Аб-Аф. Глава 1. Майн Дранг нах - мильпардон - Ост

В последнее время я всё более стал подмечать в себе склонность к написанию мемуаров. Поскольку здесь едва ли уместно кивать на стремление удовлетворить любопытство читателей – да кому, нафиг, интересно, кто такой Артём Ферье и каков его жизненный путь? – остаётся признать, что истинная причина моих позывов к мемуаристике – в обострении мегаломании.

Что ж, в моём случае отрицание мегаломании и нарциссизма – было бы, наверное, совсем уж фальшивым и дешёвым кокетством. Нет, пожалуй, лучше признать эту сладкую парочку самых невинных из многочисленных моих пороков. Признать - как они есть. С тем, чтобы отдаться им сполна и с кайфом. Соответственно, я решил уступить «мемуарному зуду» и явить миру свой анамнез. То бишь, автобиографию.

Но, по причине ещё одного моего порока, лени, начну я свою повесть не с младенчества и даже не с первых проблесков сознания. Там, в детстве, было много всякого интересного и забавного, но так или иначе все эти умильные воспоминания вполне банальны. Посему, собрав в кулак крохи остаточной сознательности, – огражу читателя от хроники первых лет. А повествование начну с уже зрелого возраста, с момента, который оказался в каком-то роде поворотным для меня и для судеб мира.

Как напишет, желая скаламбурить, какой-нибудь грядущий мой Снорри Стурлусон, - «его путь к величию начался с мизера». И будет совершенно прав. Да, то был мизер. Правда, не мой.

В тот чудесный, лирический июньский вечер, когда томные юноши более романтического склада гуляли средь благоуханных кущ в поисках нимф и с мыслью о групповом изнасиловании, я, сухой прагматик, сидел в нашей гостиной на Литейном в компании троих солидных мужчин. Один из них был мой батя, всамделишно крутейший профессор филологии, двое других – его коллеги по ЛГУ. Мы играли в преферанс. И вот, у Юрия Владимировича (все имена исковерканы до неузнаваемости) случился мизер.

Это был верный, непрошибаемый мизер, что и констатировал Игорь Игоревич, записав десятку в пулю: «Ну! С такой-то фишкой не сыграть – это всё равно как... – он огляделся по сторонам в поисках метафоры и нашёл её в моём одухотворённом образе: - Это всё равно как Тёме в Универ не поступить!»

В его полушутливом тоне сквозила естественная досада на успех партнёра, однако моё внимание привлекло не это. Впрочем, тогда я промолчал.

Но после, когда гости удалились и мы с батей остались одни, я заметил: «Мне это не нравится»

- Что тебе не нравится?

- Что Суздальский сказал, про моё поступление.

Oldman почиркал зажигалкой, чертыхнулся, отложил её, взял мою «зиппу», прикурил – лишь тогда пожал плечами и молвил:
- А в чём проблема? Или, может, ты считаешь себя таким дебилом, что сочинение провалишь? Остальные же экзамены – это вовсе семечки для твоего уровня!

На сей раз и я изобразил паузу, без нужды стряхивая пепел и размышляя, как бы сформулировать поделикатнее, после чего сказал:
- Я не считаю себя дебилом. Но мне бы ОЧЕНЬ не хотелось, чтобы когда-нибудь… хоть кто-нибудь… имел бы основания заявлять… будто я воспользовался протекцией папаши, светила отечественного словоёбства и заведующего кафедрой!

Мы с oldman’ом общались вполне дружески, вольно, потому его нисколько не сконфузил мой перевод слова «филология». Но в целом – он немного смутился. И махнул рукой, словно гоня прочь это своё смущение:
- Да ну, вздор! Никто в здравом уме так не скажет!

Я не стал спорить, лишь уведомил:
- Пожалуй, для всех будет лучше, если я поеду поступать в другой город.

- Да-да, конечно… - рассеянно отозвался мой oldman. Он уже докурил и принялся собирать чайные приборы, чтобы отнести их на кухню.

По правде, столь легкомысленная реакция слегка уязвила меня. Помогая с уборкой, я подумал: «Не веришь? Или тебе пофиг? Коли так – похвально. Это избавит нас от долгих и тоскливых бесед, которых, признаться, я страшился».

Тогда-то я и утвердился в своём решении окончательно. И сделался оченна «мрачно-горд» собой.

Сейчас, по прошествии чёрт знает скольких лет – четырнадцати, если быть точным – весь этот «драматизм момента», все эти страсти вокруг поступления в вуз кажутся такой, прости господи, фигнёй. Нынче может показаться вовсе странным, за каким лешим мне приспичило получать высшее филологическое образование тогда, в девяносто третьем, когда все правильные юноши устремились… нет, не на «эконом» или «юр»… Самые правильные и вменяемые юноши – устремились в «реальные дела». А диплом – «будет надо – прикупим на сдачу».

Разумеется, никаких иллюзий касательно ценности диплома я не питал. И вообще затруднился бы привести случай, когда диплом филфака мог бы иметь хоть какое-то практическое значение. У меня уже был некоторый опыт сотрудничества с «издательским бизнесом» - я подрабатывал переводами с десятого класса – но ни в одной редакции я не встретил ни одного «сертифицированного словолюба».

Нет, следует признать честно: для меня было важно само поступление. В семнадцать лет – случаются такие прихоти. Именно прихотью, блажью – оно и было. Вопрос понта, который, как известно, дороже денег. Но если уж понтоваться, если уж самоутверждаться – так по высшему классу. Грабить – так Форт-Нокс, любить – так Королеву, поступать – так в Универ.

Ни форт-ноксов, ни королев в наших широтах не водилось, а потому оставался один путь. И хотя тогда пошла мода обзывать все и всякие пэтэушки «университетами» да «академиями», людям сведущим было понятно: есть университеты – и есть Университет. Вернее, два. В Питере – и ещё в одном городишке. Только они – были достойны моего ювенильного снобизма.

А коль уж в питерской лавочке окопался мой oldman, да на правах приказчика, выбор сужался донельзя...

***

Пожалуй, я покривил бы душой, если б сказал, будто решил отправиться за студенческой фортуной в «чужой, незнакомый город». Нет, конечно. До того – я раз восемь бывал в Москве, имел там хренову кучу друзей и подруг, и в целом был способен отличить Красную площадь от Марьиной Рощи.

Но, из соображений всё того же пижонского понта, я решил усложнить задачу по выживанию в белокаменных джунглях. Дал себе торжественный зарок не обращаться к московским «контактам» ни за впиской, ни за чем иным – и вообще выдвинуться налегке. В частности – финансово необременённым.

Последнее было нетрудно. В мае я порядком поиздержался, спустив последний гонорар на «аморалку», а браться за перевод очередной детективной/любовной лабуды – было недосуг. Ведь я ж как-никак ко вступительным экзаменам готовился – а художественные и стилистические достоинства той макулатуры, что мне впаривали, очень мало гармонировали с высоким филологическим настроем. Поэтому из денег у меня оставалась только заветная стобаксовка в ящичке секретера, да совсем немного рублей, стремительно тающих в бурных потоках гиперинфляции.

Конечно, я мог бы тряхнуть стариной, пару дней посвятить разгрузке фур или уличной торговле – в своё время меня порядком развлекли эти несомненно познавательные занятия – и срубить мал-мало бабок. Прошлым, в смысле, «предтогдашним» летом один день торговли писклявыми механическими собачками у Московского вокзала приносил мне примерно столько же, сколько родители совокупно получали за месяц. Мы делили мой компрадорский доход по-честному, по-семейному – и вместе сокрушались на тему повального обнищания сограждан.

Но лишь одно было непонятно мне тогда и остаётся непонятным до сих пор: почему в процессе повального обнищания сограждане с таким энтузиазмом тратили свои последние кровные на такую жизненно необходимую вещь, как плюшевая собачка на батарейках? Да ещё – являли такое царственное небрежение ценой: мы втюхивали это чудо тогдашних нанотехнологий по шестьсот рублей, а в магазине за углом оно пылилось на полках за полтораста. «Вот на эти два процента я и существую», что называется. Для сравнения – вполне добротная, пусть не фирменная, «джинса» стоила тогда на рынке в районе двух тысяч.

К слову, именно в то лихое времечко, в самый разгар угарных-кошмарных девяностых, в кругах молодёжи, лишённой социальных перспектив и поставленной на грань вымирания, родился такой анекдот: «Шёл голодный девятнадцатый год… Хлеба не было… Масло мазали прямо на колбасу…»

Сейчас, по прошествии лет и по наступлении гражданской зрелости, я понимаю, что анекдот этот – злой и циничный. По отношению к девятнадцатому году… Но тогда – мы были так легкомысленны, а деньги добывались так просто…

И что характерно: чем меньше усилий – тем больше бабок. Скажем, когда я чуть позже – после компрадорской моей эры но до студенческой - увлёкся переводами, это были уже не такие феерические прибыли и куда бОльшие трудозатраты. Зато – интереснее, как бы я ни плевался на эту низкопробную бульварщину в обложках мягких, как мозги сочинителей. Что называется – выбирай, но осторожно… но выбирай.

А самый простой и верный способ стрясти бабла для обустройства в Столице был бы: тупо одолжиться у недавних своих партнёров по «торговому бизнесу». Кое-кто из них уже вовсю раскатывал на собственных «бэхах». Подержанных, конечно, штуки за полторы баков. А кое-кто и права даже прикупил (легально получить было невозможно, поскольку закон в России, как известно, суров: не раньше восемнадцати). Но – я решил не искать лёгких путей, а напротив, следуя императиву русского интеллигента – «самозатрудниться», сколь было возможно.

Оставалось уладить в Питере одно дело – и можно было, оставив прощальное письмо любезным родителям, смело линять из отчего дома.

***

Будучи гармонично развитым подонком, я не брезговал и физическим самосовершенствованием. И к тому времени – уже четыре года как занимался в одной спортивной секции. Нет, я никогда не помышлял сделать карьеру на сём поприще – но у меня сложились приятельские отношения с главным тренером, и грех был бы отказать ему в последней любезности. Именно – поучаствовать в соревновании, благодаря чему, в случае успеха, моё очередное звание украсило бы скрижали Alma Mater.

Хотя помыслы мои были уж далеки и от спорта, и от Питера, я отработал свой морально-спортивный долг и, как мне казалось, вполне эффектно.

Однако после мероприятия добрейший тренер огорошил меня, скорбно качая своей многострадальной, не единожды отбитой головой: «Извини, Тём, но представители Федерации обломили нас. Они отказались присудить тебе первый дан».

Я пожал плечами, изобразил равнодушную усмешку – в ней явственно читалось энергичное наречие «похуй!»
 Но, наверное, если бы кто-то видел в те секунды мой затылок – прочёл бы в его складках под волосами не менее энергичное существительное «пидорасы!» Это относилось к представителям Федерации.

Сенсэй, меж тем, продолжил, выдав грустный каламбур:
«Да, первый дан – не дан. Потому что… - он снова покачал головой, выдержал паузу – и рявкнул: - Потому что они присудили сразу ВТОРОЙ!»

Не стану скрывать, моё нордическое, обычно хмурое табло всё разом расцвело и засияло любвеобильным словом: «Сцука!»

Но тогда я не стал попрекать своего достойного учителя за его манеру подносить приятные вести.

Опять же, сейчас, по прошествии лет, всё это вспоминается как невообразимо трогательный в своей помпезности бред. Помню, когда я поведал эту дивную историю одному японскому приятелю, он чуть не сделал себе сэпукку жрачными палочками. Он бился в такой истерике, что работники ресторана заподозрили отравление тетродотоксином, хотя мы не заказывали фугу. Малость же отошедши от смеховых корчей, он уточнил: «Как-как? Второй дан в семнадцать лет, после четырёх лет занятий? Минуя первый? Это… сюрреализм!»

«Это круче, это Россия!» - поправил я.

***

 Взвесив всевозможные резоны, а особенно – рублёвую наличность в кармане, я решил добираться до Москвы на «собаках». То бишь, на электричках. Ну знаете, зелёные такие, воют страшно? Собаки и есть собаки.

Этот способ сообщения меж столицами - мне был не в диковинку. По правде, в те романтические года я предпочитал его всем прочим, даже когда были деньги на СВ «Красной Стрелы». Что уж говорить о ситуации, когда приходилось выбирать между пивом «Балтийское» (не путать с «Балтикой» - она появилась позже) и «Столичное»(в бутылках, а не в чёрных банках, которые тоже появились позже и ненадолго). Притом оба – дрянь непотребная (собственно говоря, из всех старых советских брэндов без ущерба для психики можно было пить только «Жигулёвское» и только рязанского производства; удивительно – но оно и сейчас похоже на пиво, при всей нашей избалованности).

 И вот, испытав подобное унижение на вокзале, я решил сэкономить на билете – зато взял привычный «Гёссер». Две банки. Ну так – чтобы лучше кемарилось в пути.

Вообще говоря, кемарить - это самое полезное, чем можно занять себя, когда предаёшься такой зоофилии, как поездка «зайцем» на «собаке». Что лишний раз подтвердил один заботливый мужичок, сидевший напротив. Он растормошил меня тычками пальцев в колено и уведомил, не без некоторой зависти: «Вот тут только что контроллёры проходили – так на тебя даже не глянули».

Был ли я уязвлён таким небрежением к своей монументальной фигуре? По-любому, догонять контроллёров и требовать внимания было влом… А мужичку я ответил, не слишком ласково спросонья: «Наверное, они чуют, кого не рекомендуется будить?»

- Точно! - подхватил он, нисколько не смутившись. И, доставши из кармана штормовки потрёпанную колоду карт, предложил: - Перекинемся?

- Деньгами не располагаю, - честно предупредил я.

Мужичок, казалось, обиделся:
- Да на просто так!

Я смерил его пристальным взглядом. Нет, вроде, обычный гражданин, не «сиделый». Но на всякий случай – уточнил:

- «На просто так» - по понятиям, или просто так на «просто так»?

- Чего?

Пришлось растолковать – я же будущий филолог.

- Эвона как непросто! – подивился мужичок.

Какое-то время мы лениво бодались в подкидного. Между делом я обдумывал план фундаментального эссе под названием «От Жавера до Дяди Стёпы: эволюция образа сознательного мента в детской литературе».

Такие мысли – были очень опрометчивы с моей стороны. Накликал… В вагон вошли трое – и все серые, как трудовые будни. Громко поинтересовались у немногочисленного пассажирства: «Это здесь совокупление творилось?»

Сколько-то пар вылупленных глаз. Менты пояснили: «Ну, парень с девкой, при всём народе?» Уточнение – нимало не способствовало возврату пассажирских глаз в орбиты.

Менты махнули рукой: «Значит, в следующем».
И, споро прошествовав по проходу, исчезли в хвостовом тамбуре.

Потом я прочёл в газете: действительно, было такое. Какие-то шалопаи учудили. Парнишка с девчонкой смачно полюбились прямо на лавочке – и не ночью безлюдной, как иные скромники, но в сиянье дня и в блеске глаз офигевающей публики. А третий соучастник обходил народ со шляпой в руке, прося плату за шоу. Говорят, кто ругался, а кто и накидал. В шляпу.

Помнится, я тогда, прочтя заметку, подумал: «А что, тоже бизнес… Уж точно не хуже, чем донимать незнакомых усталых людей вопросами о вере в Дэви Марию Христос, последнюю инкарнацию Кетцалькоатля и, блин, Аксолотля!»

Ещё же я подумал: «Как не правы те, кто утверждает, будто мне по жизни везёт, как ирландскому дураку, притом Стрельцу по Зодиаку! Вот – не свезло. В одном с ними поезде ехал – а такое зрелище пропустил…»


***

 На конечной, в Малой Вишере, мне повезло разжиться ещё одним поводом оспорить свою имманентную везучесть (а равно – потешиться парадоксальностью мышления и знанием умных слов, что было явлено в этой фразе).

В Малой Вишере меня ждал Большой Облом. Последнюю вечернюю «собаку», на которой я чаял домчаться до Бологого, подло отменили.
 
Впрочем, это была совершенно ничтожная фигня на фоне долгожданной возможности соскочить на платформу, обогнуть станционный Дворец Ожидания, чем-то похожий на Овальный кабинет Белого Дома, но только серый и увенчанный красной двускатной крышей, чуть углубиться в лесонасаждение - и насладиться блаженными полутора минутами любования первыми-робкими июньскими звёздами.

Распрощавшись с «Гёссером», я вернулся на станцию и стал прикидывать, как бы покомфортнее перекантоваться до утра. Овальное палаццо было бы всем замечательно, и даже фешенебельно, кабы не свежая блевотина в одном конце и ещё бОльшая небонтонность – в другом.

Я прошёл к запасным путям, где дремали, растянувшись на рельсах, усталые зелёные собаки. Приметил группу подобных мне туристов, хипповатого вида парней и девчонок общим числом с полдюжины. Один коренастый парень в косухе поднялся на подножку, разжал двери – и компания просочилась в вагон.

Была мысль присоединиться к ним, но потом я подумал: «А ну как стесню? Ну как у них там фак-сейшн? Ну как теперь закон такой: залез в электричку – изволь совокупляться? А я – юноша целомудренный, правил строгих, в первые сутки знакомства барышням не отдаюсь…»

И я забрался в соседний вагон. Благо, там и лавочки были дермантиновые – всё помягче деревянных. Подоткнув бэг под голову, я кое-как накрылся джинсой, глянул на штрихкод пачки «Винстона» и принялся вычислять его факториал. Не то, чтобы хоть когда-то я доводил это нужное человечеству дело до конца – но всё как-то «академичнее», чем виртуальных барашков считать…

 ***

«Когда спишь в собаке – сон волчий». Типа, пословица. Оказалась верна…
Я встрепенулся – лишь едва заслышав смутную возню в тамбуре. Не в моём даже – в соседнем. Но не со стороны той «эльфийской» компашки, а с другой.

И вот - из сумрака в просвет между окнами ступили неупокоенные призраки маловишерского народного гнева. Всего их было пять штук. Передний – моего примерно возраста и сложения, остальные – вероятно помладше и точно помельче. Форма одежды – стандартная. Архетипичная даже, я бы сказал. Ниже пояса – штанишки тренировочного фасона, выше – т.н. олимпийки. Хотя применительно к кондиции носителей – скорее «параолимпийки». Ещё выше – у них, с позволения сказать, головы. Растительностью не изобилуют, благими помыслами – вероятно, тоже.

Изучив это явление, я дал развёрнутую дефиницию: «В данный момент мои глаза имеют честь наблюдать молодых аборигенов очевидно пролетарского происхождения, известных своими крепкими, арготинской формации моральными устоями, консервативными воззрениями в области культурологии и обострённым чувством социальной справедливости, что вкупе с активной гражданской позицией обычно выражается в экспроприации материальных ценностей у ненадлежащих – сиречь неспособных защитить своё имущество – владельцев. В просторечии – именуются гопниками… Yeah, «но имя им – гопники!».

Как я тогда относился к гопникам? Помнится, где-то я уже писал об этом, а здесь скажу так.
Предположим, ко мне в ту пору явился бы ангел. И сказал бы: «Тёма, вот тебе нейтронная бомба, супермощная, но избирательного действия. Пригасит – только гопников, зато всех и сразу. Однако перед тем, как нажать на эту кнопку, учти: если ты сейчас изведёшь всех гопников – лет через десять многие почтенные люди будут охреневать от депопуляции страны».

И я бы ему ответил: «Друг мой пернатый! Ты серьёзно полагаешь, что от истребления гопников меня удержат какие-то смехотворные соображения того рода, что через десять лет кто-то охренеет до такой степени, что сам не будет знать, от чего б ему охреневать ещё?»

Да, тогда я бывал довольно-таки запальчив. И в подобные минуты – был способен громоздить такие вот малоэстетичные конструкции с многоступенчатым «штоканьем».

Но на самом деле – вряд ли бы я воспользовался той бомбой. Думаю, размыслив здраво, я пришёл бы к выводу, что без гопников жизнь станет скучнее…

Ребятишки поравнялись со мной, остановились, прикидывая, сплю я или нет. В моей голове пронеслась мысль из будущего эпоса про меня: «Их было пятеро. Силы были слишком неравны – и они не могли этого не понимать».

Один – не самый крупный – окликнул вполголоса, хрипловато и почти интимно: «Деньги есть?»

Сколько помню, первый раз меня пытались обуть лет в восемь. Во втором классе. Ребята из соседней школы. Обычной, не «спец». Они очень любили и ценили нас, «англичан», за нашу интеллигентность, благородное происхождение и мажорское благополучие. Сами подумайте: как можно не восторгаться такими достоинствами ближних?

И вот, значит, они встретили меня на набережной, на пути к дому, и поспешили выразить свой восторг. Той самой фразой: «Деньги есть?» То есть, они, наверное, хотели услышать положительный ответ, посмотреть на мой блестящий пятиалтынный, сэкономленный на миндальном пирожном, и порадоваться за меня. Но я превратно их понял. Потому что они были старше – лет десять, а то и двенадцать, не меньше, матёрые такие волчины – и очень страшные. И выражались плохими словами. Что совершенно деморализовало меня. Честно, я тогда струсил до одури. Только и сподобился, что ухмыльнуться неким совершенно противоестественным манером и выпалить первую глупость, какая вступила в голову: «Вам придётся меня убить!»

Как ни удивительно, эта шизофренично пафосная фраза возымела неожиданно умиротворяющий эффект. Пацаны как-то стушевались, кто-то буркнул: «Да ну его нахуй! Ёбнутый какой-то!» - и они отвалили. А я сделал выводы…

Конечно, потом доводилось пересекаться и с менее впечатлительными экземплярами, которых одной лишь риторикой не проймёшь. Но, скажу безо всякой рисовки, я реально НИ РАЗУ в жизни не отдал гопне ни единой копейки. Нет, был один случай, в тринадцать лет, когда меня сподобились зажать в угол и отмудахали так, что уж пели ангелы, но я их не слышал по причине полной отключки. И тогда – карманы, конечно, почистили. Но это не в счёт, это ж не по собственной воле я их одарил… А вот чтоб по собственной, в здравом уме перед гопнёй прогнуться – ни разу такого не было.

Хотя - вру! Вспомнил: были эпизоды, когда я платил налоги! Но – тут всё сложнее… Это – разводка больше на жалость, на социальную сознательность, а не совсем в чистом виде гопотский нахрап…

И вот, значит, я внось слышу этот вопрос – есть ли у меня деньги?

«Конечно, есть, - ответил я добродушно, малость ворчливо. – Сто рублями, двести ****юлями!»

Замечу, в ту пору предложение ста рублей было почти так же оскорбительно, как и второе, в «альтернативной валюте». Ну, помните, смешные такие маленькие синенькие фантики? Тогда, летом девяносто третьего, пачка приличных сигарет стоила раза в два-три дороже.

Ребята немного потоптались, посопели, собираясь с мыслями, а когда собрались – двинули дальше.

Я сонно подумал: «Проследить, что ли, чтоб «эльфов» тех не обидели?» И решил: «Будет шум – впрягусь».

И шум – был. О, как он был! И какой это был шум!


///
И на сём, пожалуй, я завершу первую главу своего «автоанамнеза». Поскольку на сегодня – вполне удовлетворил свою self-appraising страсть к мемуарам.

Но если кому в этом мире интересно, чего там дальше было, как я докатился до жизни такой, как угодил в Top-100 самых реально влиятельных парней этого грешного глобуса – намекните только, и я продолжу свою повесть безвременных лет и бес-snow-ватных зим (в это – не вдумывайтесь: я сам не понял, чего сказал :-) )