Дерево и немного времени

Небо. Темное, гладкое Ничто раскинулось от края до края, вырастая куполом из стен окрестных лесов. Сегодня ночь глубже, чем обычно, конечно, ведь это конец лета, скоро придет время летящих листьев, и прохлада дождей обнимет ласково, давая отдохнуть от дневного зноя. Но и сейчас, с наступлением темноты, приходит свежесть, трава начинает шевелиться, оживая под холодной росой, тянется тонкими зелеными лезвиями сквозь засохшие клубки предыдущих поколений. По глотку воды, только по глотку раздали нам земля и небо, но им хватит для новой жизни. Им хватит, а мне нет. Что за мука, слушать каждую ночь, когда стихает дневной шум, мягкое, непрерывное течение большой реки, всплески рыбы на ее поверхности, ритм волн, лениво расходящихся от кораблей и лодок и хлюпающих у берега, ощущать всю ее массу, видеть, желать, и не иметь возможности дотянуться, дотронуться. Далеко, даже для меня, далеко. Но сегодня, холодная и влажная ночь августа подарила отдых и воздух можно пить кожей, медленно втягивая, впитывая каждой клеткой, закутаться в него с головой и дремать, и мечтать, и видеть прозрачные, текучие сны, пугливые, как стая весенних птиц, но безмолвные. Тихо, но тишина тоже состоит из кусочков, которые можно научиться ощущать: перебежки полевых мышей у моих ног, звук растущей травы и падающих уже кое-где листьев, скрип веток на ветру, шорох крыльев, пролетающих мимо, ночных, пушистых бабочек, далекий лай собаки, плеск воды у опор моста, осторожные шаги серой кошки с оранжевыми глазами-фонариками, ищущими жертву. Даже звезды, кажется, прикасаясь к земле, роняют высокие, едва различимые ноты, сплетенные не то в запах, не то в звук, не то в свет и растворяют все своим неуловимым присутствием. Луна разбрасывает глухими ударами леопардовые пятна теней, перебирая и пересчитывая за ночь все, попавшие в ее власть детали, ведет учет изменениям, которые произошли за день. Она не любит бывать в городах, там слишком нервно и суетно, даже по ночам, и придуманный свет мешает вглядываться в то, что происходит в тени. Пусть, это их право, луна не вмешивается, у нее хватает работы, хотя и здесь, бывает, рвет ткань темноты жесткий фонарный свет, обозначая дороги и деревни - места движения и жизни людей. Но это тоже может быть красиво. Я люблю смотреть, как меняется светящийся узор на той стороне реки. Одни огни зажигаются, другие гаснут, изменяются оттенки: с голубоватого на розовый, с белого на желтый, они тускнеют и вспыхивают снова, пропадают, закрытые на мгновенье случайной тенью, и появляются. Этот орнамент вырастает странным букетом из кромки леса, вытекает на берег, перешагивает через реку, загибается вправо, раскрывается роскошным веером, переливающимся и мерцающим, по противоположному склону, и еще долго тянется по нему, растворяясь и тускнея. Но этот свет не имеет ни мысли, ни запаха, он – живая картина на стене моей комнаты, недавно приобретенная и, потому, не успевшая надоесть.
Звонит колокол. Он медленно разливается по древним стенам монастыря, выплескивается за ворота и, кругами от брошенного в воду камня, расходится по окрестностям, отзываясь во всем долгим, уважительным эхом. Этот звук был здесь давно, очень давно, почти с моего рождения. Я привык мерить им приход и уход солнца, считать время возвращения птиц из странствий, знал, когда придет большая вода и река, распухнув непомерно, сама принесет к моим ногам желанную чашу с влагой. Он был так определенен, так непохож на всю природную недосказанность и переменчивость. Он был, и вдруг его не стало. Звук, бывший меркой для всей округи, умер в одночасье, негромко звякнув напоследок о камни разрушенной колокольни. А мы остались без «часов», к которым так привыкли за пятьсот лет, и снова научились видеть время по солнцу и луне, а наступление весны определять по густоте воздуха и его запаху, и следить внимательно, как подбирается к твоим ногам вода, прислушиваясь к ее тихому шепоту, и предвкушая полное утоление жажды. Мы смогли жить без звука колокола и почти забыли о нем, но он запел снова, через семьдесят одну весну, пробуждая старые, уставшие стены обители. Голос был немного другим, молодым и сильным, но несколько резким, так, что я даже поморщился, услышав его в первый раз, но он распелся и вплелся в венок здешней музыки, заполняя пустоту, оставленную своим уходом. Монастырь снова ожил, раскрылся на берегу бело-желтым цветком, засиял тычинками и пестиками золоченых крестов и зазвал в свои стены женщин в черных одеждах и с покоем на лицах.

Ночь отступает, тонет в сером молоке наступающего утра, складывает в сундучок пожитки: сворачивает аккуратно черное огромное полотно, собирает так продуманно разложенный бисер звезд, прячет по карманам ночных обитателей, укладывает стопочкой причудливые пятна теней, тающие на глазах прозрачными медузами, выброшенными на берег моря. Теплая, душноватая дымка говорит, что идет зной, и зелень пьет большими глотками, оставленную для нее дневным пайком влагу. Свет поднимается за рекой, придерживая сильными руками, без труда и напряженного лица штангиста, небесный купол, игриво демонстрируя мускулы здорового, красивого тела. Время жить! Время впитывать еще не обжигающий, не раскаленный дневной, а ласковый, теплый и душистый воздух завтрака. Повернуться нужной стороной, устроиться поудобнее, и погрузиться в чтение книги ночных перемен, попивая утренний кофе со сливками, щурясь и нежась в лучах сытой кошкой.
Я - самый старший из местных жителей, старше меня только камни на дороге, земля и река. Но камни молчат, земля слишком велика, чтобы отвлекаться на разговоры, а река меняется так быстро, что никогда не помнит о том, что было вчера, и не думает, что будет завтра. Она просто течет себе, поглощенная собственным движением и осмотром непрерывной выставки пейзажей, расставленных по берегам, таких одинаковых, но никогда не повторяющихся. Спросите у реки, что здесь было сегодня ночью, и она лишь рассмеется в ответ, прячась под зеркалом вашего же отражения. А я помню многое. Я помню холодные зимние ветра, срывающие теплую шапку снега, и выдувающие все, что еще осталось в тебе живого; помню поляны высокой травы и болота, окружавшие мой холм; помню красивых, длинноногих птиц, которых давно нет в этих краях; помню другие берега и другие русла всех здешних рек, озер и ручьев, маленьких и больших. Помню, когда пришли люди, построили дома и заборы и дали всему свои имена, помню каким был лес до их прихода, и каким стал после. Они выстроили на моем холме деревню, срубили деревья для своих домов, жгли их в печах, согреваясь долгими, студеными зимами, потом сажали другие деревья, на которых весной распускалось много белых цветов, а осенью созревали крупные, сочные плоды и люди собирали их в большие плетеные из веток корзины. Меня перемены обошли стороной, очертили защитным кругом-оберегом мой склон и назначили неким символом, стражем деревни. Под мои ветви приходили жители, садились на выступающие из земли корни и смотрели сквозь просветы в листве деревьев, растущих вдоль реки, на воду. Приходили дети собирать полевые цветы для венков и букетов, приходили женщины за сухими шишками, которыми так хорошо греть воду в самоваре и растапливать печь. Они приходили и уходили, одни на время, другие навсегда, унося с собой то, за чем пришли, кто цветок, кто мое семя, кто свои думы, рожденные одиночеством.
Рядом, на самой вершине холма, стоит старый дом. Здесь жила не так давно большая семья, и четыре поколения детей выросли, играя у моего ствола. В моих корнях похоронена одна из их собак и деревья, посаженные ими в саду, уже состарились, и дом, когда-то новый и ладно сделанный, где жило столько голосов и имен, успел покрыться мхом, покоситься, зарасти сиренью и диким виноградом и затихнуть в ожидании не то смерти, не то жизни. Иногда он говорит со мной, жалуется на трещины в фундаменте, худую крышу, заржавевшие замки, которые давно никто не открывал, разбитые стекла, чужих, дурно пахнущих людей, залезающих в окна и обшаривающих его нутро жадными, грязными руками. Потом он замолкает на месяцы, лишь поскрипывает на сильном ветру. Ушло его время, и он знает об этом. Даже если люди вернутся, они, вряд ли смогут жить в этом ветхом, остывшем доме. Они захотят новый, светлый и чистый, с большой террасой, выходящей на реку, но он готов даже на это, лишь бы люди вернулись, лишь бы не быть одному.
Я здесь тоже один, я всегда был одиночкой. Так случилось, и я не ропщу на то, что мне довелось вырасти не в лесу, среди других сосен, и в борьбе за солнечные лучи подняться над землей стройно и высоко, пополнив ровные ряды красноватых стволов. Семя занесло далеко от леса, на береговой склон, и оно проросло там, цепляясь за скользящий вниз песок. Маленькое деревце не достала, прибывшая весной вода, лишь облизнула влажно корни и ушла, подарив еще одно лето, и возможность подрасти, зацепиться покрепче, умыться тонкими дождями осени и передохнуть сонной сказочной зимой под снегом. И на следующий год вода подползла совсем близко, так, что можно было увидеть в ней свое отражение, постояла немного и стремительно, дня за три, отступила в прежние берега, оставив на лугах свои питательные дары. Дальше было легче. Весна, лето, осень, зима – сменяли друг друга быстрее, чем упавший с дерева лист касался земли. Русло реки отступало все дальше и дальше, прокладывая себе новый, более удобный маршрут, а склон зарастал мелкой степной травой, семена которой принесли с сеном для лошадей кочевники с юга. Все реже вода подходила к моим ногам, все реже удавалось взглянуть на себя со стороны. Я стал спрашивать птиц и зверей – заметили ли они, как я изменился? Но их век слишком короток, они не успевали увидеть перемен. Чуть выше, чуть толще, чуть ниже к земле опустились лапы ветвей – вот и все, что они могли мне рассказать. Лишь ясень, растущий у забора дома, однажды сказал мне, что я начал стареть, больше не выдерживаю тяжести собственных рук и раскладываю их вокруг себя по земле, создавая шатер, но это я знал и без него. Ясень был гораздо моложе меня, но когда умер человек, посадивший его много весен назад, он стал сохнуть и вскоре погиб, замерев серым скелетом ствола на самой вершине, среди радостно бушующих кустов сирени. Его протянутые вверх, застывшие в молении голые ветви, и сейчас стоят памятником среди моря зеленых, шумных, похожих на сердечки листьев.
Мне было бы тяжело видеть каждый день его, нависающие сверху останки, но пришел высокий пожилой человек, живущий неподалеку, и принес из леса две маленькие сосны. Он выкопал рядом со мной, на склоне, ямки, полил их водой и посадил деревья в землю. Им понравилось новое, свободное место, где много света, особенно мягкого, утреннего, который так люблю и я, они подросли и распушились во все стороны сильными молодыми ветками. Теперь нас здесь трое и я, иногда, рассказываю сестричкам, так я их называю, истории, которые происходили здесь раньше, до их появления. Деревца и, правда, очень похожи, хотя еще больше похожи их судьбы, решенные стариком, который принес два ростка из леса и посадил на моем холме. Он вскоре умер, ушел в эту же землю, но они вышли из нее, впитали ее соки и растут, и живут, и помнят о нем.
Сестры любопытны и разговорчивы, как все дети. Они долго спрашивали меня о больших прямоугольных камнях, лежащих в земле, на которые они натыкались, пытаясь протянуть нити своих корней вверх по склону. Я рассказал им, что это вовсе не камни, а бетонные, в метр толщиной, плиты, которые образуют небольшое, скрытое насыпью помещение. Оно осталось здесь со времен войны. В холодной комнате с метровыми стенами сидели люди, которые стреляли огнем в другой берег, а с того берега огонь лился сюда. В минуты тишины ветер доносил оттуда чужую резкую речь, плачь, треск пожаров и короткие, громкие щелчки. И люди, стрелявшие из тайной комнаты, садились на мои колени и молча курили, пряча в ветвях огоньки и старательно гася об ствол горячие, сильно пахнущие трубочки. Те, другие, сюда не пришли. Вскоре, ушли и военные, забрав свое плюющееся огнем железо. Местные жители сделали в комнате добротную дверь с висячим замком и устроили там погреб для зимнего хранения картошки, моркови, свеклы и разных, рассованных по прозрачным банкам солений и варений.
Шумное время – война, беспокойное, полное резкими, страшными звуками, внезапными вспышками света, земной дрожью и каплями вязкой, красной жидкости на моей коре, которая так похожа на кровь деревьев, более густую, светлую и прозрачную. Она выступает, когда боль залезает под плотный слой кожи и впивается в живое резким и острым ударом топора. Но бывает и не так. Однажды, живущие в доме на холме, дети захотели играть. Они хотели качели, и их дед взял веревку, привязал ее к одной из самых толстых моих веток и прикрепил внизу палку покрепче. Сначала было не больно и детский смех, звенящий вокруг так радостно, отзывался во всем теле, но скоро кожа вытерлась, и веревка стала впиваться в голую плоть все глубже и глубже. Я почти кричал, но дети не слышали, они смеялись. К счастью, качели получились низкие, палка скоро сломалась, веревка перетерлась, а дети нашли себе новые забавы. Шрам зажил, но все еще заметен и болит при смене погоды.

Пришел день. Солнце выползло, мягко и вальяжно распластавшись по земле ярким желтым светом, вырезало, соревнуясь с луной, трафареты своих, более четких и резких теней, разбросало в лесах зеркальца бликов, зажгло белым огнем поверхность реки. Руки подняты вверх – «Мы рады тебе, солнце! Мы приветствуем тебя!». Тайна ночи, проглотившая время и исказившая расстояния, рассеялась, уступая место определенности дня. Можно упражняться в дальности, пристально изучая открывшиеся горизонты. Мне ли жаловаться? Что видят в своей жизни лесные деревья? Небольшой клочок почвы под ногами, покрытый травой или снегом, такой же маленький, рваный кусочек неба, и плотно прижатые друг к другу тела сородичей, сплетенные намертво корнями и ветками. Им тяжело, ведь приходится бороться за каждый метр свободы, пить жадно воду, тянуть из земли все, что возможно, стрелой прорываясь к голубому окну света. Быстрее, выше, больше, а то другие займут место у окна, выпьют сок из земли и не оставят тебе ни капли. И молодая поросль внизу – их же дети, смогут вырасти и устремиться ввысь, только если один из старших уйдет, пожертвовав собой, освободив место для новой жизни. У моих дней другие законы, раскидывай свободно ветви и корни во все стороны, пей целый день, обливающий тебя душем, свет, оглядывай окрестности, следя, где перевернутая чашка неба касается блюда земли. Столько видеть и слышать, столько помнить и знать, о стольком думать, не тратя себя на мелочи. Достаточно просто оглянуться, чтобы тепло улыбки разлилось по всему телу и закружило хмельно и празднично голову.
Старый город на той стороне реки сегодня особенно красив. Он парит в вязком, жарком воздухе рисунком из детской книги сказок. Деревянные дома с покатыми крышами высовываются островами и скалами из густой зелени садов, которые расступаются только у берега, обнажая ровные зубы заборов. Выше по склону, на небольшом расстоянии друг от друга, вырастают из общей массы две странные, похожие на шахматные фигуры – слона и ладью, башни. Чуть дальше, парят зелеными шлемами купола недавно подновленной церквушки, и теперь с них посвечивают маяками, перекликаясь с монастырскими, золотые кресты. Город течет во времени медленно и почти незаметно меняясь. Пропадает одна крыша на ее месте возникает другая, похожая на прежнюю. Исчезло одно дерево – пустое пространство быстро заполняется ветвями других. Улицы здесь почти не меняют своих русел, и люди не перестают держать во дворах собак, живущих в будках, и петухов.
Сейчас город тих, но и в его истории было время перемен, шумных лет, оставивших в память о себе: железную, костлявую спину моста, перешагнувшую через реку; много ржавых, никуда уже не стучащих вагонов и паровозов на запасных путях; несколько серых, больших коробок с квадратами стекол, на окраине. Все успокоилось, но город еще вздрагивает иногда, по ночам, от грома катящихся через мост, и дальше, мимо него, товарных и пассажирских составов. Вздрогнет, отмахнется, сонно прикрыв глаза и погрузиться снова в свой вековой сон. Но гул, уходящих в другие края поездов, уводит за собой щенками на веревочках молодых жителей, которые так мечтают о другом, новом житье. Не могу понять это их стремление к перемене мест и страх перед движением во времени. Я спрашивал у птиц, что им дают путешествия, но они терялись в словах и определениях, только сыпались непрерывно слова: новое, другое, необычное. Но ведь и здесь каждое утро, и каждый вечер – новые, не похожие на все, что было и будет. Оставаясь на одном месте гораздо легче понять изменчивость мира, оценить значение каждой его песчинки. Хотя, дело не только в этом. Когда ты в движении, ты мало замечаешь движение вокруг себя и, либо подчиняешься ему, либо противишься, а когда ты статичен, все вокруг непрерывно меняется, крутится колесом, день-ночь, лето-зима, и, выходит, что на тебе-то и держится мир, ты – его ось.
Приятно так думать. Философия дождя и ветра, жары и песка, снега и сна, мелькающие вокруг тебя, разноцветными шариками жонглера. Любимая игра – собирать картину дня из множества случайных моментов, переставлять их по полю, менять местами, поворачивать, подгонять по форме и цвету, выбрасывать одни и заменять их другими. Вот по дороге бежит деловито большой усатый жук. Вот мальчик с удочкой шагает через высокую траву, смешно задирая худые, ободранные ноги и наклонив голову со свисающей на бок белесой челкой. Пришла и улеглась в моей тени, найдя проплешину песка, черная ушастая дворняга с обрубленным хвостом. Стая мелких птиц налетела и шумно расселась в соседних кустах и на проводах, прикрепленных к дому. Вот по реке медленной важной тушей проплыла одиноко баржа – кормящая сука, с грудями – горами серых непонятных камней, а следом за ней, вдогонку, пара шустрых моторных лодок. Прошли, разбросав по берегам длинные, тонкие ленты волн, которые долго не утихают, выталкивая с мелководья камни и раковины. Вот легкий, скользящий по реке, ветер взъерошил задорно шевелюру на макушках престарелых кумушек-ив, и спрятался, боясь взбучки. На огородах, которые начинаются у подножия склона и тянутся до отвесных высоких берегов ручья, впадающего ближе к мосту в реку, уже поспевает урожай. Вытянутые прямоугольники, разделенные тонкими травяными межами-дорожками, засажены уже пожелтевшей картошкой. Из дальних грядок торчат холодные шелковые, в бордовых прожилках, листья свеклы, резные пучки морковной ботвы, крупные голубоватые качаны капусты. Кое-где из-под плоских зонтов-листьев выглядывают оранжевые упругие бока тыкв, в светлую, арбузную полоску или, аккуратно разложенные хвостами к центру кустов, разноцветные снаряды кабачков. Есть прямоугольники, на которых давно ничего не сажают и они лежат коврами бедных хижин, затертыми так, что не видно ни цветов, ни рисунка, зарастая сорной травой. Вот полная женщина, гремя пустыми ведрами и лейкой, прошла мимо, спускаясь к своему огороду, и принялась за полив, таская воду из ручья, едва разворачиваясь на узенькой, крутой тропинке, ведущей к воде, поскальзываясь и чертыхаясь на каждом шагу. Я знал ее деда. Этот худой бородатый человек подходил ко мне почти каждый вечер, прикасался ладонями к стволу и молча стоял так несколько минут, закрыв глаза, а потом шел дальше по проселочной пыльной дороге, через поле к монастырской церкви. Он никогда не заходил в ворота, не бродил по пустой площади, заваленной кирпичами и камнями со стен зданий, не считал проросшие на колокольне и голых перекрытиях молодые березы, не отгонял прилетающих сюда ворон. Он просто садился недалеко, на пригорке, и слушал для него одного звучащие церковные колокола и песнопения. Иногда за ним приходила дочь и уводила домой, поддерживая за локоть, провожала его и возвращалась ко мне, садилась рядом на корни и сдавлено плакала, прижавшись лбом к стволу.
Стайка птиц снялась с якоря и улетела, кружась и рассыпаясь в стороны, чтобы опять собраться в плотный живой комок и ворваться в лес. В этом году много рябины, она развешена повсюду тяжелыми яркими пучками. Кажется, что эти ягоды растут и на березах, и на тополях, и на яблонях – везде, даже в траве, среди пижмы и тысячелистника мелькают ее оранжевые шарики. Птицы не будут голодать этой зимой. Многие сумеют выжить и весной прилетят вить гнезда среди моих иголок. Я научился очень осторожно держать их теплые маленькие жизни в открытых ладонях, страхуя от падения снизу и прикрывая сверху от ветра и хищников. Так приятно наблюдать, как они вылупляются, как тянутся своими голыми тощими шейками за едой, пищат целый день, как у них начинают расти перья и пропадает желтизна на клювах. И вот уже новая стайка, гораздо больше прежней, шумно взлетает с сухих деревьев и рывками, синхронными ударами о воздух маленьких пестрых крыльев, удаляется.

Душно. Воздух становится тяжел и упруг, его приходится глотать большими сухими комьями, давясь и кашляя. Натянутая приторно-голубая кожа неба скоро лопнет, не выдержав тяжести собственных внутренностей. Она разорвется гулко, с треском, обозначив на мгновение свои шрамы белым светом молний. Ветер будет трепать останки неба – мохнатые хлопья туч, составляя из них стены и башни волшебных замков. Предчувствие грозы сетью наброшено на округу, приглушая звуки пуховой периной. Но солнце, выкатившись на самую высокую точку, все еще разливает с какой-то злой щедростью разъедающую духоту, слепя и парализуя все живое. Все мысли сейчас обращены к нему, нет ничего, кроме этого горячего пульсирующего шара, и он разбухает от собственной значимости все больше и больше, растет и наливается светом. И никто не в силах запихнуть его обратно, за линию горизонта, пока он сам не соизволит уйти на покой.
Первый ветер, вестником дождя пробежал на цыпочках по верхушкам речных ив, перевернул, подавая тайные сигналы, длинные лодочки-листья более светлой стороной и тут же положил обратно, как будто, так и было. Но земля поняла знак и затаилась в ожидании, терпеливо подставляя свое тело под струи жарких лучей. Второй порыв ветра уже не намекал, а протрубил громогласно о будущей грозе. Он заставил замереть в едином поклоне и траву, и кустарник, и сосновый лес. Ветер склонил их, подержал руками за шеи несколько секунд и отпустил великодушно, поглаживая и благодаря за послушание, только железный мост и дома, гордые своей независимостью, не склонили голов. На горизонте, вылезая из-за линии города, показалась мощная, быстро наступающая армия облаков. Толстые, похожие на гусениц, туловища стали вываливаться, пихаясь и сталкиваясь на свободное пространство, и срастаться в один живой ком, бесформенный и грозный, цепляя крыши домов чернеющим набухшим брюхом. Тело тучи еще не стало достаточно плотным и в дырки видно кусочки еще живого и такого же беззаботно-звонкого, голубого неба. Солнце, ставшее вдруг маленьким и беззащитным, проглочено стремительно растущей серой массой, рвет ее из последних сил, хватаясь за траву и деревья длинными руками-лучами. Оно шарит по земле желтыми пятнами, надеясь найти опору, зацепиться и выбраться наружу. В беспокойные лоскуты света попадает то кусок города, то дальний пролет моста и берег реки, то старая ива загорается факелом на фоне мрачно движущихся теней, то огороды распускаются красками капусты и тыкв, то травы на поляне оживают остатками летних цветов и сухими темно-коричневыми силуэтами конского щавеля. Солнечное пятно добежало и до меня, вцепилось в волосы, обожгло на прощание и провалилось в клубящуюся массу облаков. Пришла тень. Мутная большая тень, сплетенная ветром и первыми каплями дождя, сшитая грубыми нитками молний и связанная узлами грома.
Гроза – короткая страсть. Сила, выброшенная на ковер земли, бой между светом и тьмой, добром и злом, Богом и Дьяволом, происходящий на небе. А мы - замершие в испуге зрители, ожидающие результата и готовые ему подчиниться. Победа одного из воинов, обречет нас на гибель - свет сожжет, тень задушит, но исход еще не решен и решится не в этом бою. Еще есть время и молнии- белые копья, пролетают мимо, попадая в засохший остов ясеня на холме. Моя мечта о воде, моя тоска о воде, моя молитва о воде услышана, и он подарен небом за выслугу лет. Большие, тяжелые капли цепляются за иголки, накапливаются в углублениях коры и стекают вниз мягкими, прохладными ручейками. Вода слизывает пыль, вычищает поры, умывает, изгоняет из тела память о палящем, сухом солнце, прикасается, заставляя почувствовать и сосредоточить на ней все внимание, каждую ветку, иголку, складку собственного тела. Туча замерла над головой большой лейкой, четко обозначая начало и конец своих владений стеной вертикальных нитей воды. Весь предназначенный нам запас вылился за несколько минут и начал иссякать. Ветер, последний раз тигром бросается из засады на прибрежные деревья и рывками начинает рвать их одежды, но уже как-то устало и сыто, без особого усердия, просто чтобы подтвердить репутацию хищника. Дождь не будет идти долго, ему нужно успеть добраться до леса, ответить на зов тысяч изнывающих от жажды голосов, напоить немного землю, обещая скорую, прохладную осень. Но нам хватит и этого, пока хватит. Лица обращены к небу. «Спасибо, небо! Спасибо за воду, которая льется на нас сейчас! Спасибо за солнце, которое греет нас, спасибо за ночь, которая дает покой и отдых! Спасибо за жизнь, длинную и короткую, растянутую на века, или замкнутую одним днем! И мы будем жить, потому что есть эта вода, потому что идет дождь».
Мясистые туши облаков начинают светлеть, теряют плотность и за городом, откуда пришла гроза, показывается рваной голубой бахромой небо, чистое и светлое, будто и не было этих минут темноты и стихии. Синий цвет ковшом экскаватора ровно по линии сгребает остатки туч, подгоняя их ветром, и сваливает кучей за лес. Там их ждут, там им самое место, а нам, пока, хватит. Солнце гордо выступает, выставляя грудь колесом, как воин, опоздавший на битву, но успевший кинуть вслед отступающим пару камней. Ручьи стремятся вниз по склону и собираются в мутные лужицы на дороге, кружа в маленьких водоворотах соломинки и отчаянно барахтающихся насекомых. Глухое молчание, ограждавшее нас во время дождя, рушится, и воздух заполняется до краев новыми, чистыми звуками, яркими, как и вымытые водой краски пейзажа.
Черная собака с отрубленным хвостом вылезла из кустов и отряхнулась, рассыпая веером впитавшие ее запах капли. Птицы - взъерошенные и сосредоточенные комочки-ежики мигают круглыми маленькими глазками и оглядываются по сторонам, удивленные, как будто увидели все окружающее в первый раз. Листья сирени играют каплями, передавая их из рук в руки, бережно, чтобы не обронить на землю, перекатывают на ладошках драгоценными камнями, любуются их звездным сиянием. Трава полная отраженным светом солнца, и вплетенными в него редкими цветами, разложена на холме дорогой парчовой тканью. Река просвечивает издалека чешуей большой белой змеи, ползущей по долине медленно и томно, никуда не спеша. Красиво, но немного залакировано, почти придумано... или я уже стар для ярких красок? Они утомляют меня и слепят, заставляя щуриться и прикрывать лицо. Я повидал много и радуг, и звездопадов, и затмений, не перестал им радоваться, но перестал удивляться. Все идет своим чередом, и трава скоро высохнет, и река погаснет, и птицы поймут, что ничего не изменилось, и перестанут удивленно таращить глаза. Еще один день перевалил за половину и начал обратный отсчет, стремясь к вечеру, как к финишной ленточке, словно за ней бег закончится, и будет ждать пьедестал с победными медалями и гимнами, овациями и поздравлениями. Но вечер придет и протечет темной водой сквозь мои ветки, не зацепившись, не оставив даже клочка на память, и будет черная масса ночного неба, в которое так хочется упасть, но мешают корни, надежно вросшие в землю. И снова разольется молоком утро, и густой, жаркий день принесет другие дожди и другие мысли. Колесо вертится, не меняя темпа, мир вращается вокруг меня вечным двигателем, иногда поскрипывая и покачиваясь на оси.
 
Вдалеке, за деревней нарастает странный звук, рев и тяжелое шипение приближающегося механизма. Приехал кто-то из жителей, на выходные или в отпуск, или навестить стариков, оставленных здесь еще в конце весны. Будет шумная встреча и радостные улыбчивые лица, будет суета и смех, и звон посуды, которую ставят на стол, и запах крепкого, только что заваренного чая, и звяканье железных ложек о стенки старых чашек с трещинками и отбитыми краями. Из машины извлекут большие сумки с продуктами: копченой и вареной колбасой, конфетами в разноцветных обертках, печеньями и вафлями, и разложат их по полочкам в бабушкиных буфетах. На русскую печку, которую давно не топили, поставят ведра со свежей ледяной колодезной водой, и развесят на вешалках чистые, аккуратно заштопанные полотенца, чтобы гостям умыться с дороги. И будет вечер, и потрепанная колода карт на столе, и лампочка без абажура на террасе, возле которой вьются ночные бабочки, и детские воспоминания, и найденные в углу любимые, но давно потерянные книжки с красочными картинками, и дедушкина чашка с отбитой ручкой, стоящая в углу буфета. И спрятанные в ладони, предательски мокрые, глаза, и широкие давно не крашенные доски пола, и узнанный запах влажного дерева, и зеркало на подставочке, которое видело тех, кто уже никогда в него не посмотрит. Все это будет, когда рев мотора замрет перед одним из домов, сделав свой выбор, и остальные разочарованно вздохнут и затихнут в ожидании.
Звук настойчиво карабкается по размытой дождем проселочной дороге, переваливаясь через ямы и захлебываясь в лужах. То замолкнет, то взревет с удвоенной силой. Он неуклонно приближается и даже в окнах старого дома – моего соседа, мелькнула на секунду надежда, что это его гости, что к нему они пробираются так настойчиво сквозь грязь и бездорожье. Мелькнула и погасла, опущенной в воду свечкой, оставив горький струящийся дым грустной улыбки, замершей в трещинах перил и ступеней крыльца.
- Все еще надеешься?
- А как иначе? Если знаешь — научи...
Шум оборвался совсем недалеко, продленный хриплым усталым лаем собаки в соседнем дворе и звоном цепи. Веселый детский голос разлетелся по округе, смешно картавя и брызгая невпопад фонтанами смеха, хлопнули глухо двери машины, собака, ради приличия, тихо тявкнула еще пару раз и, успокоившись, полезла назад, в будку, волоча за собой цепь. Отсюда ничего не видно, раньше ясень, оглядывая все со своей высоты, рассказывал о происходящем в деревне, не сплетничая и не приукрашивая, как сирень и рябины, но теперь его нет и некому сказать мне, что за люди приехали. Остается прислушиваться к хлюпающим в мокрой траве шагам и угадывать их направление по едва различимой вибрации земли. Голоса приближаются и старый дом, вдруг, расплывается им на встречу в старческой, беззубой улыбке, раскрывает объятием покосившийся забор и слезливо блестит стеклами веранды, стряхивая ржавчину с водосточных труб. Они пришли, это его гости.

***
- Ты ключи то взяла?
- От входной двери, кажется, нашла, а вот двор придется изнутри открывать, с террасы. Через окно полезешь.
- Отлично! А поискать трудно было?
- Ну, ты у нас, конечно, всегда помнишь место, куда вещи кладешь, даже после двух переездов.
- Ладно, не злись, полезу. Или Машку запустим, она везде проберется. Маш, полезешь дверь открывать?
- Конечно полезет, кто бы сомневался, очередное приключение! Сначала колесо пробили, потом в канаве застряли, теперь игры во взломщиков – будет, о чем друзьям рассказать. Надо же, я думала, дом совсем уже развалился, столько лет никто не был, а он стоит себе, почти не изменился. Вот строили раньше, не то, что сейчас, двадцать лет и все стены в трещинах. А ему ведь лет восемьдесят, не меньше, а то и все сто. Маш, здесь твой дедушка родился и вырос, помнишь дедушку?
- Хорошо здесь, ты права была, место замечательное. Такой вид на реку и сосна эта на склоне такая колоритная, как шатер. Надо будет Машке там качели сделать.
- А монастырь видел? Ты даже не представляешь, из каких развалин его подняли, вся местная молодежь на реставрации работала, все к юбилею торопились, пятьсот лет как-никак. У нас как обычно, где юбилей там и деньги, а так не дождешься. Правда то, что не успели, так и осталось, залатали только для видимости, чтоб в глаза не бросалось.
- Сад совсем зарос, пройти трудно, нужно выстригать. Ты говорила, здесь пионы шикарные были и жасмин.
- Пионы вымерзли, наверное, хотя вон, что-то торчит похожее в траве. А жасмин вот, у крыльца, только он уже отцвел. И виноград как разросся, даже на дверь залез и на крышу. Ой! Смотри, дедушкин ясень погиб! Один ствол торчит сухой, вот-вот рухнет. У нас с сестрой здесь, за забором качели были, добротные такие, на двух столбах. Их дедушка специально сделал, когда на сосне тарзанка порвалась. Мы и качались по очереди, то лицом к ясеню сядем, то спиной, для разнообразия. Я больше любила спиной, особенно по пятницам, когда ждала родителей. Качалась часами и смотрела, как солнце за лес уходит и у облаков появляются яркие светящиеся контуры. Ждала, когда внизу из-за холма покажутся две знакомые макушки, потом вырастут силуэтами, обвешанными сумками, на фоне заката. Вон там, из-за склона, видишь? И чего я здесь так долго сидела? Толи очень вкусненького хотелось, а родители всегда что-нибудь привозили, толи просто красиво было. А где Машка? Вот шпана, опять куда-то смоталась.
- Машуня, солнышко, ты куда опять без родительского благословения намылилась?
- Да здесь я, здесь. Я малину нашла, вон там, в самом углу, но уже всю съела, там мало было. Мам, можно я к дереву спущусь, я быстро.
- Хорошо, честный ребенок, съевший всю малину, иди к дереву, а мы пока с дверями разберемся. Если не откроем, в окно полезешь, готовься.

Голоса. Три голоса перекидываются фразами, звонко роняя их в чистый свежий воздух. И темноволосая худенькая девочка с карими, озорными глазами широко шагает, поскальзываясь на мокрой траве и неловко размахивая длинными руками, вниз по склону холма. Она приподнимает ветку, смеется от полившихся ей на голову, спрятанных в иголках капель, заходит и садится на выступающие из земли корни. Сидит, прислонившись к стволу, и смотрит сквозь сетку ветвей и игл на белую горящую реку и серые ивы, на мост и сказочный город, на огороды с тыквами и дорогу в маленьких, уже высыхающих лужицах. Так же как сидел когда-то ее прадед, которого она не знала.