут проходить торопливые проводниковские шаги. Будут стучать колеса, будет звук торможения и толчки, когда поезд будет останавливаться на станциях…Будут мысли о том, как далеко она едет, что было бы, если б ей пришлось идти пешком, если бы поезда еще не изобрели, о том, будет ли хуже или лучше по приезду…

 Он будет спать, конечно. Он замотался эти дни. А Она вот не может спать в поездах. Она обожает поезда, но не спится ей там. Она ест принципиально только после того, как поедят все остальные; разведет себе пюре в чашке и, когда будет есть его чайной ложечкой, будет явственно ощущать уют поезда, мощь постукивающих колес и то, как замечательно ей сидеть на мягком сидении. Потом ляжет и будет читать ту книгу, которую всегда читает в поездах вне зависимости от направления и времени в пути. А потом будет слушать музыку в телефоне, зная, что к утру зарядка обязательно кончится, и если ее будут встречать, то уже по наитию: связь с ними она потеряет, да и на домашней сим-карте, как всегда, не останется денег…А он вот сейчас сядет и поедет. Тучи начали быстро плыть на север. Он уезжал на юг. Она оставалась в Москве, потому что так тоже было надо и она ко всему прочему еще и любила этот город с его пробками, метро, шумящими улицами, магазинами, Красной площадью и Арбатом, с Жуковым и Пушкиным, с Алтуфьево и Фрязино, с Патриаршими и Воробьёвыми…С маршрутками и утренними частниками до метро за тридцатник, с дождями и серо-смоковыми туманами, с высотками и огоньками самолетов на темном десятичасовом небе, с редкими встречами с теми знакомыми, с которыми до этого никогда особо не общался, а тут вдруг радуешься, как старым друзьям. С лужами, с ларьками гриля на улице, с кавказским акцентом, с московским аканьем, короче – любила. Любила вечером перед сном открыть настежь окно, надеть наушники и, выкуривая две ментоловые сигареты и кутаясь в рубашку, смотрела на ночную Москву. А он любил свой город, маленький, название которого девяносто процентов москвичей ни разу в жизни не слыхали, хотя и признавал первенство столицы. Он гордился им, он любил за все его качества, знал его историю, каждый уголок, любил реку, текущую справа, любил его мост, его название, любил, как свою мать, словом – любил. Она тоже любила его город, но не так сильно и другой любовью. Любила, потому что любил он. Преемственно, непостоянно. Свой город она тоже любила, но лишь потому, что это – ее город. Место, которое является ее родиной.

 Все мысли текли молниеносно. Толпа закрыла Его от Ее взгляда стеной. Поезд медленно тронулся с места, сначала это выглядело, как случайный толчок, но потом она с болью, как от пули, внутри поняла, что поезд просто набирал обороты. Она еще раз сжала ледяные пальцы, повернулась спиной и заставила себя идти. Она осталась одна. Опять. В свой город, куда ей вскорости предстояло поехать, она не хотела. У нее там ничего не оставалось, кроме семьи. Там была ее прошлая жизнь, которая уже не приносила радости, а только тревогу и сожаление об ошибках и упущенных шансах.

 Небо медленно наливалось водой. Поезд пикнул уже вдалеке. Люди шли, обгоняя ее сзади, спешили куда-то, большая часть из них лилась к метро, где грохотали поезда. Ветер в спину. Призраки его рук на ее плечах. Болезненна печаль, заполнявшая тело, как нефть заполняла бы контейнер. Он сказал, что вернется. Но это ведь слова. Бред. Шелуха.

 Поезда уже не было видно. Он сидел на своей сумке, снятой с плеча, отряхивая полу куртки – ее мазнули чем-то. То ли вареньем из слойки, то ли еще чем-то, пока он протискивался обратно из вагона на перрон. Мимо него летела какая-то бумажка, ветер катил к столбу пакет. Она оглянулась. Села на металлический поручень около входа в метро.

 Они сидели и смотрели друг на друга с разных концов длинного перрона.
 «Sacrifice»… «Sacrifice»…