1

Жажда!
Не та, что в глотке.
Пусть свирепей и злей
Средь физических мук…
Алистер Кроули.



Пряча нежную кожу лица под капюшоном куртки перебегаю широкую блестящую слякотью дорогу… Над головой сквозь нагие ветви застывших в страдальческом изломе высоких раскидистых берез тоскливо розовеет пасмурное закатное небо, осенне-зимнее болезненное солнце давно уже зарылось в мокрое от пота и слез тряпье постельных облаков. Где-то справа буравит кровавый взгляд светофора, истошно вскрикивают сигналы притормаживающих передо мной автомобилей. Наклонив голову вперед, загнанно игнорируя злобные оклики водителей, руками в перчатках вцепившись в ремни школьного ранца, горбом скачущего на спине, по густым снежным лужам влетаю на поребрик. Спеша захожу в темноту подворотни… В промокших кроссовках тридцать шестого размера гадко хлюпает. Останавливаюсь, оглядывая из мрака серый двор, зарастающий колючим лишенным листвы кустарником. Четыре часа вечера, ноябрь, темнеет рано, это хорошо. В многоэтажных железобетонных саркофагах моргая загораются маленькие квадратные глазки окон. Тени домохозяек проносятся по уютным занавескам на кухнях. Гнезда, которые я не в силах разорить… Несколько темных автомобилей припарковано по периметру. Три, четыре, пять прохожих в разных местах. Все взрослые мужчины, поспешающие раньше других на домашний ужин… Мимо меня медленно разрезая волнующуюся лужу проползает машина. Никто не обращает внимания на замершего под сенью угловатой арки школьника лет двенадцати.

На самом деле мне шестнадцать. Или – три года, если отсчитывать с того мига, когда я стал таким…

Согбенные фигуры прохожих вытягивают из меня тонкие ниточки, заставляя в страхе сжиматься, прилипать к влажно-ледяной щербатой поверхности стены. Последнее время я стал чересчур и даже болезненно подозрительным. А вдруг под этим проносящимся мимо пальто кроются обвивающие тело амулеты, освященный в церкви револьвер, молоток и толстый осиновый кол…

Конечно, я никогда не видел ведунов и чародеев, но они же могут быть, ведь я есть.
Словом, со зрелыми мужчинами я никогда не связываюсь.

Мой отец тоже выглядел как эти «зрелые мужчины»: исхудалый с ввалившимися блеклыми глазами, с короткими встрепанными волосами, но гладко до синевы выбритый он носил одну и ту же старую негреющую одежду вне зависимости от времени года. Странный невысокий человечек, чье одинокое тихое несчастье было написано на его лице. Я уже не скучаю по нему, только жалею, размышляя о его судьбе… Мать, кстати, давно умерла. Тоже ничем не примечательная скромная женщина со своим личным никому не мешающим безумием. Наверное, я любил ее. Мне было девять лет, когда одна из десятка болезней, которыми она неслышно страдала, неожиданно убила ее.

Пока я осматривал местность, кутаясь в шелковистую стылую мглу, жалкие солнечные лучи иссякли, и с потемневших небес начал падать редкий тотчас таящий на асфальте снег. Я вынырнул из подворотни и спешащей походкой поплыл, пересекая двор пополам. Поворот, покрытая густой текучей грязью дорога вперед и не очень высокий металлический забор слева. За ограждением темнеет приземистое здание детского сада.

Впившись пальцами в перчатках в перекрещивающиеся прутья тонкой витой решетки я перебираюсь через задребезжавший подо мной забор.

Пустынный детсадовский дворик, полуразрушенные темные беседки, чахлые раздетые деревца, промозглый хлад. На одной стороне здания тускло светятся окна. Стараясь не поскользнуться иду туда. Кирпичная пожарная лестница, ступеньки из бетонных плит. Поднимаюсь на уровень второго этажа. Двойная запертая дверь с большим вытянутым окном, полупрозрачная штора, движущиеся излучающие иллюзорное тепло силуэты. Приникаю к ледяному стеклу, и напряженный взгляд медленно просачивается в помещение… Девочка – темно русые волосы, кончиками касающиеся щек; грустные карие глаза, взгляд в пол – сидит на низкой длинной скамейке и обувается в маленькие цветные сапожки. Две молодые женщины неподвижно стоят в дальнем конце комнаты, у двери, слышу шелест их голосов. Возможно, если бы я смог совместить в достаточной степени сосредоточенность и расслабление, я увидел бы движение образов в их мыслях. Но мне это не нужно, я и так прочел слишком много болезненного для меня в их неразборчивом разговоре… Женщины меня не интересуют.

Меня интересует девочка.

Наверное, отец тоже хотя бы раз приходил сюда, точно так же всматривался через стекло в чужие жизни, выбирая ту, которую вскоре прервет. Бедняга, как он сейчас, жив ли?.. Вот уже три года ничего не известно о нем. Впрочем, я и не пытался ничего узнать.

Девочка одета, ей не терпится выйти на улицу, но у женщин (одна из них, конечно же, ее мать) слишком занимательная беседа, чтобы сейчас прерваться. Знакомо ли вам дивное чувство, когда предугадываешь происходящее? Со мной это случается два раза в неделю, вечерами, когда я выбираюсь из дома. Предчувствую ли я извороты нитей бытия или сам направленной волей изменяю последовательность событий, корректирую поведение людей? Не спрашивайте, я не знаю. Девочка выходит из комнаты, не дожидаясь родителя.

Я осторожен. Я бесшумен. Я лечу вниз.

…Помню, те люди пришли утром. Я сам открыл им дверь. Они прижимали лицо отца к подушке, выворачивали ему руки, впрыскивали яд из шприца в мышцу. Потом его увели, он не сопротивлялся; конечно, они же пришли утром… Меня отправили в детский дом – больше было некуда…

Сумерки стали тьмой. Над парадным входом горит круглая лепешка лампы, я затаился в крохотной тени за чашеобразной клумбой с окурками. Девочка открывает тяжелую дверь. Сколько ей лет? На ней надеты теплый яркой раскраски пуховик и вязаная шапочка. Родители всегда слишком плотно укутывают своих чад… Думаю, ей лет шесть. Она должна ждать свою маму. Она спускается по ступеням, останавливается на миг, потом делает маленький шаг и выпадает из круга света…

Я уже рядом. Взором кладу руки на ее хрупкие плечи, рассматриваю ее смешную фигурку: в темноте я вижу много лучше. Она вновь встала на месте и подняла подбородок вверх, что-то холодно блеснуло на ее личике мелкою звездой. Я обхожу ее, не ощущая своей плоти, превращаясь в неслышного призрака. Только правая рука осталась материальна, правая рука, словно смертоносный паук, выбирается из тугой кожаной ловушки и ныряет в карман куртки… Скомканная перчатка падает на асфальт.

Девочка глядит ввысь.

В больших детских глазах черное небо роняет белый снег. По бледным щекам ползут алмазные змейки слез. Наверное, ее обидело невнимание мамы или она не хочет уходить из садика… Правая ладонь в кармане стискивает длинный узкий предмет, будто кусочек обжигающего льда.

…Однажды я заметил, что отец боится меня. Он почти не разговаривал со мной. Днем я его не видел, он спал, запершись в их с матерью бывшей спальне. Несколько раз я просыпался среди ночи и видел его, стоящего на фоне окна. Он наблюдал за мной, пока я сплю. Заметив мой взгляд отец тотчас исчезал, беззвучной тенью скользнув прочь из комнаты. Несколько раз он пытался напасть. Я вырывался, убегал, он не пытался догнать меня. Когда мне исполнилось двенадцать, я старался вообще не ночевать дома. Но папа встретил меня вечером после школы, и, когда мы поднимались в лифте на десятый этаж, случилось то, что случилось.

В тот же год за отцом пришли.

Серебристая вспышка расчеркнула воздух… Кисть правой руки вылетела из кармана, и свет лампы над входом в детсад отразился от зажатого в ней предмета. Неярким спичечным пламенем во мраке загорелся и погас короткий испуганный вскрик девочки. Двумя молниеносными шагами я обошел ее спереди, плавным движением проводя узкую линию у нее на горле. Рана тотчас распахнула створки, и из девичьего горла выплеснулась жирная рдяная влага, в моей руке вновь блеснул остро отточенный скальпель. Склонившись над ней я подставил раскрытые губы горячему винному потоку, припал к самой кринице невинной крови. Я пил девочку, и во мне билось ее крошечное сердце. Я пил ее, и мой темный ликующий дух поглощал ее сияющее сказочное бытие. На блистающей залитой слезами поверхности глаз отпечатался небосвод и летящий ворох снежинок. Личико содрогалось резкими слабеющими гримасами страдания. Обессилев, она падала вниз, повисая на моих руках, и я опускался вместе с нею. Я пил ее.

…В детском доме меня сразу невзлюбили. Естественно, ведь я сторонился всех. Избегал выходить на улицу, приближаться к окнам. Мучительно выблевывал все съеденное сразу после приема пищи. Вскоре перестал ходить на уроки. Сверстники считали меня то ли больным, то ли гомосексуалистом. Тогда я только начинал познавать свою измененную суть. Когда я набросился на ровесника в туалете – впрочем, бесплодно, – меня сильно побили прямо там, после пообещав, что довершат начатое в ночное время. На закате я сбежал.
Вернулся в пустую квартиру, затаился в холодном мраке, лежа под кроватью. Инфернальный голод, необыкновенная жажда вымывали из меня ребенка, человека. Соседи ни разу меня не заметили. Через неделю, ослабший, существующий только на воде, я вышел на свою первую охоту.

…Маленький мышечный мешочек истерично трепетал в ее малолетней грудной клетке, теряя ритм, расталкивая теплую дымящуюся кровь по каналам, к ране на горле, в мои жадно растворенные уста. Волшебный миг, когда сердце перестанет отбивать пульс, приближался. Близилось чарующее видение выскальзывающей из телесных покровов души, близилось наслаждение подаренной смертью. Грязное ощущение счастья.

Но я замер.

Левая рука крепко сжала девчоночью шею, останавливая и кровотечение, и дыхание жертвы. Зрачки закатились, она потеряла сознание. Только начав жить, она приготовилась уже умереть. Но я не могу… Что-то сильнее меня остановило охоту, триумф, убийство. Что мне делать?!.. Вперив стеклянный взор в тяжелую деревянную дверь парадного входа в здание детского сада, осиянную бедным светом круглой лампы, я жду. Дверь отворяется. Наши взгляды сцепились. Я – губы, подбородок в черной крови, коленопреклоненно держу в объятии умирающего ребенка с запрокинутой головой. Она – пораженно вглядывается во тьму, заторможенная смена выражений лица, молодая женщина в плаще, мать. Бежать!

Тело девчонки осело на мокрую грязь.

Я несся прочь. Будто падал в бездну, тщетно цепляясь кроссовками за влажный асфальт. Безумие вторглось в мертвый мозг. Я ничего не понимал, ни о чем не мог думать. Я не завершил начатое. Словно кто-то взял меня за шиворот и оттолкнул. И девочка останется здесь, останется жить, это точно. Я чуял это. Она и ее мать будут жить, зная, что существует материальный кошмар, вещественная ненависть и… бессилие. Я.
Кровь жертвы покинула меня в каком-то темном подъезде. Рвотные спазмы очень долго не давали разогнуться согбенной спине.

…Да, что сейчас с моим отцом я не знаю. Наверное, сидит в какой-нибудь запертой каморке без света под интенсивным наблюдением. Без возможности даже покончить с собой. Дело в том, что мой отец сумасшедший. Он считает себя вампиром.