Мирамаре

Станция Мирамаре созвучна стране Маромар, снящейся Гипериону.
Кажется, с конца 2001 года ни один из поездов на Триест там больше не останавливается, а вокзальное здание заперто на замок
уже лет тридцать;
как будто станция не захотела уходить из семидесятых годов в новые
времена. А как же иначе, в нынешних, новых временах хорошо лишь жокеям - баловням свиносферы;
а в семидесятые годы, наоборот, весь мир был гораздо счастливее того, что теперь; вот станции и хочется в те времена.
Вокруг Мирамаре много ветхих зданий без крыш и окон, в которых давно никто не живет;
они соседствуют с мраморными виллами, где тоже, кажется, никто
больше не живет. Летом в безлюдных дворах растет много дикого винограда и ежевики, а по осени поспевают яблоки.
Яблочный запах мешается с древесным дымом,
начиненным амальгамой жареных моллюсков; моллюсков жарят в кафе
у море "Principe di Metternich".
Если после смерти я попаду в Рай, я хотел бы вернуться в Мирамаре
и поселиться в одном из заброшенных домов. Ужинать
жареной рыбой в "Principe di Metternich". Ходить в горы к югославской границе. Путешествовать в Югославию с ружьем через яблоневые сады,
охраняемые сторожами-хорватами, похожими на примордиальные
славянские стручки.
Когда я жил в Триесте, среди этих вилл мне удалось разыскать ту, в которой в семидесятых
останавливался отец. Хозяйкой виллы была тогда старушка лет 90, итальянская коммунистка.
В сороковые она пыталась убить Муссолини, участвовала в двух или трех терактах.
Бежала в горы, к югославским партизанам, когда немцы ее вычислили
и приехали за ней. После войны, когда Триест был югославским,
Иосип Броз Тито
подарил ей виллу. В этой вилле она прожила до самой смерти, никому её не завещав,
а при жизни пускала постояльцев, чтобы скрасить тишину.
Когда в семидесятые там жил отец, его соседями по этой огромной вилле
были двое из Красных Бригад. Они угощали отца вермутом, и он вспоминал о них
хорошо. В девяностые там уже не было отца, а старушка, бывшая террористка,
от старости отдала душу Богу. Поезда мчались мимо полустанка Мирамаре,
присвистывая по зимнему, как буланые коты в сумерках.
За полустанком приглядывал вороватый смотритель, у которого есть
старая овчарка. Овчарку он оставлял внутри одной застекленной террасы.
Когда ночью я тайком гулял до Югославии, я проходил через Мирамаре, и тогда
овчарка лаяла и рвалась ко мне, колотила в окна террасы, стараясь выдавить стекло.
Отец мой помнил ее еще маленьким щенком. А сейчас она очень, очень старая
и даже, должно быть, уже умерла.Сегодня ни отца, ни меня в Триесте больше нет.
Так одна собачья жизнь, жизнь длиной в одну овчарку, протянулась между двумя такими разными временами и поколениями. Моя мама однажды написала
стихи, которые кончались замечательными строчками :

"...Здесь всё сбылось.Отсюда все ушли.
Темнеет Cад, и век его просрочен.
Ему тепло под вечер от земли"

- это про Мирамаре, это про Москву, это про нашу Родину, очень
больную и очень страдающую, это про всех нас. Но моя мама писала
про другие сады