41. Жестокий садовник

Наводя порядок под угрозой прибытия очередных гостей, я добралась до христианской литературы, составленной особняком на книжней полке. Вынимая книги одну за другой, я разложила их на столе. Полная Библия, включающая в себя как Ветхий, так и Новый Завет, была представлена русским изданием на папиросной бумаге. Остальные книги, как на русском, так и на немецком языке, подаренные мне в разное время баптистами, были всевозможными изданиями Нового Завета или толкованиями к нему. Так называемая “Школа Библии” насчитывала шесть томиков и была посвящена пересказу и незамысловатому объяснению опять же Евангелия, а не всей Библии целиком.

 Я протянула руку к телефону и набрала номер Марии.

 - Мария, - сказала я, услышав ее голос, - у меня набралось много баптистской литературы на двух языках. В том числе “Школа Библии”. Вот я и подумала, может, у вас эти книги найдут лучшее применение? В вашей общине, например.

 - Правда? - Мария несколько удивилась. – Хорошо, я скажу Пете. Он поедет в воскресенье в церковь возле тебя, заберет. Спасибо!

 Я вернула на полку русскую Библию. Та не пожелала стоять в одиночку, без опоры на исчезнувших теперь соседей и немедленно упала обложкой вниз. Попытавшись пристроить ее как-нибудь на прежнем месте, но не добившись успеха – книга упорно падала, я махнула рукой и поставила ее на полку с беллетристикой, куда-то между “Бедными людьми” Достоевского и русскими народными сказками.
 
 ***
 - Пока я у тебя, я хоть Библию прочитаю, - сказала мама.

 Поправив очки, она устроилась поудобней с книгой на коленях, пошелестела папиросными страницами, терпеливо преодолевая непослушание пальцев, пораженных артритом, и опять погрузилась в чтение.

 Я смотрела фильм, непонятный ей по причине незнания немецкого языка. Герои фильма, флиртуя друг с другом, болтая о мнимых делах, наряжаясь и выпивая, сходили друг за другом со сцены, будучи застреленными, зарезанными или отравленными. Совершив первое убийство из корыстных соображений, преступник вынужден был убрать одного за другим свидетелей, объявившихся ниоткуда, умников, догадавшихся обо всем, а так же парочку совершенно посторонних персон, убийство которых должно было навести полицию на ложный след как раз по причине их полной непричастности к происходящему.

 - Какой-то кошмар, - сказала мама некоторое время спустя. – Это невозможно читать. Сплошная жестокость.

 - Ты раньше разве не читала? - я оторвалась от фильма.

 - Нет, - ответила мама, склоняя голову, чтобы посмотреть на меня поверх очков.

 - Такая она и есть, - сказала я, обращаясь снова к телевизору.

 Мама вздохнула, поправила сползающие очки и погрузилась снова в чтение.

 Сыщик, успешно избежавший смерти при хитроумном покушении на него, одернул свой помятый кафтан и, выпятив высокомерно подбородок, отправился разоблачать отвратительного убийцу.

 - Правда невозможно читать, - мама покачала головой.

 - Дай-ка сюда, - я отобрала у нее книгу и полистала в поисках нужной главы. – Ты прочитай про Иова. Это хорошо написано, талантливо.

 Разоблачение предотвратила обязательная в таких случаях реклама. Я выключила звук в телевизоре и ушла на кухню, к рисовой молочной каше, медленно превшей на маленьком огне - помешать, чтобы не пригорело.

 Соседи сверху, кажется, ссорились. Теперь, когда телевизор замолчал, стало слышно, как они разговаривают, он – низким недовольным голосом, она – высоким, пронзительным. Слов было не разобрать. Голоса проникали сквозь бетонные перекрытия, стихая по пути. Что-то стукнуло глухо, но явственно. Наверное, переставленный с места на место стул. Кто-то встал и, не в силах сдержать раздражение, грохнул стулом, подставляя его под стол.
 
 Каша чувствовала себя прекрасно, рис распарился, почти не кипя. Я выключила горелку, помешала кашу в последний раз, накрыла кастрюльку крышкой и вернулась в зал.

 - Да, вот это хорошо написано, - сказала мама мне навстречу. - Только конец какой-то никакой. Как будто его кто-то другой приделал.

 - Наверное, приделал кто-то, - ответила я, садясь. – Если хочешь, я тебе отдам эту библию. Дома дочитаешь.

 - Хорошо, - согласилась она с готовностью. – У нас часто раздают библии прямо на улице, но всегда только Новый Завет почему-то.

 - Ты же почитала из Старого? Потому Новый и раздают.

 Она вздохнула, сняла очки, медленно сложила их и спрятала в зеленый футляр, щелкнув крышкой с витиеватым золотым орнаментом.

 ***
 Петр приехал к вечеру, после воскресной службы.

 - Сегодня один? - спросила я, наливая кофе.

 - У Марии гости, она не поехала, - ответил он добродушно. – Даша просилась со мной, хотела тоже к вам, но я уж не взял ее. Там девочки в гости пришли, нехорошо будет, если Даша возьмет, да и уйдет. Пускай гостями занимается.

 Я принесла книги и разложила их на столе.

 - Ага, - сказал он обрадованно, – хорошо, я их все заберу. А вообще-то, откуда они у тебя?

 - Набрались постепенно. Надарили мне.

 - И...- он замешкался и спросил осторожно, - ты их читала?

 - Да, все прочла.

 Он обрадовался:

 - Правда? И что ты думаешь по этому поводу?

 Я смешалась, не зная, что ответить.

 - Знаешь, я понимаю тебя. Я ведь тоже не всегда верующим был. Я это особо никому не рассказываю, но я в тюрьме сидел. За что, теперь уже неважно, но сидел. Там я и познакомился с баптистами. У меня там товарищ один был, оказалось, что он баптист. Ты знаешь, он мне глаза открыл. На жизнь и вообще на себя самого. Ну что за жизнь я вел? Пил, вот, до тюрьмы докатился. Вышел я из тюрьмы и думаю: все, теперь я буду жить совсем по-другому, как Бог велел, а он лучше знает, что для людей хорошо, а что плохо. Бросил я курить, спиртного в рот с тех пор вообще не беру, нашел себе хорошую, добрую девушку, тоже из баптистов, Машу, - он рассмеялся счастливо, - вот, детишек завели. У меня вся жизнь изменилась! Я другим человеком стал! Я теперь ни за что не отойду от веры, я за нее всегда держаться буду. Посмотри, что вокруг делается: все только деньгах думают. Каждый под себя гребет. Разве это хорошо? А Маша, хоть и занята дома с детишками, все равно выбирает время, чтобы другим помочь. Раз в неделю ездит через весь город в Красный Крест даром работать. А все почему? Потому что это – по-божески. Ну разве может вера кому-то навредить? От веры в Бога только хорошее может быть. Надо мной мужики на работе подшучивают: ты, мол, Бога боишься, а его, может, и нет вовсе. А я говорю: ну и что? Я не пью, не курю, живу пристойно, делаю людям добро. Я-то в любом случае жизнь проживу хорошо. Я-то ничего не потеряю. А вы, безбожники, можете потерять все Царство Божие. И все из-за чего? Из-за пренебрежения, из-за высокомерия. Нет, уж лучше верующим быть.

 ***
 - Какой день хороший, - сказала я, усаживаясь на скамью рядом с Марией.

 Она улыбнулась молча, неотрывно следя серыми блестящими глазами за детьми, собравшимися у каменного фонтанчика в диких ирисах и спорящих о чем-то.

 Младшие хватали руками мелодично журчащую струю воды, серебрящуюся в теплом сентябрьском солнце. Катя поучала их строгим голосом:

 - А ну, смотрите под ноги! Эви! Ирма! Смотрите, куда вы наступаете! Здесь уже вода! А ну-ка назад, на камни!

 Парк был полон неторопливо гуляющими людьми. Останавливаясь надолго перед клумбами с пышно цветущими розами, перед зарослями буйных георгин, они щурились на солнце, шутили и наслаждались теплым, сухим днем, может быть, последним нежно-цветущим днем уходящего лета.

 - Хороший день, - сказала Мария, счастливо улыбаясь детям. Ее правая рука лежала на люльке-корзинке сына, обнимая ее мягко, осторожно, как бы отгораживая от внешнего мира.

 Даша подбежала к нам и, остановившись в двух шагах, показала мне молча свое новое платье, выпятив животик и улыбаясь лукаво.

 - Новое платье? - спросила я, невольно улыбаясь в ответ.

 Она кивнула и, взявшись за подол, развернула его, показывая нашитые по низу пестрые цветы с ромашковыми лепестками, “любит-не любит”. Лепестков было по пять и поэтому выходило всегда “любит”.

 - А на груди медвежонок! – удивилась я. – Очень красивое платье! И кто его тебе подарил?

 - Папа, - ответила она гордо и, повертевшись перед нами, начала выглядывать его.

 Петр появился, неся мороженое в обеих руках. Увидя его, Даша подпрыгнула и, взвизгнув, понеслась навстречу. Петр присел на корточки, встречая дочку, улыбаясь ей, и она бросилась ему на шею.

 - Даша, - пробасил он укоризненно, но не в силах скрыть свою радость, - ты меня чуть не свалила!

 Даша поцеловала его и повисла на нем, весело смеясь, болтая ногами.

 - Даша, - сказал Петр, - у меня мороженое, я не могу тебя на руки взять! Ну-ка, вставай на ноги, вставай.

 Даша разжала руки и, держась ручонкой за его штанину, пошла рядом с ним, гордо улыбаясь, стреляя глазами по сторонам.

 Дети отвлеклись на семью белых кудрявых овец в загоне у нас за спиной. Нарвав сочной травы в тени под кустами, они просунули руки сквозь ограду и предложили овцам угощение. Подбежав к ограде, овцы попробовали траву и бросили ее пренебрежительно. Высунув головы наружу, они столпились, наблюдая за детьми – не найдется ли у них чего-нибудь поинтересней, чем обычная трава.

 Ягнята, появившиеся на свет весной, подросли. Овец в городском парке разводили на забаву детям. Маленькие пушистые колобки на ножках вызывали всеобщее умиление. То, что подросших ягнят неизменно забивали, потому что много овец парк прокормить не мог, дети не знали. Об этом детям, конечно, не говорили.

***

 - Наверное, они правы, - сказал я Аннушке.

 Аннушка посмотрела на меня молча. Подобрав ноги под себя, она уселась поудобней на диване, собираясь, очевидно, долго смотреть на меня.

 - У тебя опять новый браслет, - заметила я враждебно.

 Она посмотрела свысока на свой исключительно красивый серебряный браслет с крупными гранеными гранатами.

 - Подарок, - ответила она холодно.

 - Наверное, они правы, а ты – нет.

 Она пожала плечами, глядя неприязненно на меня.

 - Они знают, зачем живут и знают, как им жить. Никакого вреда от их веры я не вижу. Напротив, они помогают другим людям.

 Аннушка не ответила.

 - Мне все равно, что там написано в их Библии, если они берут оттуда только лучшее. Ну что ты молчишь? - спросила я, злясь. - Скажи что-нибудь.

 Аннушка посмотрела задумчиво на свою пышную юбку с ювелирной тесьмой по краю и, взявшись за нее, медленно расправила хрустящие складки, разложила юбку золотым веером вокруг себя. Юбка сверкнула, шелестя, как кованная фольга древней позолоты, и тяжело опала.

 - Брось, - сказала я, злясь. – Это все внешнее. Это все никому не нужно. Это все поза, а за ней ничего нет. Кому нужны твои картины? На что они вообще нужны? Что вы придумываете все время, зачем? Мир устроен так, как устроен, и с верой жить легче. Легче! И я хочу верить, и ты меня не остановишь!

 - Пожалуйста, - сказала Аннушка холодно. – Тогда я ухожу.

 - Уходи, - ответила я с готовностью. – Что ты меня пугаешь? Мне давно надоел твой бред гениальности. Самообман, да и все. Неуемное самомнение, мания величия. Гордость ничтожного в своей слабости существа. Придет время, и все вы предстанете перед Богом, такие гордые. Все как один.

 - Ты – да, - сказала Аннушка, вставая. – А я - нет. Я ухожу. И уходя, я возьму все мое с собой.

 Она ушла. И это было чертовски много вещей, которые она забрала с собой.
 
 ***
 - Мария, я бы хотела разок сходить с тобой в церковь. Не знаю, можно ли это?

 - Да? - Мария удивилась. – Конечно, можно. Это всегда можно, сестренка. Сейчас мы уезжаем в отпуск на две недели, а потом созвонимся, да?

 - Куда вы едете?

 - Ой, на Запад, - она рассмеялась, махнув, очевидно, рукой, чего я не могла, конечно, видеть, разговаривая с ней по телефону, но о чем догадалась, хорошо зная ее. - Пока всех не объедем, не вернемся. К Петиной сестре съездим, потом к моей, - она снова тихо, счастливо рассмеялась в предвкушении встреч и беззаботного отдыха. – И у Пети сестра живет под Дюссельдорфом, и у меня. Мы у них давно не были, так что собрались вот, наконец-то...

 - Всей семьей едете?

 - Да-да, конечно. И бабушка с нами поедет. Для этого мы и поменяли машину, чтобы всей семьей ездить. У нас теперь девятиместный автобус. Ты еще не видела?

- Видела, фольксваген-транспортер.

 - Ну вот! Как раз для нашей семьи. Ну так, значит, я позвоню тебе потом. Мы по воскресеньям ездим как раз в церковь возле тебя. Возьмем тогда Дашу с собой, она все к твоим собакам хочет!

 - Правда?

 - Ой, она постоянно о них говорит, уже замучила меня!

 - Обязательно Дашу привези. У нее скоро День рождения, у меня уже есть прекрасный медвежонок для нее, почти такого роста, как она сама!

 - Хорошо! – Мария снова рассмеялась. – Пообещаю ей подарок от тетки. Ну, значит, я позвоню тебе. Пока!

 Я положила трубку.
 
 ***
 - Ну что, моя хорошая, будем делать? - подумала я себе. - Лето кончается. Кажется, вчера была весна. Кажется, вода в вазе из-под крокусов еще не высохла. Заглянуть?

 Дно вазы покрыто мягкой пылью. На стенках, там, где застоялась когда-то вода, отпечатался темный след. Пара серых ссохшихся листьев прикипели к стеклу. Я потерла их пальцем, они рассыпались в пыль.

 Что мы будем делать? Кажется, вчера мы играли в песке. Мы делали паски. Воду из дома в жестяном ведерке, лопатку... Мы строили дороги. Туннели, машинки. Секретики по углам: стеклышко, а под ним фантик, присыпать песком. Сверху камешек как опознавательный знак. „Сколько у тебя секретиков?“

 Сколько у меня секретиков?

 Кажется, вчера на Иртыше пошел лед. Хрустальные замки, прибитые к песчаным берегам. Солнце, ослепительный свет в проточенных водой окнах и арках. Смех, шум, озябшие красные руки в поисках ломкого ажурного льда. „Ноги береги! Ноги промочишь!“

 Господи, да было ли это все?

 Вчера было тепло, пыль плясяла в медовом солнечном луче, ходики тикали воскресно, все спали. А сегодня лето кончается, как будто его и не было. Не было его?

 Что ж, мои хорошие, мы будем делать теперь? Отчаиваться из-за невозможности удержать это хрустальное кружево, протекающее сквозь пальцы? Утешаться игрой света в осколках его? Смиряться с неизбежностью?

 Или просто жить?

 А „жить“ не имеет возвратной формы.

***
 Мария не позвонила мне.

 На сто сорок седьмом километре автобана Берлин-Ганновер серебристый мерседес пошел на обгон грузовика, втискиваясь в узкую щель между колесами прицепа и временной разделительной планкой суженного из-за ремонтных работ дорожного полотна. Надавив на педаль газа, водитель ускорил машину, стремясь поскорей миновать опасно нависший справа борт прицепа. Проскальзывая дельфином в щель, мерседес поравнялся с передней осью прицепа, когда впереди мигнул желтый свет лампы, предупреждающей о резком повороте дорожного полотна. Водитель грузовика принял вправо, следуя уходящей вправо полосе, груженый прицеп вильнул, водитель мерседеса дернул рулем и бросил мерседес на разделительную планку. Ребенок на заднем сиденье закричал. Спружинив на планке, теряя стекла, мерседес взмыл в воздух и вылетел на встречную полосу. Вращаясь вокруг собственной оси, он перелетел через несущийся по встречной полосе красный гольф, водитель которого, раскрыв рот, проводил глазами веер разлетающегося масла, и срезал, как бритвой, машину, идущую следом за гольфом – фольксваген-транспортер, снес ее вместе с собой в придорожный лес.

 Водитель гольфа ударил по тормозам. Вцепившись в руль, он вырулил к обочине, глядя все время в зеркало, пытаясь угадать, что произошло сзади. Лихорадочно отстегивая ремень, он рванул дверцу и выскочил из машины. В сотне метров от него два изувеченных металлических корпуса прорубили глубокую просеку в молодом ельнике. Сделав два быстрых шага туда, к месту катастрофы, он почувствовал, как подкосились ноги. Цепляясь за машину, чтобы не упасть, переставляя ноги, ставшие вдруг непослушными, он обошел машину и, отпустив ее, сел. Его затошнило. На четвереньках, цепляясь побелевшими пальцами за желтую сухую траву, он пополз от обочины в лес, давясь рвотой.

***
 Мне позвонили ночью, вырвав меня изо сна. С испугом вслушиваясь в незнакомый голос, я не могла понять, что случилось. Голос звучал сочувственно, тихо:

 - Судя по записной книжке, изъятой нами из вещей семьи, потерпевшей аварию сегодня вечером, и судя по удостоверениям личности, которые имели взрослые при себе, мы заключили, что вы являетесь родственницей погибших.

 Не удивительно, что в этот первый момент именно меня приняли за родственницу. Две сестры Марии и сестра Петра, будучи все, как одна, замужем, носили каждая фамилию своего мужа. Одна я из всех тех, кого Мария внесла в свою записную книжечку, значилась под той же фамилией, что и она сама.

 - Восемь персон, находящихся в момент аварии в автомобиле, погибли на месте происшествия, один ребенок доставлен в госпиталь скорой помощи города...

 - Какой ребенок? - спросила я, не в силах понять, что произошло.

 - Имя ребенка, к сожалению, нам неизвестно по причине отсутствия у детей каких-либо документов при себе, - продолжил голос тихо, как бы извиняясь. – Это девочка лет пяти-шести, - говорящий пошелестел бумагами, - блондинка, длинные, кудрявые волосы, розовое платье с аппликацией в виде медвежонка.
 
***
 Я опоздала. Санитарка, выбежав мне навстречу, столкнулась со мной в коридоре.

 - Вы... ( к кому)? - хотела спросить она, но осеклась, заглянув мне в лицо.

 Даша умерла на рассвете. Последние минуты она была в сознании. С немецкой аккуратностью сиделка перечислила мне имена всех тех, кого девочка звала к себе: маму, папу, бабушку, Эви, Ирму, Катю, Лилю, Андреаса..- невероятно: у Даши было четыре сестры и брат, сиделка безошибочно назвала мне их имена одно за другим, и это означало, что Даша повторила их не один раз.

 - ... и тетю Аню, - закончила она.

 Тетя Аня - это была я. Мир дрогнул и медленно сложился, глухо, деревянно стуча, как картонный хлам в дрянном кино с пожарами и катастрофами.
 
  ***
 Это я. Я сижу на старом, на прошлое Рождество прогоревшем от шального фейерверка ковровом полу балкона, ящики с погибшими настурциями передо мной. Ковер, и правда, старый. Яркие когда-то краски выцвели. Моя рука рисует ломаные узоры в его потемневшем от времени ворсе: светлые линии на темном фоне, зигзаги в никуда. У стены громоздится бесконечная вереница кружек: я пью кофе. Я давно ничего не ела. Моя рука поворачивает кружки, чтобы были видны нарисованные на них цветы: синие, розовые и сиреневые на фоне белой стены.

 Имеет ли смысл синее, розовое и сиреневое на белом?

 Аннушки больше нет. Я смирилась с ней, разрешила себе быть ею. Аннушка была права.

 Я достала старые краски и тщательно осмотрела их. Присохшие крышки открылись с трудом; я взяла плоскогубцы из ящика с ржавым хламом и жестоко скрутила им головы. Краски были в порядке. Кисти ссохлись, остатки краски запеклись на них бурой коростой. Я засунула их в жестяную банку с растворителем. К утру они будут как новые.

 Я вытащила из-за шкафа свой старый недописанный холст, тройной портрет в интерьере, и стерла с него пыль. Непрописанные лица посмотрели на меня робко. Я знаю. Будет вам все, что вы хотите.

 Кофейные кружки смотрят на меня цветами, и эти цветы не вянут.
 
 Я знаю, что я буду делать завтра: я допишу картину. А если я не успею за один день, я буду писать и на следующий день. А потом я напишу еще одну картину и еще, и еще. „Откуда ты берешь свои темы, Аннушка?“ Идиоты.

 Не надо так, Аннушка. Все мы родом из одной темноты. Нарисуй мне что-нибудь светлое. Светлое в этом страшном мире.

 Все страшное мы рисуем сами.

 Нарисуй мне что-нибудь другое, что-нибудь, чего нет.
 

02.02.2002


|