Письма оттуда

 А вы знаете, что старость перестает пугать тогда, когда ты осознаешь, что ее просто не будет? Чем бы вас не пугали в жизни, вас всегда успокоит заверение в том, что этого нет. Всю свою жизнь я смотрел на старичков - бабушек и дедушек - сморщенных, немощных, беспомощных, а главное - безвозвратно постаревших, и до ужаса боялся, что и я стану таким же. Но жизнь моя сложилась так, что мое лицо так и не тронули морщины, а тело не разбила старческая слабость. Мне было чуть больше двадцати, когда я услышал две вещи, навсегда изменившие мою жизнь. В один заурядный, совершенно ничем не отличающийся от других дней мне позвонил некий мужчина и сообщил, что некий нотариус ждет меня в своем офисе дабы сообщить какую-то важную вещь. Я приехал, и этот немолодой мужчина в дорогом костюме сообщил мне, как это бывает в плохих комедиях, что умер мой дядюшка-миллионер и все свои миллионы он завещал мне. А на следующий день после похорон дядюшки на обследовании в одной из частных клиник мне сказали, как это бывает в плохих драмах, что я смертельно болен, и жить мне осталось не больше десяти лет. Наверное, это странно, но независимо от того, что вам скажут - что вы стали миллионером или что вы практически умерли, у вас в голове в ответ на эту сказанную официальным, не выдающим ни зависти ни жалости голосом, возникает только одна мысль: это невозможно. Особенность и того и другого в том, что все плюсы и минусы произошедшего доходят до тебя не сразу. И если времени на осознание собственного богатства мне отвели немного, то на осознание своей болезни мне отвели целые годы до самой смерти.
Вообще осознание того, что ты смертельно болен крайне забавная штука. Когда врач тяжело вздыхая сообщает тебе твой диагноз и прогнозы на продолжительность твоей жизни, ты спокоен как слон, потому что еще не о конца осознаешь, что все эти слова относятся к тебе и это по-настоящему. Тогда врач сказал мне, что будет ждать меня на следующей неделе. Я сказал ему «спасибо», «хорошо» и вышел из кабинета. Помню, я ехал домой неспешна, зашел в магазин и купил себе дорогого коньяка и коробку шоколадных конфет. Я сидел в кресле и смотрел старые черно-белые фильмы, пил и ел конфеты. Я не думал о смерти. И только когда я лег спать и полчаса, а может и больше смотрел на серый потолок своей спальни, я разразился истерикой, не унимавшейся до самого утра.
Потом, когда я проревелся и бросил более вдумчивый и, как мне тогда казалось, трезвый взгляд на ситуацию. Когда ты понимаешь, что жить тебе осталось мало, ты впадаешь в депрессию. Первое время я носил траур сам по себе, сидя дома в горе и не расставаясь с бутылкой, а мои друзья и родные приходили ко мне и утешали. Но через неделю такого от части наносного горя я осознал, что неправильно поступаю с собственным временем. Не для того мне осталось жить так мало, чтобы просиживать свои последние годы в запрети - это то же самое что лечь в гроб раньше времени и ждать смерти. И после этого я решил что надо жить.
У меня была неприлично большая куча денег, молодость, красота, какие-то порывы, желания и таланты. Я мог позволить себе все, что хотел. Естественно, я тут же бросил обучение. Работать мне тоже было не надо. Я был полностью свободен и был в праве делать все, что захочу. Конечно, врачи поставили мне ряд ограничений - нельзя было много пить и курить, но я был некурящим, а выпивать любил только имея на то повод. Поэтому передо мной был целый мир, который я мог увидеть, были миллионы людей, с которыми я мог пообщаться, были тысячи музеев и памятников культуры, которые я мог посетить.
По началу я был простым созерцателем. Париж, Лондон, Берлин, Барселона, Рим, Неаполь, Афины, Вашингтон, Новый Орлеан - множество городов, мелькавшие как картинки перед глазами. Разные люди, разные места. Я все смотрел, но ни в чем не участвовал, я восхищался творениями других, но не делал сам. Я непозволительно для отпущенного мне срока долго открывал этот мир, и решил, что должен сделать что-то сам.
Я не помню толком что это было - то ли что-то литературное, то ли музыкальное, а может я начал тогда рисовать - не знаю, но в тот момент мне казалось, что я делаю что-то большое и значимое. Я не могу сказать, что это было, но помню, что это было что-то на редкость светлое и радостное. Странно, но тогда я мало думал о своей болезни. Самочувствие мое было вполне бодрым, времени было, как мне казалось, еще очень много, депрессия по поводу собственной обреченности отпустила меня, а может я просто загнал ее слишком глубоко в своем сознании, но в те дни я не ощущал себя несчастным и больным. Помню, тогда в веселых компаниях с пьяными друзьями и мало знакомыми людьми, я часто говорил им что я болен но нисколько не страдаю от этого, я счастлив и весел. И почему-то я не понимал, когда люди. слыша это разом мрачнели и быстро старались перевести тему. Я, наверное, просто еще не осознавал всего того, что меня ждало.
Когда мои потуги что-то создать были окончены, я, естественно, захотел поделиться ими с миром. Благо, у меня были средства на то, чтобы сделать это. Но мир почему-то мои старания не оценил. Я, правда, не очень расстроился из-за этого и продолжил жить, как жил. Я был молод и красив, энергичен и наивно-глуп. Моя болезнь была для меня не проклятьем, а чудным даром, который был для меня чем-то вроде портрета для Дориана Грея, даром, который воспринимался мной не как украденные годы жизни, а как чудесное избавление от старости. Но я был не таким самовлюбленным, как Дориан, и хотел от жизни вполне обычных вещей. Я долго был в свободном плаванье, я смотрел на мир и на людей, я что-то пытался делать сам, но однажды искусство меня утомило. Я захотел того, чего рано или поздно хочет любой молодой человек - любви.
По началу все шло очень плохо. Вернее, наверное, сказать, что мне казалось, что это плохо. Я знакомился, встречался, спал с девушками. А потом мы как то быстро разбегались. Я думал, что это все плохо… пока не встретил ее. Не помню, как ее там звали, какое-то до боли простое имя. Обычная миленькая девушка со своим увы мало кому заметным обаянием и немного неправильными чертами лица. Не знаю, любила ли она меня, но я любил. Или по крайней мере был в этом уверен. Наши отношения развивались стремительно быстро, мы были, не побоюсь этого слова, счастливы вместе. Жизнь казалась мне какой-то слезливой романтической комедией - так все было мило и трогательно. Но однажды я проснулся с осознанием того что это просто невозможно. Я - смертельно больной человек. Мне осталось жить всего ничего, а ей еще жить и жить, и если мы не расстанемся сейчас, то когда я умру ей будет очень больно. Я поступил с ней как-то некрасиво. Но это было специально. Она не знала о моей болезни. Ничего не знала. Я решил, что лучше буду просто еще одним мерзавцем в ее жизни, который разбил ее сердце, чем буду единственным любимым, безвременно ушедшим из жизни, которого она будет любить всю жизнь. Я сделал так не потому, что был тем самым мерзавцем. Просто знал, что так будет лучше. Для нас обоих.
Время шло. И я бы даже сказал - бежало. Я загрустил. Расставание меня расстроило и добило. Я ушел в депрессию. Пил, ни с кем не общался, страдал. Одним солнечным весенним днем я выглянул в окно и заметил, что снег сошел, а на деревьях появились первые листочки. Время шло неумолимо быстро, а у меня его было мало. Вообще, когда я узнал, что я болен и когда более менее смирился с этим, я решил, что наверное, надо заранее составить какой-то план действий на свою жизнь, чтобы она не прошла за зря. Тогда мне показалось, что времени так много, что делать с ним просто не чего. Мне казалось что прожить еще около 10 лет имея деньги и возможность делать все только в свое удовольствие - это вполне неплохо. Но когда я понял, что половина его уже безвозвратно утекла, мне стало страшно. Я заставил себя одеться и пойти погулять. Я просто шел по улице и заходил во все двери, которые были открыты для меня. И за одной такой дверью я наткнулся на выставку какого-то художника. Не помню, что у него были за работы. Мне тогда казалось, что они просто потрясающи, но сейчас мне кажется, что в том состоянии, в котором я был в тот момент, любые каракули показались бы мне шедевром. Мне хотелось отключиться от переживаний. Я хотел переключиться. И я переключился на этого художника. У него была захудалая выставка, работы не продавались. Я вложил в него огромные деньги, хотя я не видел смысла жалеть их, потому что не растратил и половины того, что было в банке, когда жизнь моя наоборот была близка к концу. Я организовывал ему выставки, раскручивал его работы. Я держался за него, как за последнюю соломинку. Это было восхищение на грани истерии. Но этот художник умудрился стать мне другом. Я знал, что не хочу второй ошибки, и как только понял, что пора, сказал ему о своей болезни. Он долго смеялся. Я не мог понять почему. Не знаю, сколько времени это длилось, но мне это казалось вечностью. В тот момент я, наверное. Ощутил всю чудовищность своего состояния. Но когда он успокоился, он сказал что тоже болен.
Через пару месяцев он умер. Покончил с собой. Уже не помню. Как именно. Он написал мне письмо, в котором сказал, что не хотел валяться беспомощным в больнице и сделал это сам сейчас, чтобы не мучаться там. Я понял, что я тоже должен сделать так. Вообще, когда я узнал о том, что скоро умру, я думал об этом, но то ли сознательно, то ли нет, я не подпускал свои мысли к самому моменту смерти. Смерть художника показала, что пора бы и подумать об этом. Я снова ушел в себя. Утром я гулял по паркам, днем ходил по музеям, вечером шел в театр, а ночью - в клуб. Разные культуры, разные направления, разные виды искусства. Я ездил по миру и останавливался в каждом городе на несколько недель, а потом ехал дальше. Я снова стал созерцателем. Иногда я смотрел на стариков. Когда-то давно я смотрел на них, с отвращением осознавая, что и сам стану таким. Теперь я смотрел на них с завистью. Их жизнь еще только начиналась в том возрасте. В котором моя уже подходила к концу. Старики и дети очень похожи. И те и другие смотрят на мир. Они - созерцатели. Я понял, что в свои молодые годы я стал стариком, прожил за свой десяток лет то, что проживают люди за многие десятки. Мне было грустно. Я оглядывался на прошлое и понимал, как бесцельно, как ни старался, я прожил отведенное мне драгоценное время. Конец был неминуем. И близок. Одним осенним днем я вышел из дома и не пошел в парк, музей или театр. Я пошел в магазин и купил себе пистолет и патроны. Нужно было быть готовым. Я часто смотрел передачи про неизлечимо больных, видел их агонию. Я сочувствовал им. Они то ли не смогли то ли не захотели решить свои проблемы раньше, чем стали беспомощными рабами медперсонала и машин искусственного дыхания. Они, может быть, и хотели умереть. Но уже не могли.
Я стал носить с собой пистолет каждый день. Я боялся, не столько самой смерти, сколько мук боли, которые ждали бы меня в больнице. Периодически я бывал у своего врача. Я с ужасом ждал, что он скажет, что меня надо госпитализировать. Я понимал, что это не нужно, но это был скорее параноидальный страх, нежели реальная угроза. Тот ничего не говорил. Я уходил, поглаживая ствол в кармане.
С какого-то времени я стал обещать себе, что завтра я покончу со всем этим. Проведу день как мне захочется, а на закате, удалившись в безлюдное место, пущу себе пулю в рот. Но каждый день я так и не решался. Я говорил себе одно единственное слово, слово, которое заставляло меня вздрагивать, а кровь в жилах -холодеть, слово, которое я любил за то, что оно оттягивала мою казнь и ненавидел за то, что оно делало это не на долго, слово «завтра». И завтра всегда наступало сегодня. Но я боялся. Да, я с презрением к себе признавал это, но я очень боялся. Я не хотел. Я снял все деньги со своего счета. Почти все я отдал центру помощи больным СПИДом. Еще часть оставил себе. Я каждый день выходил на улицу с несколькими пачками денег в одном кармане и с пистолетом в другом. Я отдавал деньги встречным нищим, пьяницам, малоимущим, инвалидам, попрошайкам. Когда я раздавал все, я шел в какой-нибудь парк, подальше от людей и с видом на садящееся солнце (мне почему-то очень хотелось видеть солнце). Я стоял со стволом во рту весь закат, гонял его языком по рту, грыз, сосал, как карамельку. Но когда солнце садилось, я не мог выстрелить. Я не мог заставить себя сделать это. Тридцать лет, Господи, всего лишь тридцать лет! Почему? За что? Зачем? Я вынимал ствол изо рта и плакал, ползал по земле, уткнувшись в нее лицом, орал, стонал, рычал, говорил сам с собой. А потом я успокаивался и шел домой.
Проснувшись одним унылым утром, одевшись, положив в карман пистолет, я вышел из дома. Я еще не знал, что больше я туда не вернусь. Я шел по улице и смотрел в радостные, счастливые лица. Я чувствовал себя старым, умудренным опытом стариком.
Болезнь подкралась ко мне незаметно. Боль молнией прошибла тело всего лишь на мгновенье. Потом темнота. Я открыл глаза и увидел озадаченное лицо моего доктора. Он с кем-то говорил, но этот кто то стоял сильно правее, а я не мог повернуть голову. Доктор сказал ему, что пришло мое время и теперь они только могут продлевать мою жизнь на дни и максимум- недели, потому что я неизлечим. И человек, которого я не видел, сказал, что они сделают все возможное. Я хотел закричать: «Нет! Не надо!», но я не мог даже пошевельнутся. Я понял, что мой страх привел меня к тому, чего я боялся больше всего - медленному и мучительному угасанию в больнице. Я пока мало что чувствовал и не знал еще что со мной. Но я понимал, что теперь я в ловушке собственного тела и бежать мне некуда. Я думал. В какой-то момент я осознал, что не боюсь смерти. Сколько бы ни было боли, сколько бы ни было страданий, а смерти я не боюсь.
Мои будни тянулись ужасающе долго. Я толком и не знал какое это время и сколько дней. Иногда я валялся в своей постели, мучимый болью. Иногда падал в черное забвение то ли на часы, то ли на дни, а может и на недели. Боль была невыносимой. Она была настолько чудовищна и нечеловечна, что я не могу ее описать. У нее был один плюс - она была недолго. Очень быстро я впал в состояние безразличия и бесчувствия. Наверное, это была кома. Мои глаза были закрыты и ничего кроме черноты вокруг меня не было. Чернота. Но она не пугала, нет. В ней было вполне неплохо. Я думал, вспоминал свое прошлое, еще до того, как мне поставили диагноз. Детство. А оно ведь было хорошим, мое детство. Наверное, оно было лучшим. Только ради него и стоило жить. Юность. Вот юность она была не так, чтобы очень хорошей. Постоянно какие-то проблемы то с учебой, то с девушками, то с друзьями. Да и не было ни того, ни другого, ни третьего по большему-то счету. Я копошился в воспоминаниях, потом рисовал в голове какие-то фантазии. Когда появился тот самый белый коридор, про который все говорят, я уже привык к своему состоянию темноты. Я сделал шаг вперед. Потом еще. я прошел вперед и мне вдруг стало страшно. Я оглянулся назад и увидел свое тело как бы со стороны. Вокруг него кто-то бегал. Прямая зеленая линия и писк. Я понял, что мое сердце остановилось. Но теперь я был спокоен. Завтра наступило…



Вместо смерти (алтернативный конец)

Я понимал, что это уже сумасшествие. Я понимал, что пора. Но не мог. Я шел домой, писал предсмертные записки, рвал и писал заново. Когда кончилась бумага я стал писать на чем придется. Я исписал стены, мебель, полы, потолки (для этого я сооружал конструкцию из столов, стульев и книг), деньги.
Я перестал выходить из дома, перестал мыться, бриться, есть. Я заклеил шторы черной плотной тканью. Завесил их разной материей. Я не знал ночь на улице или день. Я отключил телефон, электричество, интернет, разбил телевизор. Чтобы было светло я жег свечи. Я делал все, чтобы завтра не наступило. Я боялся его. Я даже его видел. Это был монстр - волосатый, с торчащими изо всех мест проводками, шприцами, бинтами, капельницами. Он пах смертью. Я забивался в угол, тушил свечи, я не хотел, чтобы Завтра меня нашло… но однажды оно нашло меня. За спиной у него был яркий свет и много голосов, разных и пугающих. Свет. Света было много и он бил в глаза, резал их, он был слишком ярким. А они все говорили, говорили, и кричали, эти страшные голоса…
 * * *
По белому коридору психиатрической больницы шли два санитара. Они были в белых халатах. Стены, пол и потолки тоже были белыми. Казалось, что в этом измерении нет никаких других цветов. Они остановились у одной из палат и заглянули в маленькое окошко. Связанный в смирительную рубашку в углу комнаты сидел, сжавшись в комок человек. На вид ему было не больше тридцати, но он был необычайно худым и лицо было очень уставшим. Он что-то шептал себе под нос, и если бы санитары прислушались к нему, то они бы услышали, что он постоянно повторяет слово «завтра».
-Ну и кто у нас в этой палате?- спросил один санитар у другого.
-Да, псих какой-то. Вроде как у него там болезнь какая-то смертельная была, Бог его знает, но его обследовали, говорят, здоров был, как конь. В анализах что-то напутали. А головой на этой почве и подвинулся, видать помирать не хотел. Я сам толком и не знаю. Копы что-то такое рассказывали, в квартире у него нашли записки какие-то.
-А что ж нервничал так-то?
-Да, черт его разберет - псих.