Незаконченная история с пафосным надрывом. В двух

Часть первая
СЧАСТЛИВЫЕ ВРЕМЕНА


ЭРА ПУЗАТЫХ ТЕЛЕФОНОВ

...Памбухчян - преподаватель по теоретическим основам электротехники, которую я терпеть не мог, запер меня у себя в кабинете, а перед этим заставил вывалить из карманов и других мест все шпаргалки, готовые экзаменационные листы и учебники.
Сгрёб всё это добро в свой несуразный портфель, навесил на книжный шкаф миниатюрный замочек, и, погано похихикивая, сообщил, что вернётся через час. Что, мол, я могу спокойно готовиться к ответу...

Я остался один. Без шпаргалок. Без учебников. На двенадцатом этаже.
И тогда я решил не паниковать. Я просто сел за стол этого придурка и огляделся.
Первое, что я увидел, был местный телефон.
Я возликовал.
Я набрал нужный мне номер одного знакомого лаборанта, который сидел в этом же корпусе, и он наболтал мне по аппарату ответы на все три вопроса.
Через сорок минут вернулся Электрик.

– Как ты это сделал? – спросил он, держа в толстых волосатых пальцах листки с моими каракулями. – Как сделал?! Ты же в ТОЭ ни бум-бум!!!
– Четвёрку поставите? – нагло поинтересовался я.
– Удовлетворительно, – ответил Памбухчян, поигрывая бицепсами боксёра-перворазрядника.
– Ладно, – согласился я.
Придурок поставил трояк.
Я произнёс всего одно слово:
– Телефон.
Видели бы вы его лицо!


КОМУ КАК ПОВЕЗЛО

когда-то
ну когда все мы были сопливыми
или не были – кому как повезло
бегали мы с мячом
по асфальту расчерчённому и прыгали
или не прыгали
а слушали как грохочет гром
и не ведали мы что когда-нибудь
не будет у нас ни мяча
ни мела куска
ни асфальта
умытого весёлым дождём
и не знали конечно же мы
что лет через двадцать или больше того
нас будет волновать другое кино
кого – настоящие автоматы
кого – серебряно-позолоченные платы
или даже плети и цепи
нам же было всё равно
что там впереди
и зачем куда-то идти
если можно
стоять
под небом
голубым
и любоваться
этим миром
таким золотым


РАССТЁГНУТЫЙ САПОГ МОЕГО ЖЕЛАНИЯ

...Сексапильность нашей кураторши проявлялась в следующем штрихе: всю дорогу во время лекции она могла простоять в сапоге со спущенной молнией.
Мне всегда до безумия хотелось подняться со своего места, пройти через всю аудиторию, подойти к милой лекторше, встать перед ней на одно колено и застегнуть на её сапоге эту сексапильную молнию. К примеру, зубами.

Что я однажды и сделал.
Я поднялся и, словно в тумане, направился к объекту своего тайного сексуального желания.
– Что Вам, Арутюнов? – услышал я.
Я стоял перед сапогом на одном колене, мои губы тянулись к молнии...
– Что такое?!! – взвизгнула тётка.
Визг этот превратил меня в импотента.
Руки мои задрожали, и, слава Богу, наткнулись, блуждая в потёмках сознания, на банальную губку, которой стирают с доски, и которая на моё счастье оказалась в это, одно из самых кульминационных мгновений моей жизни, у пресловутых сапог.

Я протянул сухую, пропитанную шершавым мелом губку женщине с расстёгнутым сапогом и молча удалился.
После этого желание (разумеется, относительно сапог) больше никогда не возвращалось ко мне.
Нет. Никогда.


НОЧЬ НЕ ЗНАЛА ГРЕХА

это было в горах
ветер дул целый день
мы неслись по кустарникам вниз
и на первых порах
разрешала ты мне
исполнять лишь один мой каприз

это было давно
ветер дул за окном
ночь не знала стыда и греха
было нам всё равно
что вино пролилось
на гостиничные меха


ГОРЯЧИЕ ЛОМТИ ЛЮБВИ

...Разумеется, всем нам было по восемнадцать-двадцать, а ей - за 25!
Впридачу Боженька её здорово обидел.
Страшненькая такая. Глупенькая. Выражение лица - за толстым слоем штукатурки.
И на фига ей понадобилось высшее образование?

Так вот... втюрилась наша девственница по уши в лектора философии, бывшего физика!
Физик-философ носил очки в тяжёлой оправе, был бородат, и, стало быть, импозантен, хоть и мелок ростом. Нос физика-философа располагался где-то на уровне великолепного бюста нашей аксакалши, которая бросала на мужчину томные взгляды, а по прошествии некоторого времени принялась забрасывать объект своего воздыхания записочками следующего содержания: «Почему Вы не смотрите на меня?», «Посмотрите прямо и налево», «Вы хороший. Я Вам не нравлюсь?»

Все эти чудесные послания подслеповатый физик выбрасывал в плевательницу, в которую они ни разу не попали. Я их любовно подбирал и бессовестно прочитывал.
Как ни странно, я сочувствовал обоим сторонам, и в последнюю читку родил гениальный план.

Дело в том, что мне ужасно не нравилось одно обстоятельство.
Уже недели две, как физик-философ ужасно нервничал на лекциях. Как-то странно вскрикивал у доски, озирался... Что-то его беспокоило, а что? Вроде живёт с мамой, зарплата нормальная, а психует.
А это плохо, потому что приближается экзамен, и он явно отыграется на мне, как на самом ничтожном представителе группы.
Так мне, во всяком случае, тогда казалось.

Конечно! – рассуждал я, запивая неприятные мысли жидким пивом. – Физика что-то тревожит, а такие всегда ко мне цепляются... К тому же дура эта постоянно дёргает чувака... А может, он из-за неё такой шизанутый?! - поразила меня догадка. - Ну да! Точно! А чего? Всё сходится! Как записочки пошли, так и этот чудик завёлся... Перпетум, понимаешь!..

И я решил отвлечь нашу девушку. Я решил... (какая же я сволочь!..) я отвёл аксакалшу в сторонку и... признался в собственных чувствах, обуревающих меня вот уже целый месяц... я признался ей в ЛЮБВИ!
Ах, придурок! Что же я наделал?!!
Мало того, я тут же пригрозил, что, если она не перестанет клеиться к нашему физику-философу, я сделаю что-нибудь уголовно-наказуемое! Например, я подожгу кабинет философии!..

Ох-х, как она на меня взглянула, наша милая глупенькая старушенция!
Глаза её неожиданно наполнились чем-то необыкновенно прекрасным, потом она покраснела и, ничего не ответив, вернулась в аудиторию.
Несколько раз после этого мне пришлось с ней целоваться.
Делать этого она не умела. А я был плохим учителем.

Вскоре физик-философ успокоился, и даже сбрил бороду.
Он превратился в маленького замухрышку, но "удовлетворительно" мне поставил.
В общем-то, он был добродушным типом.
При слове «любовь» Гера улыбался. Тихо так, пьяненько... - это уже когда мы с ним побратались «У Теймура» – в чудесной забегалоке, известной на весь город божественным картофелем, который подавали к пиву большими горячими ломтями.


МЫ МЕЧТАЛИ

мы смотрели на звёзды и видели звёзды
мы бежали в тумане – дышали туманом
мы хватали за стебли колючие розы
и обман не казался нам страшным обманом

мы любили и значит любили до боли
мы страдали и нет не боялись страданий
не жалея о воле хватали мы волю
за крылатые песни свободных скитаний

мы мечтали о доме о собственном доме
и мы строили стены и рамы вставляли
и валились на доски в усталой истоме
и мечтали, мечтали, мечтали, мечтали

и мы верили в счастье в чудесное счастье
что нас будет баюкать в своей колыбели
а чужое ненастье не ведало власти
потому что мы пели
мы пели
мы пели


ТАМ, ГДЕ РОЖДАЛИСЬ МЕЧТЫ

Как-то раз в полуразрушенной церкви, там, где тени стрижей бесшумно скользили по примятой временем траве, обсыпанной пылью тысячелетних фресок, я стоял молодой и кудрявый и прислушивался к ветру.
Мне казалось, что он проносится сквозь меня, и я мчусь вместе с ним к будущим свершениям...




Часть вторая
Я ШАГАЮ СНОВА


БАНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

Сто тысяч Я покинули меня.
Я шагаю по дороге, сияющей бесконечностью падших звёзд.
Мне некого терять. Я – время во плоти.

Судя по всему, это эпиграф.
Глупо.


Я шагаю по холмам.
Я шагаю за речкой.
Алкаш приветственно взметнул кулак.
Корова махнула хвостом.
Я пою примитивную песенку-экспромт, и надо сказать, весьма одухотворённо:
– Что такое наша жизь?
Может, дурь или капризь!..

Нет, а, правда, что?
Банальный до тошноты вопрос.
Ну для начала надо выстирать рубашку.
Высушить. Выгладить. Надеть.
Джинсы залатать.
Платок не забыть.
– Пошёл я! – ору сыну.
– Счастливо, папа! Мобильник взял?..
- ...

– Привет, Шарик!
Шарик – дворняга – хвост–добряга – и с места ведь не двинется. Обожрался.
– Пока, дружище!..

Вот остановка.
Экспресс пустой, пропахший человечеством.
Да что там!..

Это я напредставлял пока.
Умываться пора, ребята!
И кофе пить.
Ну и всё остальное.

...а потом - к тестю на дачу.


ЦЕЛЫХ ДВА ДНЯ

Электричка дёргается. В последний раз.
Приехали.
Я вываливаюсь на перрон – пустой такой. Тупик. Удивляться нечему. Это Звенигород.
Столбы по убывающей, два-три мужичка, бабка с корзинами, и...
...Маринка у самого горизонта!
А рядом тесть.
В тельняшке.

Хорошо иметь тестя в тельняшке.

Стороннему наблюдателю может показаться, что у нас с моим дорогим тестем не сложилось.
Что былые времена ношей оттянули наши сердца к земным лужам и пыли.
Но это не так.
Симпатия существует.
Она щиплет нас за лодыжки. Как-то этак – исподтишка, и мы тянем друг другу пятерни – всё путём.
Всё путём.

– Швейцария! – кивает тесть влево.
За окном его «шевроле» дорога вьётся серпантином: а там – луга, холмы, ёлки, сосны и вековые дубы.
Стыд и срам – в авто я не разбираюсь, как, впрочем, не разбирался в них всю свою поверхностную жизнь.
У тестя не «шевроле». У него что-то покруче. Серебристое такое. Мчащееся.
Маринка сидит рядом с отцом.
Я ёрзаю на заднем сиденье.
Серпантин уносится вместе с нами к далям прекрасным, обвитым лентой Москва-реки и духом барских дач.

– Луцино! – киваю я, углядев указатель.
– Луцино, – басит тесть.
«Луцино», – не произносит Маринка.

Здесь прячутся академики – уважаемые люди.
Тесть мой – академик.
Мне таким не быть.
В смысле, не носить мне ордена почётного легиона. С ленточкой.
Мне уготовано что-то другое, ну, что-то, совсем не похожее, и какая разница – что.

Вот и дом.
Дача из дерева.
Лужайка, размером с футбольное поле.
Пни под зонтом.

Сосны шумят под вечерним небом.
Я стою под ними – маленький и лысый.
Я радуюсь. Впереди у меня каникулы.
Длиною в целых два дня.


В ПЕРВЫЙ РАЗ

Мы вытянулись цепочкой – тропинка приведёт нас к реке, к заходу, к церквушкам – к старой и новой.
Старая, понятно, откуда взялась.
А новая – выросла на том самом месте, где пацан нормальный распрощался с небом и лугами на всю оставшуюся жизнь этой планеты.
Папа пацана и выстроил церквушку.
В общем-то, печально.

Маринка вдруг говорит мне шёпотом:
– А я тебя люблю, ты моё солнышко.
Тесть продолжает болтать о чём-то своём, академическом.
– Я тоже, – отвечаю я. – Я тоже тебя люблю. И ты тоже моё солнце. Солнце!
– Что? – отзывается тесть.
– Да, – говорю я, – красиво тут.
– А ты же в первый раз, – констатирует тесть.
Сам себя уговаривает, что ли?

Ну да, ну да. В первый раз я у тебя на даче. В первый раз в этом самом Луцино, на краю земли, где солнце для меня заходит впервые, где впервые я вижу иву, у которой в прошлом году дачники обнаружили утопленника, где впервые я счастлив от соприкосновения с моими щеками этого, а не какого там другого ветра, где впервые для здешних, обсыпанных мусорными оспинками мест раздаётся сказанное лично мне:
– Я тебя люблю...
Да! Я впервые здесь! Я здесь впервые и навсегда!

Солнышко закатилось за далёкие фермы.
Или это Звенигородский собор?..


СОН СЕГОДНЯШНИЙ

Я выбирался из метро.
Впереди меня двигался мужчина на костылях. Грузно. Тяжело.
Я помог ему открыть двери.
Потом ещё одну. Вторую, третью... Дверей было бесчисленное множество.
Каждый раз я произносил:
– Идите, идите, я придержу.
Каждый раз мужчина отвечал:
– Спасибо, спасибо.
В метро было тускло.

А на улице светло, и зелень деревьев отбрасывала на нас тени, и мужчина оказался негром.
У ворот своего дома он горячо поблагодарил меня.
– Все мои сыновья, – заверил меня пожилой и седой негр, – с этого дня – Ваши братья!

Я пошёл дальше.
Теперь и я оказался с палочкой в руках.
Кривая улочка вела вверх, и это была Москва.
Я прихрамывал, одна нога у меня была короче другой.

Вдруг палочка вырвалась у меня из рук и покатилась вниз.
Она перескочила через бордюр и повисла над канавой, а какой-то человек с раскосыми глазами – я узнал его, это был актёр МХАТа Сергачёв Виктор Николаевич – зачем-то наступил на мою палочку, и она развалилась на две безобразные щепы.
Виктору Николаевичу стало стыдно. Он нервно закурил и заскочил в подсобку склада.

Я стоял на пригорке и жалобно выкрикивал:
– Зачем... зачем... Вы сломали мою палочку... зачем.. зачем...

Я проснулся.
За окном шелестит дождь.
Дача плывёт по сосновым иглам.


НОЧЬ В ОКНЕ

Я выскальзываю на балкон.
Без пушистых тапочек. Как есть. Голышом.
Влажные доски прилипают к пяткам.
С чего я взял, что дача плывёт по сосновым иглам.
Мы тонем... мы тонем в сосновом девятом валу – вот он обрушился на нас скрипом и неоспоримостью бытия.

Красиво крутанул. Самому нравится.
Ну, во всяком случае, пока нравится... в этой самой ночи.
Лингвист хренов.

Я задираю голову.
Что ещё надо мне?
А кто его знает. Пивка бы сейчас!.. Да где его взять в этой практически первозданной глуши.

Марина сопит. Спит.
В комнате темно – хоть штампованно вырви глаз.
Я сижу на кровати. Словно в гигантском заколоченном домине.
Одно лишь окно манит меня ночкой – живой, живее некуда, где мир продолжает совокупляться, как и делал это миллион миллионов лет со дня своего сотворения - расхристанного яблочного дня.

Сплю я.
Катись всё, как оно есть!..
А это правда, что по-белорусски "домина" - гроб?


ДРАМАТУРГИЯ СМЫСЛА

А во сне я был лётчиком.
Наш самолёт захватили террористы.
Но всё закончилось благополучно.
И было мне 14 лет. На самом деле - в жизни.
Хотите верьте, хотите – нет.
Этот сон мне приснился сто лет тому назад. Февральским кислым утром, когда отдельные части тела разбухают ни с того ни с сего, а терроризмом в СССР и не пахнет…

Затем я стал юношей.
Молодым человеком.
Соединил свою судьбу с одной из прекрасных девушек на свете.
Даже обзавёлся псом.
А сейчас вот – вешаю лапшу своему читателю, несу лабуду, к примеру, о драматургии смысла, о которой понятия не имею, надеясь на его (читателя) благосклонность…