Гримасы судьбы

Часть первая

Один из них был сыном полковника КГБ, другой – сыном простого еврея. Они дружили. Не думаю, что нужно объяснять пикантность ситуации. Дружили крепкой мужской дружбой, чистой и верной. Без теперешней двусмыслицы. По окончанию мединститута были распределены в заштатную больницу. Где, как и в институте, их дразнили «сиамскими близнецами».
Была одна странность, однако Марк ее не замечал: Станислав Смирнов никогда не приглашал товарища в родительский дом. Сам навещал Вайсбергов почти ежедневно. Вел задушевные беседы с Михаилом Борисовичем, отцом Марка, с удовольствием поглощал кулинарные изыски его матери, Ривы Натановны. Короче, чувствовал себя как дома. О своей семье он не распространялся. Если любопытствовали, мрачнел и переводил разговор. Только однажды обмолвился другу: «Тебе повезло, у тебя классные предки!» Но сразу умолк. А тот, одолев любопытство, ничего не спросил.
Вайсберги были уверенны: юноша не заражен бациллой антисемитизма, и принимали его как родного. В институте, а потом в больнице, где друзья работали, у Станислава сложились ровные отношения со всем коллективом. Но только с Марком он был достаточно откровенным, даже критиковал власть придержащих, что в те времена было небезопасно даже для сына полковника КГБ.
 Со своим отцом, человеком замкнутым и суровым, он задушевных бесед вести не мог. Тот воодушевлялся, только громя врагов народа: чеченцев, евреев и прочих инородцев. Бранное слово «жид» Слава слышал с детства. Если у полковника случалась неприятность, в ней всегда были «повинны» они. Жена не перечила, поэтому об ее отношении к злокозненной нации сын не знал.
Первая накладка получилась в девятом классе: юноша влюбился в еврейку. Но девочка вскоре перевелась в другую школу, и любовь, не успев разгореться, угасла. Однако любопытство к таинственному племени осталось. Оно будоражило мысль.
«Почему евреи вызывают неприязнь? – размышлял он. – Не потому ли, что проявляют смышленность. И не только в торговле, как утверждает отец. Их имена блистают в математике, юриспруденции, медицине. Легче перечислить, где они не выделяются, в лучшем значении этого слова. Не отсюда ли зависть и ненависть?! Ведь некоторые более многочисленные народы не дали миру ничего. Сам отец, несмотря на предубеждение, пользуется услугами не районного врача, а Хаймовича. Еще и лебезит перед ним». Пытливому молодому уму хотелось разобраться в проблеме, но не с кем было ее обсудить. Отец отвечал грубо, по-солдафонски. Товарищи насмехались: его интерес казался им странным.
С Марком он сблизился из любознательности. И не нашел в нем ничего из утверждений отца: ни хитрости, ни корысти, ни зловредности. Друг ему нравился. Но рассказать о нем дома не осмелился. Да это и не требовалось: Родителей не интересовало, с кем он общается. Сыт, одет, обут, что еще надо?! Им никто ковровой дорожки не подстилал, все добывали своим горбом. И сыну не собирались ее подстилать. Тем более, что советская власть открыла все двери настежь, только учись.
-Молодежь пошла не в нас. Нет в них ни комсомольского задора, ни патриотизма, – сетовал папаша. – Все на прогнивший Запад поглядывают! Будоражат жиды народ. И в пропасть волокут!
-Что им неймется? Все богатые, учатся в университетах и отдыхают в Сочи. Что еще надо? – в ожидании ответа на полковника заинтересованно смотрела супруга. Лучше ему угодить она не могла бы. Оседлав любимого «конька», тот стал ораторствовать перед женой, как перед полными трибунами. С жаром громил ненавистную пятую колону инородцев-космополитов, мешающих лично ему, Смирнову Ивану Ивановичу, построить коммунизм в одной отдельно взятой стране.
-Обнаглело проклятое отродье! Сталина на них нет! – кипел он от негодования. – Счастье, что вовремя узрел, а-то бы «твоя» шальная доченька продолжала дружить с ними. Женишка моими «молитвами» забрили. Пусть теперь погорбатится. А я уж постараюсь, чтобы в армии нахлебался дерьма. За Славку не волнуюсь, – продолжил он спокойнее. – Он парень с головой, глупость не сморозит. Не то, что эта дура!
Сын тем временем все больше «прикипал» к Марку и не представлял, что их разведет по разные стороны «баррикады». Они обсуждали все аспекты жизни, избегали только разговоров об Израиле. А именно, противостояние «миролюбивого» Египта еврейскому «агрессору» было главной темой средств массовой информации. Казнь Абдель Нассером коммунистов скромно замалчивалась.
Марк Вайсберг и Станислав Смирнов даже наедине не касались этой животрепещущей и взрывоопасной темы. Интересы Смирнова были далеки от ближневосточного конфликта. Но, полагая, что проблема не волнует друга, он глубоко ошибался: Марк принимал ее близко к сердцу и хотел бы узнать мнение друга. Но не решался.
«Со Славкой об этом говорить не стоит, – размышлял он. – Не только он, никто не может понять наших реалий, не столкнувшись с ними. Мне «повезло»: наша семья на своей шкуре познала «справедливость» Советской власти. Родителей за «пятую графу» дважды вышвыривали с работы, меня пытились оставить без распределения. Дяде Моте, «врачу-отравителю», пришлось испытать на себе все «прелести» лагерной жизни. Он то и помог развеяться моим юношеским иллюзиям. А Станислав живет в тепличных условиях и не допускает мысли о двойных стандартах».
Вайсберг вспомнил, как Гайлитис – главный врач провинциальной больнички – пригласил его на работу. Как было обидно, что всех распределили, а им пренебрегли. Но самым обидным было безразличие друга. «Славку не колыхнуло, что меня, отличника, не только не оставили при аспирантуре, но не распределили. А ведь профессора уже обсуждали тему моей будущей диссертации. Какая ирония! Предложить аспирантуру ему, ленивому двоечнику, поступившему в институт по блату, а не по призванию! А меня, мечтавшего об этом с детства, оставить за бортом, – от обиды он заскрипел зубами, но тут же одернул себя: – Что я зациклился на своих проблемах? Он поглощен мыслью о Зенте. Где тут думать обо мне?! Любовь сильнее дружбы».
Только известие о распределении Смирнова с Зентой в ту же больницу утешило молодого доктора. Совместное проживание снова сблизило парней. После работы они часами играли в шахматы и обсуждали медицинские проблемы. Казалось, ничто другое их не интересует. Но это было заблуждением. Они были молоды. Оба были влюблены.

* * *
-Доктор Зента, все в больнице гадают, что вас привлекло к нам? Столичная молодежь не рвется в провинцию, – пожилая няня выглядела смущенной. – Да и Петушок только Вайсберга приглашал.
-У всех прозвища, – усмехнулась доктор. – Но Гайлитис совсем не похож на пернатого.
-Сами знаете: Гайлитис – по-латышски «петушок». Но вы не ответили: почему очутились у нас?
Зента Викторовна пожала плечами.
-Что плечиками пожимаете? Меня не обманешь! Все ваши хитрости насквозь вижу: вы примчались за Вайсбергом, а Смирнов – за вами! Прямо карусель какая-то. Только Вайсберг влюблен в другую, – с загадочной улыбкой произнесла баба Дуня.
-В другую?! – сдавленным шепотом повторила та.
-И надо признать, соперница ваша – дамочка опасная! – няня выдержала театральную паузу. – Что не спросите, как ее зовут? – Но вопроса не последовало. – А зовут ее госпожа Медицина! – объявила старушка, довольная розыгрышем. – Однако раньше времени не радуйтесь. Эта «мадам» опаснее любых вертихвосток. Будете дожидаться, пока доктор очухается, останетесь в старых девах. Лучше переключитесь на Станислава Ивановича. Жених – загляденье и веры нашей. А, главное, души в вас не чает! Напрасно вы глазки закрыли, ушки заткнули, не желаете ничего замечать.

* * *
Зента Крастыня, сидя в напоминающей келью комнатке, перекладывала вещи. «Зачем притащила наряды? Чтобы пылились в чемоданах? Кому они нужны?! Надену кастрюлю вместо шляпы, Марик все равно не обратит внимания! Я для него – пустое место! – Заплаканными глазами девушка оглядела комнатку. – Надо быть такой безмозглой дурой, чтобы бросить шикарную квартиру и помчаться за ним! Зачем? Что я вообще делаю в этой «собачьей» конуре?! Он даже не заметил моих усилий. Я не нужна ему!» – горько рыдая, девушка бросилась поперек кровати. – Могила! Настоящая могила! Ризница в два метра! Даже шкаф в этих четырех метрах не помещается, вещи висят на стенках, вместо картин. Какая убогость! Увидев, как живу, маму хватил бы удар.
Дома единственного ребенка, красивого и ласкового, баловали. Все желания выполнялись безоговорочно. Последствия этой неразумной любви предвидела только сестра матери, Барбара. Но и она боготворила племянницу.
-Избаловали тебя, принцесса, родители. Каждая твоя прихоть воспринимается как неотложная потребность, – начала она однажды серьезный разговор. Зента подбежала к ней и стала целовать. Старая дева растаяла, но, отворачиваясь от поцелуев, продолжила притворно ворчать. – Не все станут любить тебя, как мы. – В ответ девушка только засмеялась. Понимая, что разговор не получается, тетя напустила на себя строгость. – Судьба наказывает красавиц за самомнение. Потому замухрышки счастливы замужем, а красотки одиноки. Платят за свою уверенность в неотразимости. – Поймав снисходительный взгляд племянницы, она без тени улыбки продолжила. – Не ухмыляйся! Считаешь, старая тетка ничего не понимает?! Когда-то, слушая маму, также думала я.
Зента недоверчиво усмехнулась. «По своему опыту знаю, насколько ты заблуждаешься. Стоит улыбнуться, и добиваюсь всего, что пожелаю, – мысленно оспаривала она доводы тети. – Красота, милая моя, неодолимая сила! Твоя беда, что не сумела воспользоваться ею».
Рыдая в своей коморке, девушка вспоминала слова Барбары и горько сожалела о своей самоуверенности. «Надеялась, Марк умрет от радости, что обратила на него внимание, а он и бровью не повел, – терзала она себя. – Я отвергла более симпатичных парней, как же меня угораздило влюбиться именно в него? – копалась она в себе. – Никому не рассказать, но привлекли не ум и интеллект, а волосатые мужские руки. Мечтаю чувствовать эти обезьяньи лапы на своем теле. Чтобы они гладили и обнимали меня. При одной мысли об этом млею от счастья. Сколько раз стыдила себя, но справиться не могу. Просто наваждение. При любом случае, будто ненароком, стараюсь дотронуться до кудрявой «шерстки» на его руках». – Она в истоме обняла себя за плечи. Так хотелось ласки! Но Марк, с которым ежедневно встречалась на занятиях в институте, не проявлял никаких чувств. – Я заблуждалась, принимая его равнодушие за робость, – с горечью осознала она. – Инициатива и изобретательность не могли помочь! Напрасно устраивала вечеринки, культпоходы, танцы. Больше всего уповала на них. Это – мой конек. Знаю, как реагируют мужчины на гибкое женское тело. И Марик не исключение. Неоднократно ловила его восхищенный взгляд. Но этим все ограничивается. Он держится «крепостью», не желающей сдаваться. До определенной поры я не падала духом: на горизонте не виднелось ни одной конкурентки. Да и что мне соперницы?! У кого еще такая дивная фигура: высокий рост, тонкая талия и длинные ноги?! У кого такая нежная кожа, которую самой приятно поглаживать?! Черты лица не идеальны, но хороши. Ведь недаром его друг, Смирнов, столько лет пускает слюни. Однако Славка, по которому сохли все девчонки института, мне даром не нужен. Мне нужен Марик, и только Марик. И я не сдамся. Буду бороться за свою любовь, за которую успела заплатить высокую цену.

* * *
После окончания института у меня были все шансы остаться в Риге. Папа договорился с главным врачом 1-й городской больницы, и та прислала на меня запрос. Я рассчитывала, что Марка как отличника, оставят при аспирантуре. Но неожиданно все обернулось по-другому. Аспирантом чуть не заделался бездельник Смирнов, а самого талантливого студента «послали» на чертовы кулички. После комиссии Марк был бледен, но держался с достоинством. Даже пытался шутить, что после полученного «нокаута» нелегко. Мое сердце разрывалось от сочувствия. С ним поступили так несправедливо, что хотелось кричать. Но это был бы глас вопиющего в пустыне. А все мои хитро разработанные планы рухнули. Рига меня уже не прельщала. Пришлось повоевать с комиссией, которая подло поступила с Вайсбергом, но без зазрения совести удовлетворила запрос больницы. Вернее, требование моего отца. Не обошлось без скандала и с ним. Впервые папа кричал и обзывал меня дурой. Но я настояла, чтобы меня распределили в ту же больницу, в которую взяли Вайсберга.
Подружки, зная причину моего «странного» поведения, также не одобрили его. Вокруг было много сплетен. Факультет напоминал муравейник. Только виновник моих манипуляций ни о чем не догадывался. Как же он изумился, встретив меня в своей провинциальной больничке. Не меньше, чем я, увидев там Смирнова. До меня еще не дошли слухи о его «подвиге». Действительно «карусель» какая-то, как сказала баба Дуня. Чтобы быть ближе к Вайсбергу я отказалась от Риги, а Славик из-за меня отказался от аспирантуры. С тех пор здесь работает «Святая троица» рижан: Вайсберг, Смирнов и я. Удивительно, что при любви провинциальных коллег давать прозвища, нас не прозвали тремя мушкетерами. Причина, должно быть, в том, что они не читали Дюма.
Мы с Марком и Славой стали ближе друг другу. Рабочие дни проводим в больнице, а после работы и в общие выходные ходим в кино, играем в карты, совершаем прогулки. Когда Марк дежурит, меня развлекает Смирнов. Его фантазия не знает границ. Однажды отвез на конезавод, где нас обучали верховой езде. В другой, раздобыл фаэтон и возил по окрестностям на удивление глазеющим. Он не афиширует свои чувства и не досаждает мне. Только молча смотрит влюбленными глазами. Дурачек наивно полагает, что причина, по которой распределился в нашу больницу, никому неизвестна. Марик тоже держится по-приятельски, но его отношение доводит меня до отчаяния. Несмотря на все мои уловки, этот тип выскальзывает из «рук».
Забыв, про свой атеизм и все сомнения, Зента начала неистово молиться: «Господи, если еси на небеси, пусть Марк Вайсберг полюбит меня! Раньше не досаждала тебе просьбами, а теперь не прошу, заклинаю! Я не умею молиться, родители не научили. Они и сами не молятся. Но ведь до тебя доходят простые слова, идущие от сердца. А мое сердце рвется на части. Я люблю! Люблю его! Люблю так, как никто не любил. Не могу и дня прожить, не видя его. Каждой клеточкой чувствую Марика. Кажется, даже ощущаю биение его пульса. Господи! Заставь его сделать первый шаг! Заставь признаться в любви! Не каменный же он! Пусть на мне женится! Он не пожалеет. Никто не будет его так любить, как я!»

* * *
«Погода меняется. Ломит раненная нога, – скривился Гайлитис от боли. – Слава Богу, врачи пожалели молодого солдатика, не ампутировали ее. По гроб жизни буду им признателен».
Сколько таких, как он, вернулось без рук, ног, глаз! Во время войны, среди массы изувеченных, они чувствовали себя не такими несчастными. Но после нее им пришлось выхлебать чашу «яда» до дна. Многим некуда было вернуться: ни дома, ни родни. Никому не нужные, не приспособленные к мирной жизни, они не знали, куда деться. Спивались и погибали. Погибали не от пуль и снарядов, а от беспросветной жизни.
Арнольд поражался равнодушию правительства, бросившего на произвол своих защитников. Желая облегчить их участь, он стал навещать госпиталь и помогать раненым. Старая врачиха, Анна Георгиевна, потерявшая на фронте сына, заинтересовалась судьбой хромающего волонтера. Худой до измождения, в потрепанной шинельке и старых солдатских сапогах, он ни разу не пропустил «дежурства». С трудом передвигаясь от одной кровати к другой, молодой человек находил в себе силы помогать другим и вселять в них надежду. Одно его присутствие уже благотворно влияло на несчастных. Постепенно доктор сблизилась с парнем и узнала его нелегкую судьбу.
Арнольд или Ронька, как звали его в семье, несмотря на свое аристократическое имя, был сыном простого крестьянина, смертельно ненавидящего богачей-кровососов. Отец надеялся, что Красная Армия, освободившая Латвию в 40-м году, приведет к порядку и справедливости. Но когда к богатеям стали причислять крепко стоящих на ногах крестьян, заработавших достаток собственным горбом, возмутился. И возмутился так громко, что услышали нескромные уши и донесли куда надо. Отца арестовали, но вскоре выпустили. Выручил родственник, большой человек у советской власти. Но домой вернулся уже не гордый и свободолюбивый человек, а его тень. Что с ним произошло, осталось тайной, в которую никого не посвятил. И вскоре зачах. За ним ушла жена.
Когда началась Отечественная война, Арнольд добровольцем ушел на фронт, а после демобилизации в живых застал только бабушку. Та приняла его радушно, даже всплакнула. Эти простые человеческие чувства его растрогали. Наконец-то, рядом появилась родная душа.
-Рядом с бабушкой жила большая еврейская семья, – делился с доктором Гайлитис. – Их старшая дочь, Хавка, была настоящим соловьем. Птицы замолкали, слушая ее пение. А пела она, пожалуй, всегда, даже во сне. – Я же, – смущенно улыбнулся он, – готов был ее слушать круглосуточно. – Но из соседского дома не доносилось ни звука. А где Васерманы? Еще не вернулись из эвакуации? – допытывался я.
-Никуда они не уезжали, – бесцветным голосом прошепелявила бабуля.
-А Хавка?!
-Вы не можете представить, что я пережил в ожидании ответа, – обратился он к Анне Георгиевне. – Хавка была единственной девушкой, о встрече с которой мечтал в окопах. Мысленно засыпал ее письмами с признаниями в любви. И страшился по возвращению найти замужней.
-Она выжила?! – нетерпеливо перебила доктор.
-Нет, – покачал он головой, – никто из них не выжил. Всю семью уничтожили в сотне шагов от нашего дома. В местечке не осталось ни одного еврея. Но уничтожение ни в чем не повинных людей не вызывало у моей бабки ни малейшего сострадания. Она была удивлена моим пристрастием. «Что разорался? – напустилась она на меня. – Я в них не стреляла! А плакать у меня есть о ком! Твоего отца уничтожили не немцы, не полицаи, а твои коммунисты. Но ты убиваешься не о нем, а о каких-то жидах!» Не попрощавшись, я выскочил из дома и дал себе зарок: никогда не переступать ее порога. Впоследствии узнал, что дядя Ян, сын бабушки, во время оккупации приложил руку к уничтожению евреев. Уверен, он участвовал в расстреле Васерманов. Хотя у него не было основания ненавидеть их. Они не были ни богачами, ни большевиками и не причинили никому зла.
Но это не волновало ни дядю, ни его товарищей. Они выслуживались перед гитлеровцами и «добросовестно» делали свое черное дело.

* * *
-Марк! Признайся, что у вас с Зентой?
Тот отвлекся от статьи и с изумлением взглянул на друга.
-Отлично понимаешь, о чем спрашиваю! – Слава зло впился глазами в приятеля.
-Что на тебя нашло?! Оторвал от работы для пустой болтовни и злишься?!
-Перестань юлить и не мучай девушку. Если любишь – женись!
-Сбрендил? С какой стати мне жениться? – Марк покрутил пальцем у виска. – Ты влюблен – ты и женись! А я претендую только на роль шафера.
Ответ Марка выбил парня из колеи. Но вскоре ревность снова ослепила его. Он не поверил, что можно остаться равнодушным к такой красавице.
-Послушай, ты, книжная крыса! – не сдерживая гнева, взревел Слава. – Хоть понимаешь, что творишь с нами?! Если не любишь, уйди с дороги! – Но вдруг, увидев ошеломленные глаза Марика, глаза незаслуженно обиженного ребенка, понял свой промах. – Налей еще! – потребовал Смирнов, отмечая примирение в пустой забегаловке.
-Хватит, и так набрался.
-Чушь! Я трезв, как стеклышко! Только язык немного заплетается. Выпью кофе и будет хоккей!
- «Хоккей»! – передразнил Марк. – Видишь, как надрался!
-Я пошутил. Давай поговорим. Скажи, неужели ты равнодушен к Зенте? И не обманываешь?
-Надоел!– огрызнулся Вайсберг. – Три часа вдалбливаю: я люблю другую! Сколько можно повторять?!
-Но она замужем.
-Чувства не подаются контролю, – грустно произнес Марк. – Но хватит! Прекратим разговор!
-Не красивее же она Зенты? – не веря в такую возможность, Слава с нетерпением ждал ответа.
-Для меня Фрида красивее всех красавиц.
-Яркая брюнетка с цыганскими глазами? Только женщина-вамп могла растопить такой айсберг.
-Считаешь, оно у меня ледяное? – указывая на свое сердце, Марк рассмеялся. – Просто я однолюб. Но я напрасно разоткровенничался: ты пьян и ничего не понял.
-Что привязался? Не пьян я! – отмахнулся тот. – И расскажи, почему ты не со своей пассией?
-Сколько повторять? Замужем она! Замужем! А старый придурок ей изменяет!
-Ты-то откуда знаешь? Она посвящает тебя в семейные тайны?
-Тоже придумаешь! Меня информирует ее мамаша.
-Что же твоя примадонна не бросит мужа? Детки за подол держат?
-Жалеет этого козла. Сопьется, пропадет без нее. Он ведь талантливый режиссер.
-Режиссер?! Скажи еще, что она актриса.
-Еще какая! А была робкой девочкой. Он взял ее в свой театр и заставил поверить в свои силы. Вот и бросилась за ним сломя голову.
-Так у тебя совсем нет шансов?! – посочувствовал Слава.
-Надеюсь, что не все потеряно: одумается и уйдет от него.
Марку надоела эта «волынка», и он решил предвосхитить очередной вопрос:
-Что мы все обо мне, да обо мне? Решается твоя судьба, а не моя. Но решать ее надо на трезвую голову. Так что ложись спать, а утром смело вперед на покорение «пика любви» по имени Зента!

* * *
Зента увидела впереди себя спину Вайсберга, идущего по коридору с медсестрой Марией. Бедра той с одной стороны упирались в бок доктора, с другой – в стенку. На ягодицу можно было улечься, как на софе. Но в больнице привыкли к необъемной Машеньке и перестали замечать ее габариты. Видели только ее восхитительную мордочку. Больные сходили по ней с ума. И она никого не обделяла вниманием.
«На ловца и зверь бежит! – обрадовалась доктор, увидев, как Марк с сестричкой вошли в ординаторскую. – Надо, наконец, поставить точки над «и». Сколько еще ждать, пока раскачается и сделает предложение? Попрошу Машу выйти и поговорю с ним начистоту».
Зента взялась за ручку. Но дверь была заперта. Она постучала. Никто не открывал.
«Что такое?! Почему не открывают?» – девушка не могла поверить, что Марик, ее безупречный Марик, заперся с этой девкой. – Нет! Это невозможно!»
Она снова постучала. И снова тишина, щемящая тишина. Оглохнув от боли, она не слышала стука каблуков, проходящих мимо. Зента умирала. Умирала под дверью, за которой он занимался любовью. Жизнь потеряла смысл.
«Совокупляться с этой дешевкой, которой брезгуют последние пьяницы! – негодовала она. – С дрянью, которая никому не отказывает. Отвергнуть меня и выбрать ее, эту потаскуху, не стоящую ломаного гроша!»
Обида придала ей силы. Выпрямившись и высоко подняв голову, она направилась в свой кабинет. Никто не слышал ее стенаний. Никто не видел слез. Это снова была гордая и независимая доктор Крастыня.! Только улыбка померкла на милом лице. Оно побледнело и осунулось.

 * * *
Доктор Крастыня выпросила неделю отпуска, но у друзей не появлялась. Не возвратилась она и домой. Из коллег ее также никто не видел. Встревоженные приятели обратились к главврачу.
-Какая-то она странная и торчит в своей комнате, – вмешалась в разговор баба Дуня.
Недоуменно переглянувшись, мужчины бросились к Зенте. Стучали, звали, но никто не отзывался. Лишь услышав голос главврача, девушка открыла дверь. Перед их изумленным взглядом стояла не эффектная красавица, а ее бледная тень. Плохо причесанные волосы спадали на небрежно застегнутый халат. Веки опухли. Губы, без помады, были бледны. Она казалась даже ниже ростом.
-В чем дело? Почему рветесь ко мне? – хриплым голосом спросила Зента. – Я никого не звала! – и, не дав Гайлитису открыть рот и выяснить, что случилось, захлопнула дверь перед носом.
Но Смирнов настырно продолжал стучать. Отчаявшись, он разбил стекло и влез в комнату через окно. Стоя за дверью, Марк услышал плач, но войти не решился. Понимал: третий лишний.
Через непродолжительное время Зента и Станислав объявили о своей помолвке.
Крастыни устроили молодым грандиозную свадьбу в ресторане «Астория». Была почти вся элита города. Столы накрыли по высшему разряду. Оркестр надрывался до утра. Среди известнейших артистов была Лайма Вайкуле. Нарядная публика куталась в меха и сверкала бриллиантами. Но ослепительно красивая невеста не казалась счастливой.
 
* * *
Смирновы были счастливы выбором сына: умница, красавица и единственная дочка богатых родителей. Что больше радовало, сказать трудно. Даже национальность «простили» невестке.
-Революцию спасли латышские стрелки, – утешал себя полковник. – И сват – наш человек! Видела, с какими людьми дружит?! – захлебывался он от восторга. – У нашего Славки губа – не дура.
-Дело не в папаше, она красавица! – похвалила выбор сына Галина Петровна. – Интересно, почему в девках засиделась? Что за женщины пошли: замуж не торопятся, рожать не хотят? Бесятся от хорошей жизни. Другая, на ее месте, умерла бы от счастья: такой парень взял! А эта сидела за свадебным столом, как обделанная.
Муж, не слушая ее, размышлял, из каких средств Крастыньш отгрохал такую роскошную свадьбу: «Надо узнать источник и поприжать мерзавца, – планировал кегебешник. – Развелось хапуг, разворовывают страну, раздирают в клочья». – Но сразу одумался: «Если уличат свата, отзовется на Славке. И мне достанется на орехи. Разумнее не шебуршиться».

* * *
В больнице Смирновых ждал сюрприз: накрытые столы и остроумный «Капустник», разыгранный коллегами. Искреннего веселья было больше, чем в «Астории». Даже новобрачная развеселилась. Когда вечер подошел к завершению, администрация вручила им ключи от квартиры. От неожиданности молодая супруга расплакалась. Вопрос о жилье вызывал у молодых бесконечные споры: Зента категорически отказывалась переселиться в комнату, освобожденную Марком.
-Не стану жить там, где все пропитано его духом, – категорично заявляла она.
-Напрасно катишь на него бочку! – ревность царапнула сердце Станислава, но он старался сохранить объективность. – Другой на его месте воспользовался бы ситуацией.
- Все равно он негодяй! – упрямо настаивала жена.
-Этот «негодяй» не посчитался со своими интересами и уступил нам комнату. И не только уступил, но отремонтировал ее. А в наших Палестинах достать жилье нелегко.
-Мне не нужна его помощь! Слышать о нем не хочу!
-Это не любовь, а каприз. Каприз красивой женщины, привыкшей к поклонению. Ты оскорблена, что он не поддался твоим чарам.
-Ты представить не можешь, как я его ненавижу!
-За что?!
Вопрос остался без ответа. Не посвящать же мужа в унижение, испытанное за дверью ординаторской.

* * *
Станислав чувствовал раздвоение личности. С одной стороны, он любил и уважал Марка, ценил его дружеское расположение и стремился к общению. С другой, – ревнуя жену, не мог справиться с неприязнью. Она нарастала, как снежный ком. Любое упоминание о Вайсберге отзывалось болью. Его тень сопровождала всюду, даже умудрялась делить супружеское ложе. Слава подозревал, что тот незримо присутствует в воображении жены, когда она отдается страсти. От этой мысли чувства улетучивались, и потенция падала. Повернувшись к жене спиной, он делал вид, что засыпает.
Новобрачная не сомневалась в любви мужа, но не могла понять его поведение. Перепады настроения и понижение потенции вызывали тревогу. Она тоже любила мужа. Вернее, старалась полюбить, и дала себе зарок быть преданной и верной.
«Слава во сто крат красивее этого волосатого предателя! Что я в нем нашла?! Чем он околдовал меня? Каким зельем опоил, что, ненавидя, продолжаю мечтать о нем? Мечтаю впиться в его губы и искусать их в кровь! Мечтаю чувствовать на своем истосковавшемся теле его отвратительные волосатые руки и до боли в костях ощутить его объятия».
Отдаваясь со всей страстью, на какую была способна, она боялась открыть глаза и увидеть не того, кого так пылко желала.
Зента и предположить не могла, каким зорким делает любовь мужа, каждым своим нервом ощущающего ее и молча страдающего от неразделенной любви.
«Мазохистка! Извращенка!» – в сердцах обзывала себя новобрачная, но не могла избавиться от страсти. Только встречаясь с толстухой Машей и вспоминая позор, пережитый за дверью ординаторской, любовь переходила в ненависть. Тогда хотелось не целовать Марка, а застрелить, зарезать, изувечить, разорвать на куски. А когда, корчась в болях, попросит прощения, смеяться, смеяться, смеяться! Как он с этой продажной тварью смеялся, наверное, над ней.

* * *
«Какую роль в моей жизни играет Марк? Неужели Зента еще любит его? – Смирнов вздохнул. Мысль была невыносимой. – Но его порицать несправедливо. Ни один мужчина не останется равнодушным к чарам такой красавицы. Тем более, когда сама проявляет завидную активность. Но что же произошло между ними? Чем Марк обидел ее? Причина должна быть серьезной. Скорее всего, Зента с ним разотровенничалась, и он упрекнул, что она утратила девственность?! – вдруг осенило его. – Другого повода для обиды не вижу. Но со стороны Марка было смешно надеяться, что такая красавица сохранит невинность до свадьбы.
Однако и я болезненно воспринял ее признание, – вспомнил Станислав. – Что это было: наивность или цинизм? Но она совершенно спокойно поведала мне о самом интимном. И даже не заметила, что уязвляет мою гордость. Может быть, Марк пережил то же самое и не сдержал упрека?!»
Заболев в десятом классе ангиной, Зента не пошла в школу. Телевизор почему-то не работал. Читать не хотелось. Было ужасно скучно. И вдруг пришел одноклассник и стал склонять к близости.
-Не было ни сил, ни желания оттолкнуть его, – с улыбкой рассказывала невеста. – И любопытство подвело. Об этом так интригующе говорят! Но ничего, кроме разочарования, не ощутила. Больше парня к себе не допускала. И других тоже. Решила, никогда не сходиться с мужчиной без любви.
-Но решение не сдержала! – превозмогая боль, прошептал жених. В ответ он надеялся услышать, что не прав, что с ним она сошлась по горячему чувству.
-Думаешь, у меня были другие?! – неожиданно вскинулась Зента. Глаза ее выражали обиду.
-Ты не сдержала слово, став моей без любви, – дрогнувшим голосом стал оправдываться Слава.
-Так вот ты о чем?! – облегченно вздохнула она. – Какой же ты глупенький! – Ее голос звучал ласково, но признания в любви, на которое он надеялся, так и не последовало.
«Приласкала из жалости», – опечалился он. Печаль не покидала Станислава и после женитьбы. Не давала покоя мысль: что же произошло между его женой и Вайсбергом?
«Надо набраться смелости и расспросить Марка. Но как сунуться после того, как не пригласил на свадьбу? Объяснить, что в ресторане мест не хватило? Для 200 человек хватало, а для лучшего друга места не было? Не могу же признаться, что Зента поставила ультиматум: свадьбы не бывать, если будет Марк! А я струсил! Кроме ультиматума Зенты, подвел страх и перед папашей. Выпив, тот мог выкинуть какой-нибудь фортель. В любом случае, проявил непростительную слабость. Это – мягко говоря. А если быть точным, совершил подлость. Арнольд Фрицевич, узнав, что я не пригласил Марка, возмутился и без обиняков спросил: «Не позвал его, потому что он еврей?!» Вопрос меня возмутил. Оправдываясь, чуть не выболтал условие невесты. Но вовремя спохватился и стал что-то путано объяснять. Гайлитис с плохо скрытым презрением смотрел на меня. И вдруг начал рассуждать о важности дружбы и опасности антисемитизма.
-Ненависть к чужой нации – диагноз психического заболевания! И ты, как врач, должен это сознавать, – отчитывая меня, он стал посасывать трубку, которая была скорее декоративной, чем курительной. Насмешки коллег не отучили его от этой дурной привычки. «Трубка задерживает во рту лишние слова!» – всегда отшучивался босс. Но в тот момент он не шутил, а был по-настоящему зол. Скулы резко выступали на худом лице. – И что плохого сделал тебе Марк Михайлович? – продолжал он долбить меня. – Почему с такой легкостью пренебрег его дружбой?
Я непроизвольно отвел глаза. Мне хотелось крикнуть, что у меня нет претензий к евреям, тем более к Марку. Что люблю его как брата. Но, чувствовуя себя без вины виноватым на скамье подсудимых, смущенно молчал. Что бы я ни сказал, судья все равно не поверит.
Арнольд бегал по кабинету и, размахивая руками, поминутно обращался ко мне. Так как я продолжал молчать, он гневно продолжил:
-Ты не стесняться, а гордиться должен, что такой порядочный и умный человек дружит с тобой! Гордиться, а не стесняться! – повторил он. За все это время, я не произнес ни слова. Сам понимал, что совершил подлость, что любовь пересилила дружбу.
-Вы неправы! – наконец вымолвил я. – Я люблю и уважаю Марка. И напрасно…
-Напрасно?! – взревел босс. – Но пригласить на свадьбу постеснялся!
-Что вы говорите?! Почему не допускаете, что есть другая причина?
«Петушок» с интересом взглянул на меня.
-Приревновал? – уже более мягко спросил он. – Испугался, что уведет невесту из-под венца? Это можно бы понять! Но если такого мнения о друге, то плохо его знаешь! А о тебе я был лучшего мнения! – скорбно поджав губы, промолвил он.

* * *
-Все девочки мечтают стать актрисами, – убеждала мужа Гольда Пинхусовна. – Думаешь, я не мечтала о том же. Часами декламировала перед зеркалом.
Муж окинул ее скептическим взглядом.
-Сцену пришлось бы забетонировать, чтобы выдержала твою массу.
-Забыл, что была худенькой?! – обиделась Гольда.
-Не смотрелась в зеркало? Или не помещалась в нем? – продолжал он издеваться. – У меня рук не хватало обнять тебя!
-Не расстраивайся, за тебя это делал Витька. У него руки покрепче!
-Какой еще Витька?!
-Тот самый! Ты знаешь!
-После свадьбы тоже встречалась с ним?
-А как же?! Если у тебя не хватало силенок, приходилось прибегать к посторонней помощи!
«Шутит или правда? Эту чертовку не поймешь!» – терялся в догадках Моисей и резко отстранил от себя тарелку.
-Почему не кушаешь? – как ни в чем не бывало, спросила жена.
-Спасибо! Накормила досыта.
 -А компот? Твой любимый вишневый компот.
 -Благодарю! Сыт по горло, – он схватил газету и уселся в кресло, но телевизор не включил.
«Ого, как зацепило! Даже в телевизор не уткнулся. Значит, все-таки приревновал».
-И кофе не хочешь? – постаралась она задобрить мужа.
-Своему Витьке предложи! Будет крепче обнимать!
-Это идея! Только придется объявить в розыск: четверть века, как пропал из виду.
-Вбила в голову девочки несуразную идею стать артисткой, – ворчал Моисей Абрамович. – Что за блажь? Разве вы похожи на артисток?
-Крачковская худее меня? Или красивее?
-Дело не в этом. У девочки нет дарования! Провалила даже роль снежинки на елке.
-Вспомнил! Она была совсем крохой…
-Если быть актрисой, то знаменитой, а не торчать, как пень, в массовках. Фрида может стать хорошим врачом, инженером, из нее получился бы прекрасный модельер. И престижно, и прибыльно. А ты ее сбиваешь.

* * *
У Фриды действительно были золотые руки и острый глаз. Используя обрезки тканей, кожи и кружев, сочетая контрастные цветовые гаммы, она мастерила удивительные наряды. Но ни модельером, ни закройщицей становиться не собиралась. Вбив себе в голову, что награждена даром актрисы, девушка не пропускала ни одной репетиции. Но ее использовали только в массовках. Она не роптала и ждала своего часа. И он наступил. Фрида знала все роли наизусть. Каждую реплику репетировала дома перед зеркалом, не обращая внимания на насмешки отца.
-Репетируешь? Ну, репетируй, репетируй! Но не забывай внимательно посмотреться в зеркало, – насмехался он. – Не верю, что тебя привлекает отражение. Ничто не напоминает красавицу Орлову или блистательную Тарасову! – Он не желал замечать, как опускается головка любимой дочери, и продолжал бичевать, снижая и так невысокую самооценку. – Посмотри, как стоишь?! Как держишь руки?! У кого из артистов они болтаются плетьми? И сразу поймешь, что артистка из тебя никудышняя.
После таких «комплиментов», она не знала, как держать голову, куда девать руки. Ей вспоминался анекдот про сороконожку, которая нормально ходила. Но когда спросили, с какой ноги начинает, задумалась и перестала ходить, ибо не знала, с какой. Дочь не сомневалась, что отец старается из лучших побуждений, но обиду затаила, и все больше отдалялась от родителей. Она стала нерешительной и нервной. Неизвестно, чем бы все закончилось без поддержки однокашника.
-Никого не слушай! – наставлял Марик. – Ты прирожденная актриса! И, поверь моему слову, скоро о тебе узнает вся страна.
-Прославлюсь, как Орлова с Тарасовой? – с горечью произнесла девушка, думая о примерах отца.
-Орлова?! – искренне возмущался Вайсберг. – По сравнению с тобой Орлова – тьфу! Если тебя принарядить и накрасить, она будет как луна по отношению к солнцу. Надо только научиться стэповать, а поешь ты не хуже ее, – без тени сомнения низвергал он авторитеты. – А косая Тарасова тебе в подметки не годится! Ты похожа на Дину Дурбин, только красивее ее.
Юноша вступал в яростные споры с Моисеем Абрамовичем, если тот осмеливался дать волю языку. Гольдберг язвил, но удовлетворенно усмехался в усы.
-Поддерживаешь ее?! – издевательская улыбочка не сходила с лица папаши. – Тоже собрался в артисты погорелого театра? Обхохочешься с вами! Пошли бы в клоуны, это куда ни шло!
-Твои ядовитые стрелы пролетели мимо цели: Марик будет врачом.
-Врачом – это достойно! – Гольдберг протянул юноше руку. – А чтобы артистке пробиться, нужен не только талант, но и крепкие локти. А у моей доченьки ни того, ни другого.
Фрида упрямо продолжала бегать на репетиции. И однажды была возна-граждена за настойчивость. На премьере, при полном аншлаге, у главной героини сломался каблучок, и она упала. Да так неудачно, что разбила нос. Кровь полилась «рекой». Занавес закрыли. Ее некем было заменить. Дублерша уехала. Остальные артистки роли не знали. А публика неистовала и требовала продолжения. Ей дела не было, что некому выступать. Тут кто-то вспомнил о Фриде. Режиссер, понимая, что спектакль все равно провалился, рискнул выпустить на сцену бесталанную Гольдберг. А сам, кусая локти, скрылся в гримерной. Каково же было его удивление, когда он услышал аплодисменты!
По сцене свободно двигалась уверенная в себе артистка. Своевременно подавала реплики, умело выдерживала паузы, ни разу не сбилась и не отошла от сценария.
«Как я, опытный руководитель, проглядел эту красавицу и прирожденную актрису? – недоумевал Газарян. – Как принял скромность за серость?!» Он тут же решил заменить исполнительницу главных ролей. И предвидя трагедию, которую та разыграет, инстинктивно схватился за голову.

* * *
Открыв шкаф, чтобы повесить свой белоснежный халат, Зента Викторовна задумалась. «Все давно закончили прием, а Вайсберг, завоевывая популярность, все еще торчит в кабинете, – презрительно скривилась она. – Пациенты рвутся на прием только к нему, как будто лучших врачей нет. Притягивает всех своей лучезарной улыбочкой. Все наши бабы в больнице без ума от него. Но напрасно губы раскатывают. Он из тех, кто «поматросит и бросит». Теперь даже «порхающая» Машка это поняла, вот и ходит как в воду опущенная. Получила б... от ворот поворот. – «Отставка» медсестры, вызвала мстительную усмешку. – Так мерзавке и надо! Не будет встревать в чужие отношения!»
Но тут ей вспомнились слова мужа о влюбленности Марка. Это сообщение было неприятным, даже болезненым, но сомнительным.
«Марк – романтик?! Какая несуразица! Никакой подруги не было, и быть не могло! Его любовь – плод больного воображения. Если уж оттолкнул меня, то глупая артисточка не могла тронуть сердце этого железобетонного идиота». Такое умозаключение несколько подняло ее настроение.
Не успела она накинуть шубку, как услышала шум в приемной. Пациенты доктора Вайсберга, переругиваясь между собой, обсуждали, не пора ли потребовать замены врача.
-Они скоро нас перетравят! – кричала худая, как мумия, женщина. – Уже заморили больше десятка больных. И на этом не остановятся!
-В Москве их пересажали! А тут расплодились, как тараканы! – поддержал ее желчный старичок.
-Ты бы, старый хрыч, постеснялся! – вступилась рыхлая баба с кошелкой. – Доктор с того света вытащил, а ты сплетни разводишь!
-Травил он меня, оттого я и болел! – упорствовал тот.
-Да ты же, гад, околевал! А доктор, добрая душа, без вызова навещал. Жалел тебя одинокого, да несчастного. Еще яблочки приносил. Так благодаришь его?!
-Яблоки приносил? Может, это любовь? – на смех очереди, пошутил парень с подбитым глазом.
- Он обязан лечить, а не травить! – продолжал упираться старик.
-Не можешь забыть свои полицейские замашки?! – набросилась на того молодая женщина. – Не всех успел перебить?! – она кивнула на кабинет, явно намекая на национальность Вайсберга.
-Не смей оскорблять меня, соплячка! – продолжал разораться дед. – Я всю войну в лесах вшей кормил, пока они в Ташкенте плов лопали.
-Не сомневаюсь! Фашистским душком и сейчас несет, – не давала спуску молодая. – Только доктора в Ташкенте не было, он после войны родился.
 -Сама жидовка, вот и защищаешь их! – во всю мощь закричала худая.
 -Я?! Уже не знаете, что выдумать! У нас в роду не было евреев, – с испугом отреклась заступница.
 -А ведь эта костлявая щука права! Мне один из общества «Память» показывал старую «Правду». Там про врачей-отравителей черным по белому пропечатано, – серьезно промолвил парень-шутник. – Вы, как хотите, а я домой, от греха подальше.
 Зента не верила своим ушам. «О чем они?! Какие отравители? Неужели сейчас, в 1988 году, раздаются отголоски сталинских времен?» Растерявшись, она не знала, что предпринять. Из сердца рвался крик: «Опомнитесь, люди! Доктор Вайсберг никогда не бросал вас в беде! При первой необходимости, не считаясь со своим временем и здоровьем, мчался на помощь. Как вы осмеливаетесь подозревать его?!» Но язык прилип к гортани.
«Он все слышал! Все слышал!» – чуть не стонала Зента. Это мысль придала ей решимости. Почувствовав себя Жанной Д’Арк, готовой сражаться за своего «короля», она стремглав выскочила из кабинета. Но в коридоре уже никого не было. С пылающими от гнева щеками, она ворвалась к доктору Гайлитису и выплеснула на него всю свою боль.
 
* * *
Доктор Гайлитис читал прессу: «Правду», «Известия» и «Советскую Латвию». Должность обязывала. Но уже давно не верил навязываемым сентенциям. Двойные стандарты и бесстыдное противоречие между лозунгами и их претворением в жизнь, убивали последнюю веру. Не единожды хотелось бросить партийный билет в лицо тем, кто проводил эту варварскую политику.
«А как было задумано! И как стремительно все изменилось после революции! Куда подевалась высокая мораль? Почему вчерашние идеалисты съели друг друга, как пауки в банке?! Как усатый деспот мог сломить их?! Ни царская ссылка, ни каторга не сломила, а усатый сатрап своим изощренным умом превратил целый народ в рабов. Мы уже и думать боимся! Боимся, что Иваны Ивановичи Смирновы прочтут наши мысли».
Однако Гайлитис был смелым только наедине с собой. Хотя беспредел власти привел к крушению надежд на светлое будущее, на явный протест он не был готов. На фронте было легче: знал, кто твой враг, и стрелял. В мирной жизни, врага в лицо не знаешь. Анонимку может настрочить любой, и никто не будет разбираться, не оклеветали ли тебя. Загремишь надолго, если не навсегда.
С председателем горкома Арнольд учился в школе и воевал в одной роте. Потом тот быстро вышел в начальники. Но друга не забыл и оказывал поддержку. То, что говорил этот партийный босс в кулуарах, было справедливо. Но стоило ему подняться на трибуну, и его нельзя было узнать. С таким энтузиазмом бил себя в грудь, что Гайлитис только диву давался. Но незаметно для себя начал тому подражать, что приносило недурственные плоды. Постепенно сам привык к двойным стандартам. Даже сросся с ними. Зная, что ничего изменить не сможет, загнал крамольные мысли в подсознание.
Арнольда все уважали. Власти за то, что этот национальный кадр, воевавший на стороне Советов, не высовывается. Коллеги за справедливость. Больные – как хорошего врача. Сам он тоже уважал и даже любил людей. Но с женщинами ему не везло. Первое юношеское чувство, испытанное к Хавке Васерман, было не любовью, а прелюдией к любви. Потом рядом с неопытным парнишкой, попавшим в кромешный ад, не было ни одной девушки. Смерть, кровь, голод и ежеминутный страх пленения обостряют чувства. И он начал грезить о страстной любви, главной героиней которой была Хавка. Он так долго мечтал об этом, что сам поверил. Он писал ей письма в стихах и решил вручить их при встрече. Но она не состоялась: девушка погибла.
После войны, когда женщины ценили любого мужчину, даже искалеченного до безобразия, молодой, только немного прихрамывающий, парень был завидной партией. Но ни одна не задела его сердца. Холодные пустышки, увлекающиеся только танцами, не могли тронуть душу много пережившего человека. Он потерял надежду найти свою половину. И тут, поступив в мединститут, он познакомился с Дашенькой, у которой до голени была ампутирована нога. Общие воспоминания и опыт жизни сблизили их. Они чувствовали родство душ и могли часами, не уставая, болтать, вспоминая окопную жизнь. Но провожать себя домой она не разрешала.
-Не хочу нарываться на скандал: у меня очень ревнивый муж, – объясняла она.
Арнольд помогал ей сойти с лестницы, сажал в автобус и с сожалением уходил. Расставаться не хотелось. Напротив, было желание поговорить, разузнать, кто этот ревнивец? Были ли женаты до войны? Как воспринял ее ранение? Но в отношения с мужем она не вдавалась. И он сделал вывод, что ее семейная жизнь не сложилась. Возможно, поэтому она никогда не торопится домой.
«Какая женщина! – восторгался он. – Какая сила духа! Даже хромота ее не портит. Я бы полжизни отдал за нее. Но мне не везет, она любит мужа. А вторую такую не найти!»
Его постоянно сватали. Он только посмеивался. Никто ему не был нужен, кроме нежной, милой Дашеньки. Она напоминала ему Хавку. Хотя внешней схожести с той не было, он в своих грезах путал этих двух недоступных ему женщин: давно скончавшуюся и чужую жену.
После окончания института он остался в Латвии. Даша уехала на родину, в Белоруссию. Обменялись адресами, обещанием писать. Но обещания остались обещаниями. Арнольд полагал, что она не отвечает из-за ревности мужа. И сам перестал писать. Зачем встревать в чужую семейную жизнь и вызывать конфликты?!
Прошло несколько лет в работе и в хлопотах по благоустройству больницы. Мысли о Даше приходили все реже. Гайлитис стал задумываться о создании семьи и решил остановить свой выбор на одной из обхаживающих его медсестер. Но не мог решиться. Не из-за Даши, ее он в расчет не брал. Было совестно делать предложение без любви, а лицемерие претило.
Находясь по делам в Риге, он зашел в Центральный универмаг купить колечко для избранницы. В лифт садилась женщина с ребенком, чем-то напоминающая Дашу. Но женщина не хромала. Еще не отдавая отчета, для чего, он побежал к лестнице, чтобы догнать лифт. Боль в ноге дала о себе знать.
«Совсем сдурел! – одернул он себя. – Надумал соревноваться с лифтом и бежать за призраком».
Немного отдышавшись, он снова стал, теперь уже без спешки подниматься по лестнице. И у отдела золотых изделий увидел ее. Не было сомнений, это была Даша.
Ушли они из магазина без покупок. Взяв женщину под руку, он был поражен: она шла не опираясь, легко и свободно. Так ему, по крайней мере, казалось. Поймав его удивленный взгляд, Даша лукаво улыбнулась.
-Нога не отросла! Просто, хороший протез.
Он смутился. Хотел что-то сказать, но понял – слова излишни. В кафе было малолюдно. Обстановка располагала к общению. Но оба молчали. Мальчик с интересом наблюдал за ними. Скоро бездействие ему надоело. Он стал стучать ножом по тарелке, пытаясь обратить на себя внимание.
-Эдик, перестань безобразничать! – призвала его к порядку мать. – Я рассержусь!
-Ты не умеешь сердиться! – развеселился ребенок. – Лучше позови официанта и закажи мороженое.
-Он занят. Освободится – подойдет! – увещала Даша.
-Ничем он не занят, стоит и болтает! Позови его!
-Перестань капризничать! Стыдно перед дядей!
-Что мне стесняться? Он не мой папа.
-А где твой папа? – вырвалось у Арнольда Фрицевича.
-Погиб на фронте. А ты был на фронте? – с детской прямотой спросил он.
-Арнольд Фрицевич фронтовик. Теперь лечит больных, – пыталась прекратить расспросы Даша.
«Что-то тут не сходится,с – подумал Гайлитис. – На каком фронте? Ребенок послевоенный».
Подошел официант и подал меню.
-Мне мороженое, – возбужденно потребовал Эдик. – Две порции мороженого! И лимонад! Мама ты обещала!
Даша нежно взглянула на него.
-А где твой муж? – отважился спросить Гайлитис.
-Объелся груш, – пыталась отшутиться женщина.
Арнольд бросил на нее удивленный взгляд.
-Не было никакого мужа! – смущенно потупилась Даша.
Сказанное не сразу дошло до собеседника. А когда понял, так оттолкнул тарелку, что та разбила бокал для вина. Но он не обратил внимания ни на это, ни на испуганные глаза ребенка. Не слышал он и возмущенного официанта, требующего оплатить разбитую посуду.
-К кому ты так торопилась, что не разрешала провожать себя?
На них стали оглядываться. Кто-то даже решил вызвать милицию. Но «буян» успокоился сам, и все снова уткнулись в тарелки.
-Почему так поступала? Почему? – с горечью переспрашивал он. – Зачем обманывала меня?
Ее глаза потемнели, будто покрылись тучкой.
-К чему связывать судьбу с безногой и старой женщиной?!
-Все решила за меня! – возмутился Гайлитис. – Какая «мудрость»! И меня в жертвенную овечку превратила и себя в старуху!
-Ронечка! Я старше тебя на целых два года!
«Ронечка» – отозвалось у него все внутри, защемив сердце. Так в детстве его называла мама.
-На тебя заглядывались совсем молоденькие девушки, – продолжи-ла она и положила на его руку свою почти детскую ладошку. – Жизнь доказала, что была права!
-В чем ты была права? – яростно спросил он. Ответом было молчание. – Я спрашиваю, в чем ты была права? В том, что мы остались одинокими и несчастными?!
-У тебя дети есть? – как бы не слыша, справилась Даша.
-Инкубаторские?! – огрызнулся Гайлитис. – Откуда дети без жены?
-Так ты не женат?! – поразилась она.
Он не стал отвечать. Все без слов было предельно ясным.
-А ребенок, ребенок теперь есть! – кивнул он на Эдика. – И я не позволю снова обездолить меня! И так по твоей вине был столько лет лишен тепла и ласки.
Не успела она что-то сказать, как мальчик, с криком: «Папа! Папа! Я знал, что ты не погиб! Что вернешься к нам!» – бросился ему на шею.

* * *
Дождавшись возвращения молодоженов, Вайсберг взял отпуск и поехал в Ригу к родителям.
-Давно так вкусно не обедал! Во всем мире нет лучшей поварихи, чем мама! – вытирая салфеткой рот, растроганно произнес Марк.
-Даже в больничной столовой? – пошутила Рива Натановна.
-Это не утверждаю! Но после нее, ты первая.
-Ничего себе комплиментик! – «возмутился» отец. – А мать еще твоих подружек принимает.
-Каких подружек? – изумился Марик.
-Фрида сподобилась навестить нас.
-Фрида?! – сын чуть не подавился клецкой. – Что случилось? – Марк с нетерпением ждал ответа.
Ему никогда не удавалось затащить девушку домой. Значит, произошел экстраординарный случай.
- Причину она не доложила. Но девушка хороша! – с восторгом произнес Михаил.
-Даже очень хороша, но... не девушка, – уточнила Рива.
-Какая разница?! – раздраженно дернулся муж.
-Уже забыл разницу?
-Совсем стыд потеряла: при сыне такие разговоры.
-Что ты, мама, портишь малыша?! – рассмеялся Марик. – Откуда ему знать, как появляются дети.
Родители с восторгом смотрели на свое чадо.
-У каждого в жизни свое предназначение, – начал философствовать Михаил Борисович. – Ты мечтал стать врачом и в своем выборе не ошибся. Фрида мечтала стать актрисой и тоже не ошиблась: стала большой актрисой! Мы в этом самолично убедились на спектакле.
-Не представляешь, как она играла! Без преувеличения потрясающе!
-Не хотелось, чтобы был антракт.
Перебивая друг друга, чета долго рассказывала о спектакле.
-Я так плакала, так плакала, что заболело сердце.
-Ее кресло плавало в луже слез, – подтрунил над женой Миша.
-Весь зал исходил слезами, не только я. И этот циник хлюпал носом. Вещь драматическая, и Фридино исполнение сжимало сердце.
-Потрясающая актриса! – восторженно повторял Михаил.
-При таком таланте, незачем было ложиться под режиссера! – не могла сдержать подкола женщина. Ей было обидно за сына, чувства которого не скрылись от нее.
-Что ты болтаешь?! Она замужем! – глава семьи пытался исправить сказанное.
-Он ей в дедушки годится, а не в мужья!
-Хватит! – рассердился Марик. – С какой стати перемываете ей кости?
Вскочив, он ушел к себе и вернулся в пальто и шляпе.
-Ты к ней? – догадалась мать.
-А что, нельзя?!
Он зло захлопнул за собой дверью. Родители никогда не видели его таким рассерженным и подавлено молчали. После ухода сына даже воздух в квартире стал угнетающим.
 
* * *
Он не шел, а бежал к автобусной остановке, чтобы добраться до Гольдбергов и узнать, что случилось у Фриды. Телефона у них не было. Позвонить виновнице своего беспокойства не решился: вдруг муж дома. Упоминание имени Марка вызывало у того буйную реакцию. Поэтому связь держали через Фридину маму и почту «до востребования». Каждый раз, направляясь к ним, Марк с замиранием сердца ожидал увидеть любимую женщину. Но она была занята и не часто навещала родителей. Марк тоже редко приезжал в Ригу, так что встречались урывками. Зато какими радостными были эти встречи! Сколько в них было тепла! Фрида относилась к Марку как к любимому младшему братишке и не сознавала, что тот любит ее далеко не платонической любовью. Она была так увлечена режиссером, что не замечала других мужчин.
В режиссера Газаряна она влюбилась еще девочкой, посещая драматический кружок. Его энергия, задор и увлеченность, зажигали всех окружающих. Он казался ей самым умным, самым красивым, самым талантливым. Самым-самым. Из-за него-то и решила стать актрисой. Но Альберт Александрович долгое время ее не замечал. Вокруг него роились красивые, уверенные в себе артистки, без особого таланта, но с апломбом. Как снисходительно смотрели они на восторженную девочку, готовую сдувать пылинки с потрепанного жизнью кумира. Как подшучивали над ней, без жалости и снисхождения! Но все мгновенно изменилось, как только он «положил на нее глаз».
Альберт Газарян открыл для себя душу чистую, к которой не смел подступиться с двусмысленностью. Девушка была наивной, но не глупой, талантливой, но совершенно без амбиций. Ее скромность поражала. Недооценивая свою внешность, она умела искренне восхищаться другими, что вообще не свойственно женщинам, особенно в артистической среде. Она не навязывала себя, не выторговывала ролей и старалась, чтобы он не заметил ее влюбленности. За всю жизнь ему не встречался подобный феномен. И он не остался равнодушным. Решив сделать Фриду, если не великой, то знаменитой, режиссер взялся за дело. Это был благодатный «материал», из которого он «лепил» свою Галатею.
Но ловеласу, избалованному женским вниманием, скоро надоела безропотная женщина. Жизнь с ней оказалась пресной. И кутежи снова вошли в привычное русло. Возвращался он домой под утро, с запашком духов и следами помады. Чтобы загладить вину, лез к жене, но она брезгливо отталкивала его. Обиженный и раздраженный, он начинал скандалить. Но пока не позволял грубости и рукоприкладства, терпела. Ей не хотелось признаваться, что совершила ошибку, не послушав родителей и связав судьбу с пожилым мужчиной. Но однажды, когда в очередной раз отказалась от близости, муж изнасиловал ее. Изнасиловал грубо, как продажную девку.
-Ты не женщина! Ты холодная лягушка! – брезгливо скривив губы, цедил он. – Но не та, которая превратилась в Василису Прекрасную, а обыкновенная болотная жаба! Строишь из себя примадонну? – молчание жены еще больше распаляло его. – А кто тебя сделал? Кто вытащил из дерьма? Если бы не я, до смерти проторчала бы в массовках!
Усевшись на кухонный табурет и, угрюмо опустошая «пузырек», он продолжал чехвостить жену. Постепенно до его сознания дошло, что он натворил, но уже было не исправить.
Газарян по-своему любил жену, но она не была элитной и казалась ему ограниченной. Семья, дом, театр – вот и весь круг ее интересов. Женщина мечтала иметь детей и возиться с ними, а у него дети были. Некоторых из них он даже не знал. Но и теми, кого знал, не интересовался. С его заработка взимали алименты. Это было все, что он давал им. И искренне считал, что они должны гордиться своим талантливым отцом и быть обязанными ему за счастье родиться.
Вначале он воспринимал каждую похвалу Фриде, каждый цветок, подаренный ей, как комплимент себе. Но постепенно о «создателе» забыли. Ее талант заиграл всеми гранями. Она стала «подавать» голос, споря с ним по трактовке роли. И чем разумнее были ее доводы, тем больше раздражался он. Кто-то заметил, что жена затмила его. И зритель в его театре идет не на режиссера, а на актрису. Газарян понимал, что его уязвили из зависти. Но слова вонзились занозой и сыграли злую шутку.

* * *
Альберт нес букет чайных роз, любимых женой, и подыскивал слова для примирения.
«Фрида, по доброте душевной, простила бы, но тесть воспротивится. Сам старше меня лет на пять, а выглядит стариком. А я спортивен, подтянут и по мужским показателям – хоть куда! Если не заглядывать в паспорт, сойду за Фридиного ровесника. Вот он, завидуя, и бесится».
Дверь открыла Фрида и пропустила в квартиру. Но цветы не взяла, пришлось положить их на стол. Газарян мялся, не зная, как приступить к разговору. Но тут из спальни, как пробка из бутылки с шампанским, выскочил Моисей.
-Вон из моего дома! – дрожащими от злости губами, зыкнул он. – Накостыляю этим веником по пьяной роже, будешь знать, как руки распускать! – схватив букет, тесть замахнулся.
-Что ты выдумываешь! – вступилась за зятя Гольда. – Альберт падьцем никого не тронул.
-Тебя, толстая курица, ослепляет его положение – вот и заступаешься! – продолжал вопить Моисей.
-Успокойся и перестань вмешиваться в наши отношения! Сами разберемся, – разверзла уста Фрида.
-Сами?! – передернуло Гольдберга – Этот старый развратник совсем распустился! Думает, тебя некому защитить? Но мы тебя в обиду не дадим! И он за все ответит!
«Что этому крикуну известно? Неужели жена посвятила его в наши интимные отношения? – встревожился Альберт. – Но она – моя законная жена – и не должна отказываться от выполнения супружеских обязанностей. И я никому не позволю разбить нашу семью».
-Фридуля! – ласково обратился он к ней. – Давай поговорим без свидетелей. Выслушай меня.
Она согласно кивнула. Но отец не среагировал и не собирался покинуть «поле боя».
-Папа, если ты сейчас же не уйдешь, с Альбертом уйду я! – веско произнесла дочь.
Когда родители покинули их, Альберт бросился на колени и стал молить о прощении. Он обещал исправиться: ночевать дома, перестать пить и никогда не играть в карты.
-И дамочек своих бросишь?!
-Каких дамочек?! С тех пор, как женился никогда…
-Не унижай меня ложью! – воскликнула она, гордо вскинув голову.
-Ты не поняла, что люблю и хочу тебя. Что ни к одной из женщин не испытывал того, что к тебе!
-Поэтому можно позволить себе любое свинство?
-Давай забудем и начнем с новой страницы.
-Не получится! Все листы исписаны. И сказать нам друг другу нечего.
-Ты не можешь простить? – ему не верилось, что терпеливая, добрая женщина проявляет такую силу характера.
-Я простила, – покорно ответила она. – Но… но забыть не смогу. А из театра уволюсь.
«Если выполнит угрозу, все полетит к черту! – не на шутку встревожился Газарян. – Сколько сил потребуется, чтобы начать все заново! И где найти актрису, способную заменить ее?!»
До него вдруг дошло, что другие театры переманивают ее не для того, чтобы досадить ему. И напрасно он, уверенный во вседозволенности, бросал ей упреки в самой нелицеприятной форме. Но зарвался и перегнул палку. Альберт не ожидал отпора. Он был уверен, что для получения главных ролей и статуса первой дамы Фрида вернется к нему. В противном случае, который едва допускал, он припас «козырь»: отнимет надежду даже на самые маленькие роли. Но расчет провалился. Она выбила оружие из рук.
«Ни одна женщина не бросала Альберта Газаряна! И ни одной это не сойдет с рук! – распалялся он. – Быстро эта неблагодарная забыла мои заслуги. Забыла, что это я дал ей имя и путевку в жизнь! – Его одолевало желание мстить. – Сотру в порошок! Позвоню во все театры и потребую, чтобы ее не принимали! Пусть идет в уборщицы, дворники, посудомойки!» Он ненавидел Фриду всеми фибрами своей артистической натуры. И так страстно любил, что готов был валяться в ногах, вымаливая прощение. Но понимал, все попытки вернуть ее безрезультатны. Для него она потеряна.
Звонили друзья, приглашали на сабантуйчики, но он всех посылал к дьяволу. Мечтая о возвращении его ненаглядной девочки, его любимой Фридочки, такой покорной и такой непримиримой, Газарян никого не хотел видеть. Три дня он беспробудно пил и никому не открывал двери. На четвертый, когда в доме закончилось спиртное, принял душ, побрился и пошел на службу. В театр пришел не весельчак и бабник, а много переживший человек. И для театра началась новая эра.

* * *
-Наконец вспомнили, что родители живы! – встретил полковник глумливой улыбочкой молодых.
-Ванечка! Брось пугать невестку. Побоится в дом заходить, – хозяйка, маленькая бесцветная женщина, замахала на мужа руками, но обаятельная улыбка красила это невыразительное лицо. – Заходи, Зенточка, заходи, не бойся! Этот старый ворчун не такой страшный, как хочет казаться.
-Какой я старый? Я не старый и не ворчун! Что ты меня, мать, под ноготь?! – фыркнул Смирнов. – Я еще о-го-гого! И любить умею.
-Ты любить? – с усмешкой протянула жена. – Это что-то новенькое!
-Как можно не любить нашу невестку-красавицу! – он обнял и трижды по-русски облобызал ее.
Зента, предупрежденная мужем о суровости отца, была растрогана.
-Вы ждете гостей? – удивился Слава, видя сервированный стол.
В этом доме не привыкли к приемам. Отец не любил застолья, и знакомые, не жалуя грубого вояку, избегали общения.
-Сваты придут, – как-то робко пояснила мать, ощущающая себя рядом со сватьей прислугой в собственном доме. Она чувствовала при той свою ущербность и становилась косноязычной.
«Слава Богу, сын у нас удачный! Не в меня и не в отца, – униженно думала она. – А такой же красавец, как мой папаша, земля ему пухом! И повезло ему: в хорошую семью попал. Женщины, как иностранки. А сват простой, не задается. Видать, умный мужик. С моим не спорит».
-Не надо мне помогать, сама управлюсь, – засуетилась она и стала вырывать грязные тарелки из рук гостьи. – У вас ручки нежные, не стоит портить кожу.
-С одного раза не погрубеют. Я пользуюсь импортным кремом и Вам тюбик подарю.
-Зачем ей? Она кремами не пользуется. Естественна, как сама природа! – то ли похвалил, то ли подколол жену Смирнов.
-В нашем возрасте с морщинками трудно справиться. Но мое лицо, как у младенца. И это результат крема и косметолога, – Алма самодовольно тряхнула головой. – Виктора принимают за моего отца. Мне это нравится, а ему льстит.
Иван Иванович презрительно скривился: моя и так хороша будет!
-Не слушай его, мама! Он консерватор! Сходи в косметический кабинет.
-Меня слушать не надо? – как бы шутя, спросил хозяин, но чувствовалось, он негодует.
-Почему вы не пригласили на свадьбу главного врача? – желая снять возникшее напряжение, обратился Крастыньш к молодым. – Очень симпатичный человек.
-Он был занят, – сразу нашлась дочь.
-А почему не было Марика?
-С Бергами сидеть за одним столом?! – вскричал Иван Иванович. – Только этого нам не хватало!
-Но он ближайший друг наших детей, – возразил сват.
-Сионист не может быть другом моего сына! – возмутился полковник. – Пусть катится в свою Палестину и там заводит друзей!
Гости ошеломленно смотрели на покрасневшего от гнева хозяина.
«Вот влип! – подумал Крастыньш. – Зачем завел разговор о Марке? Как теперь доказать, что не знал о его сионистских пристрастиях».
Славик опустил голову, но оборвать папашу не хватило духа.
«Слава тебе Господи, что дочка не сошлась с Вайсбергом: рано или поздно посадят парня. С этим сволочным кэгэбешником лучше не связываться. И зять оказался дерьмовым парнем: не защищает друга. Но, похоже, и Виктор наделал в штаны, – про себя рассуждала Алма. – А эти фашиствующие коммунисты изворотливы: называют евреев не жидами, а сионистами. Попробуй, придирись! Однако, как всегда, не последовательны: прогоняют евреев в Израиль, а сами не пущают! Как мне надоело их лицемерие! Но приходится молчать!»
Ораторствуя в своем духе, Смирнов увлекся и не обратил внимания, что молодая чета покинула застолье. Они шли по улице в некотором отдалении друг от друга, и каждый из них думал о Марке.
-Поверишь, – начала разговор Зента, – я никогда не зацикливалась на его национальности.
-Как «благородно»! – съехидничал Станислав. – Такой недостаток, а ты мирилась.
-Незачем подкалывать, я не националистка.
-Пошла на лекцию «Памяти» и стала ею.
-При чем здесь эти недоумки?! – широко открыла глаза Зента.
-Эти сумасшедшие разбудили в людях звериные инстинкты, – и, игнорируя ее протестующий жест, он с холодной иронией продолжил: – До того не просто бегала за ним, а была по уши влюблена! Но как «памятники» прочистили» мозги – вся любовь улетучилась!
-Снова сцена ревности?! Только и знаешь, что говорить про эту волосатую обезьяну!
-Если ты такая интернационалистка, с какой «радости» вдруг возненавидела его?
-При чем здесь его национальность?! Развые он скрывал ее?! А я любила его! Любила! Но зачем мучить меня?! – чуть не плача произнесла Зента. – Все уже в прошлом.
-Я не спрашиваю, кого ты любишь, а кого нет! – повысил голос Станислав. – Спрашиваю, почему возненавидела его?! Я имею право знать! И не успокоюсь, пока не узнаю!
-Что сделаешь? – с издевочкой спросила она. – Привлечешь для пыток папочку и его коллег?
-??? – потерял дар речи Станислав.
-Кэгэбэшники умеют выпытывать!
-Ты уже не способна рассуждать?!
-Думаешь, что я была его любовницей и скрываю? Это благодарность за мою откровенность?!
-Откровенность?! Только этого и жду. Недомолвки роют между нами пропасть.
-Но я не могу… не могу рассказать, – в голос заплакала она. – Мне стыдно!
Они стояли посреди улицы под моросящим дождем, но не замечали ни его, ни косых взглядов прохожих.
-Не рассказывай, если это так трагично. И прости. Никакого права не имею лезть в душу, – Слава с нежностью вытер щеки жены, по которым растеклась тушь. – Не плачь! Даю честное слово впредь не допытываться.
-Это все Машка, Машка! – вдруг осипшим голосом выдавила она. – Во всем виновата эта дешевка, соблазнившая его! – И, не устояв перед его лаской, неожиданно для самой себя, рассказала о том, что ей пришлось пережить, застав Марика с медсестрой.
Станислав слушал с заледенелым лицом. Взяв себя в руки, он силой воли разомкнул уста:
-Он не хотел тебя обидеть! Да и не знал, что следишь за ним.
-Я не следила! – запротестовала жена.
-Что тебя так заело?! Какие могут быть претензии, если вы были только друзьями? Странно, ты ведешь себя как жена, заставшая мужа.
 Она уткнулась лицом ему в грудь и продолжала плакать. Горькие слезы лились из ее глаз, но еще большая горечь проникала в его сердце.
 
* * *
-Ты расстроился, что Эдик отказался поступать в медицинский? – спросила Даша.
 -Что делать, если, как он выразился, медицина ему претит. – Гайлитис сунул в рот свою неизменную трубку. – Конечно, мечталось, что сын пойдет по моим стопам, но придется смириться.
 «Сын?! Кажется, забыл, что у них нет общей крови, – нежно подумала Дарья Наумовна. – И Эдик ни разу не спросил, кто его биологические родители».
Гайлитисы решили в день совершеннолетия открыть Эдуарду секрет усыновления и, волнуясь, долго готовились. Юношеские чувства так ранимы! Отец не спал ночами, подбирая слова.
-Тоже мне новость! Мне соседи лет десять назад нашептали! – огорошил его парнишка. – Я им не поверил! И ты не верь!
-Какой он умница!– только и могла воскликнуть Даша.
-Твоя заслуга, бесстрашная моя женушка!
Она закрыла ему рот ладошкой. – Молчи, Ронечка. Слова могут сглазить! Я так боюсь!
-Разве мы не заслужили немного счастья? Особенно ты, пожертвовав молодостью и здоровьем?!
-Господь вознаградил меня сторицей! В благодарность за мужа и детей надо бы каждый день ходить в церковь и ставить свечку святой Богородице.
-Вот тебе и «на»! – воскликнул супруг, смущенный этим признанием. – Ты стала набожной?!
-Когда плохо, все обращаются к высшей силе! А я – католичка. Этим все сказано, – погрузившись в глубокое раздумье, она замолчала. Поняв, что в ней идет внутренняя борьба, он терпеливо ждал продолжения. – Если бы ты знал, как неистово я молилась на фронте! Как после ранения просила Его сохранить мне ногу. Но, увы! Молитва не дошла. И я отреклась. Отреклась и стала большей атеисткой, чем вы, партийные.
Гайлитис удивленно слушал, с какой горячностью она говорит.
- Но Он великодушно простил меня! И осчастливил любовью и материнством. Я уверенна, что этим обязанна Ему. И неустанно благодарю Его. И не надо оспаривать, прошу тебя!
-Ладно!– согласился он. – Все равно не смогу доказать или опровергнуть. Но сам давно утратил веру. Ведь высшая сила не пришла на помощь верующим, когда их безжалостно уничтожали.
-Ронечка! Прошу тебя, успокойся! Не надо вспоминать! – дрожащей рукой она подала ему стакан воды. – Мы уже не молоды, пора поберечь здоровье, – вздохнула она и тяжело опустилась на стул.
-Прости, что расстроил, но увиденные ужасы не могу забыть. Перед глазами все эти долгие годы стоят рвы, заполненные трупами, дома, спаленные вместе с людьми, и разбитые черепа младенцев. За что убивали мирных людей?! Как они могли противостоять силе? Несчастные находились между молотом и наковальней! И где в это время была твоя высшая сила?!
-Дорогой! Перестань копаться в прошлом и рвать себе сердце. На твою долю пришлось слишком много горя! Нельзя это нести в себе всю жизнь. Опять кричишь во сне.
-Ты пережила не меньше, а держишься молодцом! А я трус. – Он нагнулся к ней и тихо прошептал: – Давно понял, что Октябрьская революция была ошибкой, но боюсь признаться в этом даже себе. – Она изумленно посмотрела на него. – России надо было ограничиться Февральским переворотом. Она давно стала бы передовой страной. И не было бы ни коммунизма, ни фашизма.
Даша перебила его:
- Теперь задним умом все умные.
-Ладно! Хватит об этом! – устало махнул рукой Гайлитис. – Что мы превратили кухню в Гайд-парк? Давай лучше обедать!

* * *
-Напрасно пригласил Вайсбергов. Они все равно не придут.
-А по чьей вине между нами пробежала черная кошка?
-Не надо преувеличивать, не черная! А маленькая серая кошечка.
-Но в отношения внесла большую трещину!
-Перестань! Марк забыл о тебе думать. У него есть Фрида.
-Опять за свое! – с досадой произнес Станислав. – Это благодаря тебе наша дружба прекратилась.
-Какая потеря!
-Кстати, им пришлось, наверное, ползарплаты вбухать, чтобы купить нашему сыну коляску.
-Могли не выпендриваться, купить подешевле!
-Ты, как всегда, «благодарна».
-Если его принцессе хочется пооригинальничать, я не виновата. Вообще не пойму, что в ней находят? – Зента презрительно скривилась. – Не была бы актрисой, никто бы на нее не посмотрел.
«Опять ревность заговорила», – понял Станислав и вступился за жену друга:
-У нее лишь один порок – излишняя скромность. И напрасно уверяют, что она украшает.
-Тоже мне скромницу нашел! За первые роли отдалась этому потрепанному Газаряну. А когда знаменитость наигралась и бросила, приползла зализывать раны к Марку.
-Не надо выдумывать разные гадости! Она красивая, умная и достойная женщина!
-А я в твоих глазах уже дура и уродина?!
-Ничего себе логика!
-Ей не надо кормить грудью. Вот и сохранила фигуру!
-При чем тут фигура?
-Господи! Уже и слова сказать нельзя! Каждый день из-за этих Вайсбергов затеваешь скандалы!
-Это я начал? Не хочешь приглашать их, не приглашай! Оставь меня в покое!
-Извини! – она сделала реверанс. – Осмелилась обидеть новую Грету Гарбо! Нашел, кого защищать?! Эту бездарную комедиантку отказались пользовать даже в массовке! А как одевается?! Какая безвкусица! Рядом с ней стыдно пройти по улице.
Огорченный вульгарностью супруги, Станислав направился в спальню, где, выплюнув соску, надрывался малыш. За ссорой родители не услышали плача. От досады у Славы «заиграли» желваки, но жену на помощь не позвал. Взяв ребенка на руки и грустно напевая полузабытую колыбельную, он стал его укачивать.
-Не приучай Андриса к рукам, – миролюбиво произнесла Зента, войдя на цыпочках в спальню.
-Он плакал, – боясь разбудить малыша, прошептал молодой папаша.
-А я не слышала, – виновато улыбнулась она. – Мы совсем о нем забыли!
-Проснулся, наверно, от наших криков.
-Это я виновата. Стала такой нервной, сама себя не узнаю. Понимаю, что не права, но в меня словно бес вселяется! Не сердись, ладно? – она протянула ему мизинчик, как делают дети, когда мирятся.
 Маленький живой комочек, сладко посапывая, удовлетворенно закрыл глазки. Как будто понял, что между родителями наступило перемирие.

* * *
-Не позволяйте Дарье Наумовне рожать! Это может стоить ей жизни.
Единодушное решение консилиума было заранее предугадано доктором Гайлитисом, поэтому он возражал против зачатия ребенка. Но она обвела его вокруг пальца, сообщив о беременности до нее. Так в подобных случаях поступали и другие хитроумные женщины. Сложность заключалась не столько в ампутированной ноге, как в болезни сердца. Но доводы мужа на упрямую «Зою Космодемьянскую» не действовали: она желала родить ему сына. Опасаясь ревности Эдика, женщина готовила его к появлению младенца. Объясняла, что собирается произвести на свет братика или сестричку, чтобы ему было с кем играться. Эдик был горд доверием матери. С ним говорили, как со взрослым. Но не мог взять в толк, как ребенок помещается в животе.
-Он совсем крохотный, начнет расти, и животик вырастет, – терпеливо объясняла мать.
-Как он там оказался? – не удовлетворялся услышанным мальчик. – Почему залез туда?
Он не поверил, что все люди появляются таким образом.
-Я там не был! – категорично заявил он. – Не надо меня обманывать! Как бы там уместился?! Живот у тебя маленький, а я большой.
-И ты был крохотным!
-Таким манюненьким, – показал он на мизинчик, – никогда не был! Ты выдумала! – Шокированный Эдик долго сидел молча, обдумывая что-то свое. – Покажи фотокарточки, где я такой махонький! – наконец, потребовал он.
Видя, что мать смутилась, ребенок восторжествовал:
-Обманщица! Никогда я не был в твоем животе! Задохнулся бы там!
Даша была не рада, что затеяла разговор. «Допустила ошибку, – признала она, – не надо было говорить, что выносила его в своем чреве. Возможно, Бог наказывает меня, что присвоила страдания его матери?! – Сердце сжалось от страха: вдруг появится незнакомка и заявит права на Эдика. – Кто знает, как мальчик воспримет эту весть? А ведь Арнольд просил не торопиться с разъяснениями».
-Эдик может задать вопрос, на который трудно ответить, – предупреждал муж.
-Какой еще вопрос? – отмахивалась она.
-Например, как зарождается жизнь.
-Ты отец, ты и расскажешь!
-Лучше продемонстрирую тебе на практике.
-Ну что ж! Я не против. Повторение – мать учения!

* * *
-Не пора ли искать работу в Риге? – Фрида начала разговор, к которому давно готовилась. – Четвертый год работаешь в этой дыре. Время подумать о себе.
-Как я брошу Гайлитиса? Он столько для меня сделал.
-Что он особенного сделал? – возмутилась жена. – Назначил своим заместителем? Дал повышенную ставку? Чем одарил тебя, что соглаша-ешься торчать в глуши до пришествия Мессии?
-Он взял меня на работу, когда другие отказались, дал жилье.
-Какая неоценимая услуга! Лучшего выпускника превратил в ординарного ревматолога, – с раздражением произнесла женщина. – Не ты ему, а он тебе обязан. Благодаря тебе заштатная больничка превра-тилась в медицинский центр!
-Благодаря мне?! – не смог удержать восклицания Вайсберг. – Оказывается, не Арнольду Фрицевичу, а мне больница обязана?!
-Но не Смирновская же чета приносит ей славу. Не к ним рвутся больные.
-Ничего себе амбиции! – раздосадованный Марк неприязненно посмотрел на жену.
-Что злишься?! Задела твоего любимого босса и неприкасаемого Славку с женой-куколкой!
-Она не куколка, а уважаемый врач!
Фрида едва заметно усмехнулась. Но это не ускользнуло от его взгляда.
-Неудовлетворение работой не дает права бросаться на людей. Понимаю, что тебе трудно после успеха в Риге. Но не ты одна в таком положении. Раневская, великая Фаина Раневская, годами не удостаивалась роли. И таких примеров тьма.
Марк старался выговаривать слова, как можно мягче, но для жены они звучали укором.
-Не надо мне тыкать в глаза Раневской. Я с ней не состязаюсь. Мне нужна постоянная работа и заработок. Те гроши, которые мне платят клубы, не хватает даже на колготки.
-Скоро все изменится: получу деньги за лекции и куплю тебе шубку.
-Не смеши меня. На одну «шубку» уже скопили. Теперь Зента возит в «ней» ребенка! И какая была необходимость покупать самую дорогую?! Они все равно не оценили.
-Зато, какое удовольствие испытали мы. А главное, как удобно Андрису!
-Малыш – чудо! Надеюсь, и нас судьба не обделит. Кого бы ты хотел: девочку или мальчика?
-По мне, сразу обоих!
-Какой жадный! Или надоело трудиться над созданием?!
-Ну, нет! В этом я неутомим. Но не мешало бы уже увидеть результат своих трудов.

* * *
-Не уезжай, сынок! Подожди, пока найду замену.
-Но работа в Риге ждать не будет!
-Уже простил им, что не взяли при распределении?! – не сдержался Гайлитис.
-Там главврач сменился. Петрова меня и сейчас не взяла бы.
-Напрасно покидаешь нас. Мы – как одна семья. Все тебя любят и уважают: и коллектив, и больные.
Марку вспомнилось, как эти самые больные отказались лечиться у него, но напоминать не стал.
-Поверьте, мне самому жаль бросать вас. Но у Фриды здесь нет работы.
-А драмкружок в клубе?! – возразил Арнольд Фрицевич.
-Это работа для ведущей актрисы?!
-Думаю, Газарян постарается, чтобы ей и в Риге ничего не светило.
-А вдруг там улыбнется удача.
-И все же, подумай еще. Не режь без ножа!
У главврача был такой вид, что Вайсберг сдался. Он обещал задержаться, пока ему не подберут замену. «Ах, дурачок, дурачок! Где я тебе замену возьму? Кто поедет в провинцию? Не те же, которых папочки пристроили в мединститут. И разве из них получатся настоящие врачи?! Это ты корпел над учебниками, искал новые способы лечения. Дежурил, невзирая на оплату. И Смирнова приучил работать с полной отдачей. Что Смирнова? Тебе все подражают! Нет! Никуда я тебя не отпущу! Буду за тебя бороться, чего бы мне это не стоило». С тяжелым сердцем Арнольд пришел домой и рассказал жене о сюрпризе Вайсберга.
-Что ты расстроился, будто Марк твой сын. В конце концов, он не за границу собрался.
-Скажу тебе честно, прикипел к нему душой, как к сыну. И не могу помыслить, что расстанемся.

* * *
-Тебе звонил главврач, ждет в воскресенье к себе.
«Быстро же нашел мне замену», – несмотря на желание уволиться, Марк был неприятно удивлен.
-Зачем ждать до воскресенья?! Немедленно позвоню и все выясню.
-Тебе звонили из Риги! – пояснила жена.
Вайсберг присвистнул.
-Что-то на твоем лице не видно энтузиазма, – встревожилась Фрида. – Неужели упустишь такой шанс?! Тебя берет самая престижная больница Риги, а ты колеблешься?!
-Уже не колеблюсь, а твердо решил остаться!
-А обо мне? Обо мне ты подумал?
-Не могу идти против своей совести.
-То, что ломаешь мне жизнь, не беспокоит твою совесть?
-Где гарантия, что устроишься в Риге? Театров раз-два и обчелся. А тут ты пользуешься спросом...
-В самодеятельности, – насмешлево закончила она.
-В Риге не настоялась в массовках?!
Получив этот удар ниже пояса, она расплакалась.
-Прости! Не хотел обидеть, но Газарян не оставил тебе шансов.
-Если решил остаться, я уеду одна, – жестко произнесла уязвленная женщина.
-Вольному воля! Неужели покинешь меня?
-У меня есть выход? Если сейчас не уволишься, застрянешь на годы! И моей карьере конец!
Сказала, как в воду глядела! Он продолжал работать на радость Гайлитису и его «команде». А Фрида «покипятилась» и осталась. Но систематически продолжала угрожать переездом в столицу.
Родив девочку, она успокоилась. Жизнь в провинции приобрела свои прелести: простор, чистый воздух и парное молочко для ребенка. Не то, что в загазованной Риге, где в очередь за молоком надо вставать в пять утра. Она сблизилась с Зентой. Та тоже нуждалась в подруге. У них были общие интересы. Пока дети играли, мамы увлеченно обсуждали проблемы воспитания, прочитанные книги и, конечно, мужей. Они были достаточно откровенны друг с другом и не скрывали своих разочарований.
-Славик стал неуправляемым, – в очередной раз жаловалась Зента.
-От такого красавца можно стерпеть! Настоящий Аполлон! – восторгалась Фрида.
-Марк хуже?
-Не сравнивай! У моего мужа другие достоинства, но до красоты Славы ему далеко!
-Давай меняться, – хихикнула Зента.
-Это как? Ночь я, ночь ты?! Я знаю две такие пары.
-Оригинально! Вот бы взглянуть!
-Красивые дамочки. Вернее сексапильные. А муж одной похож на глиста.
-Но обслуживает двух самок! – развеселилась докторша.
-Думаешь, глисты не плодятся?! – засмеялась и Фрида. – Они тоже любят эту «работу».
-А Марик? – неожиданно в упор спросила Зента.
Фрида смутилась.
 -Прости, если лезу не в свое дело. Но почему ты предпочла Газаряна? – решилась, наконец, Зента выяснить мучившую ее проблему, и, вопреки сомнению, услышала исповедь подруги.
-Перед Альбертом я преклонялась! – взволнованно начала та. – Он был не от мира сего и казался мне небожителем! До знакомства с ним мне не приходилось встречать таких людей.
-А Марик? – не вытерпела Зента.
-Марик – это Марик! Обыкновенный парнишка.
-Марик обыкновенный?! – собеседница чуть не задохнулась от возмущения
-Он слишком рациональный. Все раскладывает по полочкам: это можно, это нельзя. Ничего не делает спонтанно. Круг его интересов: медицина, болезни, больные…
-Этого мало?!
-Не мало, но скучно! А Альберт – вулкан! Невозможно предугадать его поступки. Он привлекает импульсивностью, энергией, энтузиазмом. Впервые увидела его на репетиции, когда мне и шестнадцати не было. Это был бог! Актеры смотрели ему в рот. Он был неподражаем!
 Фрида говорила с сильным чувством. Лицо, покрывшееся румянцем, выражало восторг.
-Ты все еще влюблена в него?! – с неприязнью воскликнула Зента и подумала: «Как она может сравнивать общипанного индюка с Мариком?»
-Влюблена?! Разве можно полюбить бога, как человека!.. – Фрида подыскивала слова, способные передать ее чувства. – В моем отношении к нему было благоговение, без намека на сексуальность.
-Кто же заставлял тебя выходить за него?!
-Я с ума сошла от гордости: сам Газарян, этот признанный гений, о котором и мечтать не смела, берет меня в жены. Как я могла устоять?!
«И эту слепую дуру Марик предпочел мне?! – с неприязнью подумала Зента. – Какой идиот!»
После откровенной беседы на душе у подруг остался неприятный осадок. Им расхотелось не только откровенничать, но встречаться. Однако из-за мужей приходилось общаться. Те продолжали дружить, но по-прежнему избегали острых тем: еврейского вопроса в Союзе, растущей популярности общества «Память» и взаимоотношений Израиля с арабами. Фрида советовала супругу выяснить отношение Славы к этому вопросу, но тот не соглащался.
-Не стоит ворошить муравейник! Даже лучшие из них смотрят на нас через черные очки.
-Ты же не подозреваешь Славика?!
-Я же сказал: «Лучшие из них». Нельзя требовать невозможного! Система сделала нас самих антисемитами. Мы с какой-то противоес-тественной радостью обливаем грязью Израиль и все еврейское. И не хотим понять, что бумеранг ненависти возвращается к нашим детям.
-Ты прав! Немногие понимают, что, унижая собственный народ, льют воду на мельницу врага.
-Несчастные подонки считают, что, открещиваясь от предков, перестают быть иудеями. Но в тяжкий час это не поможет. Как не помогло при фашизме немецким евреям.
-Может быть, такие люди страдают, что у нас есть изъяны. А где по земле ходят ангелы?
-Расисты всех мастей – сумасшедшие. Сам в автобусе слышал, как еврей с типичной внешностью предлагал бросить атомную бомбу на Израиль и таким образом разрешить Ближневосточную проблему. Но меня поразил водитель-латыш: он открыл дверь и вышвырнул эту мразь.
Ему вспомнилась дикая сцена в поликлинике.
«Эти твари сознавали, что я все слышу, но это их не остановило! Ненависть искала выхода. К сожалению, это не единичный случай. К Гайлитису обращались и другие. И в верхах предлагали избавиться от нежелательного элемента. Но он, рискуя потерять должность и партбилет, заступился. Я правильно поступил, оставшись. Хоть как-то отблагодарил старика. Но обстановка накаляется. Брось спичку – все взлетит в воздух! А первыми жертвами, как всегда, будем мы. Но уезжать не хочется. На этой земле мы родились. Тут наш дом, наши друзья, работа и вековые корни. И куда ехать? В Германию? Ни за какие коврижки! В Америку? Зачем мне Америка? Менять шило на мыло из-за подачек?! И там нас ненавидят. Читал «Молодые львы» Ирвина Шоу и многое понял. Отсюда уеду, если уеду, только из-за антисемитизма, нарастающего, как снежный ком. И только на историческую родину. Хотя, кому я нужен в Израиле, где своих врачей пруд пруди? Даже, если сильно повезет и выучу язык, кто захочет лечиться у врача с советским дипломом?
И Фрида окажется за бортом. В «Габиме» играют на иврите! В камерном тоже. Русского театра нет. И не будет! Он не нужен: русских зрителей в стране раз-два и обчелся! Интеллигенция, покинувшая страну в 70-е, уже говорит на языке аборигенов. Остальные в театр не ходят. С концертами тоже не выступишь, разве для экзотики кто-нибудь заглянет в зал. Так что перспективы нет! А в нашем возрасте приобрести новую профессию сложно. Разве что стать санитарами.
Однако здесь оставаться опасно. Не за себя, за Ритку. Нельзя повторять ошибок предков. Вера в гуманность стоила им жизни. Но и в Израиле неспокойно. Девочки служат в армии. – Марк задумался. Разноречивые доводы не позволяли прийти к окончательному решению. – Как бы не попасть из огня да в полымя?! Но чтобы я ни решил, проблем не избежать. Во-первых, могут не выпустить. Как проживем, если с работы уволят, а накоплений нет? И помочь некому. Следующая проблема с тестем! Этот долдон не даст дочери разрешения на выезд. Не из-за любви к ней, а из антисионистских убеждений. Он уверен, что юдофобия в СССР появилась только из-за создания Израиля. И его не переубедить. Гольда же настаивает на срочной эмиграции. Значит, заботы о теще тоже придется взвалить на себя. Хотя нет уверенности, смогу ли жену с ребенком обеспечить.
«Сохнут» обещает золотые горы: пособие, квартирные, коммунальные. Но я не верю обещаниям и не привык гнаться за сыром из мышеловки!»

* * *
Кто-то крадучись приближался к их квартире. Слышна была одышка. Потом хлопнула соседская дверь. Не стерпев любопытства, Вайсберг резко отворил свою, но в коридоре никого не было. Выглянув, он услышал оклик женщины, поднимающейся по лестнице.
-Доктор! Что это?! – ее округлившиеся глаза выражали испуг.
-Где? – он оглянулся, но стенки были чистыми. До недавнего ремонта «художеств» хватало. По надписям и рисункам можно было узнать, кто кого любит, кто непотребно ведет себя и прочие пикантные сведения. Богатый русский язык сверкал во всем своем великолепии. Но теперь вход закрывался на ключ. И доступ посторонним был закрыт.
-Посмотрите! Посмотрите! – чуть не в истерике кричала дама, показывая рукой на шестиконечную звезду и свастику, намалеванные на дверях доктора.
-Вам никто не повстречался? – сдерживая гнев, спросил тот.
-Ни одной души! Никто не поднимался и не спускался. Но громыхнула дверь вашего соседа.
«Нет сомнений: это напакостил тихий и вежливый астматик Василий. Уж если такие Васьки возьмутся за нас, то перережут, не моргнув глазом, – стало так тревожно-горько, что защемило сердце. – Что плохого мы сделали этому парню, не тунеядцу, не пьянице, не дебоширу? Чем помешали?!»
Стирая символику, Марк окончательно осознал, что пора спасаться.

* * *
-Подпишите мне характеристику? – обратился Вайсберг к главному врачу больницы.
-В партию собрался? – пошутил тот.
-Не в партию! – без улыбки ответил Марк, отметая шутливый тон начальника. – Хочу уехать!
-Опять в столицу засобирался! – с досадой произнес Гайлитис. – Чем вам снова не угодили? Кажется, все условия создали. Нет, вам столицу подавай! Там врачей медом кормят!
-Уезжаю в Израиль! – с вызовом произнес молодой человек.
-В Израиль?! – оживился тот. – В Израиль?! Это правильно!
Вайсберг ожидал всего, что угодно, но не такой реакции, и оторопело смотрел на начальника.
-Правильно! Правильно, сынок! Здесь становится жарко. Сегодня еле избавился от лектора из общества «Память». Его райком прислал «просветить» нас об опасности пятой колоны. И досталось мне от парторга, что дал тому от ворот поворот! – главврач, усмехаясь, покачал головой. – Ты мне, старому дураку, объясни, – продолжил он, – зачем ОВИРу твоя характеристика?! Что мне в ней писать? Если ты отрицательный тип, то не выпустят, чтобы не порочил славную советскую медицину. Если прекрасный врач и морально устойчивый человек, тем более нельзя отпускать! – он весело расхохотался. – Вот тебе парадоксы нашего коммунистического мышления.
Сознавая, что подводит этого прекрасного человека, Марк подавленно молчал.
-Что раскис?! Хуже не будет! Свои 135 рэ всюду заработаешь. И скажу честно, завидую! Я бы тоже сбежал, но я не еврей! – он снова рассмеялся. – Впервые в жизни евреем быть лучше, чем латышом.
А как твой дружок Смирнов отнесся к твоему решению? – став серьезным, спросил Гайлитис.
-Никак! Он еще не знает!
-Да ты что?! Как это не знает? Так не поступают с друзьями.
-Скажу, когда получу визу!
-Скажешь, когда и без тебя все выплывет наружу, – съязвил тот. - Ты, конечно, волен поступать, как заблагорассудится, но это отдает трусостью! – глядя прямо в глаза, закончил начальник.

* * *
-Бежите, как крысы с корабля! Отец прав, что не доверял вам!
-Кто эти «вы», кому твой отец не доверяет?
-Прекрасно понял! И ты не лучше! Только хитрее! Получил здесь все, что возможно, и деру!
-Слава! Что ты говоришь? – пытался урезонить его Вайсберг. – Потом раскаешься в сказанном!
-Уже раскаиваюсь! Раскаиваюсь, что столько лет был слепцом и дружил с тобой!
-Остановись! Ты говоришь лишнее!
-Правда глаза колет? – побледнев от ярости, Станислав не сдерживал рвавшегося из души гнева. – В твоем Израиле ты, в лучшем случая, был бы сапожником. А скорее всего, торговал бы на рынке апельсинами. Это советская власть дала тебе возможность получить образование и сделать карьеру! А когда все получил, плюешь на нас?! – Ему хотелось нанести приятелю удар такой силы, какой ощутил сам, узнав, что тот покидает Родину. – Давно почуял душок, но надеялся, что ошибаюсь, что ты не такой, как другие!
-Кто эти другие? – насупив брови, бросил Марк. – Договаривай, не стесняйся!
-Мне стесняться нечего! Это вы совести не имеете, чтобы стесняться!
-Что с тобой?! Я не узнаю тебя! – сдерживая гнев, Марк еще искал путь к примирению.
-Меня всегда можно узнать, я не хамелеон! Отец не напрасно предупреждал, что придет момент, и у меня откроются глаза! – и совершенно неожиданно добавил: – Теперь я понял, ты и Зенту отверг, потому что не еврейка!

* * *
То и дело хлопали двери. Люди приходили прощаться с доктором Вайсбергом и его семьей. Сослуживцам, знакомым и даже незнакомым людям хотелось подбодрить их, сказать теплые слова. Среди собравшихся было много латышей. После шестидневной войны Израиля большинство из них стало уважительно относиться к евреям.
Стол Вайсберги накрыли «на полк солдат». И гости приходили не с пустыми руками. На кухне без устали колдовала баба Дуня, будто провожала родных детей. То ли от рюмочки, к которой изредка прикладывалась, то ли от лука, но глаза покраснели, и она все время хлюпала распухшим носом.
Рита, подбегая к ней, выпрашивала гостинцы для ребят на улице. Она чувствовала себя важной персоной: ведь неспроста гости приносили ей подарки и говорили приятные слова. Даже мальчишки во дворе выделяли ее из всех и выражали сожаление, что уезжает. Это была ее победа! И вот тогда, когда ее признали, надо уезжать. Какая несправедливость!
-А я убегу и вернусь к вам! – обещала она друзьям. – Нечего мне делать у этих евреев.
Ее решение всех поразило.
-А мой папа сказал, что пешком бы пошел, если бы пустили, – сказал самый старший из мальчишек.
-А кто его не пускает? Он же взрослый?! – поразилась девочка.
-Но билеты продают только евреям.
-Ха! – фыркнула Рита. – Мы не евреи, а билеты нам продали!
-Зачет ты врешь? Вы евреи!
-Евреи! Евреи! – закричали дети.
Девочке это показалось обидным, и она в слезах побежала жаловаться маме.
-Радуйся, доченька, – смеясь, успокоила та, – в Израиль пускают только хороших людей.
-А разве евреи хорошие? Почему их тогда дразнят?
-Завидуют! Слава Богу, сегодня по этому поводу можно шутить. А сейчас отнеси свои игрушки во двор и раздай детям!
-Это мне подарили, а не им! – возразил ребенок.
-Но мы не сможем взять с собой все, что тебе надарили!
-Свои подарки можете, а мои нет? – с укоризной произнесла дочь. – Если так, никуда с вами не поеду!
-Этот несправедливо: в двух большущих чемоданах только твои вещи, а мы не капризничаем.
-А Соньку все равно никому не подарю!
-Соньку возьми с собой, а игрушки оставь друзьям! У них будет память о тебе! – настаивала мать.
-Все-все надо раздать? – жалобно проговорила Рита. – Не хочу! Мне тоже полагается!
-Возьми немного! – разрешила Фрида. – А остальное раздай! И Андриса не забудь! Выбери для него самый-самый лучший подарок.
-Тогда он не забудет меня?!
-Никогда тетя Зента и дядя Слава не забудут нас!
-А почему они не пришли проститься?
-Ты же знаешь, они не могут бросить больных!
Она не могла посвятить девочку в реакцию Смирновых на их отъезд.
-Я подарю Андрису мою любимую Соньку! – вдруг решилась Маргарита. И не могла взять в толк, почему у матери появились слезы.
 «Странные эти взрослые! Отдаю свою самую-самую любимую куклу и не плачу, а мама плачет».
-Мальчики в куклы не играют! – с хрипотцой сказала мама. – И Сонька без тебя будет тосковать.

* * *
Сердце обрывалось в груди, пока самолет, подрагивая в конвульсиях, отрывался от земли. Он долго кружил по взлетной полосе, пока решился на взлет. Вайсберги тоже долго не могли оторваться от земли, на которой жили веками. Здесь они трудились, растили детей и хоронили близких. Тут испытали счастье и пережили много горя. Это была их Родина. Они любили ее, как мать. И много лет не могли осознать, что являются пасынками. Что она в любую минуту готова отторгнуть их. Поняв, что всегда останутся чужими, семья решила попытать счастье в другом месте. Они не прихватили с собой ни ненависти, ни злобы, ни обиды. Увозили только неразделенную любовь и недоумение: за что? Особенную горечь вызывало, что среди толпы провожающих не было ни Зенты, ни Славы. Неужели те ничего не поняли и продолжают считать их предателями?
Марк удобно сидел в кресле, закрыв глаза. Он устал. Вся тяжесть сборов легла на его плечи: бесчисленное множество документов, их перевод, изнуряющие посещения ОВИРа, визы, билеты, отправка багажа. Все было на нем. Отец на нервной почве слег, мать крутилась вокруг него, а тестюшка, решивший снизойти до «агрессора», и пальцем не пошевелил, чтобы помочь.
В салоне «Боинга» было тихо. Пассажиры заинтересованно уставились в телевизор, по которому показывали Израиль. Марку тоже хотелось посмотреть, но одолела сонливость.
Ему приснился чудесный красочный сон. Они спускаются с трапа самолета. Их встречают с цветами. Кто-то сажает Риточку в корзинку с розами и, поставив на голову, идет к аэровокзалу. Опасаясь потерять девочку в толпе, он бежит за ними и кричит ей: «Не уколись шипами!» Та в ответ весело смеется. Вдруг человек с корзинкой оборачивается. Это негр. Черный губастый негр. Он говорит по-русски: «Розы не бывают без шипов! Хотите наслаждаться? Готовьтесь к трудностям! Тем значимее будет победа!» Марк требует разъяснения, но негр пропал, а слышен шепот жены.
-Не буди папу! Он устал!
На душе так хорошо, спокойно. Марк улыбается. Что ответила дочка, он не услышал. Снова впал в забытье. Он так устал! Так устал! И снова ему слышится голос жены.
-Таможенники вели себя очень достойно. Жаль, что наслушалась баек и не прихватила еще немного вещей. Взяла только для Ритки. И для Марика костюм с рубахами и галстуки.
-Галстуки?! Вот насмешили! В Израиле костюмы и галстуки?! – загоготал чей-то бас.
-Мой муж врач! – с гордостью заявляет Фрида. – Как он пойдет устраиваться на работу? В джинсах?!
-За границей не придают значения одежде, доподлинно это знаю, – продолжает тот же голос. – А меня два часа шмонали. Но что они могли найти?! Я ведь не дурак! Все уже там, где положено!
-Мне нечего было скрывать! Но хотелось бы взять еще немного самого необходимого. По сто раз взвешивала и перевешивала чемоданы, чтобы уложиться в норму!
-Вот чудачка! Дала бы на лапу и вези хоть вагон!
-Зачем мне? Боялась только за любимую Риткину куклу, но они ее не тронули.
-Что вы запрятали в ней? И как это таможенники ее не распотрошили?! – не мог успокоиться «умник». – Жаль, не был раньше знаком с вами! Помогли бы перевезти еще парочку «безделушек». А то пришлось оставить в Москве родственникам, – мужчина неприятно хихикнул. – Боюсь, что попрощался с ними навсегда.
-С родственниками? – переспросила Фрида.
-Вот от чего не горевал бы! – снова расхохотался собеседник. – Мне с «цацками» расставаться жаль. На них мог бы безбедно прожить пару лет.
«Как Фрида может беседовать с таким типом?» – возмутился Марик и открыл глаза.
Самолет парил между облаками. Стюардессы тенью скользили между кресел и предлагали напитки. Марик почувствовал страшную жажду, но от соков и напитков отказался. Думал, дорого стоит. И попросил воду. Обычную воду. Пил с такой жадностью, что кто-то пошутил: «Вы уже чувствуете себя в Негеве?»
-Это он с похмелья! – уверенно пробасил собеседник Фриды.
-Мой муж не пьет! – обиделась она.
-Все пьют! Даже верблюды! – ответил тот и снова самодовольно расхохотался.
-Пожалуйста, пересядьте! – сердито потребовала Фрида. – Это кресло моего супруга!
-Пожалуйста! – фыркнул тот. – Пошутить нельзя?!
Марку не хотелось вставать, но, понимая, что соседство толстоко-жего жене неприятно, пересел и, удобно расположившись головой на плече жены, провалился в сон.

Продолжение следует.