Последний огонек

Еще не кончится керосин в лампе, но съежится огонек. Фитиль почадит еще немного, пустит, уже невидимую, последнюю струйку, и на том… воспылает тьма. Эпоха тьмы.

Свет останется лишь в памяти. При том останется таким, как эта последняя, желтая точка, исчезнувшая навсегда. Одно название, что свет был, на самом деле так себе, огонек...

Но тьме ли пылать? Тьме и пылать! А кому же еще, как не ей, когда нет больше света нигде?
И воспылает тьма, пронзенная рубиновыми стрелами на черном теле, и вскипит, и забурлит, и вскинется она волнами, превращая раскаленные стрелы в кровавые сосуды свои. И тогда всем станет ясно, что это – тело, необъятное, массивное, расползающееся, извивающееся в себе, и вне себя…

Сядет путник в поле посреди своего пути, и будет смотреть вверх, и не будет верить, что нет больше звезд. Что чернота отныне лишь будет метаться вокруг, оттеняясь тонкими рубиновыми разводами, и поглощать живое. И преисподнюю увидят глаза, и сердце подтвердит: «да». И кремнем будет он пробовать высечь искру, но неживыми крупинками чихнут его камешки, и не будет в них больше никакого толку. И волк подойдет к нему и ткнется носом в плечо, и не будут его глаза изливать зеленое пламя. И ляжет он рядом с путником, и не завоет тоскливо и призывно, потому что и луна никогда уже не взойдет…
Холодом обдаст дорогу, степь и прилесок. Эпоха тьмы всегда приводит эпоху холодов. Но еще не очень холодно, а уже знобит почему то. И прижмется девушка к своему парню, и спросит: «Что это? Неужто, умирать?» И не сможет он ничего ответить ей. Еще последние слова песни его не слетели, еще последний аккорд гармошки его блуждает в роще, и что он может сказать ей, когда не остыл еще, когда в глазах еще свет ее лица. Неужто умирать? Почему? Зачем?

Старуха повернется в постели, откроет глаза и скажет: «Вот и конец». А старик ее сядет на краю постели, опустит босые ноги на холодный пол и вспомнит, что слышал от деда. «Не ждите конца света, он сам придет, догорит ваш последний огонек, и сами тогда увидите, что он последний»…

И птица с дерева упадет, и яблоко несозревшее сорвется следом за ней, и вылезет крот из норы, и ляжет рядом с ними, такой же мягкий и безжизненный, как и они. И змея обовьет их и тоже утихнет…

Нет света. Одна лишь тьма черным океаном накроет все, и будет стоять, и будет течь, и будет извиваться течениями, насыщаясь и насыщаясь…

«Неужели это и все», - вздохнет путник, и другие люди, но другими словами и другими языками также подумают. Кто вскрикнет и заплачет, кто-то рухнет в отчаянии на пол, но всем вдруг станет ясно, что это все, и среди всех мыслей, навалившихся на них, самой страшной и самой неожиданной будет: «но я же не успел…»
Странная мысль, человеческая, сугубая, та, что всегда приходила на пороге смерти и не давала умереть, вот и снова пришла, хотя на этот раз бесполезно…