Экстрасекс
Маркович... Марк... гордый римлянин, легионер Цезаря, центурион c гладиусом, в лорике и калигах ... или сенатор в белой тоге, с лицом будто из мрамора высеченным - Марк Туллий, Марк Антоний или Марк Аврелий... ладно, на худой конец, Марк Крысобой тоже личность колоритная...
Но - Вавкин!! Пся крэв ! Orcae Ita ! Три тысячи чертей! Владислав Маркович Вавкин - лаптем застрелиться!
И тем не менее, маленький толстенький нескладный человечек с несуразной фамилией, редкими светлыми волосенками и вечным отсутствующим выражением на лице продолжал жить, к немалому неудовольствию родственников и соседей.
Неудовольствие родных было вызвано, во-первых, самим фактом бытия гражданина Вавкина В.М., которому как законному наследнику почившей в бозе гражданки Вавкиной Е.В. volens nolens пришлось отстегнуть положенное, для чего потребовалось продать четырехкомнатную полнометражку в «городке МВД » - предмет зависти знакомых - и приобрести «трешку», в кирпичном доме, с хорошей планировкой, но в самом конце Комсомольского, у черта на куличках, и комнату в коммуналке. Комната, правда, нашлась полнометражная, с балконом, да и район неплохой, всего пять остановок от центра, но дом старый, еще довоенный (водопровод ни к черту!), комната торцевая (мебель некуда ставить!), на четвертом - и последнем - этаже (протечки потолка в сезон дождей обеспечены!), причем, оба окна выходят на улицу (пыль, копоть, вонь бензиновая, громыхающие трамваи, урчащие грузовики... и попробуйте в случае чего хотя бы вернуть то, что вы за это сокровище уплатили!)
Этого ни сестра, ни зять, ни племянник Вавкину, разумеется, так и не простили - да и кто же прощает такое в эпоху бешено растущих цен на недвижимость? «Еще, слава Богу, легко отделались, - подписывая у нотариуса документы, шипела про себя вторая законная наследница. - Другой бы с нас двухкомнатную слупил...»
Во-вторых, Михаила Ароновича Гольдберга, директора рыбного магазина, что возле Оперы, и его супругу, преуспевающего адвоката Виолетту Марковну Гольдберг, урожденную Вавкину (о чем она всеми силами старалась забыть), выводило из себя, по их словам, «патологическое неумение» нашего героя «приспосабливаться к жизни».
Фактически, Гольдбергов раздражала не столько неспособность их шурина и старшего брата к зарабатыванию денег, сколько то, что он весь был какой-то «не по ГОСТу деланный». Будь Вавкин обыкновенным недотепой, способным только тянуть с родственников деньги и жаловаться на свой горький жребий, все было бы просто и понятно, и Виолетта Марковна была бы вовсе не прочь поиграть иногда в великодушную покровительницу-благодетельницу. Но Владислав Маркович ничего и никогда не просил.
Не то, чтобы Вавкин был слишком горд, чтобы просить - красивое слово «гордость» плохо вяжется с подобными внешностью и фамилией. Просто у него, по его мнению, и так было все, что нужно человеку: работа, крыша над головой, еда в холодильнике и, главное, отсутствие рядом любящих родных.
.... Чтобы стать генеральшей, нужно выйти замуж за лейтенанта. Но лучше все-таки - за капитана. Именно так ...дцать лет назад и поступила мать нашего героя, Елизавета Владимировна. Правда, при этом ей пришлось из Малининой превратиться в Вавкину... но Париж стоил обедни! Да, Марк Антонович годился ей в отцы, но он был замначфином в инженерной части и владельцем большой комнаты с балконом чуть ли не в самом центре Ленинграда. Да, красотой он не мог соперничать с курсантами из Адмиралтейства. Но что такое мужская красота? Можно любоваться ожившей статуей Аполлона, но связывать с этой статуей надежды на будущее - наивность непростительная, а подчас и гибельная.
Лизе исполнилось восемнадцать в мае сорок первого, а вскоре жаркий ветер войны выдул из города всех ее поклонников - военные отправлялись на запад, штатские любыми путями просачивались на восток. Ах, если бы отец протянул еще год! Тогда была бы возможность уехать на Урал с Кировским заводом. Но отца было не вернуть, а мать, помешанная на «принципах», так решительно заявляла о готовности разделить судьбу любимого города, что Лизе поневоле приходилось разыгрывать ура-патриотку.
Никому, в сущности, не было дела до тургеневской блондинки Лизы Малининой с ее голубыми глазами, толстой светлой косой, и отчаянным желанием спрятаться куда-нибудь от надвигающегося ужаса. Никому, кроме уже немолодого замначфина, с которым Лизанька поддерживала чисто дружеские отношения, приберегая «Антоныча» на крайний случай. Теперь этот случай настал. Четвертого сентября Марк наконец получил долгожданное назначение, о чем с гордостью сообщил Лизаньке. Пятого сентября Лиза официально вручила Марку руку и сердце, быстро, без особого шума, «по законам военного времени», а седьмого капитан Вавкин с супругой отбыл на новое место службы - в учебную часть, в глубокий тыл.
Новобрачные выскочили из Ленинграда, как пробка из теплого шампанского, а за их спиной лязгнул челюстями капкан блокады. Мать, когда Лиза предложила ей ехать вместе, встала на дыбы, как клодтовский конь. Лиза пожала плечами, подхватила чемодан и оставила отчий кров, чтобы никогда уже не вернуться, а про себя вздохнула с облегчением: лишний рот ни ей, ни, тем более, Марку, был не нужен.
Войну Вавкины пересидели в Ташкенте - в тепле, безопасности и относительной сытости. Приличия ради замначфин устроил молодую жену сестрой-хозяйкой в санчасть. Марк... не то, чтобы воровал, а так, при случае, прибирал к рукам то, что плохо лежало. Но как человек умный знал свое место, брал точно по чину и поперед старших мордой в корыто не лез. А посему на его мелкие гешефты смотрели снисходительно. Да и в самом деле, какой же дурак, сидя у колодца, не достанет себе воды?
К тому же, ходили слухи, что милейший Марк Антонович не одного сослуживца «убрал», написав что надо и куда надо, и свои с замначфином предпочитали не связываться. А для ревизоров у «Маркантоныча» имелся в рукаве практически безотказный козырный туз, точней - червонная дама. Лизочка и спустя четыре года после их скоропалительной свадьбы выглядела шестнадцатилетней. Весь ее облик, казалось, говорил: «Я слаба, одинока, беспомощна, мне страшно в этом жутком мире! Укройте меня, согрейте, защитите - и я ваша навек!»
Лиза и в самом деле боялась жизни. Она вместе с другими послушно заклеивала в учебниках портреты людей, еще вчера казавшихся всесильными, видела, как ни с того ни с сего бесследно исчезали родители одноклассников, соседи по коммуналке... Лиза знала, что в любой момент точно так же может исчезнуть и она сама. Но этот страх овладел только ее сердцем - не умом. Он не парализовал ее, не лишил воли, а наоборот, обострил чутье. Она шмыгала по жизни, как кошка по танкодрому, виртуозно уворачиваясь от надвигавшихся на нее рычащих и воняющих соляркой чудовищ.
Она еще школьницей оценила все преимущества своей трогательно-невинной внешности. Вид маленькой, хрупкой, голубоглазой Лизочки, ломающей руки и со слезами на глазах умоляющей «пощадить единственного оставшегося у нее близкого человека, попавшего в грязную историю исключительно по причине своей ангельской доброты и благородной доверчивости» неизменно задевал если не рыцарскую, то отцовскую струну даже в самом что ни есть каменном сердце ревизора. К тому же, Лиза была так миниатюрна, что любой заморыш, любой штабной крысенок ростом в метр с фуражкой рядом с ней выглядел кавалером хоть куда. И сам потом не мог объяснить толком, какой черт занес его в уютное Лизино гнездышко в отсутствие мужа... зато ревизия прокатывала «на ура».
Имя Лизаньки Вавкиной приобрело широкую известность в узких военно-финансовых кругах. Проверяющие стали наезжать гораздо чаще, чем требовал устав, причем, бумаги замначфина, а впоследствии и начфина, лишь слегка проглядывали, зато долго и внимательно проверяли наличие простынь у белокурой сестры-хозяйки. Естественно, находили, что порядок в делах образцовый, Марка хвалили, жали руку, Лизу лапали по очереди в бельевой. Обменивались шепотом впечатлениями, восхищенно прицокивали языком, изощрялись в похабном остроумии. «Лиза-хвостолиза, шишкин аэродром!» - шипели ей вслед добродетельные офицерские жены.
Но внешне все выглядело благопристойно, и Лизочка была с виду сама невинность. После отъезда проверяющих она, посмеиваясь про себя, бережно прятала в укромное место очередную добычу - ящик тушенки, отрез кашемира, а то и колечко с камушком... Ходила по воскресеньям на базар, и обменивала сьедобные трофеи на то, что нужда неумолимо вымывала из заветных шкатулок у местных и эвакуированных. Старалась брать то, что легко спрятать. И шептала, шептала в постели на ухо полусонному мужу: «Марк, не зарывайся! Умоляю, только не зарывайся!»
И Марк не зарывался. Он был на редкость усердным служакой и покладистым мужем, этот начфин. Потому-то в штормовое время, когда гордые крейсера и линкоры то и дело ни с того ни с сего шли на дно, захлебываясь грязной, просоляренной водой, маленький вонючий сейнер с кое-как намалеванной надписью «Вавкины» на борту плыл себе потихоньку, да полавливал в мутных волнах рыбку вперемешку со всплывающими трофеями.
Когда грянул ХХ съезд, и на горизонте замаячили тени однополчан, некогда по милости Марка канувших в небытие, тот было запаниковал, вспомнил про воинское братство и офицерскую честь, и кинулся в объятия всеобщей русской утешительницы-бутылки, но Лиза была начеку. Она весьма решительно разъяснила супругу, что он лишь делал то, что делали все, а когда виноваты все, то это значит, что не виноват никто. А пятна на погонах прекрасно маскируются звездами, кои лучше всего добывать в Академии, для чего ей, Лизе, достаточно пару раз поужинать в интимной обстановке кое с кем из старых друзей.
Марк, как всегда, согласился. Он давно понял, что ошибся в Елизавете. Он хотел иметь при себе тихую, покладистую жену-девочку, и поначалу так оно и было. Но как-то очень быстро и незаметно оказалось, что не Лизанька при Марке Антоновиче, а он при ней. Это было унизительно. Но выгодно. И Марк смирился. «Лизка - она ведь та еще стервь! Второй такой б...ины в жизни не видел», - изливал он душу особо приближенным к финчасти персонам, хватив лишнего.
; Так на хрена она вам такая, Марк Антонович?
; На хрена-то - на хрена... Так ведь как ее, треклятую, бросишь? Она ж тягач у меня... трактор трелевочный. Зацепила меня, дурня, бревно старое... и поволокла, паскуда!
; Так ить в горочку волокет-то, товарищ полковник!
; То-то и оно, что - в горочку!
Неизвестно, то ли разговоры, подобные вышеописанному, дошли до Елизаветы, и она решила на всякий случай покрепче привязать мужа к себе, то ли она сочла, что негоже отставать от других, а может - просто имела место роковая ошибка в расчетах, но только в конце января 1954 года Вавкины обзавелись наследником, Владиком. Еще через три года, когда Елизавете показалось, что у нее появилась соперница, она воспользовалась безотказным средством посадить мужа на цепь: подарила Владику сестренку Летточку, Виолетту.
После долгих скитаний по гарнизонам, семья Вавкиных наконец осела в Ч. Сразу же по прибытии туда Елизавета занялась решением квартирного вопроса, и добилась-таки своего, хоть и далеко не с прежней легкостью. Марк начфинствовал в одном из трех местных военных училищ - том, что на Свердловском проспекте. Лиза устроилась туда же замначем по АХЧ. Она успела дослужить мужа до первой генеральской звезды, но свободной генеральской должности все не находилось.
Сонно шло время. Генеральша Вавкина потихоньку расплывалась, тосковала по прежним дням, перебирая в памяти навсегда оборвавшиеся - такие полезные! - старые связи, и иногда, желая тряхнуть стариной и отвести душу, дарила жаркую ночь смазливому старлею. Генерал Вавкин толстел, скучал и втихаря закладывал за воротник. Неожиданно в нем проснулась тоска по молодости и Ленинграду. Он даже осмелился, как ни противно ему это было, намекнуть жене, что неплохо бы... «Не выйдет», - отрезала она. «Что, генеральша, движок забарахлил?» - ехидно поинтересовался Марк. Сорокапятилетняя Елизавета встала перед ним в манекенную позу и бесстыдно распахнула шелковый цветастый халат, обнажив отвисшую грудь и бедра в растяжках: «Движок хоть куда - к нему б еще кузов поменять! Была б я помоложе... или Летка постарше...» «Лизка, б..., смотри у меня!» - грохнул кулаком по столу Марк, по мере сил старавшийся держать дочь в строгости. Лиза усмехнулась про себя: она-то знала, что дочка растет вся в матушку, и мастью, и статью. И Елизавету это только радовало: чем раньше, считала она, дочь поймет, что такое жизнь, тем больше у нее будет шансов выжить.
Годы ползли. Жизнь семьи окончательно вошла в накатанную колею. Летточка не обманула надежд матери, не только блестяще закончив юридический институт и виртуозно окрутив Мишеньку Гольдберга, но и (что было куда труднее) найдя общий язык со свекровью, почтеннейшей Софьей Соломоновной - главбухом из «Дома книги» и вдовой директора Центрального гастронома.
А вот Владик... Елизавета с каждым годом все больше приходила к выводу, что сын ей не удался. Некрасивый, неуклюжий, нескладный. Языки не даются. С точными науками - полный завал. Не любит он цифры, видите ли. Да кого интересует, любишь ты их, или нет? Надо - значит, должен учить! С физкультурой - одно мученье. Постоять за себя в дворовой драке - и то не научился. Зато читает все, что только может раздобыть, о рыцарях и пиратах, и мечтает о лаврах Шлимана. Готов часами расспрашивать отца про войну, а тот по пьяной лавочке и рад стараться - таких подвигов себе наворотит, что хватило бы на трех Рокоссовских. А Владька слушает, развесив уши, - вот только в армии его и не хватает, задохлика!
Грезит всеми днями неизвестно о чем, в том числе и на уроках. Живет в каком-то выдуманном мире, за облаками, как будто реальность его не касается. Уж и классная вежливенько так намекает: «Не малахольный ли?» Толкали в политех, и протекция была хорошая - нет, провалился, как ни тянули. Ткнулся в пед, на историю. Закончил, правда, с красным дипломом - а толку? От армии отмазали - Марк с дружками из военкомата неделю кирял. Засунули в школу - ладно, хоть не в сельскую. Естественно, не успел оглянуться, как детки до нервного срыва довели. Ну и куда его, такого? Кое-как пристроили в городской архив. Там ему самое место, среди пыльных стеллажей. Но сколько им там платят, этим архивщикам? Котовьи слезы - не деньги! В общем, человек-ревматизм: и не отрежешь, и все удовольствие от жизни портит. Слава тебе, Господи, хоть семьей не обзавелся...
Это и еще много чего подобного Владик слышал от матери каждый день и всю жизнь. Отец тайком, главным образом, в пику Елизавете, старался утешить своего «гадкого утенка», но в семейных ссорах привычно брал сторону жены. Летта откровенно стыдилась брата и всячески избегала появляться вместе с ним в компании. А Влад не понимал, что плохого в том, чтобы быть самим собой, почему надо непременно быть, как все, и почему мать никогда не верит ему, родному, а верит чужой злющей тетке-училке, и зачем она врет, что любит его, если не верит? А если не любит - зачем произвела на свет?
Елизавета же, привыкшая всю жизнь думать прежде всего о том, как бы выжить, считала недопустимым легкомыслием принимать всерьез свои чувства и желания, и тем более, следовать им. Естественно, сын замкнулся в себе, почти перестал разговаривать с родными, а мать с удовольствием поместила бы его в соответствующее лечебное учреждение, если бы не опасалась за репутацию семьи.
А между тем, мать и сын, в сущности, были похожи. И тот, и другая испытывали страх перед неустойчивой реальностью, тот и другая хотели бы, чтобы вокруг ничего и никогда не менялось. Но если Елизавету этот страх побуждал действовать, расширять и углублять свою нору и тащить в нее все, что попадет на зубы, то Влада он лишь заставлял припадать к земле и закрывать морду лапами, либо - бежать подальше от себе подобных. А поскольку зловредные «ему подобные» обитали везде и набрасывались на него, где бы он ни появлялся, то единственное, что Владу оставалось - прятаться в иллюзорном мире, который он сам себе создал.
Потом Летта вышла замуж и, естественно, не захотела жить со свекровью. В квартире появился Мишенька Гольдберг, а вслед за ним не замедлил появиться маленький Боренька. Пришлось потесниться, и сестра только что открытым текстом не намекала Владу, что неплохо бы ему подыскать невесту с квартирой. Со смертью отца Влад окончательно почувствовал себя в семье инородным телом.
Влад остро сознавал свою нестандартность, непохожесть, равно как и все связанные с этим неудобства, но если бы он согласился стал таким, как все прочие - это был бы уже не он! Он страдал от одиночества, но в то же время ни за что не променял бы свободу на кольцо дружеских рук, в любой момент - из самых лучших побуждений - готовых обернуться кольцом красных флажков: «Хороший малый, но.. Не так живет, не о том думает! Надо бы подсказать, наставить на путь...», - и... «идет охота на волков, идет охота...»! Он был волк-одиночка, долго и безуспешно искавший свою стаю, пока наконец не понял, что стая, в сущности, не нужна ему.
Вот потому-то Вавкин воспринял кончину Елизаветы Владимировны, как жертва судебной ошибки - долгожданную амнистию, ничего не стал требовать у зятя и сестры, и был всем доволен и абсолютно счастлив в своей холостяцкой обители на углу проспекта Победы и Российской.
...Пять больших изолированных комнат, высокие потолки, большой балкон... в общем, с точки зрения нормального цивилизованного человека, квартира, где обитал Вавкин, могла бы стать весьма уютным гнездышком... для того, у кого завалялись за подкладкой лишних ...дцать тысяч на капремонт с перепланировкой, стеклопакеты на окна, «Классен » на пол, «Армстронг » на потолок... ну, и так далее, но первое и главное - на снижение, как минимум, втрое численности проживающих. Но это для цивилизованного и нормального. А для наших людей сойдет и так - не графья!
Длинный коридор, оклеенный дешевыми желтыми обоями в белый цветочек, освещался чахоточной, то и дело перегорающей лампочкой-сорокаватткой (и то, не люстру же хрустальную туда покупать! Кому надо, тот и на ощупь до кухни доберется). Налево - три комнаты, направо - две плюс кухня - узкая, длинная, казавшаяся просторной из-за того, что там ничего не было, кроме плиты, пары колченогих табуреток, мойки и стола - холодильник стоял у каждого свой, в комнате, и посудный шкаф тоже, чтобы у соседа и мысли не возникло покуситься на тяжким трудом заработанную колбасу или чашку. Ровно половину крохотной ванной занимала помоечного вида чугунная емкость, слишком маленькая для наслаждения омовением, слишком большая для засолки огурцов. В микроскопический туалет, где от унитаза даже тараканы разбегались, бешено вращая усами от ужаса, Дарья Федоровна входила не иначе, как пятясь задом, и при этом изрядно смахивала на самосвал, встающий под разгрузку. Во всех местах общего пользования стены были выкрашены в тошнотворный темно-синий цвет с не менее отвратными, напоминавшими полоски плесени, зелеными филенками.
Кроме нашего героя, занимавшего, как уже было сказано, угловую комнату с огромным балконом, при взгляде с другой стороны улицы навевавшим воспоминания о Версале и Петергофе, в коммуналке обитали еще четыре ответственных квартиросъемщика.
В комнатке рядом с кухней жила упомянутая выше Дарья Федоровна Нехлебова, внушительного вида старуха - точь-в-точь Спасская башня что ростом, что фигурой, в неизменной черной юбке и накинутом на плечи цветастом платке, старшая по подъезду, главный кайфолом местных тинейджеров, норовивших потусоваться на чердаке, и постоянный ночной кошмар начальника ЖЭКа, которого сия почтенная дама считала ответственным за все, что хоть сколько-нибудь мешало ей жить, - от сосулек на крыше до котов в подвале включительно. Сын-бизнесмен купил ей комнату (на ее же, вырученные за дом в Кундравах, деньги) и на этом счел свой сыновний долг выполненным. Чисто по-человечески его вполне можно было понять и простить, ибо месяц постоянного общения с этой доброй и богобоязненной женщиной самому Боддхисатве гарантировал если не место на Градском , то, как минимум, койку в АМЗ-овской больнице .
В соседней с Дарьей Федоровной комнате проживала медсестра из больницы скорой помощи Татьяна Петровна Мусина с четырнадцатилетней дочерью Ирой. Эту миниатюрную, интеллигентного вида блондинку лет сорока пяти, с короткой стрижкой и усталыми глазами соседи видели редко: Татьяна Петровна работала в отделении травматологии на полторы ставки, да плюс к тому - вечно кого-то подменяла, так что Ира, смешливая быстроглазая девчонка с русой косичкой, по большей части была предоставлена самой себе.
Родила ее Татьяна Петровна «для себя» - честно говоря, не потому, что очень любила детей, а просто «возраст подошел», «врач сказал: надо родить», «чтоб одной не быть под старость» - в общем, «чтоб все было по-людски». Ничего хорошего, как оно чаще всего и бывает, из этого не получилось: из крохотного существа, не дававшего Татьяне Петровне спать и то и дело мочившего пеленки, вырос совершенно чужой ей человек, которого она не могла понять, и который не мог или не хотел (конечно же, не хотел!) приноровиться к ее желаниям и потребностям.
Этот человек упорно не желал осваивать роль «маминой опоры в старости», предпочитая дискотеку генеральной уборке, болтовню с подружками практическим занятиям по приготовлению борща и крутой боевик мексиканскому «сереву». Все это было только естественно, но Татьяну Петровну бесило - она-то ведь, заводя ребенка, представляла его себе совсем не таким!
Тем не менее, этот чужой человек имел все права на жилплощадь, и Татьяна Петровна была по закону обязана его одевать и кормить - а это влетало в копеечку! Когда же несчастная женщина в пылу очередной ссоры принималась перечислять, что она для Иры сделала и чем ради нее пожертвовала, у той наготове всегда был циничный, но отнюдь не лишенный логики ответ: «Тебя, мамочка, в роддом за шиворот не тащили!» При всем при этом, что самое обидное, правила приличия обязывали этих двух, в лучшем случае, равнодушных друг к другу людей в присутствии посторонних делать вид, будто их связывают самые что ни на есть сердечные отношения.
Дверь в дверь с Мусиными жил Серж Михайловский, jeune premier из местного ТЮЗа, тридцатилетний красавец-атлет ростом под метр восемьдесят, с изящными темными усиками и черными кудрями, связанными сзади в хвост, - со своими внешними данными он практически не нуждался в гриме, играя принцев и мушкетеров.
Этот Серж, кроме смазливой физиономии, был наделен вполне приличными актерскими способностями, острым умом и еще более острым языком, что обеспечивало ему постоянный успех у прекрасного пола. Сержу было из кого выбирать, но предпочитал он, как и подобает человеку благоразумному, состоятельных дам от сорока и старше. И, можете мне поверить, Серж хорошо знал цену своему обаянию!
Если Серж не являлся домой чуть ли не под утро, долго и упорно барабаня кулаком в дверь, поскольку звонок способен был издавать только жалкое верещание, значит, он с друзьями обмывал удачный спектакль. Сие последнее неизбежно означало хоровое пение под гитару, громовой хохот и паркетоломный канкан опять же чуть ли не до утра. Наглости Сержу было не занимать, ругаться он умел, похоже, на всех европейских языках, так что у остальных обитателей коммуналки не было большой охоты с ним связываться.
Не то, чтобы этот красавчик специально старался сжить соседей со света - хотя он, разумеется, не надел бы пожизненного траура ни по кому из них. Просто у Сержа сценическое амплуа полностью совпадало с внутренней сущностью, что, по сути дела, и помогало ему добиваться успеха; он и спустившись со сцены не считал нужным снимать маску принца и смотрел на всех остальных, как на вассалов, подданных, смердов - в общем, как на существа низшей касты, специально созданные природой, дабы было кому обслуживать потребности и сносить капризы Его Сергейшества.
Он шел по жизни, как крестоносец - по захваченной сарацинской крепости, делал, что хотел, говорил, что хотел и красиво макал физиономией в лужу любого, кто пытался что-то возразить. Исключение составляли разве что высокопоставленные особы, от благорасположения которых зависели социальный статус красавца и его финансовое благополучие - с этими «принц» становился «образцовым придворным», если не шутом. Но, поскольку настроения медсестры, работника городского архива и двух старух влияли на его банковский счет примерно, как лунное затмение - на писк котят ангорской породы, Серж считался с чувствами и желаниями тех, с кем он делил жилплощадь, не более, чем трехмесячный щенок - с ценой изгрызаемой им хозяйской модельной обуви.
И, наконец, в комнате сразу налево от входной двери чуть ли не с довоенных времен обосновалась Калерия Львовна Горшкова, по сцене Горжевская, отставная ресторанная певица, выдававшая себя за бывшую актрису Московской оперетты. Эта засушенная грация, в свои семьдесят с екатерининским шлейфом, до сих пор воображала себя «интересной женщиной», носила туфли на каблуках и чулки в сеточку, с упоением рассуждала о модах и диетах, а по утрам выпархивала к завтраку в белом кисейном пеньюаре на черном атласном чехле.
Сей аристократический предмет туалета был сотворен ею собственноручно из подкладки от съеденного молью пальто и прожженной утюгом тюлевой занавески, но воспитанные люди, по мнению мадемуазель Калерии, не должны были замечать подобных мелочей. «Нес па, мон ами? » - добавляла она тонким приторно-жеманным голоском, приличествовавшим разве что пепиньерке , обстреливая глазами жарившего утреннюю яичницу красавца Сержа. «Истину глаголете, бабушка!» - издевательски-почтительным тоном ответствовал jeune premier - чаще всего со зверского похмелья, или невыспавшийся, или то и другое вместе, и злющий, как десять налоговых инспекторов. Утонченная мадемуазель Горжевская, которой столь беспардонное напоминание о ее возрасте было «что серп на Пасху», как с изысканным цинизмом выражался Серж, обиженно поджимала губы и морщила нос, отчего делалась похожей на крысу.
Эта маленькая, сухонькая, вертлявая бабка с редкими седыми кудряшками, выкрашенными в цвет красного дерева, отличалась, кроме того, сверхъестественной любознательностью и гипертрофированным состраданием к ближнему. Она вечно вертелась возле замочных скважин и неплотно прикрытых дверей, неизменно была в курсе всего, что делалось и говорилось не только в квартире, но и в подъезде, все и всех обсуждала, ахала, причитала, комментировала, всем и по любому поводу давала советы, в полной уверенности, что она ниспослана Небом, дабы исправить этот мир.
Как, наверное, везде, где волею судеб клочок жизненного пространства оказывается поделен между относительно большим количеством людей, которых ничто, кроме общего унитаза, между собой не связывает, но которые, тем не менее, каждый день вынуждены между собой общаться, отношения между жильцами квартиры были далеко не идеальными.
Красавец-актер, как уже было сказано, на всех соседей смотрел, как посетитель зоопарка - на мартышек. Но больше всего его раздражала отставная певица, которая мало того, что строила из себя девочку, так еще имела привычку закрывать входную дверь на предохранитель ровно в одиннадцать вечера, и, впуская Сержа в квартиру этак в половине третьего ночи, надоедливо выпытывать, где и с кем он был - спрашивается, какое было ее старушечье дело? Да еще и мораль читала, мешая французский с нижегородским и картинно возводя очи к потолку. Серж со сдавленным рычанием захлопывал дверь ванной прямо перед носом мадемуазель Горшковой, а когда та заводила свою коронную арию из оперы «Вот какая нынче молодежь», выглядывал из своего убежища, голый по пояс, с расстегнутым ремнем, и спрашивал, с наглой усмешкой глядя старой деве прямо в лицо: «Ты жива еще, моя старушка?» Калерия Львовна бледнела, называла Сержа моветоном и мужланом, а утром на кухне, театрально жестикулируя, вопрошала, куда катится бедная Россия, если даже работники искусства утратили всякое представление о галантности? Серж за глаза именовал бывшую примадонну не иначе, как Фекалией Леопёрдовной, и мастерски ее передразнивал.
Дарья Федоровна, мягко говоря, не очень-то жаловала Михайловского - Серж раздражал ее одним своим существованием, как только может раздражать властную старую ханжу молодой, красивый и развязный малый, которому чихать с парашютной вышки на ее благочестие, жизненный опыт и преклонные года.
Но госпожа Нехлебова, по своей деревенской простоте, допустила два крупных стратегических просчета: во-первых, водворившись в квартире, чуть ли не в первый же вечер на кухне открытым текстом выложила Калерии Львовне все, что думала по поводу ее туалетов, шляпок и артистического прошлого; во-вторых, принялась выпытывать у Татьяны Петровны подробности о ее родственниках и в частности, о супруге, а узнав, что такового никогда не было, имела глупость назвать медсестру «матерью-одноночкой».
Это лишило ее сразу двух потенциальных союзниц в борьбе с бутылками под раковиной, окурками в унитазе и вечно невытертым кухонным столом. В результате в ежедневных стычках, несмотря на все усилия Дарьи Федоровны, победа неизменно оставалась за «актеришкой», который за внушительные габариты и воинствующую религиозность окрестил старуху «Церквушкой на слоновьих ножках».
Татьяна Петровна, подобно многим матерям подрастающих девочек, охотно предпочла бы, чтобы ее дочь воспитывалась в пансионе при монастыре, откуда выходила бы разве что по великим праздникам под пристальным наблюдением достойной доверия дуэньи. После родительских собраний Татьяна Петровна шепотом выпытывала у классной руководительницы - старой девы, помешанной на соблюдении нравственности, - «хорошо ли Ирочка ведет себя с мальчиками». Она, разумеется, строго-настрого запретила дочери не только заходить в гости к красавцу-артисту, но и вступать с ним в разговор без особой на то нужды.
Но, как известно, запретить и помешать суть далеко не одно и то же. А помешать Ирочке заходить, куда и к кому вздумается, и вести себя, как захочется, Татьяна Петровна, с ее сутками и ночными дежурствами, не имела практически никакой возможности. Желая, раз невозможно посадить дочь под замок, так хотя бы организовать за ней наблюдение, Татьяна Петровна заключила что-то вроде негласного договора о сотрудничестве с Калерией Львовной. Медсестра по утрам, возясь с завтраком, старательно делала вид, будто благоговейно внимает бабкиным рассказам о знакомствах с театральными звездами минувших дней, за что бабка, одержимая страстью всюду совать свой нос, докладывала ей обо всем, что в отсутствие матери делала и говорила Ира.
Что же до Дарьи Федоровны, то старая деревенская блюстительница нравов и без всякого договора всегда рада была предоставить всякому, кто пожелал бы ее слушать, подробнейший доклад обо всем виденном и слышанном ею, с пространными комментариями и дополнениями.
Ирочка же, в свою очередь, использовала любую возможность пообщаться с артистом, - во-первых, ей, как подавляющему большинству подростков, были свойственны дух противоречия и желание непременно отведать запретный плод просто назло запретившему; во-вторых, Серж был кавалер завидный, не чета ее прыщавым одноклассникам, помешанным на Земфире и Дэцле; в-третьих, он был молод, но не зелен, и совершенно свободен от предрассудков, а следовательно, с ним можно было говорить о чем угодно и в каких угодно выражениях; он не занудствовал, не читал морали, не проверял дневника, и т.п., а если и учил, то исключительно тому, что действительно должен знать тот, кто хочет выжить в этом мире. Так стоит ли удивляться, что Ира предпочитала компанию Сержа обществу своей достойной родительницы, которую актер, верный своему обыкновению давать более-менее язвительные клички всем, от кого материально не зависел, величал «Королевой Конфузией», «Полицией Нравов» и «Гиппократ Шариатовной Зануд-задэ»?
Ира была единственным существом в квартире, чье общество Серж еще как-то мог выносить. Кроме того, это была симпатичная и неглупая девочка - а Сержа после «работы» с увядающими бизнес-вумен тянуло на свеженькое. Он серьезно подумывал о том, чтобы завести себе любовницу «для души» - молоденькую, в меру умную, но не честолюбивую, с приятной, но не ослепительной внешностью, - такую, с которой ему было бы хорошо и удобно, но которая при этом не затмевала бы его самого и не требовала бы слишком многого, - одним словом, «девочку для души» он выбирал, как выбирают домашние туфли.
Ира, по мнению актера, вполне подходила на эту роль, но дебют должен был состояться не прежде, чем малышка официально станет взрослой - Сержа можно было упрекнуть в чем угодно, кроме непочтения к Уголовному Кодексу! А посему актер пока что ограничивался невинными чмоками в щечку и пикантными историями из жизни богемы, - и то исключительно шепотом и наедине.
Как видите, с «дружной и сплоченной семьей» население коммуналки не имело ничего общего. Если что и сплачивало их, не считая общих санузла и кухни, так это белая тихая ненависть к шестому жильцу.
Татьяна Петровна возненавидела Вавкина за то, что он имел наглость принадлежать к мужскому полу - как будто одного Сержа было недостаточно, чтобы достойная жрица Эскулапа поседела от непрестанной тревоги за целомудрие дочери!
Калерия Львовна терпеть Вавкина не могла за то, что он имел дерзость держать свою дверь плотно закрытой, а ключ оставлять в замочной скважине - порядочному человеку от общественности нечего скрывать!
Дарья Федоровна, потерпевшая сокрушительное фиаско в попытке обратить нового жильца ко Христу, отворачивалась и поджимала губы, когда Вавкин появлялся на кухне.
Что же до красавца-актера.... о, тут дело было посерьезнее! Битых три года любимец Талии, как каторжный, обхаживал прежнюю хозяйку комнаты с балконом - древнюю старушку в очках с толстенными, как бутылочные донышки, стеклами, с трудом передвигавшуюся с помощью костыля и трости, - старуха была существом столь тихим и незаметным, что и имя-то ее до нас не дошло.
Серж героически - часто за свой счет - снабжал это ископаемое продуктами и лекарствами, транспортировал по лестнице до приподъездной лавочки, ходил в ЖЭК разбираться, когда возникала путаница с оплатой коммунальных услуг, выслушивал бесконечные жалобы на ревматизм и боль в боку.... а ночью, лежа в постели, грезил о том счастливом дне, когда старуха наконец-то покинет земную юдоль, отписав на великовозрастного тимуровца свою жилплощадь.
А две комнаты - это хоть и не Бог весть что, но уже кое-что! Две комнаты плюс доплата, острый ум, деловая хватка и полезные знакомства равняется полуторке, - разумеется, не на Проспекте или Цвиллинга , и не в сотню квадратов общей площади, но это будет отдельная квартира! Владение! Недвижимое имущество!
Но старушка-Божий одуванчик, разбиравшаяся в юридических тонкостях, как викторианская леди - в «Камасутре», в одно далеко не прекрасное утро уснула вечным сном, не озаботившись даже набросать свое завещание на клочке газеты, не говоря уже о том, чтобы оформить его надлежащим образом. В результате вожделенная комната уплыла из-под носа у актера к некой ярко выраженной представительнице семейства мымровых отряда грымзообразных, приходившейся покойнице не то молочной племянницей, не то внучатой сестрой.
Сия невесть откуда материализовавшаяся наследница комнату продала - на удивление быстро, чему немало способствовали деловые связи Гольдбергов. Следствием этой сделки и было появление в квартире гражданина Вавкина, которого Серж, будь у него вместо тупой театральной шпаги настоящая, с превеликим удовольствием нанизал бы на вертел, как индюшонка.
Но главная причина ненависти к Вавкину, причина, которую все жильцы подсознательно отлично понимали, но которую не могли и даже не пытались выразить словами, заключалась в том, что рядом с ним они чувствовали себя не в своей тарелке - так неловко и настороженно чувствует себя человек, оказавшись в обществе иностранцев, пусть даже очень любезных и на вид совершенно безобидных, но говорящих на абсолютно незнакомом языке: невозможно понять, чего эти чужаки от тебя хотят, и каковы на самом деле их намерения, а раз так, то лучше быть начеку и держаться от них подальше, - так велит тысячелетний инстинкт. Это не хорошо и не дурно - это естественно.
Да и, в самом деле, кто знает, чего можно ожидать от затворника, который не курит, не пьет, не судачит о коварстве правительства, росте цен и вырождении вареной колбасы за два двадцать в нечто неудобоваримое, и к сорока шести годам так и не удосужился жениться, обзавестись детьми, и начать жить, как все? Да еще и это его увлечение магией, астрологией и прочей чертовщиной в том же стиле!
Ибо Вавкин, в придачу ко всем прочим своим странностям, действительно увлекался магией и оккультизмом. Не то чтобы Владислав Маркович всерьез верил во всю несусветную чепуху, наполнявшую страницы всевозможных пособий по прикладной магии, которыми, в соответствии с «духом времени», изобиловал развал на Советской, - нет, он, конечно, был чудиком с крышей набекрень, но не до такой же степени! Умом он твердо знал, что магии не существует. Он играл в магию, как девочки играют в «принцесс», а мальчишки - в «ковбоев», и по-детски, до самозабвения, увлекался этой игрой. Магические ритуалы, воскурения и тарабарские заклинания ненадолго перевоплощали его, смешного, непрактичного, беспомощного против животной ярости мира - в повелителя и демиурга.
Он как мог скрывал свое нестандартное, смешное, пугающее увлечение, прятал «крамольные» книги, проветривал комнату после ритуальных воскурений, тщательно запирал дверь, - но разве можно хоть что-нибудь утаить в коммунальной квартире? Кто раскрыл вавкинский секрет - любопытная Ира, бдительная Дарья Федоровна или вездесущая мадемуазель Калерия - история умалчивает, но только сей факт явился просто подарком судьбы для Сержа, который до этого чуть ли не месяц ломал голову, стараясь придумать Владиславу Марковичу подходящую кличку. Прозвище, хлесткое, обидное, но при этом простое, как внешность обозначаемого им ходячего недоразумения, родилось мгновенно, и столь же мгновенно приклеилось - «Экстрасекс».
То, что Ире изредка удавалось разглядеть, заглянув под каким-нибудь приличным предлогом к Вавкину в комнату, весьма ее интриговало. Она очень даже не прочь была бы порасспросить его о том, кого изображают бронзовые статуэтки на книжных полках, что такое «Роза Мира» и кто такой Сен-Жермен.
Но завести разговор с отверженным значит рисковать, что тебя самого отвергнут. Да и что сказал бы язвительный Серж, если бы увидел свою подружку мило беседующей с недотепой-архивариусом? И как, в конце концов, воспринял бы неуклюжую попытку Иры к сближению сам Вавкин, замкнутый, осторожный, всех сторонящийся? Поэтому Ира просто хихикала в кулак и вертела пальцем у виска за спиной у бедолаги-Вавкина, не упуская, впрочем, случая подстроить ему какую-нибудь мелкую пакость ради забавы и повышения своего рейтинга в актерских глазах. Но однажды ей все-таки выпал случай удовлетворить свое любопытство.
... Когда Ирина мама уходила на дежурство, Серж, заговорщически подмигивая, шептал на ушко своей юной соседке, светившейся от радости: «И снизошел с Небес святой Мунд». В один из таких блаженных дней, точнее, поздно вечером - чудным майским вечером, тихим и теплым, какие изготавливают в небесной канцелярии не иначе, как специально ко Дню Победы по просьбам ветеранов, Ира и Серж сидели на актеровой полутораспальной кровати, застланной зеленым в желтую клетку одеялом. Оба забрались на кровать с ногами и прижались друг к другу, возможно, чуть-чуть нежнее, чем допускается викторианскими правилами, - за неимением веских улик и доказательств, будем считать, что причиной тому был прохладный ночной ветерок из открытого окна. Ирочка хрустела кукурузными палочками, Серж развлекал ее очередной актерской историей, случившейся, якобы, с одним из его однокашников.
; Ну и вот, в пятницу премьера, заходит он в антракте в гримерную, а там под коробкой с гримом записка...
; От нее?
; А от кого же еще, по твоему мнению? Так вот, берет он этот листочек, а там фиолетовым по зеленому: «Муж уехал на выходные на дачу. Жду. Твоя...скажем, леди Х».
; И он пошел?
; А куда ему было деваться, когда после спектакля его в гримуборной поджидали трое в камуфляжах? Даже переодеться не дали, представляешь? Так в костюме и гриме в джип усадили и к ней на дом привезли. Он давай было права качать, мол, как я теперь домой-то поеду - это при шпаге-то, и при плаще, а она: ничего не могу с собой поделать, миленький! Ну вот хочу тебя д’Артаньяном, и хоть ты тресни! А сама... глаза б не глядели!
; Ну, а он что?
; А ничего. Какая разница, думаю... Ну то есть, собрался, настроился, вошел в образ, и сыграл ей на бис сцену из второго акта, - ну, помнишь, там, где Констанс его отправляет в Англию?
; Ага. А что потом?
; А потом пошла импровизация!
; Так! С вами все понятно! А как ты... он домой добрался?
; А вот тут-то, мадемуазель Ирен, и начинается вторая часть Мерлезонского балета! На самом интересном месте - Ан-тракт! Открывается дверь, и входит....
; Муж!
; Именно. Как всегда. Скакаше, играя... свежеполированными рогами.
; Ужас! И что он сделал?
; Если ты про мужа, то он, кроме ора и матюгов, мало что мог сделать, поскольку по документам ему в этом доме принадлежала разве что его лысина.
; Понятно! Тяжелый случай... - произнесла Ирочка, усердно строя из себя «опытную женщину».
; Да, уж. Ну, поорал, выпустил пары, но куда же деваться-то от дорогой супруги, а главное, из обжитой квартиры?
; А..твой друг?
; А друг тихо оделся, в дверь шмыг, и - огородами к Котовскому. Пробирался домой только что не по-пластунски, да еще и благодарил Господа, что дамочке был нужен д’Артаньян, а не Чингачгук!
Зная, что Дарья Федоровна заседает в тайном правительстве старух на лавочке у соседнего подъезда, а Калерия Львовна занята на кухне, актер позволил себе несколько повысить голос.
; Серджио! - Ира, приложив палец к губам, другой рукой многозначительно указала на дверь. - Калерия...
; Тьфу, японский император Херохито! Совсем из головы вылетело! Да она же на кухне...
; Забыл, как она подкрадываться умеет? Я так подозреваю, эта клизма не в театре работала, а в Кегебе!
; Точно, радисткой у Штирлица, - обрадовавшись случаю блеснуть остроумием, подхватил Серж. - Под оперативным псевдонимом Харя Мата. Нет, она когда-нибудь точно допрыгается! О, слушай, идея! Мы с ребятами новогодний капустник про нее смастерим. Представляешь - «Жизнь и приключения начальника службы внутренней и внешней разведки, гениальной и неустрашимой Фекалии Леопёрдовны де ля Сортир»... да предаст Господь ее имя проклятию на веки вечные!
; Аминь! - смеясь, заключила Ира. Потом добавила: «И ей в презент контрамарочку, с поклоном и в розовом конве... Тсс! Легка на помине!»
; А может, показалось? Сейчас гляну. - Серж на цыпочках подкрался к двери и рывком распахнул ее.
Раздался жалобный взвизг, затем глухой стук: не успев вовремя отскочить от двери, бабка заработала здоровенную шишку на лбу и, не устояв на ногах, с размаху села на пол, больно стукнувшись копчиком. Серж, разразившись хохотом, издевательски-галантным жестом протянул старушке руку, которую Калерия Львовна презрительно оттолкнула. Чтобы подняться на ноги, ей пришлось сперва встать на четвереньки, к вящему удовольствию хохочущего актера. При этом из уст разъяренной и сконфуженной бабки сыпались выражения, менее всего подобающие театральной звезде.
«Голос поберегите, бабуля, а то в Гранд-Опера не возьмут!» - изрек на это Серж самым заботливым и серьезным тоном, изрядно насмешив Ирочку.
Это был удар ниже пояса. Пока актер издевался над бабкиным возрастом и любопытством, она еще способна была терпеть его выходки. Но теперь... Теперь этот вконец обнаглевший моветон замахнулся на святое - на давнюю и несбывшуюся мечту Калерии Львовны: быть настоящей артисткой. Мадемуазель Горжевская, с трудом сдержав слезы, гордо вскинула голову и прошествовала к себе. В бабкиной голове, гудя, как рассерженные шмели, роились планы мести - один другого страшнее и романтичнее. Серж, отвесив ей иронически-почтительный поклон, закрыл дверь на задвижку.
Но привычка, как известно, вторая натура: проходя мимо Сержа, скалившего в хохоте зубы, как довольный пес, Калерия Львовна просто физически не могла не взглянуть краешком глаза, что происходит у него в комнате. Этого мимолетного взгляда ей хватило, чтобы заметить несколько вольную позу и распахнувшийся халатик Иры. Остальное, что было и чего не было, услужливое воображение бабки дорисовало в один момент.
Калерия Львовна, несмотря ни на что, оставалась женщиной, и месть ее была типично женской. Бабка просто набрала номер больницы и нарочито громким голосом - чтобы ее обидчики знали, какая участь им уготована, - поставила Татьяну Петровну в известность о том, где, с кем, и чем в данный момент занята ее дочь.
Отчасти ей удалось добиться своего: Ира ударилась в панику и хотела уже бежать просить у бабки прощения. Сержу стоило немалых трудов ее успокоить.
; Ирена, не вздумай! Не унижайся перед этой ведьмой: она только этого и ждет. Ничего. Сейчас что-нибудь придумаем.
; Что придумаем? Ты представляешь, что мне теперь мамаша устроит? - прохныкала Ира, вытирая слезы.
; А в самом деле: что тут можно придумать?
; Киллера к старушенции вызвать! - ляпнула Ира, скорее от избытка эмоций, чем всерьез.....
; Ага, - подхватил актер, - точно: под видом давнего поклонника, которому было отказано в руке и сердце: камуфляжный фрак, монокль с оптическим прицелом и «калаш», замаскированный под букет орхидей! Нет, амика , - продолжал он уже серьезным тоном. - Наше оружие - наши песни! Отбрехиваться надо, амика. Алиби делать. Убедить Гиппократ Шариатовну, что тут поклеп зело нахальный купно с клеветою бесстыжею, и что у престарелой пани Сортировой мышки летучие на чердаке завелись . Сейчас... сейчас соображу.. - Серж отошел к раскрытому окну, отвернувшись, чтобы девочка не видела его лица, перекошенного отчаянием и злостью. Положеньице было на букву «ха» - не подумайте, что «хорошее».
Взгляд Сержа скользнул по огромному балкону, обходившему с двух сторон комнату Вавкина - которая, черт подери, чуть не стала его, Сержа Михайловского, комнатой! О, будь этот балкон еще немного побольше, и будь ванная с окном, как в приличных домах! Тогда Серж помог бы Ире вылезти из окна на балкон, она по балкону дошла бы до ванной... Серж бы тем временем, как ни в чем не бывало, отправился умываться перед сном, а заодно открыл бы раму и впустил бы подружку... которая затем, к удивлению бабки, вышла бы навстречу маме с самой невинной физиономией... «Пряталась, вот, мамочка... от спятившей с ума старухи!» И попробовала бы бабка доказать, что девчонка гостила у кавалера, а не зубрила дэ-зэ по биологии!
«Но ведь не пробью же я в ванной окошко и не вытяну этот чертов балкон еще на три метра! Енотовый палантин! Идиот! Довыпендривался! Ну, что, что тут можно сделать?! Так... Если Ирка сейчас тихо убежит к себе... не пойдет, Фекалья начеку, заметит, а Ира окажется один на один с мамашей без всякой защиты... и тогда может быть всякое... вплоть до заявления... если же Ирка спрячется здесь, то... черт, да куда ж ее прятать? То возвращаться к матери ей все равно рано или поздно придется! И выходить ей придется из моей двери, что так, что этак...
Стоп!! А если... А если все-таки - не из моей? Так-так-так....Ведь перелезть на балкон можно? В принципе, можно, доски должно хватить. Если Ирка не сдрейфит... То ведь может же она юркнуть в ванную из Экстрасексовой двери? Пуркуа бы не па? Ведь не зверь же он, этот Экстрасекс, пропустит, что ему стоит! Фекалия будет следить за моей дверью, но не за его. Я ее отвлеку....ну, в конце концов, расцелую, как Боярский Цыплакову... и в этот момент Ира...»
«Едут! Татьяна Петровна едет, на скорой, с милицией! Слышишь, Ирочка?» - донесся из-за двери ехидный голосок бабки Калерии.
; Серега! Все, капец! - простонала Ира.
; Отставить панику! Слушай... только тихо.... - Серж, выключив свет, высунулся из окна, чтобы прикинуть, не увидит ли кто-нибудь их с Ирой опасного трюка. Действовать следовало быстро. Вот тут-то Сержу и пришла в голову самая, быть может, великолепная в его жизни мысль. Она взорвалась в его мозгу, как шутиха, рассыпавшись сверкающими искрами. Если бы этот план сработал, Сержу не только не пришлось бы целовать Фекалию Леопёрдовну, но даже... Мысль была слишком ослепительна, чтобы додумывать ее до конца.
В следующую секунду Серж уже перекидывал на вавкинский балкон длинную доску-пятидесятку. (Эта полуметровой ширины и чуть ли не во всю комнату длиной громадина, лакированная и мореная под красное дерево - подарок от приятельницы, владелицы строительного магазина, будучи положена на два стула, заменяла Сержу банкетный стол, когда у него собиралась большая компания). Засим актер подхватил хнычущую Иру на руки и поднес к окну.
; Значит, так: сейчас перелезешь на балкон. Сядь там в уголочек и сиди тихо. Я сделаю вид, будто спал и вообще тебя сегодня не видел.
; А потом что? Ты думаешь, мамаша меня искать не будет?
; Будет. То-то и оно, что будет искать. И найдет. Вот только не у меня в комнате, а у Экстрасекса на балконе.... Так...
; Ой, ты что делаешь? Теперь только заплатку ставить!
; Нафиг спешил, дарлинг . Так вот, тебя найдут у него на балконе, в порванном халатике... В общем, ты историю мою про Вальку-травести помнишь?
; Помню.
; Прекрасно. Раз помнишь, значит, и мысль мою должна улавливать!
; Улавливаю... - задумчиво протянула Ира. - Только... нехорошо выйдет!
; Плевать, - отрезал Серж. - Нам сейчас главное - выпутаться из этой истории. Любой ценой. Не считаясь с потерями. Особенно - с чужими. Видишь ли, амика, а-та-та по попе обычно бывает не тому, кто виноват, а тому, на кого подумали. И лучше, если подумают не на нас. Согласна?
; Согласна... в принципе.
; Тогда вспоминай все, что я показывал, и играй невинную жертву... полоумного колдуна-сатаниста... действовавшего в преступном сговоре с международной шпионкой Фекалией де ля Сортир! Только натурально, со слезами, соплями и обмороком, чтобы Станиславский поверил. Сумеешь?
; Ну… Попробую, - неуверенно ответила девочка.
; Смотри. Я на тебя надеюсь. В конце концов, мы в безвыходном положении. Лезь, не бойся! Так, осторожней... Вниз не смотри! Готово?
; Готово. Халат вон опять порвала!
; Ничего, это даже лучше.
И в этот момент раздался громкий, частый, минимум - в шесть крепких кулаков стук во входную дверь. Актер втащил доску, захлопнул окно, быстро уничтожил все следы пребывания Иры в его комнате, и улегся на кровать, притворившись спящим...
«...О, Господи, ну какая еще милиция? Ни сна, ни отдыха измученной душе!.. Безарбузие, господа офицеры! Какой еще сигнал к вам поступил? Какая еще девочка? Нету здесь никакой девочки, и не было!.. Посмотреть? Да пожалуйста, на доброе здоровье!... Ну, нашли? Как, и в шкафу нет? И под кроватью нет? Должна быть? Да кто вам сказал такую чушь? Татьяна Петровна, Господь с вами! Сами подумайте, ребята, на кой мне эта малолетка от горшка два вершка? У меня что, актрис на работе не хватает? Ах, Калерия Львовна проинформировала? Ну, тогда все с вами ясно, почтенные мессиры! На вашем месте, доктор, я бы давно организовал ей починку крыши, чем людей попусту будить... Совершенно верно, доктор! И смещение, и протечки кровли, и гниение стропил... весь джентльменский набор в наличии... да, на этой самой почве... вот-вот, товарищ сержант, оно самое и есть! Замаяла уже своими заигрываниями... вот уж точно, у кого что болит... Нет, в холодильнике у меня не девочка, а ящик пива... да, поклонницы скинулись... угощайтесь, мужики!» - Серж в этот вечер был в ударе. Все было легко, естественно и предельно достоверно. Но только сам Михайловский знал, чего ему стоили эти легкость и естественность.
Когда медперсонал и блюстители порядка, убедившись, что девочки нет ни в посудном шкафчике, ни в ящике с картошкой, наконец покинули комнату, Серж первым делом на цыпочках бросился к окну. Ирочки на балконе не было. «Может, за углом спряталась?» Актер слегка встревожился. «Ладно, где бы она сейчас ни обнаружилась - главное, что не у меня, и что на ней никаких моих следов... в случае чего, менты знакомые и у нас найдутся... Черт, да вот же она! Куда смотрю, балбес! - приглядевшись, Серж заметил на вавкинском подоконнике, за стеклом, неясный силуэт девочки, сидящей, обхватив руками колени. - Ай да Иришка! Догада! Черт подери, а ведь девчонка умней, чем я полагал! Если ее найдут у него, и если она еще сыграет, как надо - тьфу-тьфу-тьфу, то... - Серж с великим трудом подавил искушение перелезть самому на балкон, чтобы дать Ирочке последние режиссерские указания.
Иришка действительно решила внести коррективы в первоначальный план: во-первых, сидеть на балконе босиком и в легком халатике было холодно, во-вторых, ей наконец-то представилась возможность посмотреть на живого мага за работой. Экстрасекс был настолько поглощен процессом общения с потусторонними сущностями, что даже не заметил, как девочка прокралась в комнату и влезла на подоконник. Ира с живейшим интересом наблюдала сквозь щель в занавесках, как Экстрасекс священнодействует. К сожалению, Вавкин сидел за столом спиной к окну, а все освещение комнаты составляли четыре свечи и синий рефлектор, так что Ира мало что могла разглядеть.
Тем временем спасательная операция шла полным ходом. Калерия Львовна клялась и божилась, что она лично видела Ирочку у Сержа, и затем глаз не спускала с актеровой двери, и что негодная девчонка никак не могла выскользнуть из комнаты, и тем более, из квартиры, незамеченной. Поднявшаяся в квартиру вместе с милицией Дарья Федоровна уверяла, что если бы Ира решила пересидеть грозу у какой-нибудь подружки, то приподъездные старушки непременно увидели бы ее. А раз не увидели, значит, Иру следует искать в квартире, и если она не у себя, если Серж только что доказал свое алиби, если Дарьи Федоровны не было дома, а у Калерии Львовны девочке явно нечего делать, тогда... Тогда оставался только один реальный вариант.
Дверь Вавкина затряслась под милицейскими кулаками. Ответа не было. Ни один лучик света не пробивался в щель под дверью. «Что за чёрт? Никого нету, что ли? А где тогда...»
; Да дома он, дома, антихрист окаянный!
; Колдовать изволят-с! Шабаш справляют-с!
; Сотона он, как есть - сотона! - в два голоса просветили сержанта Дарья Федоровна и Калерия Львовна, жаждущая взять реванш за неудавшуюся попытку отомстить «отвратительному мужлану». «Сатана? Сатанист? А если не один, а целая шайка?» - перед мысленным взором сержанта соблазнительно затанцевали премия, благодарность от начальства, статья в «Вечерке» и повышение в звании.
; Круши, ребята! - под натиском двух здоровенных ППСов дверь не то что распахнулась, а рухнула внутрь комнаты. Двое блюстителей порядка вытащили из-за стола несчастного «сатаниста» и профессионально заломили ему руки за спину.
Отыскать в небольшой комнате девочку, спрятавшуюся за занавеской, оказалось вполне посильной задачей даже для сержанта российской милиции. А далее... Главное, что искомая девочка найдена, причем, найдена живой и без видимых повреждений, а отчего она плачет: от страха перед матерью или от воспоминаний о только что пережитом - это, в общем, неважно. А написать в протоколе можно хоть про попытку изнасилования, хоть про высадку марсиан в парке Гагарина, если от этого девочкина мама перестанет орать.
Ирочке оставалось только кивками подтверждать слова матери и сержанта: «Да...ага...угу... не помню..» - причем все натурально до последней степени. «Моя школа!» - довольно потирал руки Серж, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за стенки.
-Ирочка, он тебе ничего не сделал?
-Не успел, Татьяна Петровна. Ее счастье - мы вовремя приехали...
; Говорила я: сотона он, как есть сотона безбожная! - гаубицей громыхала Дарья Федоровна, перекрывая все прочие звуки. - Развелись богатеи, прописывают к честным людям кого ни попадя! Ирка, да как же ты вывернулась-то? Он ведь, поди, пес гнутый, уж и восхотел!
; Поздравляю, Ирочка! Не думала, что тебе удастся спастить...- ехидно начала было Калерия Львовна. Но блюстители порядка, подготовленные хитрым Сержем, истолковали это по-своему, то есть, в интересах пострадавшей стороны: «А почему, собственно, вас это удивляет, гражданка? Шныряете тут повсюду, глазки мужикам строите...», - Калерия Львовна, оскорбленная вдвойне - как женщина и как артистка -, развернулась и походкой Царевны-Лебеди выплыла в коридор. За нею потянулись остальные. В комнате, под охраной двух стражей закона, остался только несчастный, явно не вышедший из транса, Экстрасекс.
Низринутый внезапно и грубо с вершины блаженства в болото ненавистной реальности, он не мог понять, что произошло. Откуда все эти люди? Он не звал людей! Должны были явиться другие! Но если это они, то - почему в таком виде? И при чем здесь эта растрепанная девчонка? Как она здесь оказалась? Не иначе, ему подсунули неосвященные свечи, а может быть, демоны просто решили подшутить над своим повелителем? В таком случае, еще одно заклинание - и он заставит их повиноваться и принять свой настоящий облик. Он это сделает, чего бы ему это ни стоило. Иначе - что он за маг?! Нужно собраться с силами... Сейчас, сейчас... Астарта превратит их в паршивых псов, а верный Раокриом сотрет их в пыль и развеет по дорогам Вечности!...
; А вы, собственно, гражданка, какое к этому имеете отношение? - подозрительно спросил сержант, который твердо решил раскрыть серьезное преступление и получить не менее серьезное поощрение за это.
; Фи, господин офицер, как вы могли подумать... - Сержанта передернуло от ее тона, отдававшего дешевой опереткой. В другое время у него нашлось бы, что ответить престарелой фифе, но он был «при исполнении», к тому же приятно, когда тебя титулуют господином офицером...
; Имя, фамилия, отчество... - доставая планшетку, заученно забубнил сержант.
; Мое? - спросила Калерия, по-прежнему в роли grandе-coquette .
; Спасибо, гражданка, мое мне известно.
; Калерия Львовна.... - ответила престарелая обольстительница, и чуть помявшись, как девушка на первом свидании, вполголоса добавила: Горшкова, тут же поправившись: «По сцене - Горжевская!»
; И что вы имеете сообщить по данному делу?
; Видите ли, эта несносная девчонка слишком рано....ну, вы понимаете, о чем я...
Татьяна Петровна навострила уши. У Ирочки внутри все сжалось. Прильнувший к дверной щелке Серж шепотом выругался. Но выложить сержанту свою потрясающую новость Калерии Львовне не удалось. Из вавкинской комнаты раздались вскрики, матерная ругань и грохот переворачиваемой мебели. Дверь распахнулась и выскочил один из милиционеров, чье лицо украшали свежие царапины.
- Это еще что такое?
; Сержант, этот озабоченный совсем с ума спятил! Дерется, как пьяная бомжиха, и словами непонятными ругается!
Из двери выскочил растрепанный, не похожий на себя Вавкин, на котором сзади повис второй милиционер, чья физиономия была украшена здоровеннейшим фонарем. «Обширен мир недугов психических, и чудны проявления их!» - подумал про себя Серж, осторожно приоткрыв дверь и выглянув в щелку, и с облегчением понимая, что дело его - в шляпе, да какое там «в шляпе» - в треуголке Наполеоновой!
В одной руке Экстрасекс сжимал глиняную, явно самодельную, статуэтку женщины с крутыми бараньими рогами, в другой - здоровенный меч-фламберг, в очертаниях которого угадывалась лыжа, любовно покрашенная краской-серебрянкой.
; Именем Великой Матери Астарты и Бафомета заклинаю вас, демоны богомерзкие: покиньте дом сей! Ибо сказано в декларации прав человека... - кровь бросилась ему в лицо, и он тяжело осел на пол. Статуэтка рогатой женщины выпала из его руки и разбилась.
«Мама, я боюсь, забери меня отсюда!» -Татьяна Петровна, не в силах устоять перед таким пламенным призывом своего потомства, схватила Ирочку в охапку и вместе с ней скрылась в своей комнате, предоставив доблестным блюстителям порядка делать все, что им Бог на душу положит. Молодой врач со «скорой» последовал за ней.
Сержант, матерясь сквозь зубы, склонился над упавшим Экстрасексом.
; Зеркало есть? - Калерия Львовна, шмыгнув к себе, услужливо принесла пудреницу. Сержант поднес зеркальце к устам повелителя демонов, но стекло осталось таким же блестящим, как и было.
; Скапустился! Чтоб его!
; Блин! Лоханулись! Мужики, чё делать-то будем?
Сержант забарабанил в дверь к Мусиным: «Медицина! Прикрывай!»
Врачебное заключение гласило: «Инфаркт миокарда в результате сильного нервного стресса, вызванного приверженностью к чуждым эзотерическим учениям, а также сидячим образом жизни, и вредными привычками» (а у кого же их нет?)». А милиция что? Милиция не в курсе, и вообще отношения к этому не имеет, а просто по долгу службы к Петровне на чашку чая заехала.
; Доколдовался, антихрист! - подвела Дарья Федоровна итог несуразной вавкинской жизни.
«Браво, Ирена! - шепотом воскликнул Серж. - Брависсимо!», - и сделал локтем и коленом классический американский «Йес!».
Тело увезли в морг на той же «скорой помощи». Сержант и его подчиненные, с совестью, очищенной умной бумаженцией на неразборчивой латыни и остатками Сержева пива, тихо и благополучно покинули место происшествия. В квартире воцарилась небывалая доселе тишина...
Ирочка на некоторое время превратилась из «рано созревшей нахалки» в юную мученицу и воплощение добродетели, а Калерия Львовна приобрела репутацию клуши-кликуши, приписавшей невинному созданию собственные черные мысли. «Ирка-то девка правильна! Эт вон у артистки с погорелого тиятру три вальта вразбег!» - вещала Дарья Федоровна, излагая происшедшее синедриону старух. Напуганная и сконфуженная мадемуазель Калерия теперь на каждом углу утверждала, что «в этой девочке что-то есть», при этом стараясь держаться подальше и от Мусиных, и от Сержа.
Серж, усердно давя на все доступные ему педали, уже видел себя владельцем двух комнат, причем одна - с балконом, а в перспективе - уютного отдельного гнездышка, куда при случае и даму не стыдно пригласить. Но хрустальные мечты опять разбились о непредвиденные обстоятельства.
«Ничьей жилплощади в природе не существует, равно как и ничьих денег» - с порога заявила Виолетта Марковна Гольдберг, ближайшая родственница, а следовательно, законная наследница гражданина Вавкина В.М., на редкость вовремя опочившего.
Боренька Гольдберг, любимый племянник покойного, юный, но уже полнеющий - с папочкиной фигурой - бонвиван, начинающий юрисконсульт, осваивающий тонкости практической юриспруденции под бдительным надзором папочки и мамочки, получил наконец отдельную от предков жилплощадь, да еще и с балконом.
«Выше нос, Ирен! Мы все равно свое возьмем! - говорил своей юной наперснице Серж, утешая, в основном, себя.
Так оно в свое время и произошло. Через некоторое время шестнадцатилетняя, но уже вполне расцветшая красавица Мусина И. Ю., с блеском воспользовавшись уроками и помощью старшего друга, имела честь объявить широкой общественности о своем грядущем превращении в мадам Гольдберг-младшую - технология была отработана. Виолетта была не в восторге от этого скоропалительного союза, равно как и от необходимости решать жилищные проблемы новобрачных и сватьи, но «счастливо обретенная» невестка внушала ей невольное уважение: это было существо одной с ней породы. Софья Соломоновна, познакомившись с новой родственницей и узнав от совершенно потерявшего голову внука историю его знакомства с мадемуазель Мусиной, долго и сосредоточенно молчала, а затем изрекла, наставительно подняв палец: «Это - Гольдберг. Это таки да». А то, что изрекала Софья Соломоновна, обжалованию не подлежало.
Новобрачных удалось весьма прилично устроить.
Виолетта Марковна, женщина интеллигентная и тонко чувствующая, умела ценить красоту во всем. В том числе и в мужчинах. В положенный срок она заняла достойное место в гареме красавца артиста. Серж превзошел самого себя, и в результате перебрался из ТЮЗа в Драму и стал наконец владельцем вожделенной недвижимости - пусть и не новой, но в хорошем состоянии.
В общем, душа Вавкина, вырвавшись из постылого тела туда, где ей с самого начала и следовало обитать, оказала изрядную услугу всем, включая и своего обладателя. С его смертью в окружавшем его маленьком мирке воцарился порядок, как будто вскрыли нарыв, или удалили занозу.
И только иногда Ирина Юрьевна Гольдберг, студентка факультета лингвистики престижного университета, с легкой грустью вспоминала, что она так и не разглядела как следует, как делается колдовство...
Конец
Свидетельство о публикации №207121100240