Гражданская оборона

Мечтам безумным сердца
Я властелин отныне:
С горящим копьём и воздушным конем
Скитаюсь я в пустыне.
(Песня Тома из Бедлама)
Э. По
 
 I.
 Лет примерно с тридцати (сейчас мне сорок пять) я обнаружила в себе довольно странную особенность - когда со мной должно было произойти что-то неприятное и страшное, в утро этого дня на моей заднице выскакивал здоровенный гнойник, этакий сенсорный геморройчик. Геморрой, это я, конечно, загнула - по незнанию, так как ничем подобным, да и вообще ничем жопа моя до этого не страдала. Ну, я и подумала ... а чем ещё может болеть это место? Это уж потом я свои книжки почитала и выяснила, что скорее это фурункул или карбункул, но никакой не геморрой. Тот прямо из дырки лезет, мой же гнойный засранец всякий раз располагался чуть слева от неё. Надо заметить, что это причиняло гораздо больше неудобств, чем запахи гниющих апельсинов, щебет воробьев и прочая мура; лежать можно было только на животе, сидеть - очень аккуратно и недолго, а постоянная ноющая боль ни на минуту не давала расслабиться. Хорошо ещё, что после события, непременно следующего за выскакиванием ... фурункула, вечером или ночью он вскрывался, и лишь только переставала сочиться отвратительная желтовато-белая жидкость, все неприятные ощущения пропадали. Подробности его разрешения я как-то раз, злобно скуля и постанывая, разглядела в створчатом зеркале трельяжа, изогнувшись наподобие восточной статуэтки и раздвинув ягодицы обеими руками.
Первое, что я делала после того, как исчезала боль (конечно, если не валялась где-нибудь в крови и слезах) - это шла в туалет и наконец облегчалась. Экскременты, надо заметить, всегда были кровавыми. Да в них и собственно экскрементов-то не было, одни тягучие тёмнокрасные сгустки.
 До события, о котором я хочу рассказать, мой вестник раз десять (примерно по гнойнику в год) тревожил меня своими появлениями. Первый выскочил перед тем, как наша пьяная компания, катаясь на уазике по просёлочным дорогам, перевернулась в овраг. Очнулась я через неделю на больничной койке с переломами всего, что вообще способно сломаться в человеке. Костоправили меня не в городе, а в одной из поселковых больниц, поэтому не всё вышло так, как было раньше. Например, если присмотреться, можно заметить, что нижняя челюсть у меня несколько свёрнута налево; что ж, это даже придаёт лицу некую экзотическую индивидуальность, изюминку. Особенно если учесть, что лица остальных участников той автогонки уже никогда никакого выражения принять не смогут. Из семерых я одна осталась жива, три долгих месяца провалялась тогда в больнице, и этого времени мне хватит на всю оставшуюся жизнь. Но вернемся к прыщу. Естественно, что тогда я заметила только его появление (еще не хотела никуда ехать), а вскрылся и исчез он уже когда я была одной ногой там, и в этом же состоянии пациент обговянился кровь.
 Во второй и в третий раз я ещё не придавала этим гнойникам никакого значения, и только четвертый или пятый случай вызвал у меня подозрение на какую-то систематичность. Эти были связаны со смертями престарелых родственников и последовавшими дикими разделами их нищего имущества - несколько комодов, сервантов и железных кроватей. После этого отношения между оставшимися родными приобрели эпизодический характер. Так что теперь "об отечестве моём и семействе сказать мне нечего".
 Самым памятным стал для меня восьмой фурункул, когда я уже чётко улавливала связь между прыщами и чем-то страшным, что должно случиться в этот день. Никогда предсказываемые события не были радостно потрясающими. Гнойник вещал только о смертях, болезнях и разорениях. И потому, почувствовав в то утро знакомые потягивания известно где, я отложила все с свои дела и осталась в. постели с какой-то книжкой в руках, намереваясь валять дурака весь день и так обмануть судьбу. "То задрёмывая, то просыпаясь", я благополучно дожила до вечера, как вдруг внезапно весь многоквартирный дом затих; прекратились шумы и перестукивания, никто не открывал кранов с прохудившимися прокладками, никто не переругивался с детьми и супругами. Моя собака, скуля, метнулась в дальний от кухни коридор - и тут ужасный взрыв потряс здание. Стена спальни, на которую я уставилась, в секунду покрылась трещинами, как перегревшаяся банка, с потолка обрушилась на постель вся извёстка, стёкла вылетели разом, и, перекрывая эти грохоты разрушаемой пятиэтажки, раздались нечеловеческие вопли засыпаемых людей. Как выяснилось позднее, в правом крыле нашего дома у кого-то взорвалась самостоятельно подключенная газовая плита. Двадцать квартир было начисто снесено взрывом, погибло семнадцать человек. Чудо, что газ не начал воспламеняться дальше и не сгорел вообще весь дом со всеми геморройными бабами в постелях, сколько бы их там ни было. Хотя тот случай довольно хорошо доказывает, что уж если судьба, так шарахнет и в бомбоубежище, и следа не останется ни от ощущения в заднице, ни от самой задницы, но в квартире, где я живу теперь, стоит электрическая плита. И ещё он доказывает, что прыщи предвещают, но наверняка они знать не могут.
 Несколько штук (два или три) выскакивало перед тем, как мне надо было идти делать аборты, их появление до сих пор остаётся загадкой для меня; ребёнок в моей одинокой, немолодой и необеспеченной жизни был бы настоящей катастрофой, прежде всего финансовой. Работа кормила худо-бедно только меня; появление ещё одного рта означало бы голодную смерть для обоих. Никто не поддержал бы меня. С некоторых пор интерес мой к мужикам стал носить всё более эстетический характер. Я все реже испытывала удовольствие, довольно бурная молодость оставила по прошествии целый набор женских заболеваний, так что с мужем в моей жизни не заладилось. Конечно, я ещё изредка занималась любовью то там, то сям, но всё больше по привычке ощущать свою причастность к роду человеческому, прижаться, так сказать, к тёплому мужскому телу. Исходя из всего этого я решила детей не производить - но тем не менее каждый аборт сопровождался этими ужасными гнойниками, вестниками несчастья. Я уж думала - умру под наркозом, но ситуация сложилась такая (дорогая, я не могу поставить себе это в вину), что иного выхода не было. Всё обошлось. О чём предупреждали меня мои болячки? Случай то был не тот. Ведь я дарила счастье сироткам эмбрионам, избавляя их от проклятий этого нищего безнадёжного мира. Делала им благо - разве не так? Да и освобождала себя от болезненного ощущения жизни в себе, от чувства ответственности за её мужественное, бесстрашное желание осуществиться. Чем только не изводили несчастного червяка!(любая женщина знает). Пару раз помогали инъекции, и я чувствовала, как яростно, неестественно начинает сокращаться матка, выталкивая из себя яйцо зародыша, как постепенно отрывается он от её стенок и, наконец, выходит наружу слизистыми кровянистыми кусками. Самолечение, однако, не всегда давало требуемый результат, (зубами он там держится, что ли?) и приходилось обращаться за помощью в официальные мед. органы - залетела малость, подчистите бедную женщину. Проблем никогда не было - энная сумма и ложишься под наркоз, погружаясь в ничто, а просыпаешься уже счастливой и холостой. Остановись, пусть он увидит солнце... Да.
 Почти девять или десять последних месяцев фурункул не давал о себе знать; жизнь текла по своим однообразным рельсам, как вдруг однажды утром я проснулась с ощущением сильной боли между ягодиц."О, Господи, что на этот раз!" - простонала я, переворачиваясь на живот и пытаясь вновь погрузиться в спасительное забвение сна. Чуть позже, разглядывая себя в зеркало, я заметила странную перемену, гнойников на моей обожаемой заднице было два - слева и справа от отверстия; высовываясь из редких волосьев, они глядели на меня как пара подслеповатых кротовьих глазок. Всё это было так противно, что меня даже передёрнуло. Поспешно я стала одеваться, твёрдо решив тем же вечером поехать к врачу. До этого всё никак не удавалось показать своё сокровище специалисту, уж слишком быстро они исчезали.
 Что прыщей на этот раз было несколько, могло означать только одно - дела на этот раз будут совсем дерьмовые. Чем угодно мог закончиться этот день, но только не хорошим. Заводя машину и корчась на сиденьи ( очень долго надо было искать оптимальную позу для себя и болячек), я все же решила съездить в несколько мест, требующих моего обязательного присутствия в тот день. Геморрои - геморроями, а кушать хочется всегда; и, как ни странно, за будничными тревогами, руганью, усталостью я почти забыла о своих недобрых вестниках, и только когда уже возвращалась домой, они напомнили о себе внезапной острой болью. "Сейчас", - подумалось мне.
 Был вечер, и были улицы, засыпанные наступающими сновидениями, Я одиноко ехала по безотрадным, пасмурным местам. День, печальный и унылый, подходил к концу. На город выпал первый снег; в его свете пустотой наполнились скверы, порт и площади - после дождей наступила зима. Движение на этом участке дороги было спокойным, и за рулем я все больше и больше погружалась в свои мысли, следя взглядом за грязными следами ранее проехавших автомобилей. Повернув в сторону реки, постепенно я забралась в темноту самой старой улочки города. Бастионом проплыл за тонированными стеклами ликеро-водочный завод и мрачный, отведенный ему жилой дом из красно-коричневого кирпича; мелькнуло в узоре лип белое пятно Введенского собора, а прямо напротив него - старая тюрьма и купеческий особняк с балкончиками и башенками, темно-вишневый, словно мафорий богородицы, и наконец вырисовывались в сумерках, полыхающих огнями от реки, безукоризненные линии художественного училища.
 Все это, тысячу раз виденное мной с детства, уже не замечалось, и лишь где-то в глубине души удивилась я необычайней свежести красок в тот вечер. Совсем о постороннем были мои мысли, но окажись я сейчас в другом городе, в другом месте, гораздо более древнем и прекрасном, одухотворенном настоящим русским присутствием, я все же невольно тосковала бы о простоте этих святынь, ставших - несмотря на всю мою ненависть - и моими.
 Улица Константина Иванова, по которой я ехала, всегда была самым дорогим для меня местом в городе, по ней я ходила ребенком в художественную школу, которая была расположена в том-же старом монастырском здании, что и художественное училище. Занятия в ней проводились круглый год с перерывом в месяц, и по дороге я могла наблюдать всю смену времен года на милой моей улице. Когда позволяло время, я огибала тюремное здание и шла к школе по набережной и парку; здесь обычно никого не было, и это безлюдное место целиком принадлежало мне.Все старинные дома вокруг почему-то содержались всегда в строгом порядке, о каком не мечтали никогда особнячки в более центральных респектабельных районах. Кто-то берег это место. За то время, пока я ежедневно таскалась в ненавистную художку, галерею искусств, занимавшую купеческий коттедж, ремонтировали много раз. Из голубой она становилась нежно-розовой, через год - желтой, затем после очередной покраски стены ее приобретали непередаваемой свежести зеленый цвет. Не знаю, как красили ее все прошедшие годы, но сейчас она была темно-вишневой, с белой, как всегда, отделкой окон и лепный украшений. Напротив парка стояло не менее старое здание первой городской аптеки, всегда и только почему-то охристо-желтое. О, и вот, вот он, пониже аптеки - мой маленький церковный особнячок в аккуратной побелке, блистающей среди ветвей деревьев. Никогда не была внутри, а как хотелось бы.
 Здание училища, хотя и являлось старым монастырским зданием, всегда было идеально ухожено; на нем не было, что называется, и пятна. На Западе оно вполне подошло бы для какого-нибудь закрытого пансиона. Здесь за своими мольбертами мы проводили долгие вечера, пытаясь изобразить то шапку, то щетку, то ветку вербы в стеклянной вазе, то горстку ягод клюквы, в общем, по сезону. Домой мы возвращались уже в темноте, за исключением летнего времени, когда занятия проводились с утра и назывались практикой. Шли мы или по той же улице К.Иванова, и меня приветствовали в обратном порядке особнячок, парк, Аптека, галерея, церковь и тюрьма, или через мост к театру, где тоже была автобусная остановка. По пути мы обычно о чем-нибудь болтали. Тогда все эти разговоры казались мне страшно серьезными. В один из таких вечеров, кстати, одна девочка рассказала мне, отчего у людей появляются дети. Узнав подробности, я не поверила своим ушам; папы у меня не было, и никакие-такие подсмотренные сцены слова девочки подтвердить не могли. В свои одиннадцать лет я была твердо убеждена в том, что дети рождаются от любви. Помню, что мы с девочкой поспорили тогда, и в конце концов сошлись на том, что все-таки дети бывают от любви, но иногда, в редких случаях, и от того, Что Происходит в Постелях. Интересно, какие доводы приводила я тогда в защиту своей версии?
 А сейчас мысли мои были далеки от полового вопроса. Думала я, в частности, о каком-то там кусте БУЗИНЫ и блесках золота в нем, о драгоценном горшке, о черных обелисках, о небе цвета зеленого яблока и звуках рояля, но главное - о манящей этой бузине, далась же она мне! Но я словно слышала их, те голоса, и видела тот вечер, и могла различить каждый лист в ажурной сетке того встречающего ночь куста – вот бы лечь под него, задумчиво глядя на залитые пламенем ветви, вслушиваясь в обрывки фраз, как замечтавшийся студент.
 Когда я уже почти подъехала к своему дому, то вдруг увидела одинокого человека, идущего по тротуару вдоль улицы. Разглядев его, я зашлась в безумном неслышном крике, вцепившись в руль и едва не бросив автомобиль на бордюр. Представьте себе, что наяву увидели вы человека, облик которого вставал перед вами за всеми скупыми книжными описаниями первых героев, волшебное лицо которого столько раз лепили вы в своем воображении, наделяя его нечеловеческой красотой, который стоил бы всех денег человечества, который воплощал бы в себе все таланты мира. Так и тут. В мужчине, неторопливо идущем по тротуару, вдруг и сразу узнала я свое божество. Мне всегда нравились черноволосые мужчины; независимо от возраста и положения шапка длинных черных кудрей была самым надежным пропуском в мое сердце. К сожалению, чаще всего приходилось идти на компромиссы со своими желаниями - никогда не попадалась мне абсолютная, с синим отливом чернота - темно-коричневые и даже как-то раз темно-русые патлы были моим уделом. Тут же даже сиреневый сумрак осеннего вечера не мог скрыть библейскую, я усмехаюсь - '"как вороново крыло" черноту волос случайного прохожего, волос настолько длинным, что они были заплетены и уложены тяжелым узлом у него на затылке. Не задумываясь, отдала бы я все счастливые минуты прошедших лет, чтобы погрузить свои пальцы в эту смоляную кипень, расплести, разрушить, рассыпать её по простыне и перебирая в ладонях свое сокровище, увидеть, как прячется в нем луна, как в синеве волос вспыхивают уносимые всадниками факела и мерцают донца собачьих глаз, собак моей страсти. На ловца и зверь бежит. Разом охватила я и его губы, и стройные крепкие бедра, подобранные ягодицы и прочие тайные местечки. Впрочем, вагинизм сделал меня довольно равнодушной и к мастерству, и к величине мужских членов, и к их форме; доведись, так пусть хоть палец засовывает, мне то что. Вот дело задницы, напротив, было для меня первоочередным; толстые и круглые попочки, нагловато выпирающие из штанов, начисто перечеркивали достоинство любых волос, пусть даже парниша оброс ими до этой самой жопы. В нашем городе полно таких бабских задиков; маленькие, круглолицые, упитанные нацмены обладают исключительно такими задами. Видимо, это связано с хорошими деревенскими кормами и полным отсутствием хоть каких-то зачуханых аристократов в родословной. Баре задниц на клячах не разбивали. Надо признать, впрочем, что сочетание длинных черных волос и упитанных ягодиц встречается в нашей местности редко; чуваши стригутся коротко и потому в когорту самцов никогда мной не включались. Трудно предположить, что у них вообще имеется инструмент, но судя по увеличению туземного населения, мощной волной напирающего в город (ИХ город), мои представления о жизни ошибочны. Разве что детей они делают другим местом. Насильники, отцы семейств, парни, от которых залетают молоденькие девочки - короче все, носящие в своих яйцах кое-что кроме кровяных телец, всегда были для меня лишь черненькими и поджарыми. Да, повторюсь, жизнь приготовила мне много разочарований.
 Но это... Но этот... Какое чудо породило, из какой такой пены-мены возник этот прекрасный смуглый бог с миндальными глазами, такими нежными и такими робкими, такими нежными и такими сильными? Выправив машину, я осторожно притормозила у тротуара рядом с ним и открыла правую дверцу. Он остановился, глядя на меня, выглядел не испуганным и не удивленным, а просто ожидающим, и в какую-то долю секунды мне показалось, что на его лице промелькнуло удовлетворение.
 - Молодой человек, сжальтесь, подойдите, - негромко сказала я.- Пожалуйста.
 - Зачем же так много просьб. - так я впервые услышала его голос. Он подошел и коснулся рукой жигуленка.
 - Куда вы идете? Может быть, нам по пути, я вас подвезу, а то вас совсем засыплет.
 Снег, действительно, еще падал и медленно таял на выбившихся из косы мелких завитках, покрывая его голову драгоценной россыпью алмазных капель. Словно сам Соломон стоял передо мной, рассматривая извивающуюся в танце рабыню.
 - Сейчас не так холодно, но я с удовольствием прокачусь.
 - Ну и замечательно.
 Я взяла бы его, даже если ему было надо на другой конец города, в другой город или на луну; а если бы ему никуда было не нужно ехать, я, наверное, затащила бы его в машину силой. А он уже сел справа от меня, глядя своим темным загадочным взглядом, очевидно замечая мое волнение и очевидно правильно его истолковывая. Его это не оттолкнуло. Возможно, что у мальчика были свои проблемы в этом плане; какая-нибудь молоденькая потаскушка давала ему слишком редко, и будь на моем месте даже 70-летняя старая птица, он подсел бы и к ней. Бабушка еще совсем хорошая, а вы ее на помойку. А что делать, по своим пациентам знаю (я работаю частным ветеринаром) - если яйца скрутит, в любую шавку засунешь….
 Мой критик, дочитав эти строки, сказал, что из моего описания главного героя он понял только то, что у него были длинные черные волосы - и он изобразил на себе их предел, меньший, чем я имела в виду, и мускулистая жопа - это он тоже попытался показать. Насчет Соломона мы вообще разругались вдрызг - он утверждал, что это был старый дряхлый иудейский мудрец, богоотступник впоследствии, а я - что это был любвеобильный красавец. Останусь при своем мнении, и Соломон останется. Но что-то еще добавить надо. Ну вот что я чувствовала, глядя на незнакомца? Чувствовала желание. Удивление его красотой. Удивление искреннее, потому что красота его была совершенна. Только однажды видела я что-то подобное на фотовыставке в нашем художественном музее. Фотография называлась "Адонис"; на ней был снят обнаженный юноша, полулежащий на полу. Фоном служил темно-багряный занавес; все было в полумраке, и лишь юноша был сильно освещен. В руках и вообще вокруг него ничего не было. Мещанство, конечно, хорошо хоть, обошлись без розочек, но эту фотографию я и вспомнила, глядя на свою находку. А ведь внешне они были разные: "Адонис", если мне не изменяет память, был белокур и светел, как сияющий ангел, а вечерний путник - черен, как ангел низверженный.
 Показалось ли мне, но было что-то странное в улыбке его красиво очерченных губ, какая-то затаенная печаль, что-ли, или горечь, а может быть, это вечерние тени наложили свой отпечаток на его безупречное лицо. Хотелось бы мне сказать (для литературы), что напомнил он мне мою первую любовь, но он не был похож ни на одну из моих любовей, да и какая из них была первая? И был, был он похож на Соломона, но не на того, что делил чьих-то детей, а на того, который целовал в уста девицу черную, но прекрасную, сияющую, как солнце, светлую, как луна, грозную, как полки со знаменами.
 Присмотревшись, я заметила, что мой попутчик не такой уж и пастушок. Наверное, около двадцати пяти, хотя точно сказать было невозможно - настолько ослепляла его совершенная красота. К счастью, это был уже не молодой человек, а молодой мужчина. Детский сад, конечно, тоже имеет свои прелести, лет так в 15-16 покоряя своим пылом; в этом возрасте ребятки способны метать палки не хуже героев Декамерона, но все таки то, что лежит на тебе, должно обладать известной долей мужественности. Мой герой ею обладал.
 И мы поехали. Снег все падал, и приходилось заставлять себя смотреть на дорогу, а не на своего ангела. Конечно, он был приезжим; в небольшом городке все лица знакомые: того-то ты видела в институте, на другого постоянно наталкиваешься в книжном магазинчике на площади Республики, а вот этот, кажется, вызывал тебя по поводу болезни любимой овчарки. Идешь по улице и каждые десять минут встречаешь человека, у которого знаешь даже имя-отчество, семейное положение и примерный район проживания. Тоска. Люди все некрасивые. Порода, что-ли, такая. Девчонки лет 16-ти еще ничего бегают, ну да кто-ж не красив в этом возрасте. А дальше уже все. С 30-ти летних баб душу уже воротит; страшными становятся, не приведи господь. Да что уж там, мне на себя-то в зеркало смотреть лишний раз не хочется. Про мужиков вообще молчу - это что-то. Лучше под танк, чем под такого. Человек с внешностью моего незнакомца не смог бы долго ходить незамеченным - мужик с косой , вот ведь чудо какое. Нет, нет, это был чужой. Чужим ему было все вокруг, и дома, так много говорившие мне и ничего - ему, и памятники и деревья, которых он никогда не видел летом. Но в то же время что-то примиряло его с этой обстановкой, и я поняла вдруг, что это - темнота над Городом, такая же глубокая, как темнота его глаз, мягкость внезапно начавшегося снегопада и неотвратимость ночи.
 - Обычно я никого никогда не подвожу, - заговорила я. - Женщина за рулем - страшное дело, один раз чуть не нарвалась.
 - Меня вы можете не опасаться.
 - Может быть, включить музыку
 - А что вы слушаете?
 - Местное радио. В это время они крутят неплохие вещички.
 - Нет, не надо. Вечер хорош сам по себе, я вообще не любитель современной музыки.
 - А я, когда за рулем, слушаю все подряд. Могу при этом громко подпевать. Вам куда надо?
 Его рука легла на мое колено. Тут же кровь волной ударила мне в голову, едва не проломив мне череп изнутри, но я промолчала. Его глаза внимательно смотрели прямо на меня.
 - Вы не против, если я поеду с вами?
 Я заставила себя рассмеяться.
 - Да ради бога. Может быть, поедем тогда ко мне? Я приглашаю вас в гости. Ну, как вы на это смотрите?
 - Давайте сначала немного покатаемся.
 - Конечно. Вы очень интересный молодой человек. Простите меня за любопытство, но на ваши шикарные волосы шпана еще не покушалась?
 - Сколько раз!
 - Ну и как? бывали биты?
 - Я ношу с собой пистолет.
 - Вот как. Я, кстати, тоже его с собой - вожу. Можно нескромный вопрос?
 - Давайте.
 - На что вы рассчитываете? Мне кажется, вам что-то нужно от меня?
 - Дорогая, - он улыбнулся, и взгляды наши опять встретились,- мне показалось, что это вам что-то нужно от меня.
 - Вы правы, не буду говорить обиняками - вы мне очень понравились. Скажите, могу я вас чем-то соблазнить? Есть у вас ценник?
 - Безусловно. Только цена высока.
 - Например? Машина? Квартира? Женщина?
 - Квартира? Старая машина? Старая женщина? Увольте. Только помощь.
 - Помощь? В чем? Вы хотите ограбить банк, убить кого-то, уехать за границу? Ну да это все ерунда. Я, безусловно, постою, где надо, подам нож, сотру отпечатки пальцев... почему вы вздрагиваете? Все не то?
 - Я говорил только о помощи, не о предмете. Да и, в конце концов, вы же сделаете все так, как я попрошу... как прикажу.
 - И что же я получу взамен?
 - Ничего, - и он рассмеялся, сверкнув своими магическими, словно обведенными чернотой глазами, - или почти ничего.
 - Тогда нет. (Разумеется, это означало "да". Я была уже согласна на все). Если играть в эту игру, то только по моим правилам.
 - Недоверчивая вы моя, - мягко проговорил он. - Так кто-ж сказал вам, что пока я развлекаюсь, я не дам вам того, что вы хотите? Не дам насмотреться на себя, любить себя? Неужели я лишу вас чудес предрассветного сна, когда вы будете дремать у меня на груди, или счастливых вечерних часов, когда при неясном свете лампы вы будете перебирать мои волосы?
 Мой голос едва не сорвался на фальцет.
 - Тогда нечего и говорить. Когда же мы совершим наше преступление?
 - Это не преступление. Скорее это опыт по решению некоторых проблем. Мы будем играть в больницу. Я буду врачом, вы - человеком, у которого я возьму немного крови, чтобы сделать из нее лекарство и влить его больному, отчего тот немедленно поправиться.
 - Кто вы? Вы врач?
 - Я буду играть во врача, а так я - никто. Возможно, плод вашего воображения, а, возможно, просто скучающий человек. Ничто не выдавало Штирлица, кроме волочащихся по земле крыльев, а? Ну да это шутка.
 - Так. Вы будете врачом, я донором, а кто же будет больной?
 - Больного будет много, все это, весь окружающий вас город. Мы очистим его от некоторых вредных бацилл, к которым вы питаете такую неприязнь. Кое-что получит свое логическое завершение, и, заметьте, все будут счастливы. А какие пожелания будут у вас? Ведь в детстве, когда вы ходили смотреть на реку, на полузанесенную песком церковь, на старый театр с колоннами, у вас были какие-то мечты?
 - Я хотела, чтобы это все было мое...
 - Продолжайте, продолжайте.
 - ...хотела жить в старой церковной пристройке, там, где сейчас аптечный склад, развесить тяжелые парчовые занавески на высоких окнах всех ее комнат, засыпать и просыпаться от шума лип, окружающих её небольшим леском.
 - Очень романтично при наличии канализации. А бегать по пять раз на дню в эти же самые липки, что бы, извините, отлить... Но я знаю, чего вам хотелось гораздо больше всяких обветшалых усыпальниц.
 - Об этом я вам не скажу никогда.
 - Почему? - искренне удивился он. - И мечта-то не ахти Монблан. Что вы все как девочка, тайком штанишки с Кента снимаете? Вы всегда хотели, чтобы в вашем городе не было чуваш - только и всего. Многие так думают, просто об этом говорить не принято. Это все можно понять, вас же здесь за людей не считают, вычислят на улице, пару фраз для проверки заставят сказать - не понимаешь, ответишь без акцента, значит, сволочь, русская сука.
 - Иногда мне хочется, - медленно протянула я, наблюдая за своим собеседником, - чтобы они все исчезли, умерли.
 - И я даже прекрасно знаю, чем они вам так насолили. Они, выражаясь вашими словами, отравили вам детство, юность и зрелость. Затрахали своей ложью, нечистоплотностью, подлостью и картошкой. Да вас же каждый раз блевать тянет у лозунга "Расцветай, мой край чувашский". Я читаю ваши мысли, пациент?
 - Но это еще не все. Я лечу собак, и меня возмущает их отношение к животным и детям. Голод, побои, рахит, опоясывающие лишаи, болезни, доведенные до той стадии, когда уже ни один врач или ветеринар помочь не могут - вот удел всех слабых и беззащитных. Безграмотность. Безграмотность. Безграмотность.
 - Дорогая, давайте поедем за город.... Я ведь знаю, отчего вы так беситесь, вас возмущает, что вы набираетесь силы от этой земли, как некий Антей. В другом месте вы были бы мне не интересны - здесь же вы полны очарования... Но я не сказал вам, куда мы направляемся.
 - И куда же?
 - В достаточно глухое место за городом, не очень далеко, но так, чтобы нас не побеспокоили. В начале путешествия обойдемся без присутствия посторонних.
 Голову мою словно туманом заволокло. Странный это был разговор, доводилось мне в жизни молоть всякую чушь, но такой собеседник попался мне впервые. И ведь должно же было меня насторожить - почему нам непременно надо за город; дача у него там, что-ли, или избушка, и о каком путешествии он говорит. Наверное, стоило тогда мне задуматься обо всем этом, но все происходящее уже завлекло меня, и ни тени сомнения не мелькнуло у меня в голове. За город так за город.
По Ядринскому шоссе мы довольно быстро уносились всё дальше от улиц и огней; и вот уже с обеих сторон дорогу обступили мокрые деревья, с которых ещё не до конца облетела грязная, пожухлая листва. Проехали новые корпуса Университета,
 - Интересно, о чем вы думали до того, как увидели меня?
 - О бузине.
 - Но это же глупо, дорогая. Золотой горшок, дверь через шубу... Кстати, я знаю, отчего вы всё время морщитесь.
 - Догадаться нетрудно. - (Прыщи болели ужасно).
 - Я не догадался. Ведь я же играю во врача.
 - Ну, раз уж у нас такая игра, может быть скажете, чем на этот раз закончится моя болезнь?
 Он немедленно посерьёзнел.
 - А вот об этом вы узнаете в своё время. Хотя... разве вам не достаточно того, что вы встретили меня?
 - Что ж тут плохого? Об этом я мечтала всю свою сознательную жизнь. Теперь, даже если бы вы затащили меня в лес и зверски убили там, это бы не имело никакого значения.
 - Я могу ударить вас больнее.
 - Можете, не сомневаюсь.
 - Думаю, здесь будет достаточно. Местечко глухое, и машина пройдёт.
 Машину я завела в лес, насколько это было возможно, и здесь выключила фары. Теперь ее было очень трудно заметить с дороги. Мы отошли метров на триста, всё глубже забираясь в безмолвный лес, оставляя за собой кружево чёрных следов.
 - Здесь где-то должен быть дачный поселок? - засомневалась я. Ни огонька не было видно впереди.
 - Кто вам сказал? - удивился он.
 - Ну, я думала, что мы за этим сюда едем. Хотя непонятно, ведь можно было остаться у меня, мы ведь были уже совсем рядом с домом.
 В голове моей мелькнула первая тревожная мысль, что может быть, он... как бы это сказать...немного странный такой человек, и ему нравится исключительно в лесу, по первому снегу. Посмотрев на него, я с грустью поняла, что если это так, то меня это устраивает.
 - Да погодите вы, - сказал он, - по-моему, вы сейчас думаете о сексе. Да я вас вообще-то не за этим сюда позвал - и он подошёл ко мне вплотную. Сердце моё заколотилось в тревожном галопе - сейчас убьёт; вдруг стало не хватать воздуха, колени подогнулись и, чтобы не упасть, я схватилась за своего спутника. Чёрт, и пистолет не взяла, хотя - не перестрелку же нам устраивать. Сама сюда приехала.
 - Почему вы не убегаете? - прошептал он, обнимая меня и касаясь губами моих волос.
 - Потому-что не хочу, - едва смогла я выдавить из себя.
 - Какая же вы отчаянная, - сказал он. - Стойте спокойно. Все будет хорошо. Не пугайтесь.
 И он провел рукой по моему лицу. Тотчас же какая-то неведомая сила приподняла меня в воздух и, перевернув, поставила на четвереньки. Конечности мои вытянулись, пальцы сомкнулись в острые двухконечные копыта, шея выгнулась и в какой-то момент этого внезапного превращения я почувствовала, как у меня вырос небольшой пушистый хвостик. Наверное, прошло лишь мгновение после того, как мой загадочный спутник произнес свои последние слова, а я уже стояла самкой оленя, пофыркивая и вздрагивая от испуга, несмотря на то, что огромный чёрный олень с ветвистыми рогами ласково проводил по моей спине своей мягкой мордой. Изумлению моему не было предела. Способность мыслить на какое-то время оставила меня (хотя скорее это случилось еще раньше), да какое там мыслить, я едва не забыла, как надо дышать. Минуты летели, но больше ничего страшного не происходило, и постепенно я попыталась унять мелкую дрожь в ногах и осмотреться. Мой незнакомец и в новом своём облике выглядел гораздо эффектнее меня, немолодой оленихи со следами осенней линьки на боках. Он был невероятно высок и плотен, шерсть его, как зеркало, отражала на своей поверхности лес и снег, чёрные тяжёлые рога падали на спину, а взгляд, сохранивший всю свою нежность и силу, приобрёл чарующую животную беззащитность.
 - Вы успокоились? - услышала я. - Молчите, у вас не сразу получится говорить. Подождём, пока выйдет луна.
 И он подошёл ко мне, пытаясь согреть меня своим телом, положил голову мне на спину. Так, переступая с ноги на ногу, мы стояли до тех пор, пока луна не осветила окрестности.
 - Пора, - сказал олень. - Теперь вперёд!
 И мы полетели под луной по этому призрачному лесу, две неясные тени, два несуществующих существа, обгоняя друг друга, приминая ногами пожухлую ноябрьскую листву, изредка перескакивая через поваленные деревья и продираясь через преграждающие путь заросли. Леса под городом были довольно густые, поросшие орешником и дикой малиной. Огромные дубы и клёны теряли в тёмном небе свои кроны. Куда неслись мы - я не знала.
 О, эти леса, казавшиеся бескрайними, делавшие вид, что не ступала по ним нога человека, на деле же исхоженные вдоль и поперёк городскими грибниками, наполненные своими миражами. Вот пронеслась охота с мраморными догами, охотники на лошадях цвета старого серебра, и от лошадей - пар и звяканье уздечек, брехая, пробежали собаки, разбрасывая вокруг себя синеву и трепет своих глаз, молоко, в которое бросили куски угля, а вслед за ними пропел рог. А вот скачет с дружиной сам Емельян Пугачёв, царственный самозванец или самозваный царь, и выглядывают вслед ему из своих землянок кривоногие туземцы, перекрещиваясь и охая. Наконец пошла настоящая глушь - с подмёрзшими грибами и зарослями, настолько дикими, что чёрный олень с трудом находил в них дорогу. И вот достигли мы того места, где с трёх сторон окружены были тесно переплетёнными ветвями деревьев. Мой спутник пару раз попробовал пробиться через их стену, но каждый раз отступал, оставляя на своей груди и боках капельки крови, царапины, ссадины. Тут он обернулся ко мне. "Кажется, это здесь", - произнёс он и окинул меня оценивающим взглядом.
 Небо между тем совершенно очистилось от туч и обнажило сияние далёких звёзд. "Как приглянется вам мысль слетать на звёзды?" - сказал мне олень, а я в знак протеста смогла лишь злобно фыркнуть. "Ох, ну да я же знал, что вам это понравится. Нет, не делайте страшные глаза, нам не нужны будут крылья. Какой дурак придумал, что для того, чтобы летать, нужны крылья! Смотри в небо и ныряй в землю!".
 И тут перед нами раскрылась, треснула земля, - и мы ринулись в эту щель. Земляные стены с корешками деревьев, пронизывающими их, словно кровеносные сосуды - плоть, проносились мимо; становилось всё темнее и темнее, пока наконец мгла не покрыла нас. Не хватало только кролика. Чёрный олень сделал предупреждающее движение, и в следующий момент я кувыркнулась в воздухе и помчалась по дну этого странного ущелья. Как оживлённо оказалось там! То и дело задевали нас своими бесплотными телами встречные тени; изредка слышались в тишине обрывки их разговора, а порой откуда-то издалека звучала музыка, исполняемая на незнакомых инструментах.
 - Ну вот, скоро долетим до двух рыбаков, - лаконично произнес чёрный олень, не вдаваясь в подробности.
 Я попыталась сказать хоть что-нибудь, и после нескольких попыток это мне удалось.
 - О, господи, господи, к каким рыбакам? Что ещё за рыбаки могут быть в этом долбанном месте?
 - Те самые двое придурков, что основали город. Нашли местечко на реке и поселились там. Наделали детей. Точнее, сначала завели жен, потом те нарожали детей, целую кучу, как раньше водилось. Так возник город. Но вы ведь всё это знаете.
 - Да ничего я не знаю, не знаю я никаких рыбаков, что же это всё такое, - закричала я, и слёзы брызнули из моих глаз, застилая дорогу.
 - Постарайтесь взять себя в руки, - примирительно сказал мне олень.- Не плачьте и не пугайтесь. Разве вам сейчас больно, тревожно, разве
вы чувствуете какую-то опасность впереди? А уж животные чуют неладное, поверьте мне. Ну так что, вам лучше?
 - Немного, - всхлипнула я.
 - Вам не нравится быть оленем?
 - О-о-о! - застонала я, и вновь была готова удариться в рыдания. - А это кому-то нравилось?
 - Ну будет, будет, - поцеловал он меня в морду - на ходу, прикосновение его мохнатых губ странным образом примирило меня с действительностью.- Вы сильны, здоровы, более мобильны, если можно так выразиться, я рядом и вам ничто не угрожает. Сейчас мы увидим двух прикольнейших дедушек, чьими именами и назван ваш город. Вспомните, ведь вы даже знаете, как их зовут. Ну?
 - Я точно не помню. Какие-то местные легенды. Кажется, Шубаш и Кар. Или Шебак и кто-то там ещё.
 - Их звали Шубаш и Кар. Вам не трудно разговаривать на бегу?
Почему-то говорить, будучи оленем, галопом скачущим куда-то в темноту, составляло не большего труда, чем беседовать во время неторопливой прогулки. Я отрицательно мотнула головой. Олень продолжил:
 - Заметьте, мужская пара. Это очень, очень странно. И нигде не говорится, что когда они основали поселение, с ними были женщины. Это уж я сам домыслил, ведь не мог же начаться город с двух, простите, педерастов. Хотя по другой легенде второго рыбака не было, а первый звался Чубук, и у него была жена Сара. Красивое имя.
 - Странное имя.
 - Нет, очень красивое имя. Черноволосая, смуглокожая Сара из дальних мест... И есть ещё третья версия, очень простая, что название города произошло от слов "желтая глина" на местном лопотании, делали тут когда-то трубки.
 - Чушь какая!
 - Взыграла патриотическая гордость? Шучу, шучу, конечно. Тем более что точно известно, были два рыбака, и скоро мы их увидим, никакой рыбачки не было, а трубки, если они и были, не имеют никакого значения. Вам это интересно?
 - Нисколько.
 - А зря. Смотрите под ноги, дорогая, вы уже второй раз спотыкаетесь, и всё об левую, а это не к добру. Как ваши болячки, перенеслись на новую оболочку?
 - Кажется, нет. А были ещё легенды?
 - Были, и много. О кладах (ну это уж обязательно), о войнах и нашествиях. О плохих богачах и хороших нищих. Мертвячишки, домовые, лешии. Кстати, по старым местным понятиям - мы идеальная пара. Женщина раньше расценивалась только как рабочая сила, так что родители задерживали дочку в домработницах, лет до тридцати не выдавая её замуж. Сыновей же, напротив, женили лет в тринадцать-четырнадцать, чтобы поскорее приобрести бесплатную батрачку.
 - Уже тогда были хитрожопыми, тихушники!
 - Тихушники, тихушники, - успокоительно промолвил олень. - Тихий народ - хороший народ.
 - Что делал такой парниша с тридцатилетней бабой? - задумалась я.
 - Ну что ж вы думаете, когда у мужика торчать начинает - не в двадцать же лет. Справлялся и тринадцатилетний, и одиннадцатилетний справился бы!
 - Это вы загнули! Допустим, у вас когда начал стоять?
 - Сие воспоминание теряется во мгле памяти, - он усмехнулся и бросил на меня косой взгляд.- Но лет в шесть-семь уже точно. Другое дело - кончать. Это, конечно, пришло позднее.
 - Может, оттого у них народ такой патологически мелкий? У праотцов-то сперма, так сказать, была ещё зелёная, вот и наделали только до 44 размера.
 - Дорогая, какой у вас рост?
 Я остановилась, вперив в него пристальный взгляд, насколько это было возможно в абсолютной темноте. Да, у меня 154 см.- ну и что? Скажи язвительная скотина ещё хоть слово - и я взвилась бы на дыбы в прямом (впервые в жизни) смысле слова. Но он промолчал и лишь попросил не останавливаться.
 Во время нашего разговора мы незаметно миновали земляные стены тоннеля и теперь мчались куда-то по полям. Я чувствовала под ногами мягкую землю и колкое жнивьё пашни; порой мы пересекали какие-то тропинки. Тут копыта взрывали утоптанный грунт, поднимая в воздух мелкие камушки и слежавшиеся кусочки почвы, ударявшие мне в живот. Вскоре всё брюхо моё было облеплено грязью. Я чувствовала непреодолимое желание поваляться в густой траве или, на худой конец, остановиться и зубами выгрызть особо надоевшие ошмётки. А также задней ногой почесать за ухом, где зудело ужасно. "Да у меня, наверное, блохи!" - с ужасом подумалось мне. Но какой там остановиться - чёрный олень все подгонял меня. Пни, покосившиеся изгороди, небольшие овражные вымоины, прорезавшие во многих местах эту землю, не были для нас преградой. Мы переносились через них одним прыжком, подобрав под себя в воздухе все четыре ноги. Шорохи и запахи окружали меня, я слышала, как встрепенулась в ветвях сонная птица, как пробежал в засохшей траве маленький мышонок. Сладостные густые ароматы земли заставляли меня трепетать от неизъяснимого удовольствия. Я чувствовала, что я и бегу и еду, я была во многих значениях и лицах, была всадником и лошадью, оленем и его рогами, ногой и копытом, я жила.
 Вот вдалеке послышался какой-то шум, и замелькал свет. Вскоре мы уже ясно слышали шёпот реки, медленно мешающей свои волны с прибрежной галькой, и минут через пятнадцать выскочили к костру, возле которого сидели два рыбака. Остановившись, я с наслаждением почесала блошиные укусы.
 - А мы вообще к этому никакого отношения не имеем, - быстро забормотал один из них, тот, что был постарше, едва только увидел чёрного оленя.
 - Вот тебе батенька и Юрьев день, - насмешливо отозвался зверь. - А кто тогда имеет, я, что ли? Познакомьтесь (это уже мне), это легендарный Шубаш. А это, - кивнул он на второго, - не менее легендарный Кар. В вашем вкусе - а ля Майкл Джексон.
 Я всмотрелась в их настороженные лица.
 - Ну уж нет. Он же скуластенький. А вы не отрицайте. Вы же очень на НИХ похожи.
 - Пришли, поселились - а что, нельзя было? Жили, ничего не основывали, заметьте. Две избы - это что, опасное основание? А уж что там люди потом навыдумывали - это не наше дело. Что вы вообще-то к НИМ имеете? Ничего плохого ОНИ не делали. Да и что у вас против них есть?
 - Моя ненависть, - сказала я. - Моя оборона.
 - Гражданская оборона, - подтвердил олень.
 Старый Шубаш подошел ко мне и приподнял мою морду рукой так, чтобы осветить глаза пламенем костра. Вглядевшись в них, он улыбнулся в свою куцую бороденку и вернулся на свое место со словами: "Попробуйте, мне то что".
 - Темнишь, старик, - недобро отметил черный олень. - Ну да это не важно. Возьмешь кровь и сделаешь все как договаривались. И поторопись.
 - Так ведь не каждый же день, - закряхтел старик. - Тебе бы все игрушки, когда угомонишься только.
 Олень лишь рассмеялся.
 Два рыбака наложили мне на ногу жгут и поставили на огонь старую жестянку со стеклянным шприцем. Меня затрясло, и мои бока тут же покрылись потом. Я умоляюще взглянула на своего вожака и тихонько шепнула ему: "А не рановато жгут затянули? Одноразовых типа нет?", на что он лишь досадливо отмахнулся, занятый переговорами со стариками. Я боли вообще не переношу, стараюсь избегать всякой медицинской возни вокруг себя. Помню, как в гинекологии врач, измученный моими воплями и попытками сбежать с кресла, отбросил инструменты и сказал буквально следующее: "Нет, так невозможно работать!"
 Шприц между тем вскипел. Долго стерилизовать его не стали (меня забило еще сильней), и старикан, взявший на себя роль эскулапа, со зверским видом подошел ко мне, держа стеклянное орудие в одной руке. Я стала медленно пятиться от костра, постанывая что-то типа "может быть, кого-нибудь другого возьмем, я полно людей знай, которые ИХ больше не любят, может быть, кого-нибудь другого..." - "Вали!" - раздался страшный крик, и откуда-то со спины навалился на меня другой дед и опрокинул на прибрежный песок. Кажется, тот, кто держал меня, был Кар, а со шприцом управлялся Шубаш, точно не помню, потому что сознание начало быстро оставлять меня. Последнее, что я слышала, были отдельные выкрики стариков "осторожнее", "давай", "а не многовато ли будет?" и ответы черного оленя: "Нет, двух литров мало. Пятьсот тыщ народу - это тебе не хухры-мухры". И тут все смешалось в доме этих полудурков.
 И помню я еще лес, все такой же тихий, и все такой же белый снег, и звезды, и небо, и прикосновения чьих-то рук.
 Очнулась я уже у себя дома, в своей постели, среди подушек и одеял. Рядом со мной сидел мой волшебный незнакомец. Облако его волос падало ему на плечи и спину, а лицо выражало бесконечную усталость. Светилась ночная лампа с темным абажуром, и вся эта картина казалась сосредоточием красоты, покоя и умиротворенности, блистала золотом, темной вишней, охрой и зеленью, как византийская икона.
 - Что со мной? - прошептала я.
 Он обернулся на мой голос и тут же приник ко мне, покрывая мои руки бессчетными поцелуями. Когда он поднял на меня свои глаза, я прочла в них лишь безмерное волнение и безмерную нежность.
 - Дорогая, с вами все в порядке? Я боялся, что слишком измучил вас.
 - Где старики?
 - Они остались там. Простите меня. В лесу мне показалось, что вам стало лучше. Я не должен был этого делать.
 - Делать... чего? - Его глаза уже ответили мне. - Неужели?
 И я откинулась на подушки, чтобы немного подумать. Как говориться, выпили на природе, проснулась - трусов нет.
 - Мм... А... Мы как, были еще оленями?
 - Да. А это имеет какое-то значение?
 - Конечно. Тогда не считается. Это было как - бы понарошку.
 Он покачал головой и прилег рядом со мной.
 - Я бы так не сказал, - задумчиво произнес он.
 Мне, конечно, полагалось смущенно закашляться, что я и сделала. Природная скромность.
 - Принести вам воды? - тут же встрепенулся он.
 - Пожалуйста, если вам не трудно.
 Пока он ходил на кухню, я пыталась разбудить свои крепко спящие, если не умершие воспоминания на сей счет. Кое-что в голове откликнулось, и я смутно уловила, что помню довольно экзотическое ощущение, как стояла на четвереньках, и сзади на меня запрыгивало что-то большое и трясущееся, наконец запрыгнуло и засунуло свой непомерно огромный член и заревело на весь лес, продолжая свой дерганный танец.
 Все так глупо и даже несколько противно, я бы сказала. Как собаки или кошки какие-нибудь. Но если уж быть откровенной до конца, то я вспомнила и то, как сама билась и кричала в судорогах сокрушительного удовольствия, подняв голову к звездному небу и едва не падая на колени - а передо мной открывались райские города и пышным цветом покрывался куст. Да.
 Тут мне принесли стакан воды, и я отпила из него, влюблено глядя на молодого человека.
 - Как там машина?
 - Стоит под окнами.
 - О, вы что, ехали без прав? И вас что, никто не остановил? Там же пост ГАИ.
 - Никто меня не останавливал. С машиной все в порядке.
 - А сюда я дошла сама? Соседи ничего не видели?
 - Не беспокойтесь о соседях. Я донес вас на руках.
 - Ну, хорошо. Кстати, как вас зовут?
 - Иннокентий.
 - Я буду звать вас Кешей. Идет?
 - Вполне. Давайте теперь ляжем спать. Завтра будет интересный день.
 Не успели мы раздеться, как вдруг я почувствовала подозрительные позывы и едва успела выскользнуть из-под одеяла, добежать до заветной комнаты и приземлиться на спасительную прохладу унитаза. Кишечник мой тут же уркнул и выплеснул из себя известно что. "Что-то маловато на этот раз", - отметила я, мысленно поздравляя себя с облегчением, и провела рукой по ягодицам. Прыщи уже вскрылись, а ничего фатального в этот день не случилось. Странное, необычное, волшебное, желанное - да, но ничего ужасного. Блестящий пример того, как количество
переходит в качество - гнойников-то в этот раз было два.
 И я поспешила вернуться в теплую постель.
 - Ну как, крови было мало? - сонным голосом поинтересовался Иннокентий, кладя на меня свою тяжелую руку.
 - Да, мистер Всезнайка.
 - Очень хорошо. Нельзя же лишить человека всей полезной жидкости в один день. Вы не чувствуете головокружения, слабости?
 - Голова-то у меня кружится, но только не от потери крови.
 - Тогда засыпайте скорее. Да, кстати, очень вас прошу - не заглядывайте в холодильник.




 I I.

 Но чу! Во тьме — чуть слышно шаги
Их тысячи. Все ближе. А! Враги!
Товарищи! Товарищи! Проснитесь!
К.Бальмонт "Крик часового".


 Всю остальную неделю мы только и делали, что разбирались с НИМИ; это было прекрасно, как в сказке. Первым делом прихлопнули старуху соседку из дома напротив - уж чего только я не наслушалась от нее по поводу парковки своей машины! И готова была уже в квартиру закатывать бедный жигуленок, лишь бы не слышать этих ее "сволочи" да "ненавижу". В её возрасте слов она уже никаких не боялась, а не будешь же ее бить. Ей, видите ли, мешало, что машина стояла на дороге напротив ее палисадника. Мог проехать большой-большой трактор и задеть её обожаемый садик под окнами. Шли месяцы, громаднейший терминатор палисадников все не ехал, а старуха всё орала.
 Эта тётя Аня была противоречивой женщиной. До того, как я купила машину, она года три очень вежливо здоровалась со мной на улице, иногда мы даже немного разговаривали с ней о моей работе, о ценах в магазине, о жизни. Улыбка её была поистине подкупающей. Глядя на нее, я испытывала одновременно и зависть, и жалость; с одной стороны, она была такой уютной говорливой старушкой, такой вежливой и приятной, что свою старость хотелось провести именно в таком спокойствии и чистоте, "укрыться под сенью золотых лет" - но она была так одинока! Ходила к соседям смотреть телевизор, просто чтобы какое-то время не быть одной. Телевизор-то у нее у самой был. Я как безмужняя бедная ветеринарша её устраивала, но стоило появиться машине... Первый разговор по этому поводу выглядел так. Мы поздоровались как обычно, она мило спросила: «Это ваша машина?». Я растеклась в улыбке: "Моя... - "Ваша личная?!" - "Да". И тут впервые из её глотки вырвался вопль, серию подобных которым мне пришлось выслушивать каждый день много недель: "Какая же ты... , что ж ты это в два часа ночи дверями хлопаешь, да тебя все здесь ненавидят и т.д." Я остолбенела. Другая соседка потом раскрыла мне глаза на причину внезапно вспыхнувшей ярости тети Ани. Когда-то давно наша старушка была замужем за начальником автоколонны. Помимо квартиры, у них были машина, пасека, дом в деревне и солидные сбережения. Когда муж умер, тетя Аня продала "приусадебное хозяйство" и машину, раздражая соседей репликами: "Мне денег хватит всю жизнь в шампанском купаться". После известных событий банковские вклады обесценились, и теперь тетя Аня могла на все свои деньги купить разве что три бутылки этого шампанского. Жить на одну пенсию ей было непривычно, тягостно и обидно; вследствие этого "приподнимание» кого-либо из окружающих были ей, мягко говоря, неприятны.
 Ставить машину в другое место я не могла, избегать сквернословку постоянно было тоже невозможно, и я изо дня в день выслушивала самые грязные инсинуации на свой счёт. Конец этому моральному террору мы положили на другой же день знакомства с Кешей. Не успели мы выйти из подъезда, как мегера накинулась на меня - проезжал рано утром какой-то таинственный агрегат (скорее всего, мусоросборщик) и едва не задел её изгородь, "дурак, наверное! А был бы умный, так выкинул бы машину в овраг!!!". Тут Кеша вынул из кармана пистолет, чёрные крылья взметнулись у него за спиной, заслонив полнеба, раздался выстрел - и старуха умолкла! Тело убрали с улицы в тот же день.
 А мы поехали на базар и сходу прихлопнули мрачную колхозницу из мясного ряда за слова "чувашский хлеб едите". Хотя непонятно, причем здесь хлеб, если она торгует костлявой говядиной, и почему это грешно - есть то, за что ты платишь; ведь не дарят же они нам ни хлеб, ни мясо своё. Эта базарная сучка меня окончательно завела — бедный мой друг после этого полчаса выслушивал лекцию о трахомных дореволюционных чувашах, о том, что с ними было бы без Советской власти, то бишь без "русского засилья". Надо заметить, что на базаре порядка сразу стало больше. Всё это необыкновенно развеселило Иннокентия. Его глаза блестели, и я не могла на него налюбоваться. Была у меня мысль в тот день поехать в мой институт, но желание заняться любовью пересилило всё остальное. В этом он был гений.
 На следующий день население нашей улицы значительно поуменьшилось. Вообще, жаль, что у Кеши на этот случай не было какого-нибудь "максима" или ... ну я уж не знаю, как ещё могут называться пулемёты, или - о! - базуки! Но всё равно, дали мы им прикурить и съездили все таки в институт, умертвили Светлану Аркадьевну. Вспомнила, вспомнила она мои мучения по поводу "современной национальной культуры". О, ИХ КУЛЬТУРА! ИХ ПОЭЗИЯ! Это в сельскохозяйственном-то институте. Еперный театр, не иначе.
 Но самый большой сюрприз сделал он мне вечером третьего дня - после вечернего чая мы съездили на Патриса Лумумбы, к сестре моего бывшего всего год мужа. Сколько крови она мне попила, бедная сиротка, доставшая все семейство своими идиотскими выходками. С дрожью вспоминаю я время, когда мы жили в одной квартире, из-за неё и разрушился наш брак. Часто представляла я себе, как удушу её собственными руками, и вот час расплаты настал. Мы позвонили, она спросила сонным голосом: " Кто там?" - и тут же открыла. Что ж, будьте бдительны, вставляйте глазки, дожидайтесь ответа. Кеша выстрелил и не промахнулся, она аж отлетела вглубь коридора. Удовлетворенная месть -сладчайшее из чувств, господа.
 Ну, тем мы и занимались до конца недели. Кеша помогал мне иногда ездить по клиентам, и уж если там мы видели, что животное морят голодом, мучают, бьют, то мы этих хозяев - тут же, не раздумывая. А то стоит эдакая пятидесятилетняя манда, вся в золоте, на вешалке шубы соболиные, дом - полная чаша, а собачка рахитичная, кожа да кости, глаза бедные, несчастные; руку поднимешь - она к полу прижимается и только что голосом человеческим не просит: "Вызовите милицию! Сообщите в Гринпис!" Спрашиваю - чем кормите? А она - мясом, сами столько не едим, сколько ему даём. И жиром трясёт, как свинья перед забоем. Ну, мы тут - паф! паф! и щенок освобождён. Вот только мороки - искать ему новых хозяев; но мы выбирали только среди приезжих.
 Хотелось мне (каюсь) пройтись и по своим родственникам, но мы с Кешей так завертелись, что было просто не до них. Тем более - трогательные до слёз воспоминания детства, благодарность маме за то, что вырастила, не сдала в детдом. Так что с единокровными мы решили погодить. Эх, делали что хотели! Ездили в троллейбусах с собакой, на этот случай взятой у знакомых, и в ответ на первую же реплику "с собаками надо пешком ходить" спускали курок. В основном воняли насчёт собак, конечно, пожилые, они вообще по жизни в каждой бочке затычки, гордятся своим возрастом, как орденом, а чем гордиться-то, все там будем. Молодым-то всё до фени, ходят и ни на что внимания не
обращают. Хотя находятся и среди них элементы - какая-то молодая вошь начала орать на меня матом, что ходят тут ... с собаками, а у неё ребёнок, а собаки все больные, бешеные и ..., а у неё ребёнок, ну и остался ребёнок сиротой, вырастет, может спасибо скажет. Я никогда не позволяю себе ругаться на улице и не переношу повышенный тон в свой адрес. Не переношу. Большую жатву дали магазины, тут даже никого псами провоцировать не пришлось - старые пердушки тосковали по пуле, лезли вперёд меня, словно не замечая, ну и напросились. Я отыгралась на НИХ за всё, за всё, до последней горькой капли и чувствовала, что молодец я, не простила им ничего, запомнила всё, и вот они платят за свои слова, КАЖДЫЙ ПЛАТИТ ЗА СВОИ СЛОВА.
 Жаль, что Кеша был достаточно занят, он все пытался найти работу, и непременно в медицине, причем очень хотел устроиться куда-нибудь участковым врачом или медработником в школу. Место по перекладыванию бумажек его не устраивало. " Тут дело не в престиже, - объяснил он мне, - я хочу иметь контакт с людьми, устроиться туда, где постоянно делают много уколов. А так я мог бы претендовать и на место главного врача больницы, и на место министра здравоохранения, да и любого министра вообще. Только все это мне не нужно". - "А что, у вас есть образование? В смысле, столько разных образований?" - позволила я себе усомниться. Он усмехнулся: "Я заканчивал многие университеты, и у меня есть решительно любой диплом, какой только может потребоваться." В конце концов он устроился санитаром на скорую помощь, в 44 бригаду, психиатрическую, документы у него были, да, он мне показывал, вот ведь черт, и тогда началась игра по крупному. Собственно говоря все, что делалось до этого, имело цель освободить меня от комплекса униженности и только, ведь предыдущую жизнь я чувствовала себя бессильной перед грубым словом или жестоким человеком. Детские шутки закончились. Кеша прививал людей везде, где только мог, на работе, в травмпункте, где изредка дежурил и, я подозреваю, даже просто на улице, в толпах, в тесном транспорте. Иглы у него были особые, что ли? Приходил он, когда уже смеркалось, и его смуглое лицо светилось радостью. Жаль, что никто из вас не увидит эту красоту. "Как ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен... Ласки твои лучше вина".
 То, чем он их колол, бралось из большой трехлитровой банки, стоявшей в холодильнике. Естественно, я туда заглянула (ну и мерзость!), в чем созналась в тот же вечер.
 - Вы заглядывали в холодильник? - холодно переспросил он. - Ну и что же вы там увидели?
 - Что-то алое, сияющее, и оно слегка шевелилось.
 - Только шевелилось? - голос его буквально замораживал.
 - Да, - испуганно ответила я. - Даже не то что бы шевелилось, а так, слегка подергивалось. Возможно, мне это показалось. Кеша, вы выращиваете гомункулуса?
 - В холодильнике? - одна бровь его приподнялась. - Вы что, дура, мать моя? Для этого низменного занятия существуют теплые кучи дерьма, тыквы, и я уж не знаю что еще.
 - Нет, все-таки ошибиться я не могла. Оно - в банке - шевелилось. И что же это вы там завели?
 - Шевелилось? Едва? Да оно должно сотрясать ваш долбанный холодильник. Это же ваша ненависть, её сгусток, это то, чем я живу, то чем смогу помочь вам! а вы гсворите - шевелилось...
 - Ну, значит, только так...
 - Да вы же должны обороняться! Дорогая моя, неужели вы не понимаете, какая это трясина? И всей вашей ненависти, всей вашей обороны хватило только на это?
 - Разве этого мало?
 - Мало? Враг осаждал город, и люди в нём оборонялись. Они ели кошек, ели крыс, ели землю, они разбирали свои дома и мостовые на камни, чтобы осыпать ими врага... Посмотрели бы вы на их кровь. Ни одна посуда не могла удержать её. Шевелилось... Шевелился член у импотента. Ну, я иду принимать душ.
 Я поплелась за ним. Давали кино "Вам и не снилось". Каждый раз когда он раздевался, мне становилось больно от его красоты. Высокий, стройный, как тополь, волосы, намокшие от воды, тёмными змеями обвивают его спину и бёдра. Шумит вода, и в её голосе слышится мне что-то. Она любовно гладит его тело, и я хотела бы стать водой, пробежаться тёплыми струями по гладкой коже своего Адониса. Что же шепчет ему вода, что рассказывает? Вот тот же лес, та же поляна, и ветви деревьев опять белоснежны, но не от снега, а от цветов. Весенняя ночь, и цветёт всё - рябина, черёмуха, дикие яблони, прячущиеся по склонам оврагов - все покрыто цветами. Почему, почему я так навязчиво возвращаюсь к этой детской теме, к кустам, усыпанным цветами, к огромному оленю, перескочившему их изгородь, ещё мокрому, с налипшими на шерсть лепестками? Почему это так мучает меня, беспрестанно возвращаясь в снах и мечтах? Помню время, когда я, ещё шестнадцатилетняя, сияющим майским утром подошла к вишнёвым кустам, растущим за ДК Хузангая, и вдыхая терпкий аромат её веток и цветов, смотрела на сады, овраги, реку за забором. Тут, по моему тогдашнему разумению, и была окраина Города, его Предел. Знала бы я тогда, куда ведёт та асфальтовая дорожка! Не к нескольким дачам на склоне, не к горнолыжному спуску - а к мрачной, ужасной, ненавистней, беспросветной улице, населённой чудовищами, вечно погружённой во Мрак, где мне предстоит жить по своё сорокалетие, до сегодняшнего дня. Этот старый заброшенный дом... Эти сады, спускающиеся террасами... Почему мы так привязаны к земле в материальном, вещественном смысле этого слова? Что заставляет держаться нас за привычный круговорот дел и поступков? Почему не могу я перелететь через эту цветущую вишню, как тот тёмный олень, и навсегда покинуть границы этой безнадёжности? Ведь смог же оставить мой незнакомец свою Страну, свою Территорию, свои - Долины. Хотя ему это сделать было нелегко. Вот он подарен мне, он мой.
 Привил он уже, наверное, тыщу миллионов народа. Короче, привил всех ИХ своим зельем из холодильника. В один вечер пришёл мрачнее тучи и сказал, что до окончания ПРЕВРАЩЕНИЙ надо нам уехать из города. Лучше не на машине. Допустим, на автобусе. Куда? - Вам это нужно знать? (временами он обращался со мной довольно небрежно). - А, да всё равно. - Тогда собирайтесь. А то эти суки начали сопротивляться. За себя я не боюсь, только за вас, моя дорогая. - Стоп. В смысле "сопротивляться"?
 - Не надо думать, что это так уж глупо с их стороны. Они не хотят СТАНОВИТЬСЯ, не хотят измениться к лучшему. Впрочем, их можно понять. Прекрасный город, написанный акварелью, нежный - жалко было бы потерять.
 - Кеша, дорогой, я ничего не понимаю. Думаю, сейчас самое время объясниться….
 - Я хочу превратить их в подобие неких механизмов, в бесчувственных существ. Они не будут больше вмешиваться в дела кого-либо из вас, будут только сажать картошку, рожать детей и производить материальные ценности. То, что им и так недоступно - культура, политика - уйдёт из их жизни. Какая великая власть появится в руках у оставшихся! Весь город, доставшийся в наследство! Куча придурков, не требующих ничего и делающих всё! Исполнение всех тайных желаний. Безнаказанность. Триста тысяч мальчиков для битья. О! - ноздри его задрожали, и волнение почти лишило голоса. Он зашептал: - И вот теперь они хотят всё испортить. Как-то - до сих пор не пойму как - они узнали про все мои планы. Как моллюски строят свои коралловые рифы, так и они, объединившись, вычислили меня, раскрыли, решили уничтожить. Как какого-то мальчишку! Обороняются! Противятся мне! Ну что ж, работа завершена. Осталось ждать. И мы пока уедем. И вернёмся. Им ли остановить меня!
 - Я собралась.
 - Вещей не надо. Оставьте сумку, только оденьтесь потеплее. Там, куда мы пойдём, есть всё.
 И он первым прошёл к двери, так резко, что за ним вздрогнул воздух. Почему-то вся эта история нравилась мне всё меньше.
 К автовокзалу мы поехали на машине. Воздух был мрачен, и редкие прохожие, казалось, узнавали нас в лицо.
 - Слава богу, пока ещё не стреляют, - пробормотал Кеша.
 Никогда до этого не видела я город таким. До боли знакомые голубые, розовые и жёлтые дома Комбината, окруженные подрезанными патриархальными тополями, такие мирные в обычные дни, теперь отрешённо взирали на нас тёмными глазницами своих окон. По проспекту Ленина ещё ходили довольно значительные толпы народа, и кое-где горели огни и витрины, но в целом сохранялось то же ощущение тревоги и ненависти, направленной против нас. Когда я успела вляпаться в это дерьмо?
 Наконец добрались до Старого автовокзала, вид которого был несколько исковеркан приземистым чистым зданием недавно построенного супермаркета. Грязнейшее, знакомейшее местечко, вечно полное колхозников, цыганок, старух, продающих семечки, неожиданным образом преобразилось и стало похожим на космодром или какой-то павильон ВДНХ. "Животноводство", например. Давненько я здесь не была. Выяснив, что со Старого автобусы идут только по пригородным дачным маршрутам, не дальше Лапсар или Ишлей, мы повернули к Новому, откуда транспорт ходил даже за границы Республики.
 Машину мы поставили на охраняемую автостоянку, заплатив за неделю вперёд. Уходя от неё, я оглянулась - она вопрошала меня своими круглыми фарками: ты куда? Бедная моя колымажка, а вдруг с тобой что-то случится, вдруг кто выместит на тебе свою злость, разобьет стекла, исковеркает твой повидавший виды кузов. Дорого ты мне досталось, сколько щенков расстались со своими ушами по форме "стандарт" или "модерн", сколько капельниц навтыкала я задыхающимся, умирающим животным, сколько изуродовала новорожденных малышей, обрезая мм чудные длинные хвостики - порода требует культяпки!- слушая, как в дальней комната ломится на помощь щеночкам запертая мать, да и на чём только я не экономила, пока не купила тебя, мою прекрасную голубку первой модели.
 Машина мне нужна была прежде всего для работы, чтобы принимать дорогие ночные вызовы, ну и с ее помощью я ещё раз отделилась от людей. Мне повезло, особых проблем с ней не возникало, и вот теперь я оставляю её здесь, возможно, на растерзание толпе.
 Внутри автовокзала толпились огромные очереди за билетами.
 - Поедем в Эльбарусово, - решил Кеша и пошёл прямо в кассу. Очередь молчала.
 - Послушайте, - шепнула я ему на ухо, - может быть, не стоит их провоцировать? Это же ребячество, да и как же... бабушек мы же за это стреляли. А теперь сами.
 - Пенсионерки в магазин могут с утра ходить, когда там нет никого. Ребячество то, как вы себя ведёте. Кто стоит в очереди, тот в ней стоит. А кто берёт без неё, тот берет. Я беру. А вот вас надо бы заставить постоять. Черт знает что.
 - Я не хочу туда ехать, - попыталась я его убедить. - Это не самое лучшее место в государстве Чувашляндия. Пожалуйста, Иннокентий. Есть тысячи других деревень, ну посмотрите, одни названия чего стоят - Лаплакасы, например.
 - Дорогая, ни в какие Лапландские страны мы не поедем. Самое душевное название, какое только может быть на этой карте - это как раз Эльбарусово. Не спорьте со мной. Тем более что вот, билеты я уже купил.
 Автобус, подпрыгивая на кочках, потащил нас в это проклятое место. Наверное, мне надо объяснить, почему мне так не хотелось ехать в эту, казалось бы, ничем не примечательную деревню. Много лет назад там случилось ужасное событие - в деревенской школе заживо сгорело сто шестнадцать детей, все дети школьного возраста, что жили в Эльбарусово. С этого времени трясти деревню не переставало. Добрая четверть всех самоубийств, случавшихся в Республике, приходилась на Эльбарусово. И все они были странными, страшными, необъяснимыми. Повесился на берёзе парень, только что вернувшийся из армии, парень, у которого всё в жизни было хорошо. Написал он на снегу следующее: "ТЕПЕРЬ ПОЙДЕМ". Зарезался скотник, у которого тем более всё было хорошо. Стрелялись, топились, вешались, травились простые деревенские люди, для которых дом, налаженное хозяйство, семья и есть счастье, другого они и не ищут. А эти искали и не находили. Все что-то писали, писали зачастую совершенно дикое, бессмысленное, почему-то второпях, любыми подручными предметами и словно не своей рукой. Кто, как тот парень на берёзе, водочной бутылкой по снегу, кто кровью, кто чем. И никому не давали покоя сгоревшие дети. Каждый год в день, когда случилось несчастье, вся деревня не спала, и все дома были заперты. Зачем нам туда ехать? Что нас ждёт там? Или кто ждёт?
 "Ну вот и отлично - мы так туда и не попадём", - подумалось мне, когда сломался автобус - зачихал, закашлял, задымил и остановился. Водитель, чертыхаясь, полез в его чрево.
 - Всё, баста, дальше не поедем, - сказал он минут через пятнадцать, смачно сплюнув в снег. Галдя и ругаясь, народ высыпал на обочину и пропал, разошёлся в неизвестных направлениях.
 - Придётся идти пешком, - констатировал Кеша.- Не обратно же возвращаться.
 - За сколько дойдём-то, а? - простонала я. Хорошо ещё, было не холодно.
 - Ну, сказать сложно. Пешком-то я туда ни разу не ходил. Впрочем, и на автобусе не ездил. К ночи, думаю, дойдём.
 - Кеша, а вы там уже были?
 - И не однажды. Не переживайте, дорогу я знаю. Вот только... - он посмотрел на меня с тревогой, - не хочется мучить вас таким путешествием. Правильно сделали, вещей не взяли... Слышь, шеф, может, починишь свой рыдван? До Эльбарусово далеко ведь ещё.
 Водитель вдруг громко рассмеялся и неожиданно жутким голосом произнёс:
 - Не далеко, не далеко.
 Нас передёрнуло.
 - Так не поедешь? - опешив, произнёс Иннокентий.
 - Никуда я не поеду. Дождусь тут аварийки.
 - А другой автобус будет?
 - Этот последний. Идите себе, идите. Чего ж стоять-то.
 Ничего не оставалось делать, кроме как идти пешком - не жить же остаться среди покрытых снегом полей. Но не успели мы отойти от автобуса и на сотню шагов, как машина злорадно зафырчала, ожила и быстро покатила в обратном направлении.
 - Вот гад, а! Нет, вы только посмотрите! - закричал Кеша и стал рвать на себе карман, пытаясь выхватить пистолет. - Ах чёрт, ушёл. Ну, ни- чего, вернёмся, я его на кол посажу!
 Проклятиям в адрес коварного шофёра, казалось, не будет конца. Его гнев даже испугал меня.
 - Ну, что теперь делать? Идти пешком? Как вы дойдете?
 - Может, ему заплатить надо было?
 - Не знаю, - вид Кеши явственно говорил, что пить "боржоми", когда... ну и так далее. - Вернусь, пристрелю мерзавца, сожгу и развею пепел над водами Ганга.
 Наконец он расстегнул-таки свой непокорный карман и достал пистолет, любуясь его гладкой вороненой поверхностью.
 - В любом случае бояться нам нечего. Имея Беретту, на многое смотришь по-другому.
 Сначала мы шли довольно бодро, переговариваясь о чем-то веселом по пути. Но вскоре усталость дала о себе знать. Не привыкла я ходить пешком и теперь постоянно отставала от Кеши, молча плелась, с трудом переставляя ноги. Через полтора часа пути была сделана первая остановка. Я дышала как загнанная лошадь, этому же ангелу все было нипочем.
 Между тем медленно, но верно дорога погружалась во мрак; день, печальный и унылый, кончался. По небу полетела тревожная темнота, и невзрачная дымка то ли снега, то ли тумана опустилась откуда-то сверху на засыпающую землю.
 - Иннокентий, это все, - хрипя, проговорила я. - Сюда бы снегоход или лыжи, на худой конец. Да он тут и не проехал бы, этот чертов автобус, вон снега-то сколько навалило.
 - Хорошо, хорошо, сейчас что-нибудь придумаю. Я, как говориться, не волшебник, а только учусь, но... людей здесь все равно нет, никто нас не увидит. Может быть, по-старому? Мы поедем, мы помчимся...
 - А снегоход нельзя?
 - Представьте, как вы будете себя чувствовать с мотором в груди.
 - Тогда делайте что хотите. Так дальше невозможно.
 - Любимая, тогда не бойтесь. Ну и ранняя же нынче зима.
 Он подошел ко мне, и так страшен был его взгляд, что я отшатнулась от него - нет, отпрянула уже, фыркнула и оленем взвилась из окружающего меня сугроба. По телу побежали мурашки, как у вискавского котенка, и я заплясала, заиграла с редко падающими снежинками, взлетая к небу, и они застревали у меня в шерсти, искрились, посыпали меня своими иглами, оседали на огромных рогах черного оленя.
 - Есть только одно, - шепнул он мне. - Мы придем в Эльбарусово, но оно будет другим. Пока я рядом, вам не следует ничему удивляться и чего-то бояться. А я буду с вами еще довольно долго.
 Я не придала значения его словам - настолько хорошо мне было.
 - Ценность эволюции весьма сомнительна! - улыбнулась я ему и слегка куснула за шею.- Ну не чудо ли это все!
 Как мы бежали! Снег хрустел под нашими копытами, и сугробы не успевали посмотреть, кто же это потревожил их, пока мы проносились над ними быстрее птиц.
 Хорошее мое настроение, вызванное приливом сил, скоро, однако, улетучилось. Инстинкты мои были обострены; что-то впереди пугало меня; свет и тени были неясны, таинственны. Казалось, я слышала какие-то звуки, какой-то шум. И он мне очень не нравился. Звук был потрясающе ровен и однообразен - будто ночной ветер доносил до нас рев неведомого океана. В замерзших придорожных кустах изредка - то ли от ветра, то ли от мороза - похрустывали ветки; не под чьими-то ли ногами? Может быть, кто-то следит за нами? Глянув туда, я вздрогнула, пораженная ощущением, что на меня смотрит человек. Странный человек.
 Иннокентий сделал вид, что ничего не произошло. Мне захотелось говорить, говорить, о чем угодно, прогнать от себя мрачные мысли, забыть все опасения, и я попыталась вовлечь своего спутника в разговор.
 - Кеша, а я никогда не спрашивала вас, кто ваши родители, где вы родились и как вам удалось получить такое блестящее, разностороннее образование?
 - Родился я в Киеве, в самой обыкновенной семье: мама, папа, сестра и я. Ну и кое-кто еще.
 - Вы не говорили мне, что у вас есть сестра. Какая она?
 - Очень похожа на меня. У неё тоже длинные, черные волосы, еще длиннее, чем у меня. Когда она заплетает их короной на голове, кажется, что голова её клониться под их тяжестью. Сколько не резали мы свои волосы, вывозили возами, а они все растут, проклятые. Сестра очень тяжело больна, давно не покидает квартиры родителей и ненавидит за это весь свет. Родители очень любят нас обоих.
 - А они богатые?
 - Нет, - рассмеялся он. - Всю жизнь работали на простых низкооплачиваемых должностях. Нельзя оказать, что они подчиненные, но и не начальники. Возможности делать деньги у них нет, но они совершенно независимы и ни перед кем не гнут шею.
 - А вы сами? Чем занимались вы до нашей встречи?
 - Я? Работал то там, то сям. Учился. Объездил, кажется, весь свет. Я человек счастливой судьбы. Все, что бы я не задумал, удается мне.
У меня были интересные занятия. Когда я учился на медицинском, то прирабатывал в анатомичке лаборантом: мыл, резал трупы. Представьте себе темный зал, огромные бассейны, где, придавленные решеткой, в тишине, обнявшись, лежит множество залитых формалином тел. Что они делают ночью, когда здание пустеет? Однажды мне позвонили оттуда, где-то в третьем часу ночи, под утро.
 - Господи, а поприличнее работа у вас была?
 - Смотря что называть приличной. В анатомичке мне нравилось. Вы не представляете, какие там возникает курьезные варианты наживы. Тихо, хорошо. Приходят студенты за препаратами; повозишься в тазике, кому почку выдашь, кому коленку - все под расписку, разумеется. Они сидят в соседнем кабинете, копаются, изучают, а ты лежишь в лаборантской на кушетке, думаешь.
 - Кеша, я серьезно.
 - Одно время я работал в рок-группе, играл на клавишных. Группа была малоизвестная, но получали мы хорошо, рублей по двести за концерт на каждого выходило. Матери надо было полтора месяца за такие деньги пахать. Я ей тыщу раз говорил - вот и смотри, какая арифметика получается. Но до неё не доходило. "Работай по специальности,- говорила.- человеком будешь". Всю жизнь с ней из-за этого цапались. Ну, теперь-то она довольна.
 - А разве вы сейчас где-то работаете? Из санитаров-то вы ушли.
 - Если мне регулярно платят деньги, значит, работаю. В одной организации.
 - Что за организация?
 - Черно-красная, голубая с золотом, оранжевая, темно-синяя, под звездой.
 - Чушь!
 - Прекрасная, как белая лошадь, идущая между горящих свеч... (Да простит автора читатель).
 - Кеша, остановитесь! Что это?
 - Что? Какая вы нервная сегодня!
 - Неужели вы слышите?
 Гул, который уже доносился до нас раньше, возник снова. Но теперь он безусловно усилился, превратился в свирепый рёв. Мы словно приближались к какому-то таинственному водопаду. Вместе с тем звук был вполне ровный и однотонный, будто впереди рокотала некая чудовищная машина. Мы разом смолкли и шли - уже не бежали - подавленные. Я не знала, что и думать. Он-то, конечно, знал, но ничего мне не объяснил.
 Луна неожиданно покрылась тучами. Она готова была вот-вот скрыться из глаз, когда в нашем нестройном движении произошла неожиданная задержка. Дорога вдруг раздвоилась: одна ветка её, казавшаяся более утоптанней, уходила в поля, другая же, повернув на запад, скрывалась в лесу.
 - Пойдёмте туда, - сказала я, указывая в поле. - Или вернёмся.
 - Нет - неожиданно возразил чёрный олень. - Деревня сразу за лесом.
 Чувствовала я, что сам дьявол толкает нас туда, но спутник мой лишь смеялся. По настоящему это даже тропинкой нельзя было назвать. Едва намеченная веточками сухих трав полоска, заметённая снегом, нетронутая. Олень бросился в это белое море, сминая снег своим телом, прокладывая мне дорогу.
 Настоящая ночь была совсем близко, сгущались тени и страхи, и мы шли всё быстрее, надеясь до окончательной темноты выйти к жилью. Не прошло и получаса, как мы вступили в лес.
 Огромные деревья плотной стеной столпились вдоль узкой дорожки; снега здесь почти не было, он весь остался высоко вверху, на кронах неведомого леса. Ни звука не было слышно среди необьятных стволов. Неба не было видно. Темнота охватила нас, запахи менялись и постепенно у меня родилось твёрдое убеждение, что дорога, по которой мы бежали, спускается куда-то очень далеко под землю, приближаясь к самому её центру.
(Я вообще поклонница Эдгара По, наверное, это заметно, цитатки там из него и прочее. В школе мы даже поставили небольшой спектакль по его "Падению"; зрители веселились ужасно ).
 Деревья сейчас казались земляными сводами, а запах стал тяжёлым духом давно умерших и опустившихся сюда на вечный покой городов. Я приблизилась к чёрному оленю и тут лес кончился.
 Свирепый порыв ветра, налетевший тут же с пронзительным рёвом, едва не сбил меня с ног. Яростно трепля нас, не давая говорить и словно захлебываясь в злорадном хохоте, он вдруг затихал на миг, поднимаясь к небесам огромным смерчем - и тут же возвращался обратно. Его дьявольский шум, смягченный расстоянием, я и слышала часы назад. Придерживаясь вожака, я осмотрелась и увидела следующее.
 Бескрайняя низина открывалась перед нами; она было словно большая чёрная чаша, а мы стояли на её краю. Извилистая тропинка вела по обрывистому склону на дно этой долины.
 Высокий замок стоял там — мрачный и недвижимый.
 Небо словно опустилось над этим зловещим местом, и тусклые облака проносились над замком столь низко, что он будто разрезал их своими шпилями. Снег здесь не шел, и было темно, но я видела, как тучи быстро темнели и опускались всё ниже и ниже. Они словно грозились раздавить всё, что находится под ними. Ветер не стихал, и становилось всё холоднее. Надвигалась буря.
 - Идти больше некуда, — прокричал мне чёрный олень.
 - Это что, и есть эта деревня?
 - В каком-то смысле да. Я же предупреждал вас. Мы должны спуститься.
 - Нет, нет, ни за что!
 - Да мы же сюда и шли, здесь мы сможем скрыться от непогоды и преследователей.
 - Я не пойду. Вы можете поступать по своему усмотрению, - и я легла в смёрзшуюся заледеневшую траву на склоне, подобрав под себя ноги.
 - Мы не можем не пойти, - голос его дрогнул, и олень умоляюще посмотрел на меня. - Если вы боитесь, я схожу посмотрю, как там. Но в замке всё в порядке, там всё ждёт нас, там всё спокойно. Посмотрите. Скоро здесь начнётся настоящий ураган. Нас засыплет снегом. Дорогая, ну вы же не северный олень.
 - Мне страшно.
 - Не бойтесь. Ведь вы будете со мной. Или этого уже мало? Вспомните, когда мы встретились, вы были готовы на всё. Так вы идёте?
 - Нет, я не пойду.
 - Хорошо. Я скоро вернусь.
 Он коснулся меня холодной мордой, на минуту опустился на колени и, прижавшись ко мне, замер; затем вскочил и исчез в вихре сыпавшихся с небес снежинок. Я тут же поднялась и побежала за ним вниз. Одиночество пугало меня больше неизвестности. Через минуту я догнала оленя, осторожно спускавшегося по склону, и последовала за ним. Наше ночное пристанище быстро приближалось. Замок, насколько можно было разглядеть, состоял из главной и четырёх угловых башен. Внутренний двор его был выложен каменными плитами. Когда мы заходили в узкую маленькую дверь одной из башен, я подняла голову - прямо над нами светилось в мочи одно окно.
 В детстве я прочитала сказку Астрид Линдгрен «Мио, мой Мио". Так вот там точно так же горело в ночи окно рыцаря Железный Коготь. Никогда не думала я, что наяву увижу эту картину, и приключения мои в замке оказались страшнее похождений двух мальчишек и лошади Мирамис.
 И вот мы оказались внутри. Огромное помещение без границ открылось нам. Было тихо и чем-то неприятно пахло.
 - Опасность заключается в следующем, - сказал мне Кеша. - Сам Замок не страшен, можете ходить тут, как в своей квартире. Но, дорогая моя, не везде. Если почувствуете, что из-за какой-то двери сильно потянуло палёным, не открывайте её. Мало ли кто здесь шатается. А всё-таки дети, народ нервный.
 - Дети? То рыбаки, теперь дети. У-ху-ху! - захотелось завыть мне, и в этот момент я пожалела, что Кеша не сделал меня волком или
койотом - чтобы звук вышел натуральнее. Хотя постойте, мы уже люди, а я и не заметила, когда это произошло. Вот так из скотины превратишься в человека, а когда, так и не узнаешь.
 - Кеша, да тут везде пахнет чем-то жаренным.
 - Я сказал - если потянет сильно.
 - Боже мой, во что вы втянули меня?
 - А как же пионерские лозунги - идти до конца и ни шагу назад? Вы считаете, можно во что-то втянуть взрослую сорокалетнюю женщину? Во что-то, что ей не нравится? Вы что, серьёзно решили считать себя жертвой? Ну, если вам так легче, пожалуйста.
 Он пожал плечами.
 - Теперь о насущном. Вот мы стоим в мрачном, сыром коридоре. Тёмном. Нам надо пройти в мой кабинет. Есть у вас спички?
 - Ничего нет. Я же не курю.
 - Так. На ощупь мы не пойдём; не хочу я идти здесь вслепую. Поищем что-нибудь.
 Спички нашлись у него в куртке. Кеша снял со стены какую-то палку с тряпкой на конце, и я поняла, что это Факел. Через минуту яркое ровное пламя осветило зал, в котором мы стояли. Пол под ногами был каменный, довольно грязный, усеянный клочьями соломы, листвой, тряпками, ветками, в общем, мусором.
 - Пойдём следующим образом. Руки у меня заняты огнём и оружием, за одежду, я думаю, хватать меня не надо, поэтому держитесь за косу. Смотрите постоянно на меня. Если я вот так подниму руку с пистолетом - внимание! - мы останавливаемся и ждём. Разговаривать не надо. Теперь мне надо сказать вам самое неприятное... Обещайте, что не забьётесь в истерике,
 - Да ничего со мной не будет. Говорите.
 - Чёрт, даже не знаю... Если почувствуете, что в темноте до вас кто-то дотронулся, не кричите, не опрокидывайте меня и не бегите сломя голову. Просто как-нибудь дайте мне знать. Это всё так, проверка на вшивость. И не оглядывайтесь. Ладно?
 - Хорошо.
 - Пойдёмте.
 Огонь освещал нам путь. Мы шли то прямо, то влево, то вправо, то вверх, то вниз, спускались и поднимались по ступенькам, открывали и закрывали двери, никогда не стучали в них и никто не попадался нам на пути. Почти никто. Пару раз мелькали вдалеке какие-то тени, но настолько быстро, что невозможно было даже определить размеры пробежавшего существа. Мы петляли, кружили, изредка рука с пистолетом поднималась и мы останавливались, пережидали что-то, шли дальше, опять поднимались и открывали дверь, он пинком, я её потом закрывала, смотрела мельком в стрельчатые окна зал, огромных, как паровозные депо, и видела лишь ветер и снег, и отводила взгляд. Большинство комнат были совершенно без мебели, вообще без каких-либо вещей; пламя освещало лишь сырые каменные стены, охапки гнилой соломы по углам. Но в некоторых стояло множество хорошо уложенных ящиков; здесь Кеша оглянулся и кивнул мне на них взглядом. Я поняла, что замок иногда используют для хранения вещей, не любящих посторонних глаз. А порой проходили через комнаты, которые когда-то давно были недурно обставлены; гнилой ковёр скрадывал наши шаги, сырые столики красного дерева ютились по углам; обрушившиеся диваны, склизкие обои, засохшие цветы наполняли атмосферу вонью запустения.
 Но что это - вот вошли мы в маленькую комнатку, много меньшую оставшихся позади, всего-то площадью метров семнадцать. И вижу я окно с чернотой за ним, жёлтые занавески, шифоньер с календарём, шумерлинский книжный шкаф и кровать под синим одеялом - это квартира, в которой я выросла, квартира моей матери. Всё здесь настолько знакомо, что кажется, по памяти смогу восстановить рисунок на обоях, рассказать историю каждого пятна на линолеуме. Что делает эта комната в Чёрном Замке?
 Воспоминания. Мне года четыре. Я тяну из-под ботинка милиционера свой альбом с рисунками; страж не обращает на меня внимания. Милиционер пришёл за папой; не помню, чем заканчивается эта сцена. Сны. Несколько лет один и тот же; позднее я пыталась описать его нескольким людям, и все они сказали, что в детстве видели нечто подобное: огромная машина накатывается, давит хрупкий цветочек, главное в этом сне - непередаваемый ужас неизбежности случившегося. Однажды снилось, будто два голоса о чём-то договариваются внутри меня, помню даже обрывки их разговора, тоже не из приятных. Как-то раз торчащие на маминой голове концы платка в темноте показались мне рогами; я уверовала, что рядом со мной лежит дьявол, и во сне пыталась с ним договориться (по-детски, конечно, например, обещала дать ему послушать на проигрывателе все свои пластинки). Ещё сон - видела, как летают от окна к шифоньеру бесформенные хлопьеобразные существа, гонятся за мной, я перебегаю от них с дивана на кровать и обратно. Мама потом спросила, что это я разбегалась ночью. И было ещё одно видение, не сон. Помню точно, как однажды среди бела дня по подушке прямо перед моим носом прошмыгнула маленькая, со спичечный коробок, женщина с коромыслом в руках. Она была в красной косынке и светлом сарафане. Родные сказали, что я видела домовуху.
 Но хватит об этом. Я вижу, что Кеша знает, где мы находимся. Губами он буквально вжимается мне в ухо и тихо, чтобы никто не услышал, говорит:
 - Это всё прошло. Вы теперь уже взрослая. Никогда вы сюда не вернётесь.
 А возвращаюсь так часто. Каждый раз, когда чувствую себя самой бедной, самой плохоодетой, самой некрасивой из присутствующих, когда не могу купить что-то в магазине, потому что продавщица якобы свысока на меня посмотрела. Когда мне кажется, что никто меня не любит; это так банально, избито, а между тем нет ничего трагичнее для человека, женщины. Возвращаюсь, когда не могу взять своего, когда позволяю обманывать себя в глаза, когда не могу сказать человеку, что я его ненавижу, а только мямлю что-то, улыбаясь ему. Каждый раз в эти моменты становлюсь я ребёнком. Маленький принц возвращался домой.
 Но от Кешиных слов вдруг сразу что-то отпустило у меня в душе. Чего мне комлексовать? Что было, быльём поросло. Сейчас-то у меня всё наладилось, да, одна, ну и что? Вечером посуду хочу - мою, хочу - неделю грязной простоит, дома могу не ночевать и никто мне не указ.
Детей нет, так деньги все трачу только на себя и сердце ни за кого не болит. Да и тогда всё было не так уж плохо. Были книги, был наркомаша По, была спрятанная в тайничке тетрадка с изображёнными собственной рукой голыми мужчинами (ну, как я тогда думала, они выглядят. Ошиба-а-алась!), были первые пробы пера, тоже сплошь эротические (граф повалил прелестницу в постель и они ПОЦЕЛОВАЛИСЬ). В общем, прошли мы эту комнату. Я на ходу погладила Кешу по спине, и он, обернувшись, одарил меня понимающей улыбкой.
 В безмолвии шли мы ещё минут пять. Настроение моё было приподнятым; если бы не запрет, я бы что-нибудь напевала по пути, и почти уже не держалась за Кешу, позабыв про все свои страхи, про все призраки и даже про то, что должна следит за запахом гари, который между тем стал очень сильным. "У кого-то каша сгорела, - промелькнуло у меня в голове. - Кажется, рисовая... Каша?!"- вдруг дошло до меня.
 И вот тут кто-то похлопал меня сзади по плечу.
 Я подпрыгнула на месте и вцепилась Кеше в плечо, уже разворачиваясь, уже собираясь взглянуть на ЭТО.
 - Обнимите меня! - услышала я громовой голос моего проводника, впервые такой сильный - от него.
 Сзади я прижалась к нему, обхватив его обеими руками и едва ли не ногами. Самое страшное было то, что никто больше не дотрагивался до меня, и я ежесекундно ждала повторения "дружеского приветствия".
 - Теперь вверх, - зазвенел голос Кеши, он бросил факел и взвился к потолку, увлекая меня за собой. В следующее мгновение мы вонзились в упругую теплоту внезапно ставшего близким потолка. Вылезли мы в пустой холодной комнате незнакомой мне части замка.
 Высоко вверх уходили узкие кладки стен, смыкаясь где-то далеко в темноте. Кеша попытался встать, но не смог - его ноги застряли в земляном полу, и все судорожные попытки вытащить их оказались тщетными. Я вылезла свободно и хотела помочь ему, но он криком отогнал меня подальше. Опершись на руки, напрягая всё своё мускулистое тело, мужчина рвался, как безумный, стараясь освободиться хотя бы на сантиметр, но напрасно - западня оказалась крепкой. Ещё несколько безрезультатных попыток, и, опустившись с хрипом, Кеша лёг, закрыв глаза. Раздражение к неподдающейся преграде поднялось в нём мутной волной. От охватившей его ярости он взревел дурным голосом. Безжизненное и пустое эхо подхватило отчаянные крики человека. Тысячекратно умножившись, они взлетели и, затихая, рассыпались во тьме над нами.
 - Так это вы пожелали, чтобы я застрял, - промолвил он, не глядя на меня.
 - Да что вы, Кеша, - умоляюще отозвалась я, не решаясь подойти к нему.
 - Что за чёрт, и это вся благодарность, - продолжал он, не обращая внимания на мои слабые оправдания, - что за срань такая, мы же уже почти дошли. Это помещение перед кабинетом. Видите дверь?
 Дверь была, да.
 - Так вот за ней цель нашего пути. А теперь что прикажете делать?
 - Может быть, попробовать отрыть?
 - Ага, саперной лопаткой, - горько усмехнулся он. - Ну что мне теперь, сгнить здесь?
 - А кто может вас освободить? Должно же быть что-то, какие-то условия, морской царь, например, вы ему скажете - отдам всё за своё спасение, а он вам - отдашь то, чего в своём доме не знаешь, а вы ему - годиться, и свободны. Ребёнка отдадим.
 - Так. Освободить меня не может никто. На этом уровне замка, кроме нас двоих, никого нет, тем более морских царей. Да у меня
в первый раз такие проблемы, раньше всё проходило, как по маслу.
 - Как по мылу, - уточнила я.
 Мы задумались.
 - Послушайте, Кеша, у вас же ещё есть пистолет. Выстрелите себе под ноги, в пол; может быть, ему станет больно и он вас отпустит. Только в себя не попадите.
 - Чушь какая!
 - Да здесь всё чушь, всё! Ничего другого мы, во всяком случае, сделать не можем. Ну что вам стоит попробовать? В конце концов, не паркет же портить!
 Он выстрелил, не дожидаясь окончания моей тирады. Опять отозвалось жуткое эхо, превратив в артиллерийскую канонаду одиночный выстрел, что-то простонало, вскрикнуло, и Кеша был освобождён.
 Вот таким образом мы добрались наконец до дивана, до кофе, до закрытой и запертой за нами двери.
 Кабинет Кеши представлял из себя классическое сочетание кожи, дерева, книг и картин. Большая просторная зала вся была заставлена мебелью - вдоль стен тянулись открытые книжные полки, прямо у окна стояли два застеклённых шкафа тоже с книгами и какими-то другими предметами. Посередине громоздился массивный письменный стол с зелёной переливчатой столешницей - уж не малахит ли? За ним уютно пристроился маленький картёжный столик с бронзовой пепельницей на нём, выполненной в виде нимфы, лежащей на краю раковины. У одного из книжных ярусов, справа, закрывая нижние ряды фолиантов, стоял диван; парные к нему кресла были расставлены по всей комнате. Тяжёлые шторы из тёмного сукна летучими мышами повисли от высокого невидимого потолка, теряющегося во мраке, и полностью закрывали окна. Я пригляделась и заметила, что левая стена была не сплошь закрыта корешками томов: примерно посередине книжные полки давали место небольшому камину, облицованному мрамором. На его крышке стояли безделушки - белый фарфоровый жеребёнок с задорно задранным хвостиком и два голубя, выполненные столь искусно, что казалось, они вот-вот сорвутся с места. Не смотря на то, что пыли вроде бы нигде не было, и лежащий на полу сине-белый ковёр не носил отпечатков грязных сапог, всё здесь казалось заброшенным и неухоженным; может быть, это происходило из-за слишком большого пространства кабинета, столь непривычного для меня.
 Тишину долгое время нарушал лишь стук часов.
 - Уютненько тут у вас.
 Он не отозвался; наверное, был на меня обижен. Я начала погружаться в сон. Даже не хотелось посмотреть, чем богата эта обширная библиотека. Ах, да, не спросила о многом, о детях, о том, кто тронул меня в темноте этажом ниже, о том, что... но это всё потом, потом. Может быть, проснувшись, я обнаружу себя (как это часто бывает в романах) в своей квартире, и всё это будет сном, и Он будет сном, и у меня только-только выскочат мои злополучные фурункулы-карбункулы, и я поеду зимним вечером по дороге в порт и никого не встречу, а просто разобьюсь где-нибудь к чёртовой матери. Э, э, подумалось мне тут, а ведь кто-то стучит.
 Кеша уже шел открывать, но почему-то не к двери, а к окну. Точно, звук шел oттуда. Вместе с порывами ветра в комнату ворвался белокурый мужик с крыльями. Только его тут и не хватало. Сон с меня как рукой сняло.
 - Привет, Метрик. давно жду тебя, давай, располагайся где-нибудь. Ну, как там?
 - Кеша, кто это? - вопросила я с дивана.
 - А это наша пятая колонна прибыла, шпион наш. Давай, давай, рассказывай.
 Метрик, задрав крылья, с уханьем рухнул в глубокое кресло.
 - Гавно все. Превращения идут медленно. ОНИ решили сражаться.
 - С кем? Со мной, что ли?
 - С вами. С ней. С кем получится.
 - Ха!
 - Вот вам и ха. Они снаряжают Воина.
 - Что? Воина? Они? Нет, этот год какой-то високосный, что ли. Ты, наверное, шутишь. А если нет, представляю себе, как он выглядит, этот их рыцарь... хромой на венике, небось.
 - Я не видел, что они для него придумали, капитан. Уверен только, что сражения не избежать. И мы должны готовиться. Никто, конечно, не ждал таких напастей, но что же делать.
 Кеша прошелся из угла в угол.
 - Ну, меня это не расстраивает... Представляешь, мы шли по Замку и эти паршивцы чуть не поймали нас на нижнем уровне; пришлось спасаться бегством через потолок, и я застрял!
 - Вы что, шли внутри Замка?
 - А как нам было вдвоем лететь через окно?
 - Капитан, я восхищаюсь вашей смелостью.
 - В принципе, этих мальчишек я не боюсь.
 - А я боюсь. И потому сам черт не заставит меня добираться сюда по коридорам; уж лучше я так, через окошко. Да и не нравятся мне все эти выверты через потолки. Давно я говорил вам, что добром это не кончиться - однажды вы застрянете. Так оно и вышло.
 - Но, в конце концов, все обошлось. Если я буду пользоваться твоей тропинкой, они совсем обнаглеют и поселятся у меня в кабинете. Хорошо еще, она не обернулась.
 - Да, увидеть такое...
 Тут Кеша подвел этого Метрика к дивану, на котором сидела я.
 - Дорогая, познакомьтесь, это герой всех времен и народов Метрик. Метрик, вы об этой даме уже наслышаны.
 Мужик с крыльями мне поклонился.
 - А вы, а вы... что вы... а кто?
 - Нет, женщины - это что-то, - улыбнулся Иннокентий.- Не пугайтесь, вам он не причинит никакого вреда. Хотя вообще тип довольно опасный. Чувашская Синяя Борода, если хотите.
 - В смысле?
 - У НИХ есть легенда о Метрике. Благодаря своим крыльям он поймал какую-то сивку-бурку и сказочно разбогател. Завел семь жен и всем строго-настрого запретил залезать себе под рубашку, мыться с ним в бане и прочие интимные моменты. Дело в том, что крылья нельзя было никому видеть, иначе они отсыхали. Ну а вместе с ними фатальным образом исчезало и богатство.
 - Ну и?
 - Ну и самая младшая жена, очевидно, не столь обремененная работой, как остальные, однажды прокралась за мужем в баню и углядела-таки летательный аппарат. Свершилось роковое — крылья отвалились, клад волшебной лошади пропал.
 - А жена?
 - Жене он отрубил голову, дорогая. И, заметьте, это был акт настоящего гуманизма; страшно представить, что сделали бы с ней остальные шесть жен...
 - Постойте, постойте, так ведь теперь-то он с крыльями.
 - А, крылья, - махнул рукой Кеша, - что рога у оленя. Одни отвалились, другие выросли.
 - А деньги? Они вернулись?
 - С деньгами, как всегда, сложнее.
 - Насколько я понимаю, он наш лазутчик. Но почему? Он ведь один из них? Товарищ Метрик, как же это так? Родные корни и всякое такое?
 - Я приезжий был, - лениво отозвался мужик, помахивая крыльями. Что-что, а эти приспособления у него были огромные - на полкомнаты. Интересно, задумалась я, говорят о связи размеров носа с размерами кое-чего другого у мужчин, а вот как, крылья могут быть указателем или нет?
 - Готовят Воина, Воина, - бормотал Кеша, прохаживаясь по кабинету. - Пешего или как?
 - Конного, мой капитан.
 - Ну и кто же этот отчаянный?
 - Сетнер, разумеется.
 - Конечно, кто же еще! Ромео сраный. И как ему только Нарспи позволила! Другого никого найти не смогли, что ли?
 - Да он сам вызвался. К тому же он неплохой наездник.
 - Ох уж все эти лямуры! И где будет сражение?
 - Хотят в замковом лесу, у берега реки.
 - Интересно, как это они собирались вызвать меня на эту "дуэль"? Ну, вот если бы ты этого не узнал?
 - Так ведь вы же все равно узнали бы...
 - Действительно. Скажи-ка, друг Метрик, а нельзя ли это все как-то исправить? Может быть, слетать нам, посмотреть, погулять, глядишь, и некому будет снаряжать их рыцаря?
 - Думал уже, думал. Не так все это просто. Наверняка они уже попрятались все, и попрятались как-то хитро, теперь до них не доберешься. Сами знаете, капитан, дома и стены помогают. Да и почему бы не принять их бой?
 - И кого же мы поставим?
 - Да вот хоть её.
 - Чего? Меня? - Я вскочила как ужаленная. - Ну уж нет. Мало того что я весь вечер прусь куда-то через метель, нюхаю этот сволочной лес, меня кто-то жутко трогает за плечо, да и это отвратительное ощущение пролезания через стены...
 - Через потолки, дорогая...
 - ...да какая разница, через потолки, так теперь мне надо еще с кем-то сражаться? Ну у ж нет. Я устала. Я хочу спать и есть. Хочу в ванну. И, кстати, в нормальный туалет. Чего вы хихикаете, Метрик? Сражаться не хочу. Это все.
 - Оставь её пока, Метрик, я её уговорю. Скажи мне еще следующее — на какой лошади будет Сетнер?
 - Я слышал, на белой.
 - Дурачье. Берутся за дело, а как - не знают. Мы выберем скакуна получше.
 - Капитан, позвольте это сделать мне. Все-таки я крестьянин, всю жизнь со скотом, знаю в этом толк.
 - Метрик, рыцарский конь не скот и крестьянин толк в этом знать не может. Мы с этим справимся сами.
 - Я категорически не согласна и не соглашусь никогда. Не с тем, что этот Метрик не будет выбирать мне лошадь, а с тем, что мне надо с кем-то сражаться.
 Они не обратили внимания на мою реплику и продолжали с жаром обсуждать какие-то детали. "Да не заставят же меня силой", - попыталась я успокоиться, но сердце все не унималось. Бедное мое сердце. Кто-нибудь когда-нибудь разве прислушался к тебе, разве пожалел тебя, успокоил. До сих пор не научилась я смирять его порывы, хотя сколько раз говорила себе: " Ну вот, а чего же ты ждала". Не ждала, никогда не ждала двусмысленности и недосказанности. Горько пожалела сейчас я о том, что остановила тогда машину перед вечерним путником, что сразили меня его черные волосы, его нежные, как цветы, глаза.
 Пожалела не из-за НИХ, не из-за всех начатых им разрушений - об этом я и не думала, а с ужасом поняла лишь, как не хочу я этой острой боли неразделенной любви; увы, я-то знаю, что никогда не будет он моим, моим до конца, пока, как говориться, смерть не разлучит нас. Быстрее бы, быстрее бы прошла эта любовь! Быстрее бы перестало стонать мое сердце; всякое чувство приносит боль, будь то ненависть или желание; лучше бы мне было, если бы бог сделал меня камнем. Вот я смотрю на него и не могу не видеть, как он красив, как молод, как совершенен и уверен в себе, а я-то, я-то... мне ведь уже не семнадцать лет, и все это не уйдет легко, как утренний туман. Как мне не хватало уверенности в нем и как яростно хотела я завладеть им. Ну почему я не стройная рыжая красавица с торчащими сиськами и длинными ногами? Тогда у меня была бы надежда, да и вся эта моя поздняя страсть - как горький мед. Конечно, он уговорит меня, если захочет. Не дай бог вам полюбить. Пусть лучше будет серая, унылая череда дней, чем это.
 Заговорщики мои тем временем собирались в дорогу, шептались, возились у письменного стола, рылись в книгах.
 - Любимая, - подошёл ко мне мой черноволосый друг, - сейчас мы слетаем е Метриком в город, посмотрим, какие тучи там собрались. Наверное, вы не захотите здесь остаться?
 - Ни за какие блага мира не захочу! Куда же мне деться?
 - Не переживайте. Сейчас, как в книжках, вы заснёте, а проснётесь утром у себя в комнате. Не получились наши каникулы. Ну, вы согласны?
 - Идёт. Давайте. Я уже готова.
 - Хорошо. Возьмите вот это и проглотите.
 Я покорно приняла из его рук таблетку в жёлтой оболочке и проглотила её, не запивая.
 - Кеша, скажите мне, это не мышьяк? А дальше? Вы меня опять понесёте на руках?
 - Да нет, положит в рюкзак и всего делов, - пробурчал Метрик. - Или превратит во что-нибудь маленькое.
 - Ах, да не пугай же ты её, - досадливо воскликнул Кеша. - Не влезай в наши разговоры. Лучше крылья почисти, а то воняешь, как больной голубь. Дорогая, насчет содержимого таблеток всегда интересуйтесь до того, как вы ее глотаете. Хотя в случае с мышьяком это, наверное, бесполезно... А теперь, - ласково обратился он ко мне, садясь на колени у дивана и положив свою руку мне под голову, - мы должны поговорить. Ведь вы уже согласны, правда?
 - Да, - прошептала я и тут же вскрикнула от изумления ж испуга. - Кеша, что это с вами? что это у вас?
 За его спиной высоко вверх взметнулись, задев его волосы, два огромных черных крыла, отразивших тусклое свечение лампы на столе. Он слегка взмахнул ими в воздухе, пробуя свою силу, и поднятый ими ветер зашелестел газетами и книгами на столе, тронул мою причёску. Метрик, сидевший на подоконнике, уважительно присвистнул.
 - Это всего лишь крылья. Итак, сейчас вы заснёте, а проснётесь, как я уже сказал, дома. Там вам надо будет осмотреться; главное, найти себе скакуна по вкусу. Дорогу к месту поединка найдёте сами. Думаю, со всем этим вы справитесь. Меня вы увидите уже только перед турниром.
 - Вы покидаете меня?
 Он склонился ещё ниже и поцеловал меня.
 - Нет. Но мне надо всё приготовить.
 - А оружие?
 - Вооружайтесь пока духом. Главное - это то, на чем вы поедете. Выбирайте получше, хорошо? Обещайте мне.
 - Обещаю всё, что угодно.
 - Я знал, что не ошибся в вас, дорогая. Я люблю вас.
 - Я тоже люблю вас.
 - Тогда до свидания.
 Дремота уже начала сковывать мои члены. Я закрыла глаза, вздохнула и погрузилась в ничто. Помню лишь резкий, сильный порыв ветра в комнате, звон опрокинутой статуэтки и холод от распахнутого окна. И почему-то последней моей мыслью была мысль об оставленной на автовокзале машине, как там она сейчас, и там ли.


 I I I.
Но мне придется выбирать:
Кайф или больше,
Рай или больше,
Смерть или больше.
(Егор Летов, группа "Гражданская оборона")
 На следующее утро я проснулась от странного звука: мне показалось, что рядом кто-то тихо стонет; что за черт - подумала я, пытаясь разлепить веки, и тут же поняла, что эти стоны издаю я сама, а все существо моё пронзает сладостное чувство полового удовлетворения. Короче, проснулась я от оргазма; что ж, такое случалось со мной и раньше. Если я долгое время по каким-то причинам не занимаюсь любовью, то примерно раз в две недели природа делает мне такие приятные сюрпризы. Так уж я устроена, автономно, да. Интересно, а с кем же это я согрешила? - захотелось мне вспомнить, но сновидение уже убежало от меня, не оставив и следа.
 Я надумала повернуться на бок и опять застонала - теперь уже от боли. Ну так и есть, вновь страшная болезнь овладела моей задницей, на ней выскочил новый здоровенный гнойник /вроде один/. Что-то частенько начали они меня беспокоить, никогда так не было. Больно то как. "Полежу еще маленько и встану,"- решила я.
 В комнате было очень светло, тихо и холодно. Большое застывшее зеркало отражало зимний свет, льющийся из окна. Кровать моя стояла напротив, и я увидела, что за ночь стекла покрылись искрящимся морозным узором; раскинулись запорошенные ветви, пробивалась из белой земли белая трава, падали, падали огромные шестиконечные снежинки.
 Минут через пять я все-таки вылезла из-под одеяла. Осторожно прошла на кухню, выпила таблетку "Беналгина" и приложила к прыщу ватку, смоченную новокаином. Зажатая между двух ягодиц, она прекрасно держалась и без лейкопластыря. События вчерашнего вечера я старалась не вспоминать пока; ночь прошла, я была дома, ничто не напоминало о походах по сырым темным коридорам, но я тем не менее твердо знала, что все случившееся - правда. Это приводило меня в уныние - придется сражаться, а не хотелось. Натянув трусы, я чем-то наспех перекусила и задумалась вот о чем.
 Лошади дома были следующие: на одной из картин парочка, гнедой жеребец и белая кобыла, пили воду из реки, освещенной закатным заревом; затем на гравюре "Торжествующий бультерьер" вдалеке, у барского дома, резвился какой-то лошак; в кухне за доской, на которой висели полотенца, был заложен вырезанный из куска обоев сине-мраморный конь (в один из вечеров мне, наверное, нечем было заняться), и еще в серванте за стеклом стояла керамическая красавица редчайшей масти - буланая в белое яблоко. Это была Луна из "Всадника без головы" ; аналогия мне не понравилась, и эту кобылу я отвергла сразу же. Да, выбор, прямо скажем, не велик. Можно взять, конечно, жеребца, пьющего воду, но эту картину мне подарил один художник, явно не анималист, и. конь у него вышел скорее тяжеловозный, нежели скаковой. Хотя, вспомнила я, раньше тяжело вооруженные рыцари сражались именно на таких першеронах. Легкая лошадка упала бы под грузом их доспех и оружия. Да, но у меня-то всего этого нет, так что тяжеловоз пусть отдыхает. Парная ему белая кобыла не годилась по причине своей масти; вчера Кеша с презрением отозвался о белом окрасе лошади моего противника, да я и сама знаю, что светлые животные слабее своих тёмно-окрашенных сородичей. И что же остается - барский жеребчик с гравюры, скачущий так далеко, что даже масть его угадывалась с трудом, и синий бумажный конь? Приехать на турнир и сразу стать посмешищем - синяя лошадь, вот ведь, да еще в разводах. Одного такого засмеяли жители Менга. Надо искать, не может быть, чтобы это было все.
 Я рылась в шкафах, в своих старых рисунках, во всех своих ветеринарных книжках. Со страниц учебников на меня слепо глядели схематически-абстрактные лошади - голова, хвост, четыре моги, лошади без шкуры (пособие по изучению мускулатуры), просто лошадиные скелеты. Один из них повернул голову и клацнул зубами - я в ужасе захлопнула "Зоологию". Между тем меня не покидало ощущение, что время, отведенное мне на сборы, заканчивается. Ах, ну где же ты, где же ты, моя лошадка, быстрая как ветер и легкая как пух, с ногами, разрывающими даль? Лети же, лети скорее ко мне! Может быть, попытаться её нарисовать? Я выхватила из стопки чистый лист бумаги, и вот на нем возникла голова, больше похожая на голову больного монстра, кривенькая шейка, раскосые глазки - нарисованная Катя Пушкарева укоризненно взглянула на меня, и я, плюнув, смяла листок. А ведь когда-то нарисовать любое животное было для меня как два пальца обоссать; время ждет, а мы не молодеем, да.
 И тут меня осенило. Я опять бросилась к книжным полкам и трясущимися руками стала дотрагиваться до корешков, ища то, что мне нужно. Вот, вот, А.С.Пушкин, стихотворения, первый том, 1828 год. Прочитав про себя, я поняла, что это оно, То Что Мне Нужно. Костей, конечно, можно не собрать, этот огонь удержу знать не будет, но господи, как мне ЭТО подходит. Итак.... Я прокашлялась и срывающимся голосом начала:
Кобылица молодая,
Честь кавказского тавра,
Что ты мчишся, удалая?
И тебе пришла пора...
 Светло-рыжая (рыжие женщины все похотливы, как козы), стройная, сверкающая, блистательная задрожала в комнате едва видимая кобылица, заиграло солнце в золоте её гривы, вздрогнуло мое сердце.
Не косись пугливым оком,
Ног на воздух не мечи,
В поле гладком и широком
Своенравно не скачи...
 Воздух вокруг кобылицы начал успокаиваться, и её силуэт проступил яснее. Голова у неё была небольшая, ушки - острые и подвижные, она косилась на меня своими темными глубокими глазами, всхрапывала, пробовала воздух, пыталась сорваться с места, приседала на задние ноги, угрожающе поднимала передние с округлыми небольшими копытцами. Вся ровная, ни ребрышка не видать, но живот подобран, круп невелик, одним словом, кобылка, девочка.
Погоди, тебя заставлю
Я смириться подо мной:
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.
 Кобылица встала в полной упряжи. Еще недоверчиво поглядывала на меня, еще вздрагивала нервно, но уже разрешила подойти, огладить. Кожа у неё была тонкая, такая, что видно было проходящие кровеносные сосуды, волос на теле короткий, золотой, грива до полу, хвост в завитках. Ах, а ноги то, ноги - тонкие, тоньше моей руки, и горяча-то, горяча принцесса. Оголовье уздечки из тонкой кожи, с золотыми
украшениями, в изумрудах, удила оттягивают нежные губы, она волнуется, прикусывает железо, закладывает свои острые ушки; мундштук вырезан из белой кости и покрыт инкрустацией, поводья мягкие, так и просятся в руку. Седло темное и тоже все в золоте; потник богатый, расшит вручную цветами и узорами. Прекраснейшая из лошадей дрожала под моими руками, готовая принять на себя всадника и вихрем понестись вперед.
 Так, а я-то в чем поеду? По такому случаю надо ведь что-то торжественное одеть, а выбор у меня, сами понимаете. Подошла к шифоньеру, открыла его створки; сразу же бросилась в глаза парча свадебного платья, укрытого в полиэтиленовый чехол; сколько лет уже пылиться тут, давно надо было продать, а теперь уже старое, наверно. Но шитье еще. горит, еще блещет красным на белоснежном фоне. На минуту представила я себе сказочную картину, как лягут на рыжий бок моей кобылицы складки богатейшей немецкой ткани, но тут же со вздохом отказалась от этой мысли. Седло-то на лошади, насколько я в этом разбираюсь, было не дамским,а, повторюсь еще раз, выставлять себя на посмешище я не собиралась.
 Вырядилась в конце концов в какие-то темные драповые брюки, голубой свитер и черный бархатным пиджак о карманами. Любимая моя вещичка, одеваю редко, берегу. Бросила прощальный взгляд на парчовое платье: эх, где ты, красота моя?
 Только я закинула ногу в стремя, только призывно всхрапнула моя красавица, пробуя удила, как позвонил телефон. Ну что, брать трубку или я уже как бы в пути? Если это собачники, то помочь я никому уже не в силах, уезжает их ветеринар в неблизкий путь, но совет-то дать можно. Я подождала какое-то время. Ладно, подойду, а то уже минуты три трезвонит, наверное, что-то серьезное.
 Звонил мой давний любимый, с которым мы расстались больше года назад. Точнее сказать, он меня бросил, едва я намекнула ему, что пора
бы принять какое-то решение. Вот дурачок невезучий, позвонил бы пару дней назад, сейчас бы уже в раю лютню изучал.
 - А, это ты,- раздраженно сказала я в трубку, узнав его голос.- Чего тебе надо?
 - Вот... решил поздравить с Новым Годом...
 - Что ж так рано? За месяц вперед?
 - Да ты понимаешь, в прошлые-то праздники мы как-то разминулись...
 - Послушай, как там тебя звали... Ты вообще-то помнишь, что было в прошлый Новый Год? Помнишь, как настойчиво я звонила тебе, как умоляла встретить его со мной? И как ты тогда поступил? Ты просто перестал мне звонить.
 - Да я звонил, сколько раз. И поздравить звонил, ровно в двенадцать. Я-то думал, что это ты не хочешь меня видеть.
 - Милай,- усмехнулась я,- ну что ты мелешь? Хотел поговорить и не смог дозвониться? Ты хоть сам-то понимаешь, какая это чушь? Прекрасно ведь знаешь, в какие часы меня можно застать дома; мне ведь клиенты дозванивались как-то. И потом. У тебя какие-то проблемы?
 - Вот вспомнил тебя на днях. Точнее, не то что бы вспомнил, и не забывал... но вот подумал... может, нам встретиться, поговорить?
 - И опять целый год встречаться, что бы "просто разговаривать"? Без взаимных обязательств? Да на хера мне это надо, а?
 - Раньше тебя это устраивало.
 - Да меня никогда это не устраивало. Просто я, дура, думала, что у тебя есть какие-то планы. Вот и давала. А теперь ты мне не нужен.
 - Ну как же,- голос его стал ядовитым, - у тебя, я слышал, появился какой-то мальчик.
 - Откуда ты знаешь? Тебе кто-то сказал?
 - Люська рассказала. Ну ты даешь. И что же у вас там происходит?
 - Мы просто любим друг друга. Понимаешь, просто любим. В общем, сейчас я спешу, не могу больше с тобой говорить. Не звони мне больше. О тебе я вспоминаю как о чем-то плохом.
 - Никогда не думал, что ты сможешь сказать мне такое.
 - Теперь я могу говорить все, что думаю. Ну, давай, пока, а то я тебе еще не это скажу.
 Да, и знаешь, что мне больше всего не нравилось в тебе?
 - Что? ( Вот негодяй, пытается казаться ироничным).
 - Скупость. Три розочки зимой, всего стольник, мелочь, каждый день можно дарить. - Я не знал, что ты любишь цветы.
 - Теперь знай. Мы все любим цветы. Вот такие мы странные, женщины.
 - Ну извини. Может быть, все-таки...
 - Извиняю. Будь счастлив.
 И повесила трубку. Тут же забыла о разговоре.
 Вы когда-нибудь ездили верхом? Если да, то вы поймете, какие чувства охватили меня, едва я коснулась седла. Никакой "железный конь" не
даст той уверенности в себе, которая наполняет человека, сжимающего ногами бока породистой верховой лошади. Это и обладание, и содружество, и любовь, и борьба. Вы держите в руках поводья, лошадь волнуется под вами и вы воистину чувствуете себя венцом творения.
 Кобылица моя просилась в путь. Но куда ж:е мы поедем, точнее, как... как мы туда поедем? Через дверь? И там на улицу, через Комбинат, в центр, на окраину, в северо-западный, в Новоюжку, куда? должен же быть какой-то путь, несомненно ведущий к месту поединка. Я осмотрелась и тут увидела ее. Тропинку. Она вилась между ветвями заснеженных елей, нарисованных морозом на стекле окна. Точно, точно, если приглядеться, то можно заметить, что по тропинке уже кто-то прошел незадолго до меня, оставив в снегу четкие следы. Удивляться я уже перестала. В окно так в окно. Точнее, в стекло.
 Покрытые снегом ненастоящие деревья вдруг ожили прямо на стекле, замахали мне приветливо своими ветками, словно просили поторопиться. Ветерок ворвался в комнату, неся поземку из этого искрящегося морозного леса; я сомнительно покачала головой, зажмурила глаза и тронула пяткой кобылицу. Та послушно тронулась в сторону окна и, не встречая сопротивления с моей стороны, вдруг мягко перепорхнула через раму, унося меня в заколдованный лес.
 Приземлившись, она тут-же побежала рысью вперед по тропинке. Седло заколотило меня между ног, и я едва не слетела в снег, взвыв от боли - действие анальгетика начало проходить. Всеж-таки верховая езда - не мое хобби, надо сказать прямо. Хорошо еще, кобылица была на диво послушной, и одного движения моей ноги оказалось достаточным, чтобы она перешла в галоп. Когда лошадь идет галопом, чувствуешь себя гораздо душевнее; особенно была благодарна смене аллюра моя многострадальная жопа, которая думать не думала, что неразумной хозяйке ее взбредет в голову скакать в таком состоянии верхом. Я стиснула зубы и вспомнила Павку Корчагина, строившего одной только лопатой какую-то там железнодорожную ветку; сразу стало легче. Осмотревшись, я поразилась окружающей меня белизне. Никаких других красок не было в этом лесу - белые деревья, белые пеньки, белые птицы, белая тропинка, и все это искрится, сверкает, как елочный дождик; ну еще бы, снег-то вокруг почти нетронутый, только один неизвестный испоганил его до меня, натоптал своими сапожищами.
 Резвая кобылица несла меня вперед. Что это за время выдалось в моей жизни, все время бегу куда-то, еду, путаюсь в сугробах, изнемогаю от усталости, мучаюсь прыщами. Люблю, надеюсь, ожидаю. Скачу верхом, наслаждаюсь жизнью. Кобылица печатает свой шаг в снегу; как в сказке, вижу я рыжину ее точеной ноги в ослепительной белизне тропинки. Только единожды обернулась я назад и увидела вдалеке окно, из которого попали мы в нарисованный морозом лес; сквозь него едва различимы были внутренности моей комнаты, какая-то мебель, а впрочем, это уже позади. Тут вдруг послышалась нежная трель далекого телефонного звонка; я усмехнулась и дернула поводья, подгоняя кобыдицу.
 Не успела я даже серьезно задуматься о том, кто бы это еще мог звонить мне в это время, как новый шум нарушил безмолвие леса. Где-то впереди зашевелились низко склоненные под снегом ветви, кто-то закричал, послышались человеческие голоса, забрехали собаки и чистое пенье охотничьего рога перекрыло все эту какофонию. Кобылица настороженно запрядала ушами, заржала, и тут же ей ответили три или четыре лошади. Откуда-то справа на тропинку вылетели богато одетые всадники, во главе которых на вороном жеребце гарцевал сам Кеша. Я радостно вскрикнула и направила к нему свою лошадь. Через секунду мы уже обнимались, и я плакала от восторга.
 Под ним был огромный черный конь, весь лохматый, хищный, опасный, как дикий зверь. Показывая налившиеся кровью белки своих глаз, он закружил вокруг моей рыжей кобылицы, коротко всхрапывая и качая своей могучей головой. Кеша одернул его и жеребец, смирясь, затанцевал под ним, не оставляя, однако, совсем надежды и изредка касаясь мордой моей притворной смиренницы. Кеша оглядел меня и глаза его восторженно раскрылись (мои, когда я рассмотрела его, тоже, но с несколько иным чувством).
 - Да где вы взяли такое чудо? Ни хрена себе лошадка!
 И он наклонился потрепать по шее мою кобылицу; та вздернула голову и отпрянула, недовольно перебирая тонкими губами железо удил.
 - Ну и мы не лыком шиты. Вы-то, Кеша, вы-то как вырядились.
 На моем любимом друге было женское платье из темно-зеленой тяжелой ткани, расшитой серебром и украшенной камнями, волосы его были распущенны по плечам и спине, падали на вороной круп жеребца, мешаясь с черной мастью животного. На голове Кеши в тяжелых завитках прически поблескивала алмазная диадема; кажется, даже глаза были слегка подведены. Он настороженно глядел на меня, сверкая взглядом из-под опущенных ресниц. На плечах у него была накинута шуба из серебристо-черной лисы. Публичный дом какой-то для извращенцев, не иначе.
 - Кеша, что все это значит? - обмерла я.
 Он не успел ответить, как из леса вывалилась пятерка задохнувшихся от бега бультерьеров. Их красные языки свешивались чуть не до земли, маленькие глазки горели ненавистью. Сколько лет уже занимаюсь собаками, казалось бы, все породы знаю как облупленные, а никак не могу
раскусить этих свиноподобных крысообразных пончиков. У кого они добрые, у кого злые, у кого веселые, у кого ленивые, у всех - глупые, и ни у кого - трусливые. Отчаянные, безумные маленькие собачки, с которыми в Венгрии охотятся на кабанов, а в Англии - на крыс. На гравюре у меня дома, той, помните - "Торжествующий бультерьер"- был был изображен как раз пес этой породы, задравший молодого кабанчика.
Прибежавшие собаки окружили нас и стали сосредоточенно подпрыгивать, пытаясь ухватить меня за ногу.
 - Осторожнее,- предупредил меня Кеша,- могут вцепиться. Я тут решил выехать вас встретить, заодно собачки разомнуться.
 - Я сейчас свалюсь с лошади из-за ваших чертовых собачек, - предупредила я, с трудом удерживая свою кобылицу. - Кеша, ну что вы за человек, все у вас как не у людей. Собак завели самых мерзких. Ездите на каком-то черном паровозе. Мужик этот ваш крылатый - где он, кстати? Зачем-то переоделись в женское, а я к женщинам ну совершенно равнодушна.
 - Мэтрик сейчас в свите, но теперь без крыльев, так что вы его и не узнаете. Ну как, вы вообще-то готовы?
 - Готова, насколько это было возможно. С лошадью мне, конечно, повезло. Нет только оружия.
 - Эдгар!- крикнул Кеша в сторону стоявших в отдалении всадников. Тут же к нам подъехап высокий черноволосый мужчина. - Отдай ей копье.
 Тот отстегнул от седла тонкое алое копье и молча передал его мне.
 - Имейте в виду, это именно то копье, которым архангел Гавриил сразил Змия, - любезно прокоментировал мне Кеша.
 - Вы осчастливили меня этим, дорогой.
 Я взвесила все оружие в руке - оно оказалось гораздо легче, чем мне думалось.
 - Пристегните его к седлу, там должна быть такая специальная штука.
Тут одна из собак, маленькая тигровая сучонка, подпрыгнула и, изловчившись, ухватила меня за сапог.Я заорала - челюсти у них дай бог - и тупым концом копья треснула собачонку прямо по ее жадной харе; акробатка с визгом отлетела в сугроб. Остальные твари, остервенев, молча начали носиться вокруг нас.
 - Тубо, Гектор, тубо, Марго, Речель, Калисто, все успокоились! - приказал им Кеша, и собаки немного притихли.
 - Ну как, не сильно она вас?
 - Вот мне только прокушенной ноги не хватало, - обреченно сказала я.- Мало того, что задница раскалывается, так еще вы на меня собак своих притравили. Очень мило.
 - Вам что, дорогая, седлом натерло?
 - Нет. У меня опять. Едва терплю.
 - Вот это да. Пили что-нибудь?
 - Пила обезболивающее, но уже не помогает.
 - Надо было взять с собой. Да еще вы в седле. Этого я и боялся.
 - Может, отложим?
 - А может, вообще не будем?
 Я вздохнула еще раз. Он одернул жеребца и дал команду трогаться. По бокам от меня встали два безмолвных рыцаря; Кеша взглянул на меня, пробормотал "Вот дурак, как это сразу не заметил" и накинул мне на плечи свою роскошнзгю шубу. "С барского плеча",- подумалось мне, и я тут же одернула себя; ну нежели нельзя не язвить хотя бы сейчас? Не успела я тронуть поводья, как кобылица моя уже рванулась вперед и мне стоило больших усилий сдержать ее.
 На этот раз путешествие было недолгим. Вскоре наша кавалькада достигла опушки в лесу, уже настоящем, с коричневой корой деревьев и не таким белым снегом. Присмотревшись, я заметила, что это место кажется мне знакомым; точно, оно напоминало обрывистый берег возле Певческого Поля, где летом зеленая трава - "эта трава в сердце моем" - прячется под сенью высоких кленов и где всегда так тихо, так мирно, словно это оживший пейзаж из диснеевского мультфильма про Вини-Пуха. Никогда не казался мне мой город скучньм, грязным и провинциальным.
 Противники уже ждали нас. Тусклой серой стеной они стояли на противоположной стороне опушки. Увидев их, мне впервые пришла в голову мысль, что все это не бред, и вполне вероятно, мне придется что-то здесь делать. Паника охватила меня и я оглянулась, ища поддержку. Какое там! Доезжачий брал на сворку бешено рвущихся псов и цепью прикручивал их к дереву. Для Иннокентия установили под кленами высокое кресло и он, укутанный уже в другую шубу, из голубого песца, садился в него, расправляя складки своего зеленого платья. Коня его держали под уздцы два спешившихся человека. Одному из них Кеша коротко отдал какое-то приказание, тот подбежал ко мне и взял поводья моей лошади. В своем паже я узнала белокурого грязного Мэтрика; хоть сейчас он был и без крыльев, все равно запах от него исходил не из лучших. Я бросила умоляющий взгляд на Кешу, но он, очевидно не случайно, не смотрел в мою сторону. Это вогнало меня в ярость. "Ах ты, волшебник Изумрудного города,- забубнила я себе под нос,- Хозяйка Медной горы нашелся, вот как плюну сейчас на все, уеду домой, тогда попрыгаешь". Решительно никому не было до меня дела, даже рыжая бестия, частично мне (хотя бы как чтецу) обязанная своим существованием, и та наложила кучу на мои страдания и теперь рвалась в бой. Я едва удерживалась в седле от ее диких прыжков. " Что ж, тем дело и закончится, - рассуждала я, - не успеем мы, что называется, скрестить копья, как я вылечу из седла. Пусть он тогда сердится, кричит - я сделала все, что могла".
 В лагере врагов верховым был тольно Сетнер: его белая лошадь сразу бросалась в глаза на фоне зловещей массы его спутников. Собак у них, по всей видимости, не было, во всяком случае, их не было слышно, не то что наших, рвущихся со своей цепи и заливших весь снег вокруг себя каплями слюны. Сам Сетнер был спокоен, лошадь его стояла прямо, не кидалась на дыбы и не пританцовывала.
 - Отстегните копье,- посоветовал мне Мэтрик, державший в узде кобылицу.
 - Зачем? - насторожилась я.
 - Уже пора.- ответил он. - Один совет от союзника - ни в коем случае не позволяйте выбить себя из седла. Если вы упадете на землю, вам конец. Понятно?
 - А почему Кеша мне этого не сказал? - поинтересоваяась я, возясь с седельными застежками, державшими копье.
 - Ну не знаю, - пожал плечами Мэтрик.- Забыл.
 - Вы почему без крыльев? - зачем-то спросила я.
 - Так вы же их видели в прошлый раз. Они и отвалились.
 - Бог ты мой,- посочувствовала я.- И что, каждый раз так?
 - Каждый раз. Терпежу уже нет никакого, - пожаловался он.- Шубу, может, снимите, а то мешает?
 Я согласилась и скинула с плеч пушистую накидку. Мех упал прямо под копыта кобылицы; никто не кинулся его поднимать, и разбойница прошлась по нему своими тонкими копытами. Добрых двадцать тысяч коту под хвост. Но об этом не время..
 С нашей стороны зазвучал рожок, я оглянулась - Кеша сделал мне знак рукой, долженствующий означать "вперед". Кобылица увидела его приказ раньше меня, задрала хвост и понеслась вперед.
 Нам навстречу ровной рысью двигался всадник на белом коне. Копье я ухватила так, как представляла себе по картинкам и как мне
было удобнее, но все равно в моих руках оно ходило вверх-вниз. Эх, ружье бы сюда, была бы я человек с ружьем, и тогда мне сам черт не брат.
А тут, а это...
 Противник приближался и я с удивлением обнаружила, что им оказался маленький худощавый юноша лет семнадцати, тщедушный, подслеповатый и явно переболевший в детстве рахитом. У него были типично местные черты лица - раскосые узкие глазки, выдающиеся скулы, черные жидкие волосенки, но странно, мне его лицо даже понравилось, оно было каким-то миловидным и очень печальным. Подгоняя свою лошадь, он до крови закусил нижнюю губу и пристально, с каким-то ужасом глядел на меня, прямо в глаза. И я узнала это смирение отчаяния, охватывающее человека, когда ему уже нечего больше терять. Это чувство возникает, например, когда вы понимаете, что любимый издевается над вами и вынуждены расстаться с ним - навсегда, когда умирает ваш ребенок и вы не можете даже плакать, когда вы видете, что сейчас разобьетесь и отпускаете руль автомобиля.
 Когда мы уже совсем сблизились, я с ужасом увидела, что вместо копья у него в руках была довольно толстая длинная неструганная палка. Острие моего оружия было направлено прямо ему в сердце, само копье было легким, как пух, а кобылица несла меня так ровно, что мне не составило бы труда пронзить юношу насквозь. Ощущение, что это нечестно, заставило меня поднять древко, и мы разминулись. Своей палкой он даже не задел меня.
 Разворачиваясь, чтобы отъехать к своим, я бросила взгляд на тех, кто пришел вместе с Сетнером. Их было не меньше двухсот, низкорослых, кряжистых, с мутными, мало что выражающими глазенками. С раздражением я узнавала в них черты столь опротивевшего мне народа и пожалела на миг, что зачем-то подняла свое копье. Когда я проезжала мимо, из толпы полетели проклятия и матерная ругань в мой адрес. Ах, вот вы как, голубчики! Ну ничего, во второй раз я не дам спуску вашему сопляку, а когда он проиграет, вам уже недолго останется. Превращения уже наложили свой отпечаток на облик врагов; лица и руки многих были покрыты густой коричневатой шерстью, некоторые поэтому были одеты очень легко, так как появившаяся натуральная шубейка делала излишними шубы и дубленки. Носы людей сплющились, глаза едва виднелись из-под мохнатых бровей, толстые губы шевелились, шепча заклинания древних киреметей. Среди стоявших в первых рядах я заметила мелькнувшее приятное личико и задержала свой взгляд на высокой статной девушке в национальном уборе, обильно украшенном серебрянными монетами. Она смотрела не на меня, на Сетнера, и невольно залюбовавшись ею, я вдруг вспомнила легенду о том, что раньше, в древности, до татаро-монгольского нашествия (вообще добавившего много черной краски в палитру нашей родины) чуваши были высоким красивым народом с голубыми глазами и светлыми, как мед, волосами; чувашская земля была плодородной и в изобилии давала людям хлеб, рыбу и дичь. Тогда все были счастливы. Действительно, и сейчас в некоторых чувашских деревнях встречаются красивые светловолосые . крестьяне, похожие на тех, о которых говорит сказание. И еще увидела я одну женщину, старую, пригнутую к земле, один вид которой разорвал мне сердце. Это была моя бабушка, моя добрая старая бабушка. Помню неловкую сказку ее "золотой петушок, серебряный брюшок". До сочинительства ли сказок было ей, прошедшей войну, честным трудом вырастившей четырех дочерей и потом еще шестерых внуков. Надеюсь, что она меня не узнала, хотя что-то подсказывало мне, что это не так.
 Я пришпорила кобылицу и в раздумьях вернулась в свой стан, приблизилась прямо к трону светлейшего князя.
 - Капитан,- передразнила я Мэтрика,- вы видите, дело гавно.
 - Да уж вижу, что гавно, только не дело, а кое-кто еще,- ответил он мне.- Зачем вы подняли копье?
 - Не могу же я убить безоружного.
 - У него была палка. Если бы у него так не дрожали от страха руки, он бы вас так ею огрел, все небо в попугаях показалось бы. Может быть, вам просто стало жалко его?
 - Нет, не стало,- огрызнулась я, не зная твердо, правду говорю или нет.- Просто мне показалось, что это нечестно.
 - Детский сад какой-то,- обреченно вздохнул Кеша, обращаясь к рыцарям, окружавшим его трон. - Давайте-ка, сделайте последний шаг к своему счастью. Вы же всю жизнь хотели, чтобы хоть единожды настал час, когда все было бы в ваших руках. Так вот, этот час настал. Отступать поздно. Возьмите себя в руки, дорогая.
 - У меня такое ощущение, что вы используете меня для каких-то своих целей.
 - Любимая,- попытался он успокоить меня,- все, что я делаю, я делаю только ради вас. Теперь уже поздно решать. Теперь надо действовать.
 - Ага,- уныло согласилась я и развернула кобылицу вновь на линию огня. Уже пуская ее вскачь, я краем глаза заметила, что один из рыцарей отвязывает от дерева бультерьеров и подумала еще: "зачем это?". Тут вновь притянули меня горящие глаза моего соперника, и я позабыла все, крепко держа копье и мчась ему навстречу. В следующее мгновение тупой конец его палки с чудовищной силой ударил меня в грудь; я пошатнулась и едва не слетела на землю. Копье мое изменило свое направление и вонзилось в шею белой лошади Сетнера, ранив ее; алая кровь пролилась на снег под ногами животных. Все это пронеслось передо мной в считанные доли секунды, и очнулась я только когда рыжая кобылица резво несла меня обратно.
 -Ну что, убедились? - спросил меня Кеша, едва я слезла с лошади и без сил, с сильной болью в груди (и в жопе, не забывайте!) упала ему под ноги. - Поднимите ее.
 Меня подняли, и он взял меня на колени, утирая своими длинными волосами слезы, катящиеся по моим щекам. Взгляд его был в это время туманен и отрешен, он глядел словно сквозь меня, думая о чем-то своем. Постепенно боль проходила, и я попыталась встать, но ноги едва держали меня.
 - Кобылицу не упустили? - прошептала я.
 - Вот она стоит, родимая, - отозвался Мэтрик, вдвоем с кем-то еще державший рвущуюся от них чертовку.
 - Собак рано отвязали. Как бы псарей не перегрызли,- доложили Кеше.
 - Говорил же я,- встрял бывший крылатый.
 - Я это все без тебя как-нибудь решу,- одернул его мой друг.
 - Хорошо, хорошо, мой капитан. Там они уже на третий заход собираются.
 - Вы как, дорогая? Можно подождать еще пару минут, но не больше. Давайте-ка, я вам помогу.
 Он встал со своего места и помог мне подойти к кобылице. Глядя на это адово животное, я не смогла сдержать стон - оно превратило мою еще нужную мне попку в сплошное кровавое месиво.
 - Еще один раз. И все будет кончено. Вы посмотрите, как ОНИ слабы. Маленький хрупкий юноша - все, что у них есть.
"Наверное, это все же больше, чем больная баба, уже не способная даже ездить верхом",- подумалось мне, но я промолчала.
 - Вооружитесь, дорогая., как говориться, перепояшите свои чресла яростью. Вспомните, обороняйтесь. Плюшевый мишутка шел с войною прямо на Берлин, грозно рычал, прутиком грозил.
 Сквозь слезы я улыбнулась и почувствовала себя лучше. Взяв стремя, Кеша подсадил меня в седло и ободряюще похлопал по ноге.
 - Кстати, почему вы в женском платье? - спросила я.
 - Помните, я говорил вам о своей сестре?
 - Которая ненавидит весь свет? И что же? Причем здесь ваша сестра?
 Но он не ответил мне. Бой начался, и вот я вновь пытаюсь удержаться на своей лошади. Руки так дрожат, что какое там попасть в соперника, дай бог просто не выронить копье. Вижу, что лошадь у Сетнера вся залита кровью, как видно-то на белом; она трясет головой и очень неохотно, медленно несет своего всадника мне навстречу.
 - Остановитесь! - кричит мне противник, едва мы сближаемся. - Одумайтесь! Это страшная ошибка!
 Но меня уже не остановить, не остановить рыжую кобылицу, над которой я уже потеряла всякую власть и которая безудержно несет меня навстречу, может быть, гибели. Сетнер пускает в ход свою дубинку, промахивается и попадает прямо по прекрасной кобылице; та спотыкается, падает на колени, едва не скинув меня, но тут же оправляется, поднимается в ярости на дыбы и впивается зубами в многострадальную шею белой лошади. Та визжит от боли, разворачивается и бьет копытами в грудь кобылицы. Тут бы и ударить мне в спину противника, но какое там, я и копье-то давно выронила из рук и, вцепившись в гриву своего взбесившегося скакуна, пытаюсь только не упасть на землю. Сзади слышу я ужасный крик ярости и тут со стороны моих друзей на Сетнера налетает порыв Черного ветра и сбрасывает его в снег. Почудилось мне или действительно мелькнуло в нем лицо моего принца? Рыжая кобылица тут же опускает на упавшего свои острые копытца, я боюсь, что она затопчет его и пытаюсь осадить ее назад. Лошадка Сетнера, задрав хвост, уносится куда подальше.
 - Ахыр, ахыр, хыр,- слышится позади меня какой-то хрип и повизгивание, и на лежавшего в снегу Сетнера накидывается пятерка разъяренных долгим ожиданием бультерьеров. Теперь я понимаю, зачем Кеша взял их с собой на эту зимнюю прогулку, зачем отвязывал их в середине поединка суровый рыцарь. Бедолаге теперь уже никто не поможет, и я, отвернувшись, возвращаюсь. Эти псы сжимают свои челюсти с такой силой, что сразу ломают кости, рвут сухожилия, в этот момент их можно застрелить, отрезать им голову, но зубов они не разожмут. Никогда, никогда больше не буду я любить бультерьеров. Какие ужасные крики издавал Сетнер, когда его рвали на куски эти мерзкие твари! Ничего подобного мне не приходилось слышать раньше. Наверное, собаки были натасканы специально на человека. Я заткнула уши, чтобы не слышать, ЧТО он кричит, когда они отгрызли ему правую руку, и лишь минут десять спустя, когда они разорвали ему живот и растащили по снегу внутренности, все стихло.
 Сидя на троне, Кеша расчесывал свои волосы, глядя прямо на кровавую бойню. Мне он кивнул на место у своих ног, где была подостлана упавшая шуба из чернобурой лисы. Я села и обняла его за ноги, уткнувшйсь ему в колени. Все было кончено. И тут же лопнул мой фурункул. Конфузливо поглядывая на своих спутников, я побежала в ближайший кустарник - облегчиться. Один из рыцарей по приказу Кеши пошел за мной и прикрыл меня развернутым в руках плащем: зима, нигде не укроешься.
 Вы скажете - это было нечестно. Ну а что честно в этой жизни, скажите-ка мне? Было бы честнее, если он забил меня своей дубиной? Если бы ради благополучия тех, кто мешал мне всю жизнь, я отказалась от своей любви? Может, я и пожалела в душе о случившемся, может, жалею и сейчас. Но исправить-то ничего уже нельзя. Надо жить дальше.
 И не скажу, что жизнь моя полна угрызений совести. Постепенно все стало забываться, время лечит все раны. Я по-прежнему занимаюсь собаками (но только не бультерьерами), живу в отличной квартире, выбор теперь обалденный, переезжай хоть каждую неделю. Катаюсь на крутой машине - "Тойота РАФ 4": тонированные стекла, электроподъемники, компьютер, автоматическая коробка передач, кожанный салон-люкс. Со здоровьем у меня тоже все наладилось, ни разу со времен поединка не беспокоили меня больше никакие фурункулы.Даже кожа на заднице, вечно гиперемированная и воспаленная, полностью зажила и, по свидетельству современников, стала гладкой и нежной, как у всех.
 Кеша оставил меня, и оправиться от этой потери я не могу до сих пор. Это была такая любовь, которая случается с человеком лишь однажды. Где-то он развлекается сейчас? Может быть, ссорит дельфинов в Тихом океане или резвится со стаей летучих мышей в катакомбах глубоко под землей? Не знаю. Иногда я думаю - а уж не подшутил ли он надо мной тогда? Вроде бы ИХ не осталось, а все равно народ вокруг дерьмовый. Еду вечером на свои двести квадратов и вижу, как постепенно приходит в упадок прекраснейший Город в мире; осыпается побелка со старинных особняков, зарастает тиной Залив, в домах воцаряется тень от давно нестриженных тополей.
 Ах, да, и забыла рассказать главное - через девять месяцев после ухода Кеши у меня родился прекрасный ребенок, мальчик. По возрасту, конечно, очень поздно, но есть дети, от которых не отказываются. Роды были очень тяжелыми, но, глядя в темные глаза своего малыша, я чувствую, что сторицей вознаграждена за все мучения - ведь он так похож на своего сумеречного отца.