Рядом с ней

Понедельник 15 марта 1998 г.
 -Я не знаю, когда увидел ее в первый раз. Или точно не помню. Возможно, это была дождливая и бесконечно тоскливая осень. Пора пессимистов. Возможно, даже что она увидела меня первой. Я долго вспоминал, как это было, и все время ловил себя на мысли, что вся моя жизнь превратилась в воспоминания о ней, о ее глазах, голубых как небо и пронзительных как иголка, о ее походке, не то чтобы легкой, но все же завораживающей. Только теперь я понимаю тех людей, которые так ходят – это люди видевшие много в жизни, которым уже не надо что-то из себя, представлять, которые уже перепробовали все. Это еще не те уже безразличные к жизни старики, которые ходят ради того, чтобы ходить, которым плевать на окружающих, да и на себя вобщем - то тоже. Но все-же в ее походке было что-то завораживающее. Хотелось идти рядом с ней слушать ее ловить каждое ее слово. С ней всегда было интересно, интересно жить. Ведь все знают, что песемистам очень трудно заставить себя жить. Они мечтают о смерти, представляют ее. Рисуют у себя в голове ее образы, как она прейдет, как откроет дверь, поманит их пальцем и они пойдут за ней будут смотреть на ее красивые бедра и выйдут из окна восемнадцатого этажа, выйдут за ней, а, летя на асфальт, они еще раз, последний, проклянут жизнь и все что с ней связано. Последний раз вспомнят те красивые бедра смерти, на которые променяли ту гадкую жизнь и упадут в лужу. Лужа станет красной от крови. Кровь будет вокруг них, зальет им глаза и свет станет красным, а потом вообще выключиться, клац и все и нет его, как будто и не было. Так вот с ней хотелось идти только за ней, а смерть послать и не думать о смерти. Хотелось жить долго, безумно долго и не стареть, целовать ее, жить на каком - то острове посреди тихого океана, где нет зимы и всегда солнце. Дни и ночи заниматься с ней любовью, ласкать ее, и просто жить, жить рядом с ней.
 Вторник 16 марта 1998 г.
- А как ее звали?
- Я не помню, помню только, что имя было какое-то необычное не здешнее. Как-то раз мы вдвоем взяли кассету с фильмом, фильмом каким-то жутким, страшным очень. Обнялись на диване, я нажал на Play в комнате свет был выключен, за окном – ураган. Сидели мы смотрели, а ее легко было испугать она была как-то ранима слишком, а иногда наоборот решительна и безразлична ко всему. Так в этот раз она сильно испугалась, плакать начала, как будто ее что-то сильно задело. Знаете, как будто, как будто.… Нет, я не буду рассказывать. Я тогда сильно испугался за нее. Это похоже на то, как перед вашими глазами сбивают кошку. Вы спокойно себе идете на работу, останавливаетесь на перекрестке и тут дикий неистовый крик, крик надрывный и леденящий, крик, заставляющий почувствовать свое сердце, его бешенный бой, крик, который оставляет комок возле горла, раздирает душу на мелкие части. Вы хотите не смотреть туда откуда он донесся, но глаза сами, нервно поворачиваются, мозг обрабатывает картинку и становиться страшно, вас бросает то в жар то в холод, пот проступает у вас на лбу, руки трясутся, колени подкашиваються. Вы слишите уже не крик, а беспрерывное предсмертное визжание, потом захлебывание собственной кровью, сквось которую проходит этот звук и от того становиться еще страшнее. И резко наступает тишина. Потом снова вопли женщины которая задавила эту кошку. Женщина выбегает из машины бросается к искалеченному окровавленному телу, берет его на руки, кровь каплями а потом струей падает на асфальт, прижимает его к лицу, гладит расплющенную под колесами голову. Потом видимо осознав , что кошку уже не спасти резко бросает ее на асфальт, шарахается, хватается своими окровавленными руками за прохожих, берется ими за свое окровавленное лицо, садиться на асфальт и воет, пронзительно и зловеще. Вы уходите, а руки ваши все так же дрожат, перед глазами все так же кровь, и женщина в крови и асфальт, и мертвая кошка на нем и слюна застрявает у вас в горле. Вы хотите ее глотнуть, но не можете, а когда глотнете скриветесь от ее горькоты навсегда. На лбу у вас навсегда останеться глубокая морщина, и смех ваш будет уже не таким звонким – навсегда. Навсегда, вы понимаете навсегда.
- Вы часто занимались с ней сексом?
- Да.
- Как это происходило?
- Да – это было действительно часто нам нравилось этим заниматься. Секс для нас значил очень много. Мы полностью подходили друг другу. Каждый день чтото новое – это как другая жизнь не похожая на эту. Сначала вроде бы не очень хочеться, а потом входишь во вкус. И уже страшно останавливаться, появляется драйв. Как будто заплыл на середину широкой реки и до обоих берегов одинаковое растояние, и можно все бросить, утонуть, а можно приплыть на берег и уставшему но довольному раскинуться на берегу, тяжело дышать, смотреть на небо и радоваться, что жив, что тебе приятно жить. А секс – это то же самое только с любимым человеком и на финише вы мокрые лежите друг на друге, ваши тела нераздельны. И каждый из вас думает про другого. Это как второе рождение – все по другому воспринимается, понимается, запоминается. Это – кайф, экстаз, адреналин, безумие, приток крови к мозгу, дрожь мышцев, это все чем мы жили. Мы не могли остановиться долгие дни, недели, месяцы. Это бесконечно новые ласки, ощущения, а потом прекрасные сны, видения. Вся жизнь – один непрекращающийся экстаз. Одна маленькая, яркая вспышка. Но со временем эмоциии приедаються. Ощущения притупляються. Впечатления тускнеют.
Среда 17 марта 1998 г.
Однажды к нам пришло письмо без обратного адреса. Без штампов почты. Просто из неоткуда. Мы развернули его. Я помню его как сейчас. Дайте мне бумагу и карандашь:

 «Вечер дальше, утро ближе, смех бестактней, и все тише. Тише звук из-под колес. Может он ее подвез. Машина, песок, в багажнике деньги, в кабине люди, в проигрывателе CD и в окно смотри. Однако скорость больше. И волосы развеваются по ветру чаще. И пыль из-под колес. Нет, только б не довез. Рука к бедру, иль просто сухо во рту. Загорелый лоб, небрежный взгляд, и пот. Утро близко. Солнце выше. И в глаза. Все быстрее и приятнее рука. А когда? Да так всегда. Крыши нет, в кабине тоже. Нет предела только скорость, деньги и песок и CD все поменяли. Рука к бедру, язык во рту. Машина вдаль и скорость больше и взгляды тоньше, а может проще. Когда узнали, что все не знали. Рука к бедру, а руль на юг, а север ближе, а запад дальше, а вечер знает, что будет дальше. А скорость больше. Язык все глубже и мысли тише. Текила в горло. И горло жжет. Мотор не глохнет, а ревет. Уже закат. Небрежный взгляд и у стекла одна она. На лобовом она стекле. Свои ресницы подымает, и деньги молча забирает.
Ночь все ближе, утро дальше, смеха нет и тишина. Лишь капелька крови ей прямо на ногу. Лишь капелька крови ему на глаза».

 Вторник 24 марта 1998 г.
- И что вы думаете про это письмо?
- Я думаю что это не письмо.
- Она вам сниться?
- Боюсь снов, боюсь их появления. В детстве их было много. В детстве вобще очень сильно боишься умереть. Может не все дети такие, но я боялся закрывать глаза, а закрыв, боялся их открывать. Вся ночь для меня была одним сплошным бредом и ужасом. Эта смятая, мокрая постель, этот мамин поцелуй на ночь, после которого она выключала в комнате свет. Это тени от деревьев, стоящих во дворе и качающихся всю ночь от ветра. Для меня, еще ребенка все это было слишком страшно. Потом был период, когда сны перестали сниться. Лет десять я не видел их, они внезапно ушли из моей жизни и так же внезапно вернулись. Совсем другие. Они стали невыносимы. Они как бы подстроились под меня. Ведь ребенка легче запугать чем человека уже взрослого. И если бы в то время я увидел бы даже самый страшный мой детский кошмар… - меня бы он уже не испугал. Но нынешие мои сны, они заставляли меня всю ночь не ложиться в постель, стараться не закрыть глаза. Я всю ночь смотрел ночные шоу, только чтобы не заснуть, хотелось вставить спички в глаза. Потому что когда я нечайно засыпал то погружался в мир полный чьих то бредовых иллюзий, извращенных идей садистов. Вся грязь этого мира была перед моими широко закрытыми глазами. Как будто сам дьявол, сатана был режиссером моих снов. Мне начинало казаться что каждый день он снимал для меня новую порцию леденящего ужаса. Он кричал: «Камера! Мотор!» и все самые страшные грешники этого мира как по команде начинали убивать друг друга: резать, насиловать. И каждый день новый сценарий, новый сон один страшнее другого. И тот прошлый сон уже не кажеться страшным по сравнению с новым, по настоящему гениальным в своем ужасе и испуге который он приносит. Сны эти я не забывал. Просто не мог забыть. Мой мозг переваривал их долгие месяцы, не давал жить спокойно, я стал бояться всего, что меня окружало. Любая вещь днем напоминала мне о моих страшных снах ночью. Я стал кричать : «Браво! Браво Люцифер вы действительно гениальный режиссер. Может вам оскара или пальмовую ветвь. Вы достойны всего. Вы тонкий психолог умеющий сделать из человека припадочного шизофреника, боящегося собственной тени. Кто у вас оператор – ему тоже золотая камера не помешает. А монтаж он воистину гениален. Эти бесконечные потоки крови. Нет это не графика, кровь настоящая, ее можно попробовать на вкус, прикоснуться к ней, оценить ее свежий аромат, который так нравиться героям ваших полнометражек. А может вы думаете, что мне приятно каждую ночь смотреть на ваши сумашедшие шедевры, порождения ада, зазеркалья, как угодно, может я для вас идеальный зритель, который восторгается каждым кадром. Но это не так. Я не платил за билет и не хочу сидеть в первых рядах. С меня хватит. Надоело» и я заплакал лежа под своей кроватью, потому что боялся выглянуть из-под нее, я начинал сходить с ума. После этого сны действительно прекратились. Прекратились полностью, наступило затишье, как перед этим и мне так хотелось верить что это затишье навсегда, что никто больше так жестоко не будет играть моим умом, что у дьявола кончилась в камере пленка, или он стал снимать для другого. Мне от всей души хотелось в это верить но…
Когда-то в марте того-же года
• Это произошло зимой: стук в дверь. Потом еще, еще, еще
• Да откройте же наконец
• Потом снова стук в перекошенную, деревянную дверь с номером 52 без ручки, но с местом к которому эта ручка раньше крепилась.
• Да откройте же черт побери. Я знаю что вы там.
• Но некто не открывал. И тогда они взломали дверь. Я услышал три выстрела: бах, бах, бах. Потом они ушли но моих соседей я уже больше никогда не видел.
• Как вы думаете, кто их убил?
• Мне все равно. Ходил слух, что они задолжали деньги, много денег одному человеку. Я рад, что они не зашли в ту зиму в квартиру номер 53, потому что я ему тоже был должен. Потом я переехал, но сомневаюсь что для этих людей проблема найти кого-то. Я им просто стал не нужен. Да и не столько денег я им был должен как та семья.
Это был явно не эталон благо-состоятельности и успешности. Семья наркоманов, в которой ребенок родился с наркозависимостью. Все время одалживали у меня деньги. Все трое сидели на игле. Весь день они ходили по городу в поисках денег, а вечером приходили в квартиру номер 50, брали три дозы и обкаловшись лежали втроем на полу. Их было трое. Первый парень лет 33 лежал справа. Я бы описал его глаза но они были закрыты в этот момент. Скулы его были как-то неестественно напряжены, руки дергались с носа капельками стекала ему в рот кровь, а со рта на шею и подбородок стекали слюни. Рот его не был закрыт и язык, орошенный капельками крови был виден. Но, несмотря на это лицо его, было как-то безумно напряжено. Рядом лежала его жена и мать его ребенка. Ей было 29. Ноги раскиданы по полу, волосы лежали на лице, в одних трусах с оголенной грудью, глазами выражавшими вопрос лежала она головой на животе мужа- наркомана. Одна ее нога лежала на двенадцатилетнем ребенке. Девочке с голубыми, как небо глазами и до бесконечности расширенными зрачками смотрящими пустым, ничего не выражающим взглядом в потолок с которого капала ей на синюю от уколов руку вода. Они лежали рядом. Потом был стук в дверь квартиры номер 52 без ручки но с местом где эта ручка должна была быть. Потом три выстрела: бах, бах, бах. После этого бах, бах, бах ничего в их лицах не поменялось, кроме того что посреди лба каждого из них была дырка с которой так быстро-быстро вытекали мозги и кровь на их ничего не выражавшие, а у кого и закрытые глаза. И эти глаза наполненные кровью никто не закрыл еще два дня. Пока запах их разлагающихся тел не стал уж слишком надоедать соседям и те с видимым недовольством не позвонили «куда надо» чтобы те люди, которые пришли-бы, откуда надо не избавили бы их от этого невыносимого, омерзительного, тошнотворного запаха. Запаха этих трех тел. Запаха трех наркоманов. Запаха трех наркоманов лежащих в своей квартире под кайфом с тремя дырками в головах. Избавили, черт возьми, от этой вони. Вони людских пороков. Вони загубленной жизни. От вони, которая когда-то будет исходить и от тех, кто позвонил в это самое «куда надо». Но в завершении я скажу, что «куда надо» аж никак не думали звонить довольно «милые» жильцы квартиры номер 50. А не думали, потому что тоже, как и жильцы квартиры, номер 52 лежали на полу с офигенными дырками в головах, и то чем они могли-бы подумать так мило, лужицей было разбрызгано по всей квартире все от того же самого, но уже не бах, бах, бах, а просто бах, бах...
Через три дня
- И были звонки уже совсем другой. И мысли не про нее. И поцелуи не с ней. Старое забылось, провалилось, осталось в платках, руках со слезами, в красных глазах, в выпитых чашках, разбитых стаканах, ночах с пистолетом у лба, пустых бутылках, смятом лице, волосах, постели. В выбитых стеклах, безумных фразах, мыслях, мечтах. И были цветы не для нее, стихи не о ней, песни не про то. И был я, забывший о ней, погрузившийся с головой в жизнь не для нее. И была она, смотрящая не мне в след, идущая не со мной, спящая с ним, но не со мной, любящая его, но не меня. А жаль.
Той же ночью
- Выехали мы рано. Долго ехали по дороге. Засыпали на ходу. Немела шея. Пили кофе. Смотрели, а впрочем, это реже. Шуршали колеса. Кино показали. Потом устали и опять то, что реже. Потом пересели, взлетели и полетели. И снова кофе. И снова шея и то, что реже стало чаще. И стюардессы тоже так ничего. Опять кино. Потом мы вышли.…С самолета.…Без трапа.…Не досмотрев кино.… Не допив кофе.…Еще много чего, не сделав, мы вышли.…И предложение длиннее.…Так…Просто.…Вышли.…Без парашюта…
И долго летели, вспоминая, засыпая, держась за руки, улыбаясь, друг дружке, долго-долго, пока не прилетели к земле. Обтрусились и пошли, прихрамывая, держась друг за друга. Пошли мы на закат. На красивый такой прекрасный закат. И шли мы долго, пока не пришли к одной избушке, стоящей на окраине темного леса, где не было кофе, стюардесс и кино.
Тук-тук
Тук-тук
Тук тук. И мы зашли сами в темную избу, стоящую на окраине леса в которой было темно, и как-то подозрительно тихо. И мы нащупали выключатель. Но долго не решались на него нажать. Так и стояли вдвоем на пороге темной, стоящей на окраине темного леса избы и не решались нажать на него. Как будто вся наша жизнь решалась от этого одного простого движения наших рук, от этого одного простого нажатия. Так и стояли, не знаю сколько времени. Загадочный холодок стал пробегать по нашим спинам. Страшные мысли с неумолимым постоянством терзали, как летом терзает вас разъяренная пчела, и вы от нее бежите. Но мы стояли, держась за выключатель, обоими нашими руками, пока, наконец, этот будоражащий холодок не охватил нас целиком, не заставил вспомнить свое детство и все эти страшные сказки, казавшиеся всего лишь сказками, не правда ли, всего лишь, простыми невинными, страшными детскими сказками. Стояли, пока не поняли, что движение, которое мы хотели совершить станет последним, ну или предпоследним в нашей жизни, пока не поняли, что за этим движением все, конец, The end, приехали, копи на похороны, пока не стали неистово дрожать, пока не взяли губами друг друга. Но что-то не давало нам отпустить этот выключатель, что-то тянуло его нажать. И мы все меньше могли сопротивляться этому желанию. И все больше стали осознавать, что это действительно выключатель, который нас выключит. Достотаточно одного нажатия и уже больше не будет, ни страха, ни боли, не обид, не бесконечных непрекращающихся зимних болезней, ни красных утренних глаз и жужжащей головы. Это всего лишь кнопка, которой мы доверим все то, чего с нами больше никогда уже не будет. Мы подарим этой маленькой зловещей притягательной кнопочке всю нашу любовь, всю нашу радость, милость, трогательность, которой так полны наши сердца. Подарок наш для нее будет большим. В нем она найдет наших не родившихся детей, их первые шаги, слова, их первые ошибки, за которые мы их не поправим. В подарке будет все то, что с нами уже никогда не случиться: долгие поцелуи с закрытыми глазами, когда наши языки сплетаются, зубы так нежно покусывают губы, руки безудержно обнимают, ласкают, возбуждают и медленно так стильно раздевают. Потом снова ласкают, потом губы, грудь, потом я в ней, она во мне, движения проще, и ласки тоньше, и кровь по венам уже так быстро, быстро, быстро, потом мы кончим и молча ляжем, она во мне, а я в ней. Этот подарок будет действительно большим, перевязаным розовой ленточкой, замотаный в бумагу с фиалками и лепестками роз, колючих и облитых нашей теплой такой красной кровью, которая прям щас и потечет. В подарке будет наша щасливая такая полная радостей жизнь, которую нам не суждено прожить, ощутить, которая сейчас находиться в руках этого до ужаса притягательного выключателя, нажав который мы умрем не увидев свет в этой страшно темной избе на краю холодного ночного леса. И мы нажали, запакавали и подарили. Только кому? И долго там еще лежали. Мы замирали и умирали. Только как?...
Утром. Через две недели.
Я тогда был водителем…
Машина. Окно. Руль. Дождь. Мокрый асфальт. Заднее сиденье. Пустое заднее сиденье. Радио. Очередная пробка.
- Подбросите
- Садитесь
Пятиминутное молчание, которое, казалось уже не кончиться никогда.
- Я закурю.
- Да, пожалуйста
Опять молчание. Проносящиеся за окном по лужам машины. Сигаретный дым. Ночное радио играет слегка тяжелый просто рок. Где-то в подворотне маньяк. Остальные такси уже давно в парке. За окном уже снежинки тают. И кто-то от холода замерзает
- Вам куда
- Давайте с вами договоримся. Я плачу вам деньги, а вы просто везете не важно, куда и уж конечно не спрашивайте, зачем и кого.
Все больше дыма в кабине. Ночные одиноко стоящие фонари. А на заднем сиденье сидит красивая девушка. И смотрит в окно этого холодного, ночного мегаполиса, забирающего в круговорот своих ночных страстей. И мчаться рядом ночные такси с заспанными водителями. А где-то далеко гудят сирены длинных, чорных искортов. Горят заманчивым светом ночные казино.
- Почему у всех такси такой одинаковый запах
Сказала обитательница заднего сиденья как-бы нехотя.
- Еще с детства, когда я представляю такси, у меня в голове все время возникает этот запах. Он какой-то уютный такой, обволакивающий. Он идеально гармонирует с ночной дорогой.
Она закинула ногу на ногу. Выкинула свою когда-то длинную, дымящую сигарету в окно и закрыла его.
- Этот запах. В нем что-то есть. Особенно когда в такую погоду заходишь в такси, чувствуешь его и сразу ощущаешь себя в безопасности. Закрываешь дверь, и уже никуда не хочется выходить. Хочется сидеть в такси и смотреть в окно. Смотреть на пролетающие и улетающие снежинки. На беспечных прохожих, заматывающихся в свои куртки, и идущих в ночную непредсказуемую даль.
Закончив свой монолог, она еще раз переложила свои красивые ноги одна на другую и снова подкурила сигарету. Водитель посмотрел на нее всю в зеркало и снова задал свой единственный вопрос.
- Так куда едем?
- А какая разница. Мы всю жизнь едем куда-то, вечно спешим, спотыкаемся о других. Слушаем только себя. Забываем поздравить старых друзей с днем рожденья. Мы слишком заняты этой спешкой. Этой суетой. У нас нет времени помечтать, поскучать, подумать о том, что позади. Взглянуть вперед. Вспомнить тех, кого с нами уже нет, кого забрал этот город. Нет, я не говорю что он безжалостный. Но он жестокий. У него свои правила. Своя игра. Свои законы, которые не всем дано понять. А те, кто их не понимает – где они? Их с нами уже давно нет. Этот город делает нас такими же безжалостными, как и он сам. Кто не привык, не может, не выдерживает те в не игры, те за бортом, те на обочине, они чужие на этом празднике жизни. С надеждой они приезжают сюда. Но надежды, как и все в этой жизни быстро рушатся, разлетаются на маленькие ненадежные кусочки. Ступеньки под ними расползаются. Они смотрят вверх в надежде на то, что кто-то подаст им руку. Так и висят, на одной руке пока кто-то не наступит на нее, и они окончательно не упадут вниз. Туда откуда вверх уже не вскарабкаться, не пробраться. И упав, они проклянут всю жизнь и этот город и людей, которые стоят на его вершине, или даже сидят в роскошных кожаных креслах своих лимузинов, на палубах своих дорогих яхт, спят в дорогих особняках, пьют по утрам апельсиновый сок. Проклянут людей, которые смотрят на них сверху и плюют, ехидно улыбаясь и скаля свои идеально белые зубы, а потом изображают на своих идеальных лицах улыбку, но уже не им. Уже совсем другим. Таким - же яппи и успешным. Таким же в дорогих и стильных костюмах. Таким же в платьях и с декольте. Таким же в центре событий и актуальных, модных и сиюминутных на страницах бесконечных апельсиновых таблоидов. На плазменных экранах в дорогих боулинг клубах. На языках светских обозревателей и в печатных станках модных издателей. В нефтяных трубах. На бигбордах. В рекламе. На подиуме. В головах, умах, мыслях, тех же мечтах, снах. В кошельках, уже в крови. На борту бизнес класс Боингов. И все везде включено и все оплачено и везде скидки. И везде без очереди. И всегда «Вау» и «гениально». В вечных аккордах. В мюзиклах. Это ньювсмейкеры и порноактрисы, политики и папинкины сынки. Роскошные содержанки и их покровители. Это модные и востребованные - это те, кого любит этот город, любит до беспамятства, и самозабвенно и будет любить вечно. Будет любить до того самого дня, пока не оступятся. И как только, так сразу те же ступеньки так же расползутся под ними, и падать придется еще дольше и рухнуть на дно больнее. И уже внизу, упав, они, когда-то богатые и знаменитые увидят сотни вспышек безжалостных апельсиновых таблоидов. И те же модные издатели, с которыми вчера только по приятельски обсуждали очередную покупку теперь растопчут их, унизят, в грязь лицом, по морде, бах, еще, в самых ярких эпитетах, опустят. И город все это прочтет и так же ехидно улыбнется кто-то сверху своими идеально белыми зубами, и так же быстро забудут, как забыли всех упавших. Нет, он не безжалостен. Он просто жесток.
- Так куда едем?
Перед ужином
-Да я прекрасно осознаю, что болен. Я понимаю, что сделал что-то, но не помню что. Что, вы скажете мне. Скажите. Я вас умоляю, прошу. Да скажите вы на конец.
И он начал кидаться на стены говоря все это в камеру, которая наблюдала за ним постоянно. Он слушал вопросы, которые просто звучали, но он не знал откого, откуда, кто их задавал. Каждое его движение, каждый звук его, каждый визг – все записывалось, тиражировалось, анализировалось, обсуждалось. Он сидел, лежал, выл, стонал, рыгал на пол., бросал тарелки – в одиночестве. Совсем один. Его спрашивали он говорил, иногда не говорил. Его кормили – он ел, иногда не ел. Не знал он когда это кончиться, сколько это продолжается. Не знал он какое сейчас время года, какой день недели, какой год. Не знал он и кто президент той страны в которой он существует.Не знал и название страны. Не знал кто следит за ним постоянно, смотрит на него с той стороны камеры. Не знал ничего. И совершенно потеряный в пространстве, времени в своих мыслях он говорил, а они записывали – спокойно и методично. Всегда…
- Что я сделал. Может убил кого-то. Может изнасиловал. Может взорвал нахрен весь мир…
И он стал смотреть стоя в камеру, потом сел на мягкую кровать, которой был весь пол, мягкий и нежный, потом прилег и тут же уснул, а когда проснулся…
После того как он проснулся
• Вы работали в больнице
• Много крови. Я.. да…я на скорой помощ...Много крови…Каждый день кровь, кровь, оторванные…разорваные…голые…в крови, разряд… тишина, еще разряд… все ровно, кровь, уберите кто-то кровь, зажим, снова течет, еще зажим, разряд…18 часов 10 минут запишите в свидетельство о смерти 18-10. Кружиться голова, когда вокруг…кровь. Литры и литры, смерть, муки…крики, смерть…разряд…тишина, все ровно, без движения, кислород, прямой масаж сердца…кровь..кровь, повсюду, заливает пол в скорой, в ней руки, лицо, халат, моя асистентка в крови, и стекла в скорой в крови. Он умер 20 часов55 минут. Запишите в свид…
Я посмотрел в окровавленное окно. За ним перестрелка. Останови, останови там раненый. Надо этого довести, останавливай я кому говорю. Тут огнестрельное. Насквозь прошла. Левое легкое задето, давайте его в машину. Позвоните кто нибудь, а ладно. Поехали. Кровь в легком. Он кричит, харькая кровью –Я не хочу ехать рядом с трупом, Остановите я выйду, уберите его от меня- он вскакивает обрывая на венах капельницу, потом резко падает и уже не говорит, он в судоргах. Да быстрей-же мы его не довезем. Пульс есть?Пульс есть спрашиваю? Быстрей…быстрей. Уже больница.
 Мой водитель в скорой. Ему 50- он женат, дети и все такое, даже внуки. Он седой. Руки не дрожат, в глазах, молчаливое спокойствие. Его трудно чем-то удивить. Он видел . Да наверное многое. Он много видел. Он водитель в скорой. Я тут уже год и начинаю иногда терять землю под ногами. Почву под пальцами. Мне снилась наша скорая. Она вся черная, была. С днища на асфальт капала бесконечными ручьями кровь, оставляя длинный красный след, за которым бежали, облизывая этот след люди, бежали и облизывали. За рулем все он –же с дико спокойной и даже надменной улыбкой на лице. Тут резко влево…Колеса, как будто сделаные из спресованых тысяч глаз. Глаза плачут и смотрят, смотрят. И крутяться с бешеной скоростью, вылитая на ходу и оставаясь на дороге. Их поднимают и кидают в рот люди бегущие за машиной. Глаза как-бы пытаються выскачить изо рта. Потом прыгают в желудке. Мы едем дальше. Все та-же улыбка, те-же колеса и кровь, хлещущая с днища. И за нами бегут все также дико и резко. Снова налево. На крыше люди. Кто то с простреленой головой. Кто-то без ноги. И я узнаю этих людей. Я их лечил, скорее смотрел как они умирают у меня на руках, коленях, на груди моей окровавленной медсестры. Они пытаються залесть внутрь скорой, тянут руки. Опять налево. Кто-то падает с крыши, поднимается и бежит за машиной, пригинается и слизывает с асфальта кровь, бежит дальше, он в толпе из сотен, таких как он. Они догоняют. Впереди горящая жаром пропасть. Водитель с безразличной улыбкой давит на газ и мы едем быстрей к пропасти, я выбрасываю из машины не выжившего и закрываю дверь за которой тысячи тел бегут, топчут упавших, и не выживший встает и бежит вместе с ними, бегут все. А в переди пропасть. Та же улыбка на лице водителя. Снова педаль газа. И кровь с днища, и жаждущие моей смерти протягиваються с крыши десятки рук, бьют стекло, цепляются за металические бока скорой. А в переди я вижу пропасть: глубокую и черную. Снова на газ. За нами бегут. Окровавленные тела протягивают руки, бьют стекла в машине. Пропасть уже совсем близько. Водитель все так-же жмет на газ. Медсестра кричит. Я обреченно смотрю в окно пустым взглядом и вижу, как мы падаем в пропасть и за нами падают сотни, может тысячи окровавленных тел. Падаем долго, невозможно долго. И видем освещенное ярким красным светом дно пропасти. И взглянув на него я умираю. Умираю от увиденного. Умираю и просыпаюсь. Но помню все, до малейшей детали до сих пор, четко.

Глядя в окно