Поминовение

 Дедушке

Поступление в университет сопровождалось бумажно-бытовыми хлопотами: за злосчастной справкой я простояла в очередях n-ное количество часов в течение двух недель. Но даже сонные жесты и мимика врачей, грязно-серые стены в поликлинике и устало тянущееся время не омрачали мое настроение: во-первых, лето бродило в крови! Заигрывало солнцем и через мутное окно теребило мою руку солнечными зайчиками, – звало на улицу! Вон – из душного марева волокит и грубых людишек! А во-вторых, что было главным, наравне со мной мучился пыткой очередей мой любимый! Ждали вместе! Апофеоз программы – последняя – моей радости не было придела – подпись и печать главного врача!
Четвертый этаж. Стучу в побитую дверь громче, чем следует, и, не медля ни секунды, – сколько же ждать?! – врываюсь нетерпеливой молодостью в прохладное пространство. Робею. За столом в белее белого халате сидит белый от слепящей снежной синевы седых волос мужчина, - он не выводит что-то скрипящим почерком, согнувшись над листком бумаги, как обычно это делают врачи, - взгляд его обращен на лицо. На мое лицо! От такого пристального непривычного внимания я ещё больше робею. Лицо начинает полыхать, машинально протягиваю справку и, сев на стул, отворачиваюсь к светлому окну – спасителю.
- Да-да-ло,- произносит по слогам глав. врач мою фамилию, - ва. Дадалова. – смотрит на меня, а в глазах – загадочные чертики, – Екатерина Александровна. Катя?!
Бросив разглядывать спешащих прохожих, отвечаю на странный вопрос (ведь в справке все написано):
- Да-а-а, - повторяет за мной тягучее заикающееся эхо, реверс пустого пространства.
- А я твоего дедушку знал, Владимира Григорьевича.
Я с нескрываемым недоверием во все глаза уперлась в лицо этого удивительного человека, считала:
«Дедушки не стало в 90-м, значит…тринадцать…Тринадцать лет прошло...»
- Знали?!
Не отвечает. То же что-то считает.
- Дедушка твой, – ты знаешь? – должности высокие занимал: и директор, и заместитель председателя, и депутат… а люди для него на первом месте всегда. Никто отказу в просьбе не знал, – всем помогал. Ты удивляешься? – словно прочитав мои мысли, удивляется моему удивлению мужчина. Вздыхает. Я, невольно повторяя за ним, тоже вздыхаю. – Владимира Григорьевича многие помнят…

Разрезая лохматые звезды пыли, влетает на полном ходу на станцию, бешено грохочит колесами на входной стрелке, пыхтит и гремит вспотевший от работы товарняк. И лишь на километровом отрезке гасит курьерскую скорость и останавливается точно против пакгаузов, не расплескав при этом не капли из стакана, поставленного приятелем-спорщиком на оконную раму, из которой показывается загорелое и уставшее, как и сам поезд, лицо машиниста.
- Ну, Володя! – улыбается ему проигравший, - ты – машинист от Бога. Учился где?
- Два года в ж/д училище! – Владимир вытер пот со лба, вдыхая горячее испарение, закопченный воздух в легкие. – В Ленинград собираюсь в июле, в институт.
- А раньше, что не получалось?
- Дорогу Москва-Пекин строили. В Монголию, на Дальний Восток водил, - кивнул в сторону отдыхающего товарняка Володя, словно о живом говорил, - а теперь жену, сына забираю и, – едем!

 
Вечер седьмого августа баловал ленинградцев и гостей города: хотя желтое, как латунь, солнце, уже почти опустилось за волнистую полосу горизонта, в воздухе все разливался дурманящий запах спокойствия и благодати. Молодой человек в дорогом, отлично сидящем, темно-синем костюме зашел в магазин, располагающийся около Московского вокзала. Очередь извивающимся червяком жила у прилавка.
- Пачку «Беломора», пожалуйста! – попросил Владимир.
- Лёшь, купи тоже «Беломор»! – крикнул через весь магазин мужчина в спортивном костюме своему спутнику, стоящему за Володей. Очередь синхронно обернулась на зов. Взяв сигареты, Владимир не спеша отправился к дому, хотелось насладиться вечером и чувством удовлетворения: сегодня сдан последний экзамен в институте.
- Молодой человек, вы забыли пакет, - обратилась продавщица к мужчине в спортивном костюме. Тот нехотя, вернулся, «отблагодарив» её колким взглядом.
Владимир переходил дорогу…каскад невидимой силы оглушил его и ударом в спину сшиб с ног: дома-коробки зашатались, выбивая стекла из рам, осколки хрустальным дождем сыпались и хрустели, ослепляя глаза, столбы гнулись, как проволочные – это земля вибрировала, пытаясь низвергнуть с себя всё инородное.
…Сознание вернулось к Володе. Вытирая платком его окровавленное лицо, продавщица причитала и сквозь слезы:
- Посмотрите, «куски мяса» в машину кидают!
Владимир пытался посмотреть, но жестокая пелена покрывала глаза, её нельзя снять, соскрести, сдуть, умолить уйти. Виной тому керамические осколки изолятора электрических столбов.
В этот вечер Ленинград ждал гостей-иностранцев, в начале одиннадцатого поезд с ними прибывал на Московский вокзал. Виновные в убийстве и искалеченной жизни людей не наказаны: один террорист– умер на месте, второй – не приходя в сознание, по дороге в больницу, третьего не нашли…Газеты и радио умолчали о теракте, освещали другое: в Берлине неизвестная машина сбила семью, виновный скрылся…
Этим вечером мой дедушка последний раз видел пушистые меандровые облака, по-летнему ласковое солнце, зеркальное отражение в витринах магазинов, глаза любимого человека, взъерошенный чуб своих сыновей…
Случившееся именовали, как производственную травму.


- Владимир Григорьевич, - позвал мужчина, вошедший в массивную дверь с табличкой, где гордой надписью букв выведено: «Заместитель генерального директора Всероссийского общества слепых «Связь» Дадалов Владимир Григорьевич. – В командировку едем с вами в среду. В Волгоград на этот раз.
- В Волгоград?
Мужчина сел на стул, напротив Владимира, потер большие ладони, заулыбалься:
- В Волгоград… Профессор такой – Водовозов! Слыхали?
Владимир отрицательно махнул головой.
- Там живет… Не профессор, а профессорище! В середине сороковых майору Л., тогда ещё не Герою Советского Союза, ослепшему от разорвавшейся гранаты в Сталинградской битве в 43, сделал операцию. И,- представьте! – вернул ему зрение! – закончив рассказывать, мужчина вздохнул, и, подумав, предложил. – Давайте к нему на прием запишем вас, Владимир Григорьевич?!
 После осмотра, профессор Алексей Михайлович Водовозов вынес вердикт:
- Левый глаз можно было восстановить сразу после травмы: зрительный нерв не поврежден. Лечили вас не правильно. И операция неудачная! В Москве, говорите, делали, после этого совсем перестали видеть?! – врач, сполоснув руки, вытер их хрустящим вафельным полотенцем. – Хотите сделать операцию повторно?.. Я сделаю все, что в моих силах, но после операции лечить вас буду не я: уезжаю в Кисловодск в санаторий. Согласны?
- Алексей Михайлович, давайте я приеду, после вашего возвращения. Чтоб уж вы меня и лечили. Когда из отпуска возвращаетесь?
- Ну что ж, как знаете…В начале октября приезжайте.
Тревожным звонком ворвалась роковая новость из Волгограда, убившая последнюю надежду:
- Владимир Григорьевич? - обдало из трубки холодностью официального тона, - Вы записаны к профессору Водовозову на операцию. К сожалению, профессор не сможет вас принять.
- Почему? Что случилось?
- В Кисловодске с ним случился инсульт…
- Он жив?!
- Да, но оперировать больше не сможет: парализован.


Словно очнувшись от сна воспоминаний, я отвечаю на вопрос глав.врача, на кого иду учиться.
- Журналистом буду.
- Да это профессия серьезная. Трудная. Нести вам добро и справедливость... Справедливость – дама капризная. Ни ко всем благосклонна! И не от человека это зависит вовсе, – дедушка ваш пример! – рассуждал мужчина. – Не справедлива к нему жизнь была…
Когда мне, наконец, удалось вырваться из кабинета, любимый, увидев меня, попытался улыбнуться: цвет его лица сравнялся с грязно-серой краской стен поликлиники, я подумала:
«Ещё чуть-чуть, и – задохнусь!»
И мы, взявшись за руки, побежали из обители бумажек, болтовни и болезней туда, где давным-давно протягивало свои шершавые ладошки –лучики солнце, где хлопали и пели мириады искрящихся от света листьев на деревьях, где, пуская мыльные пузыри, ветер мешал прохожим спешить по своим делам, где ждал нас Мир, - чудесный и страшный своей неизвестностью…
И, где, счастливая от нахлынувших воспоминаний, я понимала:
«Мой дедушка, не видя глазами этот мир, сделал столько, что редкий зрячий человек в состоянии представить себе. Говорить о справедливости и сетовать на злодейку-судьбу может только глупец! Справедливость не витает, как некий фантом, в воздухе, не ходит по домам, разнося подарки, не продается на рынке по килограммам…
- Понимаешь, - ткнула я себя в левую грудь, - она вот здесь, - мысли вырвались на волю, обратясь в слова.
- Что?! - не понял любимый.
Резко остановившись, я уткнулась носом в его плечо, и оттуда совсем глухо спросила то, что волновало меня в эту минуту больше всего на свете:
- Правда, я на дедушку похожа?!