Я шагаю. Из записок редактора-обывателя

ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ СЛАБОСТИ

И всё-таки я не перестаю удивляться человеческим слабостям.
Зависти, к примеру.

Может, это болезнь?
Мне говорили, что все процессы в организме – самая обыкновенная химия.
Что-то начинает расщепляться, с чем-то вступать в контакт и... пошло-поехало!
Но ведь не с бухты-барахты?
Импульс необходим.

Я, например, завидую единственному человеку в мире. Сергею Довлатову.
При этом я произношу странную фразу:
– Я завидую его росту. Ты представляешь? Метр девяносто! Вот габариты!..

Может, я лукавлю? Может, зависть проклюнулась во мне по иной причине?
Да нет, если честно.

Иногда я составляю список моих любимых прозаиков.
Джек Лондон, Ярослав Гашек, Марк Твен, Чехов, Пушкин, Астрид Линдгрен, Сергей Довлатов, Свифт, Нодар Думбадзе, Ильф с Петровым, Паустовский, Айрис Мёрдок...

К кому из этих людей можно испытывать зависть?
Не знаю.
Можно ли, вообще, испытывать зависть к таланту?
Не думаю.
Умеет ли завидовать талант?
Злой гений да. Талант – нет.
Господи, странный противовес ты придумал на нашей планете – зависть этих тщедушных существ.


"Ё!.." ТОЛЬКО БЫ РАЗДОБЫТЬ!!!

Я не мечтаю о славе.
Мне бы только раздобыть 1 миллион. Чтобы жить за границей, где-нибудь в Скандинавии у моря, среди скал, в домике с причалом и моторной лодкой, и ничего не делать.
1 миллион... Зелёненькими, конечно, крокодильчиками...
То есть приблизительно 28 миллионов рублей.
Но это нереально.
Потому что я честный человек. Патологически честный. Словом, идиот.
Я не умею воровать. Я не киллер. Не дилер. Не пройдоха.
Я самый обыкновенный кретин.
Я шагаю по тротуару и думаю:
«В этом городе 10 миллионов придурков. Дети и старики не в счёт. Итого – около 4 миллионов трудоспособного населения. 28 миллионов делим на 4 миллиона, получаем 7 рублей. Всего семь рублей! Как же выудить их из этой публики? Что же такое придумать, а?..»
Нужна идея... Идея... идея нужна... идея...
Я нащупываю в кармане последний червонец и покупаю на него сок «Я».
Кислятина. Я морщусь и отхожу от киоска к газетному ларьку.

«Живут же, мерзавцы! – рассуждаю я, разглядывая обложки глянцевых изданий. – Эти кино- и порно-звёзды! А журналисты-скандалисты за их счёт жируют!.. И даже не журналисты, а издатели! Ну вот, сколько, к примеру, стоит такая фигня... Ага, восемьдесят пять рублей! Ёлки-палки! Восемьдесят пять деревянных!!! Больше трёх баксов!!! Ну ладно, допустим, одного из крокодильчиков съедают продавцы и тому подобные аферисты. Второго заглатывает какой-нибудь подозрительный издательско-полиграфический комплекс. А куда девается третий крокодильчик? А вот куда! Журналюгам за воротник, а самый жирный кусок, их шефу! Я думаю, пятьдесят центов он точно себе за манжету запихивает. И так ведь с каждого экземпляра!.. Какой там у них тираж?»

– Какой тираж у этого журнала? – спрашиваю я продавщицу.
– Чего? – не понимает тётка.
– А!.. – отмахиваюсь я и бреду себе дальше.

«Итак, предположим, что тираж у этой порнографической продукции 100 тысяч экземпляров. 100 тысяч... Сто тысяч мы умножаем на пятьдесят центов и получаем... Мы получаем... пятьдесят тысяч долларов!..»

Я останавливаюсь, как вкопанный.
Значит, каждый месяц у этого жирного борова собирается за манжеткой 50 000 баксов! Мама родная! Ё-моё!.. За год – 600 000! За два – миллион двести!..

Мне становится дурно. От «Я» бурлит в животе и мучает изжога.

Я целюсь пустым пакетиком из-под сока в урну, бросаю и... Попадаю!!!
И тут меня осеняет:
– Что же... я хуже этих всяких! И я так могу! Я тоже буду издавать красивый глянцевый журнальчик с каким-нибудь идиотским названием, например... «Ё» и грудастыми девочками на обложке! Точно – «Ё»!!! Мне бы только начальный капитал! Мне бы каких-нибудь 100 000 баксов для раскрутки! И тогда!!!

Так, салютуя себе в воображении, я шагаю по пыльному привокзальному тротуару, а на дворе стоит конец июня 1993 года, и мне 33, самый, что ни на есть возраст Христа, когда мир ещё хочется приласкать, но и от мира уже требуешь любви. Я лечу на крыльях идеи, я тороплюсь домой в раздолбанном тарахтящем скотовозе, чтобы ворваться в нашу подмосковную квартирку на девятом этаже и с порога завопить Маринке:
– Мы будем издавать журнал «Ё»!!! Мы станем миллионерами!!!

И я достаю из заднего кармана своих изношенных до дыр штанов диплом сценариста научно-популярного кино, который я получил во ВГИКЕ сегодня утром, и протягиваю его Маринке.

– Поздравляю, – говорит она. – Ты у меня молодец!
А потом целует меня своими преданными губами...

...Спустя двенадцать лет я больше не хочу издавать журнал «Ё».
Мне бы только раздобыть 1 миллион...
Только бы раздобыть...


ДЕСЯТЬ РУБЛЕЙ, ШЕСТНАДЦАТЬ...

Это не к печали.
Так – уличная картинка.
Позитив в ней присутствует.

Покупаю пирожок с яблоками на «Профсоюзной».
У ларька худая старушка продаёт кофту.
Рядом примостилась бабулька. Ну, старушкина кофта ей и в детстве была мала.
Бабулька хлебает чай из пластикового стаканчика. Шумно. С чувством.

Старушка с кофтой:
– Сколько за чай отдали?
Бабулька:
– Десять рублей!
Старушка:
– Ой-ё-ёй...
Бабулька:
– Да!.. Что ж поделать?.. И всё равно – с сахаром – без – десять и десять!.. Мне с сахаром нельзя!.. Всё равно – десять!..
Старушка:
– Ой-ё-ёй...
Бабулька:
– Что ж поделать?.. Согреться-то надо!..
Старушка:
– Ой, Господи...

Я отхожу. Неудобно как-то. Мой пирожок дороже.
Я за него шестнадцать отдал.


НЕ ЛЮБЛЮ ОДНООБРАЗИЯ

Я стригусь наголо электромашинкой российского завода «МИКМА». Раз в три месяца.
Сегодня после процедуры я выхожу на улицу.
– ЗдорОво, Шарик!
Этот бездомный взъерошенный пёс провёл в подъезде нашего дома всю зиму. На общественных харчах и благотворительной подушке.
Собачий дух почему-то отчётливо раздаётся только на нашем девятом этаже.

Итак, я выхожу во двор и, вдохнув свежего подмосковного воздуха, поворачиваю назад.
– Чёрт, печать забыл!..
Шарик вежливо отходит в сторонку.

Я возвращаюсь, забрасываю в портфель печать, забываю посмотреться в зеркало и направляюсь к остановке.

В экспрессе я сплю.

На автовокзале мой стриженный профиль привлекает внимание прыщавого мента.
– Сержантбоб Бубббабббов, – чеканит этот придурок. – Предьятббовббвб
докумббвоаб!
Я протягиваю паспорт.
– Чтобоббыбыб выббв Москвевткбек?
– Работаю я тут, – откровенничаю я.
– Кембыббыоб?
– Главным редактором детской газеты, – признаюсь я.
– Всегбылодлатлоб, – сержант недовольно откланивается.

Метро принимает меня с пронзительным фатализмом.
Сплю до «Чистых прудов».

Люблю я бульвар!
Помашешь Грибоедову, пройдёшься по аллее, перелезешь через оградку, свернёшь направо, полюбуешься церквушкой, а тут и типография – милое сердцу строение с часто меняющимся ВОХР-ом.

– Артунянц?
– Угу.
– ФеГе?
– КаДе...
– Пожаста, проходим!..

В лифте прихорашиваюсь. Главное, улыбаться.
Вера не меняется – та же задница, то же притворное безразличие к
производственному процессу.
– Снова НЕНАДИСКЕ?
– Угу... – я протягиваю тонкую папку со страницами очередного тщедушного номера нашей газетёнки. – Макет...
– РазрезАть? – этот вопрос она задаёт мне на протяжении 13 лет.
– Нет, – повторяюсь я.
– Значит, не разрезаем...
– Угу.
– Счёт выставлять?
– Можно...
Я разглядываю дерево в кадке. Вот вымахало, а! А мой лимон сдох...

На третьем этаже курит Санёк на лавке.
– Привет, – говорит уборщик. – Покурим?
– Сань, я уже седьмой год не курю.
– А зря! Ты садись-садись!
– Как жизнь? Рассказывай...
– Да вот, понимаешь, штангу соорудил из утюгов...
Санёк выдерживает философскую паузу.
– Типа?
– А взял у матери старые утюги и присобачил их к граблям. Тренажёр, на фиг, я тебе скажу!..
– Ну а – вообще?
– Бен Ладен беспокоит!..
– Типа?
– Евреев жалко! Настрадались... Не разделяешь?
– В некоторой степени... А как с этим делом?
Я шлёпаю себя по подбородку.
– Только по четвергам!
– А почему по четвергам?
– Так ведь пятница – конец рабочей недели!..
– Карен! – сверху высовывается голова Веры. – Точно не разрезать?
– Точно, – говорю.

Всё – домой.
У метро очередной сержант останавливает грузина. Слава Создателю, мой нос
значительно меньше. Не терплю однообразия...

Сплю до «Щелчка».
В экспрессе смотрю в окно. Мимо проплывает Россия... Это ведь Россия?..

...Ты уже дома.

– Устал?
– Устал, – отвечаю. – От собственного кретинизма.

Поначалу задёргиваешь занавески. За ними прячется страна. Звёзд не видно. Звёзды спят.
Затем забираешься под одеяло.
...Раньше слово «одеяло» я писал через «а» – «одеАло»...
Ты тёплая. Безумно тёплая.
Я обнимаю тебя.
Ласкаю.
Времени навалом.
...Звёзды спят. Не мешают...
Шёпот, ароматы, волосы, пальцы, губы, нежность. Пронзительная такая. Всякий раз. Пронзительная и единственная. Раньше было иначе. Раньше хотелось ещё и ещё.
А она – единственная. Такого не повторить.


ЛЕДЫШКИ, БРЫЗГИ, ВОСТОРГ

Снежная слякоть. Черёмушки.
Впереди, прямо по курсу, шлёпает по лужам пацан лет семи. За спиной рюкзак. Рядом – девушка. Сестра, наверное.
Пацан поддевает ногой ледышки, они разлетаются – брызги, восторг.
– Сейчас получишь у меня... – без энтузиазма грозится девушка.
Пацан не реагирует.
Ледышки, брызги, восторг...

Догоняю и неожиданно для самого себя сурово командую:
– Так. Стоп!
Пацан вздрагивает.
Но не паникует. Ждёт, что дальше?
Не притормаживая, я резво продолжаю:
– Сестра? (сестре)
Затем пацану:
– Щас по шее получишь... от сестры! – после чего удаляюсь в быстром темпе, перепрыгивая через лужи, ледышки, увязая в снежной массе.

Так и не оглянулся.
Так и пёр до налоговой.


НА ПОТРЕБУ

Я, конечно, могу рассказать Вам, уважаемый Читатель, о всяких страпонистых штуковинах, ну Вы понимаете, о чём я – об этих пластмассовых имитаторах человеческого тела, которые служат для всевозможных плотских потех.

К примеру, я могу поведать Вам историю о моём шестнадцатилетнем сыне, который вместе с друзьями, несмотря на некоторую юношескую робость всё-таки заглянул в интим-шоп, чисто из любопытства, и как сынок мой и его невинные товарищи, увидев все эти прелести ужасающих размеров: органы, плети и иные орудия вседозволенности страсти, выскочили на улицу в обыкновенную жизнь...
– Нам стало плохо! – признался мой славный сын-джазист. – Папа! Мы были в шоке!..

Я, разумеется, могу рассказать Вам, дорогой мой Читатель, эту историю в деталях, как, впрочем, и другую историю, в которой некогда, лет двадцать пять тому назад, стоя перед собственным институтом, я и остальные студенты-зеваки, с интересом разглядывали четырёх санитаров, выносивших из корпуса факультета технической кибернетики пару носилок. На одних, укрытых простынёй, возлежал старенький профессор, на других, так же под простынёй, – странная бесформенная группа, напоминавшая скульптуру Родена, которая, по признанию одного из санитаров, оказалась парой – девушка-юноша – совокуплявшейся в институтском туалете, и которая, завидев старичка-профессора, от неожиданности и страха, так и осталась друг в друге, и для их, так сказать, разъединения требовалось врачебное вмешательство, и которая своим нестандартным поведением в стенах высшего учебного заведения сразила бедного старичка самым банальным инсультом...

Я, многоуважаемый мой Читатель, естественно, могу поведать Вам эту замечательную историю во всех подробностях и красках, как, к примеру, и следующую историю про народного избранника, носившего в детстве прозвище Гандончик, и некоторое время тому назад объявившего голодовку в защиту каких-то поруганных прав, и днём голодавшего в палатке, разбитой перед официальным учреждением столицы одной из наших республик, а ночью отправлявшегося в лучший ресторан города, с тем, чтобы утром снова продолжить справедливую акцию...

Я, конечно, могу рассказать всё это.
Но я расскажу Вам совершенно другую историю.
И будет она краткой и весёлой, или смешной, как Вам угодно. Я до сих пор путаю два этих понятия – весело и смешно, смешно и весело. А это ведь кому как – верно? Кому смешно, а кому и весело.

История моя будет о самом простом. О презервативах. И, как я уже сказал, будет она весьма краткой. Так уж мне этого хочется.
В счастливые годы студенчества один мой друг получил от приятеля из Краснодара посылку, в которой лежала партия презервативов в количестве 1 000 штук. Уж не знаю, для каких целей была послана эта необычная для того времени посылка, но часть презервативов, которые в те времена, кажется, именовали «резиновым изделием номер 2 или 3» (уж не помню), друг использовал по назначению, а про другую, мучаясь от неопределённости, спросил у меня:
– Слушай, у тебя такая фантазия! Подскажи, что делать с этой фигнёй?
Нет, я не сказал моему другу в ответ:
– Раздай страждущим!
Я не сделал этого. Зачем?
Я просто предложил наполнять их водой и сбрасывать с крыш.
Или надувать их и пускать в прохожих.
Что мы с великим удовольствием и проделали, потому что нам ужасно хотелось превратить сероватую действительность той эпохи в большой весёлый праздник юности!..

Не знаю, удалось ли нам это мероприятие, но тогда мы жили на потребу собственной радости. Да, именно НА ПОТРЕБУ! И именно РАДОСТИ.
Впрочем, я и сейчас продолжаю это занятие – жить на потребу. Кажется, радости.
А Вы?


КАРАОКЕ И КНЯЖНА

Когда сосед снизу поёт караоке, мне кажется, что я княжна, и меня выбросили за борт!
Они – внизу – любят раздолье.
Но если объективно, это, вообще-то, соседкин папа. Приходящий. Директор нашего городского Спорткомплекса.
Зять евойный как-то заявил:
– Я имею право ДОСТОЙНО жить.
После ремонта у них – у нас наверху осели подоконники.

А так ничего. Мирные.
За «восемь этажей лифта» соседка Люда успевает рассказать что-нибудь содержательное.
Вот, например:
– Ой, прям не знаю, в офисе столько дел!
– Работать пошли?
– Ну да, к мужу. Ну не совсем к мужу, он мне сказал: «Хватит дома сидеть!» Вот и – на тебе!
– А что за работа?
– Ой, прям не знаю!.. Бизнес!..
– В смысле?
– Бизнес, бизнес!
– А-а, понятно... Интересно?
– Ну а что? Дома, что ли сидеть!

Лифт останавливается. Двери открываются.
Ей – на восьмой. Мне – на девятый.
Уже от дверей она успевает крикнуть:
– Вот и не сижу дома!..
Тоже любит петь. Что-нибудь лирическое.
В эти моменты мне хочется выплыть из пучин и надавать Стеньке по вые...

P. S.
В том же лифте, сосед с пятого. Классный дядька. Огородник, клубникой всегда угощает, поддать любит.
Ну вот, значит:
– Что (торжествующе – мне) – весна?!
– Да...
– Апрель?!
– Да...
– Ты чего, не рад?
– Рад!
– Молодец!

Может, я, и вправду, молодец? И все мы вокруг – ничего, нормальные люди?


СИНЯЯ БОРОДА

У этих дурочек моя физиономия вызывает физиологическое отвращение.
Не говоря уже о духовной экспоненте...

Детская библиотека в нашем доме – с торца. Дверь такая... коричневая.
Мне в Бюро пропаганды художественной литературы посоветовали:
– Вы договоритесь с какой-нибудь библиотекой, мол, туда-сюда, хотите прочитать лекции детям... у нас-то своих денег нет... а им муниципалитет выделяет... Договоритесь с директором, мол, туда-сюда...

Звякает колокольчик.
Я в храме книг. Надо подняться на второй этаж.
Снова эта тётка. Повернуться-уйти, что ли?
– Я Вас слушаю.
Я приближаюсь к ней. Она становится боком.
– Да вот, – говорю, – я заходил вчера. Мне сказали, что Вы будете сегодня. Вы же директор?
– Да, я директор. Да, мне передали по поводу Вас... А кто дверь будет закрывать?
Она похожа на Кнопку из «Незнайки». Я же говорю, такие меня, на дух не переносят.
– Да я, вроде, прикрыл, – отвечаю.
– Нет. Не прикрыли.
Она неторопливо спускается по лестнице и плотно закрывает дверь.
Правда, не прикрыл...

– Вы садитесь, садитесь, – она показывает глазами на стул.
Я присаживаюсь.
– Такое дело, – начинаю. – Я детский писатель. Детский редактор... и тому подобное... И мне вот в Бюро пропаганды художественной литературы посоветовали...
Мне становится ужасно дискомфортно. Я чувствую себя сопливым пацаном перед востроносой училкой.
– Да, – перебивает она, – было такое бюро...
– Оно и сейчас есть... На Кузнецком мосту... Так вот мне посоветовали договориться с директором, то есть с Вами, о лекциях... платных... Мол, муниципалитет выделяет...
– Да ничего он не выделяет...
– Да, – говорю. – Жаль тогда. Противно всё это.
– Что противно?
– Ну то, что приходится, вообще, упоминать о деньгах...
– Положим, к нам приходят писатели и читают лекции совершенно бесплатно...
– Я живу в этом доме, – говорю.
– Я поняла.
– Вы знаете, я бы мог с огромным удовольствием читать лекции детям. Совершенно бесплатно.
– Вы знаете, вот то, как Вы сказали... Я не думаю, что Вам это будет доставлять удовольствие.
Напрасно, конечно, она это сделала. Руки она мне развязала. Я вздохнул с облегчением и встал со стула.
– Слушайте, – спрашиваю. – Почему моя физиономия вызывает в Вас такую негативную реакцию?
– Вы знаете, не знаю, – честно признаётся она.
– Вот и в прошлой раз Вы не дали мне и слова сказать. Помните? Я развернулся и ушёл. Вы же меня запомнили?
– Запомнила.
– Надо же... Интересно... Год назад одна писательница спросила: «Я не могу понять, как можно быть писателем с такой циничной физиономией?» Это она мне сказала.
– Ну вот видите.
Я вспыхиваю:
– Откуда Вам известно, доставит мне удовольствие бесплатная лекция или нет?
– Не знаю.
– Астрид Линдгрен, – говорю, – когда знакомилась с людьми, проводила ладонью по лицу этого человека. Многим не нравилось. Многие сто лет орали по поводу её возмутительных повестей. Пеппи Длинныйчулок считалась аморальным персонажем... Я приверженец Астрид Линдгрен...
Я закончил эту инфантильную тираду не менее субъективным излишеством:
– Видно, рожа у меня, как у Синей Бороды...
– Фи, – сказала она.
Или мне показалось, я уже спустился к выходу.

Так я не стал лектором.


КРАСИВЫЕ И ЛОХМАТЫЕ

По вечерам она стояла у метро, на Арбате, и продавала газеты.
Маленькая такая старушка. Пальто зелёное.
– Купите газеты...

Мимо проходили люди, пробегали собаки, и те, и другие – красивые и лохматые, ухоженные и бродячие, беспечные и угрюмые, старые, молодые, добрые, злые.

Она просила негромко, опавшим голосом:
– Купите газеты...
Изредка ей совали деньги, а газеты почему-то не брали.

Я спросил:
– Сколько стоит «Правда»?
– Купите...
В кармане я нащупал две бумажки. Больше и не было.
Она ждала.
Таких старушек в мире мало. С глазами енота из сказки Лилиан Муур про того, кто сидит в пруду. Помните?
Одну из купюр я протянул ей и хотел уйти.
– Газету...
Я взял.

Не дойдя до станции, я взглянул на дату.
«22 марта 1979 года».
Я тупо зашагал дальше. У меня никак не получалось вычесть 1979 из 2007.


ТЕОЛОГИ

– Кар! Посмотри на меня, – сказал друг. – Разве я не скотина?
– Нет, – ответил я, – ты червяк.
– Да пошёл ты, – отмахнулся друг. – Всю жизнь меня будешь попрекать...

Как-то раз, во время спора, напоминавшего спор двух дилетантов-теологов он подытожил дискуссию следующим образом:
– Ты червь. И я червь. И Он это видит.

В тот раз послал его я.

– Я скотина... – вздохнул друг и уставился на меня хмельным глазом; кажется, левым, правый уснул минуты три назад. – Нет, ты прав. Я не скотина. Я червь. Хочешь расскажу, как я хоронил собственную дочь.
Я насторожился.
– Ты уже рассказывал.
– Правда?..
– Ты не допил, – я кивнул на рюмку.
– Не может быть?! – удивился друг.
Я подлил. Мы выпили.
– Я скотина, Кар!.. Ты не знаешь, почему я такая скотина?
– Нет.
– Почему?
– По кочану. Может пройдёмся?
– С удовольствием!

Мы вышли из гостиницы и зашагали по тёмной – в лужах – улице.
– Кар! – обрадовался друг. – Как хорошо, что я купил эти сандалии!.. В них легко, и приятно шлёпать по тёплым лужам!.. Мед ин Энгланд!.. Кар! Жизнь прекрасна, но всё же... какая я скотина!..
– Осторожно, придурок!
Я успел оттолкнуть его в кювет.
Нас обдало жаром пронёсшегося «джипа».
– Какая же я скотина!.. – донеслось из канавы.

Он шёл – грязный и мокрый.
И я двигался рядом с ним.

Это мой друг. Человек, похоронивший собственными руками новорожденную мёртвую дочь в несуразно маленьком гробе.
Мероприятие это было полулегальным. Практически тайным. И если бы не отзывчивый директор кладбища – наш ровесник–литовец Римас – фиг получилось бы обойтись без бумажной волокиты.

Предав младенца земле, друг взглянул в небо, протянувшееся с севера на юг, с востока на запад – на столько, сколько хватает взгляда и воображения, а через три месяца они расстались.
Он и она. К чему называть имена моего друга и его жены. Пусть и гражданской.

– Кар, – сказал друг, – хоть бы дождь тогда шёл... что ли... Легче бы стало...
Ведь у меня даже плакать не получалось...

Он шёл рядом и бормотал:
– Скотина, какая же я скотина...
Я его не отговаривал.


ЦВЕТНАЯ ЛЮБОВЬ

Я его запомнил во всех деталях. Этот сон.
Попытаюсь воспроизвести.

Мы плывём с Лилей Юркян по школьному коридору.
Именно плывём. В воздухе. Наши ноги не касаются пола.

Сам коридор серый. А цветы, которыми нас забрасывают первоклашки – белые.
Мы плывём, взявшись за руки.
Никого не слышкно, все что-то кричат, но музыка, очень красивая музыка о нашей любви перекрывает собой все остальные звуки.

Лиля не смотрит на меня. И я не смотрю на Лилю. А зачем? Я-то вижу нас со стороны. Этого достаточно.
Я счастлив. И Лиля счастлива. Мы смеёмся. Мы держимся за руки, и нам так спокойно, как может быть спокойно настоящей любви, которую мы только что узнали.


ЧАСЫ, РЮМКИ, АВТОМОБИЛЬ

– Эти часы стоят сто долларов, – сказала ты.
Часы и посеребрЁнные рюмки дополняли друг друга, но меня это не тронуло.
Я толкнул дверь и вышел из антикварного на улицу.
Странное авто припарковалось у ворот. Жёлтое, большеколёсое, иностранное.
Оно заинтересовало и тебя, и сына.
Я прошёл мимо, словно жёлтые, большеколёсые странные автомобили привычно заполнили собой всю мою предыдущую жизнь

– Красивые часы, – сказал я. – Может, купим?
– Да, – сказала ты. – Красивые часы. И рюмки.
– Вау, – шептал сын, оборачиваясь на жёлтое авто.
– Красивая машина, – сказал я.
– Этот автомобиль стоит сто тысяч долларов, – сказала ты.

Автомобиль, часы и посеребрЁнные рюмки не смогут существовать друг без друга.

Мы шли, и до перекрёстка надо было идти и идти.
Мы шли и молчали.

– Интересно, – сказал я, – сколько стоят посеребрЁнные рюмки?


СИЖУ, ЖДУ

Ожидание – вся жизнь.
Ждёшь сантехника, к примеру.
Смерти ждёшь.
Кто не ждёт, не верю, а мне интересно, что там?
Ждёшь весны или насморка.
Ждёшь писем, оскорблений, всяких женских неудобств.
Ждёшь экспресса, оргазма, улыбки.
Иногда сам не понимаешь, чего ждёшь.
В приёмной у стоматолога ждёшь приёма стоматологом тебя.
Боли ждёшь.
Воды ждёшь, если отключили.
Ждёшь родов. Рождения сына. Дочери.
Ждёшь ночи, утра, дня, вечера, ночи.
Ждёшь, когда тебе вмажут.
Ждёшь собственного остроумия.
Ждёшь белиберды.
Ждёшь, телефонного звонка.
Ждёшь урагана, дождя, землетрясения.
Ждёшь пожара.
Ждёшь любви.
Ждёшь в аптеке удобного момента, чтобы как можно тише попросить тот синенький пакетик – да-да, презерватив!!!
Ждёшь сердцебиения.
Ждёшь маму.
Ждёшь тебя.
Ждёшь, когда напишется:
«Ждёшь тебя».
И пишешь.
Я жду тебя. Я тебя жду.