Часть 3, гл. 3. Недочеловеки. С. А. Грюнберг

Глава 3.



Встречи, расставанья


1.


У входа в приземистый барак Жаку показалось, что он стал выше ростом. Четыре месяца изнурительной борьбы со следователями были позади. Вчера был вынесен приговор по делу об убийстве Анатолия Ждавенко. Убийца, веснушчатый парень с глумливым выражением лица, который в ночь, когда совершилось убийство, плакал, чтобы его допустили к игре, остался, что называется, «при своём»: отбыв полгода своего десятилетнего срока, он получил новую «десятку» с поглощением прежнего срока.
Мишка Чечен вышел тоже, что называется, сухим из воды. Его участие в убийстве доказано не было. Прокурор изобразил его как человека, который, судя по делам, был патриотом, с чём свидетельствовало его участие в Отечественной войне и полученное им ранение. Мишка был удостоен правительственных наград в отличие от изменника родине Якова Берзелина и классово чуждого элемента Анатолия Ждавенко.
Надо сказать, что обвинения, опирающиеся на такие идейные обоснования, как «советский патриотизм», «враждебный элемент», «изменник родине», «пролетарский интернационализм» и прочее, приобретали сами по себе сакраментальный характер, делавший все попытки опровержения иллюзорными.
Хотя нелепость версии о готовившемся побеге Ждавенко и Берзелина была очевидна, Жаку стоило большого труда показать её несостоятельность. Версию выдумал Мишка Чечен. Как ни странно, но большинство фраеров, допрошенных в качестве свидетелей, его поддержали. По их словам в ночь, когда Анатолий и Жак собирались бежать, их планы были расстроены Мишкой Чеченом и его товарищем, засевшими играть в карты и прободрствовавшими почти всю ночь.
Что побудило Жака взять на себя неблагодарную задачу доказывать правду? Она мерещилась ему, отличная от той, которой он придерживался до того, пожалуй, по инерции. Жак оставался патриотом, его радовали все успехи советской власти. Он относился враждебно ко всем, кто, по его мнению, этим успехам пытался помешать. Он считал, что и он в какой-то мере участвует в достижении этих успехов. Но, спасшись от нацизма, где на основании расовой теории он был признан неполноценным и потому подлежащим уничтожению, Жак попал к своим и тоже возбудил их сомнение в своей полноценности из-за принадлежности к промежуточной прослойке, которой, якобы свойственна политическая неустойчивость.
Есть люди, прожившие всю жизнь в горном ущелье. Всякий другой ландшафт должен им казаться нереальным. Весь мир должен быть похож на обстановку, в которой они родились и выросли. Жак с детства привык к меняющейся обстановке. Может быть отсюда его «неустойчивость»?
...В сизом полумраке уходящих вдаль ряда вагонок передвигались какие-то фигуры. В окна намело снега, он застилал их подушками, заглушая все звуки. Тишина прерывалась только мертвенным стуком костяшек. Возле печки «забивали козла».
Из-за стола высунулись длинные ноги в зеленоватых шерстяных чулках с нашитыми на них брезентовыми пятками. За ними качнулось туловище. Рыжая голова подпирала доски верхней полки. Неопределённого цвета с поволокой глаза уставились на Жака. На одно мгновение в них мелькнуло сомнение. Фигура медленно сползла на глинобитный пол. Она напоминала вытащенную из воды рыбу.
- Меня направили сюда...
Жак нерешительно скользнул взглядом по вагонкам.
- Фамилиё?
- Берзелин, Яков Антонович.
Рыжий скосил голову не то от удивления, не то в испуге. Через некоторое время, как будто опомнясь, он показал Жаку верхнюю полку. Жак свалил на неё свою ношу: наполненный трухой матрас, туго набитую опилками подушку с жирными пятнами на наволочке, рваное со стёртым ворсом одеяло, бушлат, телогрейку, брюки ватные. Позднее Жак убедился, что эти брюки могли стоять без подпорок, такие оно были латаные-перелатанные.
- Двоя места у бечка.
Рыжий кивнул и задвигал челюстями. Жак стал укладывать свою постель.
Он подошёл к печке, поискал в простенке, вернулся с гвоздём и железным утюгом.
- Брибит надо,- пояснил он, показывая на доски вагонки.
Жак взглянул на покрытую рыжей шерстью руку великана, скосил глаза не его лицо. На верхней губе топорщилась щёточка усов, выбритый подбородок двигался, как маховик на подшипниках.
Внезапно он вспомнил.
Рыжий эсэсовец из того лагеря. Но как он попал сюда? Кем он здесь? Староста барака, похожий на бритоголового запорожца с картины Репина, сказал, остановившись у дверей секции:
- Дашь рыжему пачку махорки, он тебя устроит.
Рыжий замурлыкал, как кот, нашедший мышиную норку, но не уверенный, там ли мышь.
- Ах! – воскликнул Жак.
- Альте беканте, вас? – эсэсовец засмеялся и хлопнул Жака по плечу. – Зо вас! Аллес андере хетте ихь мир форгештельт, нур нихьт дас!
Жак пожал плечами.
- Махтдир беквем.
Эсэсовец отошёл в сторону. Жак залез на верхнюю полку и вытянулся во всю длину. Запертый в БУРе , Жак мог только мечтать о таких удобствах.
Жак вспомнил воскресенье в лагере смерти. Союзники бомбили промышленные объекты вне зоны. Он испытывал тогда удивительное чувство безопасности: его оберегали. Нечто похожее он ощутил и теперь.
Третьего дня в пересылке его повели к начальнику лагерного управления. Каково же было его удивление, когда в подтянутом моложавом генерал-майоре он узнал Фёдора Николаевича Ковальчука. Ковальчук отнюдь не подчёркивал своего высокого положения и почти дружелюбно кивнул Жаку, показывая ему стул возле письменного стола.
- Садитесь, - сказал он, подняв на Жака свои глаза-льдинки. – Как ваше здоровье?
Хотя это было невежливо, но Жак промолчал.
- Я вызвал вас, - сказал Ковальчук, откидываясь в кресле, - не как следователь и не как прокурор, а как старый знакомый.
Он помолчал немного, изучая, какое впечатление произведут его слова. Но Жак продолжал молчать.
- Вы вызваны завтра на суд в качестве свидетеля.
Жак отвёл в сторону глаза. Зачем понадобилось Ковальчуку это предисловие?
- Судьба захотела, чтобы мы встретились и какой-то отрезок пути шли вместе. Теперь мы тоже в какой-то мере связаны друг с другом.
«В какой-то мере, какой-то отрезок пути – что это всё значит?»
- О чём вы хотели говорить со мной?
Его голос звучал хрипловато. Он откашлялся. Лицо Ковальчука стало каменным.
- О деле. В нём и вы будете отражаться.
Жак пожал плечами.
- Вы настаиваете, что предполагаемый убийца Ждавенко Сысоев виноват и подлежит наказанию?
- То, что он виноват, в этом сомнения нет. Подлежит ли он наказанию, это уже другой вопрос.
- Предположим, это так. Но кому это нужно?
- Как кому? Должна же быть какая-то мера поступков людей.
- Мера познаётся только в сравнении. Большее мерится меньшим. Вот, если бы Сысоев убил ценного для общества человека – другое дело. Но он убил Ждавенко. А кем был Ждавенко, по-вашему?
- Он убил человека.
Жак почувствовал какую-то фальшь в своих словах. И вдруг сказал:
- Вот так же не одно и то же было когда-то убийство раба и патриция, убийство христианина и еврея.
- У вас путаница в голове, Берзелин. Правда, я другого и не ожидал. Но вернёмся к вам. Я хотел поговорить с вами, чтобы вы не чувствовали себя жертвой несправедливости. Идёт борьба. Во время боёв случается, что кто-то невольно попадает в расположение противника. Такого горе-вояку обычно разоружают, а если он сопротивляется, с ним могут поступить и не так.. Судя по всему, вы принадлежите именно к таким заблудившимся...
«Куда он клонит?»- думал Жак, выжидая, что ещё скажет Ковальчук. Но тот, как будто сожалея, что высказался слишком откровенно, уткнулся в дело и стал подчёркивать синим карандашом какие-то места.
- Вот так, - сказал он, откладывая карандаш в сторону. Вам теперь представляется возможность доказать, что по отношению к вам была допущена ошибка.
- Чем я могу доказать?
- Тем, что вы окажете нам помощь.
- Когда-то я помогал вам в разборке архива нациста. А что получилось?
Но Ковальчук как будто его не слышал.
- Хотя вы и изолированы, до вас будут доноситься отзвуки той битвы, о которой я говорил. Подчас от заключённых можно узнать то, что неизвестно на воле. Да и в самом лагере есть люди враждебные нам и такие, которые при известных условиях могли бы стать нашими союзниками. И здесь вы могли бы нам помочь.
- Вы хотите, чтобы я доносил вам?
- Лилиан Самуиловну вы давно не видели?
Жак приподнялся со стула.
- Я не вижу ничего общего...
- Возможно, вы скоро её увидите.
- Господин генерал...
Жак обмолвился случайно, но, спохватившись, решил, что не будет исправлять ошибку.
- Господин генерал, я боюсь спутать этот лагерь с тем!
Льдинки блеснули зловеще.
- Остерегайтесь, Берзелин, путать формы обращения. Это вас выдаёт с головой.



2.


Препровождённый обратно в БУР, где он находился вместе с другими «ненадёжными» заключёнными (Мишка Чечен, Сысоев и другие были заперты отдельно), Жак после допороса у генерала ещё долго не мог придти в себя. «За кого меня принимают? Думают, что могут ловить меня на такую дешёвку?»
Но потом он остыл. «Ну и что? – думал он. – Ведь Ковальчук не сказал ничего обидного. Ведь и я сказал, что боюсь спутать».
Всё же Жак сознавал, что его сносит, как корабль с неисправным рулевым управлением. Может быть, не в такой степени, но тоже. Когда его выбросит на берег? Если вообще выбросит. Неужели правы те, кто ему не доверяют? Он вспомнил Лили. Его отношение к ней было примером его переменчивости. Ковальчук сказал, что, может быть, он её скоро увидит. Жаку показалось, что в словах генерала прозвучало не обещание, а предостережение.
Последний раз Жак видел Лили в день отправления на этап. В этот день от пересыльной тюрьмы в разные концы Советского Союза отправлялись десятки эшелонов. Стояла осень. В воздухе плыли нити паутинок, как воспоминания о чём-то несказанно нежном, что было порвано, изгажено... Жак увидел Лили в другом конце двора. Она жмурилась от солнца и, вероятно, не заметила его. Он стоял у стены с теневой стороны. Хорошая погода, близость Лили настроила его на д’артаньяновский лад. Он сделал несколько танцевальных па по направлению к столику, за которым сидел какой-то офицер, просматривающий разложенные стопками формуляры. Офицер прищурил глаза и смерил Жака взглядом: «Садитесь». Жак оглянулся. Сесть было не на что. «Садитесь на землю», - приказал офицер. Жак присел, как дрессированная собака.
Вероятно, в этот момент Лили увидела Жака. Он не мог этого заметить, но в её глазах появилось выражение жалости. Он вздрогнул и повернулся, словно боясь, что его могут ударить сзади. Он услышал её голос:
- Тю а дё савон?
Напрасно Лили ждала ответа. Ей показалось или действительно он махнул рукой: нечего, мол, тянуть лямку, если она перерезана. Может быть, он рад этому? Ведь лямку тянуть никому не охота.
Этап Жак ощущал так, как будто его увозили от прошлого. Он был, пожалуй, рад. Жак помнит последнюю ночь и утро в теплушке. В вагоне все спали или делали вид, что спят. Эшелон стоял на какой-то сортировочной станции. Мимо грохотали составы. По нарам скользили лучи станционных прожекторов.
После длительного маневрирования состав снова куда-то двинулся. Но как-то нехотя, останавливаясь через каждые несколько сот метров. Наконец, тяжело вздохнув, паровоз совсем остановился, словно обессилев. Прошёл час или больше. В теплушке запахло полынью. Почему им не дают есть? Ведь со вчерашнего обеда ничего в рот не брали.
Наконец, снаружи слышится возня. Щёлкает замок, двери движутся, скрипят в пазах. Внизу на насыпи показываются васильковые фуражки с кровавыми околышами.
- Вылезай!
Жак всё видит и слышит, но не трогается с места. Мимо него заключённые напирают к двери. Кто-то осторожно слазит, кто-то молодцевато спрыгивает вниз. Парень с глумливым лицом перед тем, как покинуть вагон, смотрит в сторону Жака и ухмыляется. Мишка Чечен спрыгивает, будто в обрыв. Услужливые руки подают ему туго набитый мешок.
Немного в стороне лежит труп Ждавенко. Возле него сидит Жак.
- Все? – спрашивает офицер, наблюдающий за выгрузкой. Один из конвоиров заглядывает внутрь теплушки. Он отпрыгивает, как ужаленный.
- Стой!
Офицер:
- Чего?
Солдат показывает пальцем в открытые двери. Офицер подходит. Увидел.
- Что это?
Жак отвечает, словно его только что разбудили:
- Ночью. Убили.
- Сле-зай, говорю тебе!
Жак качает головой. В вагон забираются сразу несколько человек. Офицер хватает Жак за куртку, пытается поднять его с пола. Жак сопротивляется. Его силой волокут к выходу. Бывшие спутники смотрят на Жака, как на зачумлённого.
Их загоняют за колючую проволоку. Один Жак остаётся возле вагона. Смотрит, как конвоиры вытаскивают труп...
Всё это Жак переживает вторично.
Он открывает глаза. На полках вагонок сидят напоминающие дёргающихся дервишей люди: Привязав к большим пальцам голых ступней задел, они вяжут сети.
- Эс ист зекс ур. Вас вирсту ин дер нахт махен?
«Трогательная заботливость», - думает Жак. Он приподнимается на локтях. Двери секции распахиваются, из сеней валит пар. В секцию вваливается толпа заключённых. Прибывшие быстро расходятся по местам. В первую очередь они прячут хлебные сумки под подушки. Лишь потом стягивают бушлаты и кладут их свёрнутыми у изголовья.
В секции поднимается гомон.
На верхнюю полку, рядом с Жаком, взбирается коренастый смуглый парень. Взглянув на Жака, он как-то неловко снимает ушанку. Парень оказывается лысым. Тем не менее, он приглаживает ладонью редкие волосинки на лбу. У соседа Жака несколько приплюснутый нос и смотрящие с прищуринкой глаза. «У него какое-то сходство с Лениным», - думает Жак.
- Копчёный! – раздаётся снизу голос.
Сосед Жака нагибается и принимает из рук какого-то увальня завёрнутый в глянцевую бумагу свёрток. Копчёный разворачивает свёрток. В нём оказывается сало, хлеб, вобла. Не меняя позы, он суёт свою руку под подушку, извлекает оттуда флакон из-под одеколона, отвинчивает пробку, делает глоток и протягивает флакон Жаку.
- Что? – спрашивает Жак.
- Чистый спирт, не бойся.
Жак чувствует себя усталым, не мешает встряхнуться. Кивком выражая благодарность, он прикладывается к горлышку флакона. Обжигающая жидкость течёт по пищеводу, вливается в вены. Жак ощущает прилив энергии и дружелюбия.
- Пух-х! – выдыхает он спиртные пары.
Копчёный хитро прищуривается:
- Закусывай.
Он придвигает Жаку бумагу с нарезанным ломтями салом.
...Как это похоже... Руди, прачечная. Тогда Жак сплоховал, разболтался. Это снискало ему прозвище пустомели. На этот раз он подобной оплошности не допустит.
- Хорош, - говорит он одобрительно.
- А мне на работе сказали, что место возле меня занято, - отзывается сосед Жака. – Думал, кого это ко мне подложат? Не фраера ведь. Для таких я слишком того. Блатного тоже. Для двоих таких места не хватит.
- Эй, Фриц! – он свешивается вниз. – Это ты придумал?
Рыжий, не поворачивая головы, скашивает взгляд на Копчёного.
- Вас вильст?
- Ваш глист, - передразнивает его Копчёный.- У нас разговор, как у Сэсэсэрэ с капиталистическим окружением. Жак хохочет. Это Копчёному почему-то не нравится. Он сплёвывает на разрисованный узорами глинобитный пол.
- Если хочешь быть моим соседом, ты это брось, не люблю, когда шестерят.
Рыжий внизу что-то рычит.
- Всё утро провозился. Наводил красоту, - не унимался Копчёный, - вон какие ковры пишет. Он ночью, падла, не спит, всё новые придумывает. Свой кровный паёк на краски меняет. Арти-ист! Потому староста его сюда определил, хотя фрицев в дневальные ставить не положено. А надбавки его жрёт. Мне-то что, моего не убудет. Сапоги шью, мне на спасибо сальца и воблы отваливают. Кроме спирту. Спирт у меня по технической линии. Вообще мне на тебя, морковная голова, наплевать
Хотя эти слова были обращены к рыжему, Жак понял, что они сказаны немного и по его адресу.
Между тем то один, то другой заключённый подходил к Копчёному и что-то ему шептал. Жак заметил на вечерней поверке, что Копчёный до самой переклички продолжал лежать на койке. Место его в строю было «забронировано».
Несмотря на высказанное дневальным мнение, Жак всю ночь проспал, как убитый. Уже светало, когда он вышел во двор. Сквозь оголённые ветки посаженных для защиты от суховея австралийских тополей светятся, многоцветно переливаясь, стеклянный казахский восход.
- Красота-то какая!
Жак обернулся. Рядом стоял, подтягивая штаны, Колька Копчёный. Он подмигнул Жаку, словно приглашая его в свидетели.



3.


Много позже, познакомившись поближе с Николаем, Жак не переставал удивляться, откуда этот дичок, бывший беспризорник, сохранил здравый смысл и положительность суждений, ту гордость, которая позволила ему подняться над своим окружением, не теряя его симпатии. Колька был «паханом», советником блатных, к которому они обращались в трудные минуты. Он знал законы и умел оградить своих приятелей в трудные минуты. Он знал законы и умел оградить своих приятелей от произвола начальства. «Тамады», вожаки блатных были исполнительной властью, Копчёный был наделён властью законодательной.
Оказалось, он ухитрился прочесть на своем веку, пожалуй, все плохие романы, которые только печатались с начала века. О классиках русской и мировой литературы у Кольки были самые превратные представления. «Мура», - заявил он однажды. Зато он «прочёл» классиков социализма. «Маркс хорошо написал, как в городе Лондоне эксплуатируют малолетних, а Ленин написал о кипятке, чтобы кипяток был».
Жак убедился, что лагерь представляет собой своеобразную реторту, где можно было наблюдать становление классового общества. Безликая масса зеков , попадая в неё, постепенно расслаивалась. В верхней части реторты созревала аристократия, она делилась на воров и «сук». Воры, как правило, не работали и жили освоением чужих вещей. Они стригли фраеров, как овец. Те в свою очередь откупались от общих работ, уделяя часть своих доходов. Это была буржуазия. Суки были блатные, продавшиеся начальству. Их назначали на должности дневальных, старост, каптёров, хлеборезов, кухонных работников, нарядчиков. Большинство из них только числилось на работе. За них работали «шестёрки», прислуга этих «придурков». Лагерная аристократия, как чиновничья –суки, так и родовая – воры, выделялась и внешне и строго изолировалась администрацией друг от друга. Столкновения воров и сук походили на родовые войны. Их непримиримость была поразительна и кровава. Блатные носили сапоги гармошкой, рубаху навыпуск, их кожа была очаровательно татуирована. Основная масса зеков оседала в работягах. Большинство работало за зоной, меньшая часть – в лагере. Среди них выделялись учётчики, прорабы, экономисты – техническая интеллигенция. Другую её часть составлял медицинский персонал, а также заключённые, занятые на культмассовой работе – участники самодеятельности, библиотекари и прочие. Если начальство им благоволило, они могли добиться положения, мало отличавшегося от положения вольняжек. Но над ними всегда висел дамоклов меч: в любой момент они могли быть перемещены, переведены в другой лагерь и низвергнуты до положения работяг.
Среди них Колька Копчёный занимал особое положение. Он был вором, но работал. Его обувь славилась далеко за пределами лагеря. Он не продался начальству и не заставлял других работать, а был самостоятельным мастером. Время от времени он устраивал пир горой. Это означало, что Копчёному удалось провернуть «стоящее дело». Все его большие операции, очистка лагерной почты, изъятие из каптёрки байковых одеял совершались в воскресенье. Начальство об этом знало, но поймать Копчёного не могло. У него всегда было приготовлено алиби, да такое, против которого «не попрёшь».
- Опер меня сколько раз уговаривал завязать, а я ему отвечаю: «А почём видно, что я не завязал?» «По твоим, - говорит, - бельмам». А я ему: «Глаза, извиняюсь, не юридическое доказательство».
Когда-то Колька был домушником. О своих похождениях он рассказывал Жаку с видимым удовольствием, но без хвастовства. Однажды в то время, когда он в пустой квартире опустошал шкафы, его застала на месте преступления девушка. Она стала качать головой, произнося одно и то же: «Нет. Нет». «Что со мной случилось, - рассказывал Колька, - не знаю. Я высыпал из мешка всё, что напихал туда. И девушка ещё раз сказала «нет». Я обнял её, и она задрожала. У меня голова пошла кругом. Я вырвался и что есть духу бежал, помню, несколько кварталов, будто за мной гнались».
Он говорил: «Вот каждый хочет перехитрить другого. Только глупые показывают свой ум, а умные прячут его. Хорошее всегда на глубине лежит, потому что тяжелее. В горах я видел овраг. Весь зелёный. В другой раз пришёл, он оказался завален камнями. Камни падали с гор, но трава осталась».
Он любил слушать всякие небылицы и был готов слушать без конца. Жаку думалось, что у него нездоровая фантазия. Колька как-то сказал: «Разве можно всё понять? Есть такое, что никак понять нельзя. До него и рукой не дотянут». «Кто не дотянет?» – спросил Жак. «Да вот те, умные».
Суеверие Кольки можно было отнести за счёт его невежества, но Жак чувствовал в нём что-то другое. Копчёный как будто ощущал пульсирование силы в мире. Он рассказывал Жаку про взрыв атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму. Он знал много подробностей и рассказывал о них так, как будто был свидетелем взрыва. Из желания как-то обуздать безудержную фантазию Кольки, у Жака родилась мысль рассказать ему какой-нибудь настоящий роман. Он выбрал для опыта «Отверженных» Гюго, роман, который произвёл на него самого когда-то глубокое впечатление.
В один из субботних вечеров, когда жители барака пребывали в несколько приподнятом настроении, Жак принялся рассказывать. Сначала его слушал только Колька. Но потом те, которые к нему подходили, останавливались. Постепенно вагонку окружили. У дверей секции был выставлен караул, чтобы надзиратель не мог их застать. Так продолжалось недели две-три. Каждый вечер заключённые собирались возле вагонки и слушали историю Жана Вальжана.
Так Жак стал «тискать романы».
Среди заключённых ходило много рассказов собственного сочинения. Вот их схема: Дочь банкира влюбляется в вора. Тот использует её для своих целей. Заподозрив в неверности, он её убивает. Дочь банкира хоронят, конечно, в фамильном склепе. Хоронят со всеми её украшениями. Вор решает украсть драгоценности, пробирается в склеп и снимает украшения с мёртвой. Но она не умерла, а только заснула летаргическим сном. От его прикосновения она пробуждается и обнимает вора. Следует согласие банкира на брак дочери с ним и посрамление детектива, который по ходу действия всё время попадает впросак и в конце с позором изгоняется из дома банкира.
По сравнению с такими рассказами пересказ «Отверженных» отличался правдоподобием. Жака всё время прерывали расспросами по поводу тех или иных деталей. Он мог ответить только прибегая к собственной фантазии. Слушатели всё принимали на веру. Жак понял, как много должен знать автор, прежде чем сесть за письменный стол.
Когда роман был «дотискан» до конца, в секции воцарилась тишина. Колька подвёл итоги:
- Вот, не дают жить, гады! К примеру сказать, разве у нас по другому? Вот я или кто-нибудь выйдет на волю, нигде не прописывают, работы нет, что остаётся делать? Воровать? Во Франции честному вору можно ещё податься в революцию. А нашим куда?
Окрылённый своим успехом, Жак принялся за другой роман, на этот раз «Сагу о Форсайтах». Он думал, что следует ему только придерживаться тонкой иронии и ненавязчивого нравоучения английского писателя, чтобы роман дошёл до слушателей, но он ошибся. Их ряды стали редеть. Будничные дела и обыкновенные события их не устраивали. Наконец, Колька прервал рассказ:
- Буза! – заявил он безапеляционно.
«Тискать романы» оказалось вовсе непростым делом.
Деятельность просветителя ограничена восприимчивостью аудитории. Освоение чужого опыта не менее сложно, чем усвоение чужого белка. И так же, как не переваренный чужой белок бывает губителен для организма, так и не освоенный чужой опыт отравляет психику своей чужеродностью.



4.


Пересказ романов снискал Жаку славу «грамотного». К нему стали обращаться с просьбами составить заявление, жалобу, предлагали писать «ксивы» – любовные письма лагерным девицам. Жак долго отказывался, но как-то не устоял перед настойчивыми просьбами одного заключённого, изнывавшего от любви к своей «марухе». Маруха, по его словам, была страшно гордая, но, получив письмо, стала сговорчивее. С тех пор у Жака не стало отбоя от клиентов. Он впервые поверил в свои литературные способности. Позже пришло раскаяние. Хотя он не заблуждался в отношении всех этих Вер, Лиз, Люб, он считал себя виновным в их падении. Вместе с успехом возросла и ответственность. Он был почти возмущён, когда Колька попросил и ему написать ксиву. Копчёный прищурил свои монгольские глаза, силясь понять, какая муха укусила Жака. Тот стал пространно объяснять. Колька подождал, пока он успокоится, извлёк из своего склада под подушкой огрызок чернильного карандаша и вырванную, вероятно, из конторской книги разграфлённую красными и чёрными линиями бумагу.
- Тогда пиши. Уважаемая Валя. Мне нужно снять мерку с вашей ноги. У колена.
- Брось, я этого писать не буду.
- Почему?
- Я уже объяснял. Сам пиши.
- Что я пишу, никто не разберёт.
- Проси другого, пусть он напишет.
- Боишься, что не заплачу?
- Ну, что ты пристал?
- Да понимаешь, протез должен быть точно по ноге. Осенью ей ногу отняли, обморозила.
- Она тебя просила?
- Просить она будет! Зачем, я сам придумал. Я видел протезы, что делают в центре. Говно! Я ей сошью протез – будьте уверены. Она ещё танцевать будет. Когда-то она танцовщицей была, на сцене.
Жак с сомнением посмотрел на своего соседа.
- Я удивлялся, ногу ей потерять всё равно, что не знаю что. Сапоги одной рукой не сошьёшь, а сна ничего, говорит: обойдусь. Больно строга к себе. Такой я ещё не видал. Настоящая.
Жак написал: «Многоуважаемая Валентина, вашего отчества я не знаю и пишу запросто...»
Колька аж привскочил.
- Как это запросто? Может быть, я ночей не спал перед тем, как предложить, а ты запросто! Попробуй с ней запросто! Хоть бы как выставляйся, она тебя своими серыми глазищами спеленает. Запросто!



5.


Как-то в обеденный перерыв к Жаку подсел рыжий эсэсовец. Положив в миску Жака топлёного масла и прислонив к ней свою деревянную ложку, он многозначительно спросил:
- Где ты есть? Ты есть в советский керкер ? Нет, ты есть в гости у Франц Шуберт.
Жак с удивлением взглянул на рыжего
- Ха!
Возглас был похож на звук валторны. Музыкальные ассоциации продолжались. Рыжий принялся мурлыкать мотив, в котором Жак угадал марш из «Тангейзера». Музыкальные ассоциации продолжались дальше: у эсэсовца оказались те же имя и фамилия, что и у обаятельного, грустно-светлого венского композитора, Франца Шуберта. Бывает же такое!
- Говори, - сказал Жак, несколько оправившись от изумления.
- Ты тольшен набисат бисмо Сталин. Я сакопал в одно место айнен шац , который стоиль восемдесят тысяч марок. Ты этот шац сналь. Это солото, котрый отобраль от жиды.
Он вздохнул и продолжал:
- Ихь бин айнферштанден айнен тацль майнес шацес дер русишен регирунг цу юберласен унтер дер бединунг, дас зи мир ди фрайхайт шенкт. Вольгемеркт: ниманд кан оне михь ден шац хебейн.
Он оглянулся кругом, будто опасаясь, что кто-нибудь может подслушать.
Жаку стало ясно, о каком кладе шла речь. Как будто в подтверждение его догадки, Шуберт шёпотом прибавил:
- Им шрайбфахдизес швайнес Радуц фанд ихь дайнен гольденен ринг мит дем гросен рубин. Вен аллес клапт, шенке ихь дир дас динг. Эс вирд гут зайн, вен ду им бриф эрвенст, дас ихь дир дас лебен ретете. Дас вирд айнен гутен айндрук ауф ойере регирунг махен, ди дох аус лаутер юден бештейт. Нун ман лос!
Он придвинул Жаку чернильницу и ручку с пером.
Но Жак ре шевелился. Он взглянул в глаза Шуберту. Только теперь он заметил, что у него жёлтые звериные глаза. «Он другой породы», - подумал Жак.
Шуберт даже не мог предположить, что Жак откажется написать заявление. Ведь он принял его так хорошо, даже проявил великодушие, предложив ему отдать перстень.
«Нет, - сказал себе Жак. – Ты мой враг с момента моего рождения. Я буду с тобой биться, где бы ты ни был, кем бы ты ни был. Я не могу иначе».
Жак всегда ощущал высокопарность других, ему чудилась в ней какая-то фальшь, но в таких случаях, как этот, он сам становился высокопарным. Это была форма самозащиты, вернее, благородной агрессии.
Жак не знал, что своим отказом он вызовет лютую ненависть немца. Тот стал его допекать с изобретательностью и злобой обманутой в своих лучших надеждах старухи. На тщательно выведенном у подножья вагонки «ковре» появились какие-то пятна. Под подушкой у Жака была найдена казённая алюминиевая миска. Староста барака вызвал Жака к себе. Но разговор получился мягкий. Староста избегал огласки. Он деликатно попросил Жака не давать в дальнейшем поводов для нареканий.
В бараке была целая группа немцев. Они были арестованы во время наступления Советской армии. До конфликта с Шубертом они относились к Жаку с подчёркнутой любезностью, считая его как никак представителем власти. Чинопочитание так в них въелось, что любой сановник сохранял для них титул и значение, следовательно, и права на почести до конца своих дней, даже если был низвергнут, как это, по их мнению, случилось с Жаком.
Теперь они стали его игнорировать, что Жаку, по правде сказать, было совершенно безразлично.
В одну из суббот заключённых выгнали на огороженную уборной и тамбуром барака площадку. В бараке производился шмон. Когда после личного обыска заключённых вернули в секцию, их постели оказались перевёрнутыми, вещи разбросанными по полу. Надзиратель вызвал по фамилиям всех, у кого были найдены недозволенные вещи. К своему удивлению Жак услышал фамилию Берзелин. В его постели был найден сапожный нож. В тот же день его вызвали к оперуполномоченному, по лагерному, к куму. Этот ненавистный лагерный «Каратель» оказался «славным малым» в форме старшего лейтенанта. Осведомившись о здоровье Жака, он пригласил его сесть. Ему хотелось знать, откуда у Жака оружие. Ведь держать ножи в лагере запрещено.
Да, Жак это знает, но ему непонятно, каким образом нож попал в его постель. Нож ему совершенно не нужен. Рыжий немец, который лежит под ним, сколько раз обращался к нему за ножом, но каждый раз отвечал, что ножа у него нет. И хотя это не доказательство, его слова могут подтвердить соседи...
Как будто удовлетворённый этим ответом, кум кивнул и перевёл разговор на другую тему. Он, мол, не может понять, как пострадавший от немцев Жак может общаться с ними. Жак ответил, что он не может не обращаться к дневальному.
- Тогда у меня будет к вам такой вопрос. Почему вы отказались написать письмо вашему соседу?
Ах, вот где собака зарыта! История с ножом была лишь предлогом. Но что знал оперуполномоченный о предполагаемом содержании письма? И откуда у него сведения о предложении Шуберта и его, Жака, отказе?
Жак решил ничего не скрывать.
- С Францем Шубертом я знаком по немецкому лагерю. Правда, тогда я не знал его фамилии, она меня не интересовала. Там в лагере меня арестовали, если можно так выразиться, за то, что на месте моей работы были найдены драгоценности, собранные для приобретения оружия и помощи тем, кто собирался бежать.
Он взглянул на оперуполномоченного, надеясь, что тот заинтересуется, но лицо кума ничего не выражало, кроме рассеянного внимания.
- Я не сомневался тогда, что меня ожидало. Шуберт должен был отвести меня в бункер, откуда живыми не возвращались. Но он дал мне возможность скрыться. Тогда мне его мотивы были неясными. Они выяснились позже. Под утро гауптштурмфюрера, у которого остались отобранные у меня драгоценности, нашли мёртвым, а Шуберт исчез. Вместе с ним исчезли и драгоценности. Это спасло мне жизнь. Никто из посторонних обо всём этом не знал.
- Вы допускаете, что эти драгоценности могут существовать и сейчас?
- Возможно.
- А где они?
- Я не знаю.
- Шуберт предлагал вам отыскать лад, поделиться с вами?
- Этого он мне не предлагал. Шуберт предложил мне написать письмо на имя...
Кум смял недокуренную папиросу. Имя Сталина было священно.
- Почему вы отказались написать письмо, ничем собственно не рискуя?
- Мне казалось чудовищным, что этот эсэсовец может откупиться.
- Ну, это бабушка надвое сказала. Главное, чтобы он сказал, где зарыл клад. Помиритесь с ним, попытайтесь узнать. Если это вам удастся, мы постараемся, чтобы вам сократили срок.
Жак покачал головой. Молодой чекист оказался озадаченным.
- Ну, тогда пеняйте на себя. Если вы об этом разговоре кому-нибудь проговоритесь, то попадёте туда, куда Макар телят не гонял.
- Что ж, я в ваших руках.
Жак встал. Это было второе предупреждение. Жак знал, что третьего не бывает.



7.


Лагерь, в котором находился Жак, был нережимным лагерем. Сам он был признан только для лёгкой работы «Я всё устрою»,- обещал Копчёный. И действительно, Жак стал сетевязальщиком.
Цех помещался в полуподвале, служившим ранее складом. В помещении могли работать 40 человек в одну смену. Сетевязальщиков же развелось свыше сотни. Большинство работало «на дому». К ним принадлежал и Жак. Несмотря на свою раненую руку, он научился быстро вязать. В каждую сдачу ему выписывали дополнительную порцию каши и восемьсот грамм хлеба. Имя Жака красовалось на почётной доске ударников. Жак этой доски не видел. Он не покидал барака. Каждая минута была ему дорога.
Как ни странно, но работа в цеху считалась привилегией. Туда попадали только лучшие сетевязальщики. Жак давно должен был быть в их числе, но его почему-то не переводили. Наконец, он попал в число избранных. Теперь для него начнётся новая жизнь! Он освободится от постоянных придирок рыжего, сможет утром ходить на работу и возвращаться, отработав положенное время, с сознанием, что он кум королю! Можно будет посидеть за столом, забить козла и даже пойти в кино. Можно будет забраться в постель, закинуть ноги и плевать в потолок. У него будет жизнь, «почти, как у вольняжек»
В назначенный для перевода в цех день Жак задолго до ухода прибрал свою койку и вышел в тамбур покурить. День выдался морозный, но солнечный и удивительно тихий. В марте такие дни наступают после бурана. Мело почти две недели. Возле барака намело сугробы снега. Жаку они были теперь нипочём: накануне ему, как работяге, вместо прежних чувяков из автомобильных шин выдали пару валенок. В руке у него был талон на кухню, в другой – в хлеборезку. До вчерашнего дня он получал пищу в бараке. Совсем не то! Талоны были вроде увольнительных билетов.
Но Жак ни за что бы не признался, если бы ему сказали, что его прельщало ещё другое. В сетевязальном цехе работали женщины. Жак не был женолюбом, ну, и подавно донжуаном. Неудачный брак и пережитый им сложный, для него самого непонятный роман с Лили, сделали его невосприимчивым к женским чарам. Так по крайне мере думал он сам. Но он представлял себе, что присутствие женщин изменит как-то и очистит атмосферу, в которой живёт, сделает её светлее.



8.


Перед домом, в котором помещалась сетевязалка, стоял «разутый» «Додж» с выдвинутым матрасом от сидения. Жак обошёл грузовик и спустился по скрипучей деревянной лестнице в полуподвал. Когда он открыл дверь, его обдало замешанным на тепле гулом голосов. По обе стороны длинного освещённого рядом окон помещения стояли верстаки – простые едва обструганные доски со свитыми в них гвоздями. Перед верстаками сидели сетевязальщики, женщины слева, мужчины справа. Они переговаривались, вернее, перекрикивались, не слушая друг друга. Частично это были монологи, в которых плоские шутки чередовались с наивными признаниями.
Большая изразцовая печь распространяла тепло и отгораживала закуток, в котором сидели мастер и учётчица. Девушка взвешивала нити. Слюнявя карандаш, мастер заносил приход и расход в большую конторскую книгу. Жак знал обоих: они приходили в барак принимать работу. Похожую на Мэри Пикфорд девушку сетевязальщики встречали приветливо. Она всегда была дружественно настроена и снисходительна к их шуткам. Вот и сейчас, при виде Жака, она закивала ему, показывая в сторону занавешенного входа в закуток. Жак почему-то взглянул на потолок. Он не хотел сразу приступать к делу, решив, что так будет солиднее. Он стал рассматривать проведённую через всё помещение от печи дымовую трубу. Под стыками жестяных сегментов были подвешены консервные банки: когда печь не топилась, в них стекала собирающаяся в трубе вода. Теперь банки покачивались не то от гула голосов, не то от лёгкого сквозняка, гулявшего по помещению.
С обострённым вниманием Жак регистрировал мельчайшие детали. Так было в то раннее утро, когда эсэсовцы повели его на расстрел. Но почему теперь?
Его внимание привлёк низкий женский голос. Он произнёс с нерусским акцентом:
- Я не зналь, что вы хотель, но я зналь, что вы глюпый.
Мужской голос проворчал:
- Зазнаёшься.
- А что, если она Копчёному скажет? – пропищала из-за печи Мэри Пикфорд.
Жак, как загипнотизированный таращил глаза в сторону, откуда донёсся женский голос. Сомнений не могло быть: спиной к нему сидела Лили. Возле неё в углу стоял костыль. Лили сняла с гвоздя свою работу и потянулась за костылём. В этот момент он и она встретились взглядами. Костыль упал, Лили опёрлась рукой о стену. Жак подбежал к ней, нагнулся, чтобы поднять костыль. Лили увидела, как он нагибается, вскрикнула и упала. Всё это произошло в одно мгновение и осталось бы незамеченным, если бы Жак не схватил упавший костыль и не стал кричать, размахивая им:
- Кто это сделал?
Девушка-учётчица вскочила с табурета и показала пальцем на дверь. Хотя никто к ней не притронулся, дверь почему-то открылась. В общей суматохе один мастер сохранил спокойствие. Он одёрнул занавеску и прогудел неожиданно мощным басом:
- По местам.
Припадая на свою деревянную ногу, он подошёл к Жаку и схватил его за руку:
- Ты что?
Жак не ответил. Он показал головой на лежавшую около верстака Лили. Вокруг неё суетились женщины.
- Ты её ударил?
- Нет, нет, - закричали женщины, - она сама упала.
- Несите её туда, - мастер показал на закуток. – А ты, - крикнул он учётчице, которая, закрыв дверь, прислонилась к ней спиной, - сбегай в амбулаторию за врачом, живо!
Жак, задыхаясь, поспешил за женщинами. Одна нога Лили была вывернута пяткой вверх. Позже, когда с её сняли валенки и положили в закуток на топчан, Жак увидел сшитый из жёлтой кожи протез. Протез был прикреплён к ноге ниже колена. При падении он повернулся ступнёй. «Ей отняли ногу. Как же она теперь?» Жак притормозил свою мысль. Он вновь почувствовал, как в нём поднимается ярость против тех, кто был виновен. Как он мог быть с ними заодно хоть один час, хоть одну минуту? «Подлецы!» – вопило всё в нём. И этот, с генеральскими погонами, равнодушно упомянувший о ней! Вдруг он мысленно отшатнулся от самого себя. Где был он, когда всё это с ней случилось? Чем помог ей? Да, он не виновен, ведь он в тюрьме. Но внутренне он виноват, это он стал внутренне избегать её.
Мастер о чём-то спросил. Он не расслышал, но сказал:
- При аресте нас разлучили. Я её видел в тюрьме на пересылке, но тогда... Каждый был занят своим, я ничего не заметил.
Лили пришла в себя. Жак боялся этого момента. Усилием воли он заставил себя остаться на месте, не бежать. Лили первая окликнула его?
- Жак!
На него смотрели большие серые знакомые глаза. Ему показалось, что в них выражение жалости. Жак отвернулся, он не мог вынести её взгляда.
- Ты давно здесь?
- Месяца два.
- А я с новембр.
- Ногу у тебя отняли?
- Стопу. Немного выше. Потому что, начилься гангрен. На транспорт обмлрозиль.
«Эти сволочи!»
Она больше ничего не сказала, отвернулась.
Дверь открылась. Вошёл врач. Он пощупал пульс, измерил давление.
- Ничего, завтра будет в порядке.
Мастер подал Жаку костыль.
- Проводи её. В женскую зону тебя не пустят, но...
Он не договорил.
В мастерскую влетел Колька Копчёный, бледный, с блуждающими глазами. Не обращая ни на кого внимания, он подбежал к Лили, схватил её за руку. Лицо его передёрнулось. Взгляд Копчёного обжёг Жака.
- Кто тебя обидел?
- Ни один человек.
- Ты говори!
Женщины окружили Кольку тесным кольцом.
- Вот этот назвал её...
Колька не дослушал. Он повернулся к сетевязальщику, ещё не старому, но грузному человеку с расплывшимся, как у пьяницы лицом, и показал ему головой на дверь.
- Выдди на минуту.
Мастер кивнул, как будто давая разрешение.
- Я-то что, - пробурчал обрюзгший, - просто в разговоре.
- Ну и поговорим о твоём разговоре, - настаивал Копчёный.
- Чего не бывает, - отозвался кто-то из сетевязальщиков.
- Тебя не спрашивают.
Колька подошёл вплотную к обидчику.
- Ну, прости, я не хотел. Просто так получилось.
- Проси её: простит, тогда ничего.
Обрюзгший вылез из-за скамейки и направился к закутку. Он встал нерешительно перед Лили.
- Проси! – крикнули женщины.
- Ежели что, так прости.
Лили молчала.
- Стань на колени, - потребовали женщины.
- Колька, а ты ему не делай. Я его простиль, - тихо сказала Лили. Она посмотрела на Жака: вот как поступают мужчины. Встала. Колька положил её руку себе на шею, подхватил её. Жак последовал за ними, неся костыль.
На дворе таяло. Ноги глубоко увязали в снегу. Лили остановилась.
- Жак.
Что-то блеснуло в глазах Кольки. Жак подошёл. Лили опёрлась о его плечо.
- Вы не знаком? – спросила она Жака.
- Как не знакомы, спим рядом, - радостно откликнулся Жак и устыдился.
- Ты сналь, что я сдес? – спросила Лили. Жак отрицательно покачал головой.
Они шли вдоль какого-то забора. Жак механически стал отсчитывать столбы, постукивая по ним рукой.
- А письмо писаль? – с едкой, как ему показалось, иронией, произнёс Колька.
- Кому?
- Ей, Вале.
- Так я не знал, что это она
- Меня так сдес зваль: сначаль Валяй, потом Валя. Ты писаль?
Рука Лили соскользнула с плеча Жака.
- Он много для меня сделаль, - оказывая головой на Кольку, сказала Лили. – Иль э мон ами.
Как будто Колька понял.
- Что там, я муж. А кто он тебе – не знаю. Лили закусила губы.
- Я тебе говориль. У меня есть ребёнок. Он папа Иренка.
- Ах, вот что. Это тот, что был там у фрицев в лагере... Не думал, что такой... Байки хорошо сказывает, ксивы пишет, но чтоб с фашистами драться... Изменился, что ли?
Жак кивнул.
- Видно так. Без этого не понять. Ну так что, как мы теперь будем?
- Он папа Иренка, - повторила Лили.
Колька швырнул свою ушанку об землю.
- Колька! – крикнул она. Её голос сломался.
Он не слушал. Ушёл, не поворачиваясь, слегка переваливаясь с ноги на ногу, будто желая этим показать своё равнодушие.
Жак смотрел ему вслед с чувством облегчения. Так, вероятно, смотрели уцелевшие от облавы негры вслед удаляющемуся судну работорговцев.
- Пойдём, - сказал он тихо.
Он пытался обнять Лили за талию, но та отстранилась резким движением.
- Пойдём, - просительно повторил он.
Она кивнула, но не сдвинулась с места.
- Мне, может быть, не следовало этого говорить, но я в отношении тебя чувствую себя виноватым.
Она сделала несколько шагов, вернее, перебросил своё тело, опираясь на костыль.
- Я живу в барак. Все знают, что я с Колька.
- Разве так не бывает? Поймут.
- Что поймут? У меня муж, а я с другим?
- Кто муж? Кто другой?
- Они тебя не видели никогда.
- Ну, мало ли что. Увидят.
Она вздохнула.
- Тебе не всё равно? – спросил он, настаивая.
- Слушай, - она перешла на французский. – Он меня не видит, как ты. Он меня видит, какая я есть. С ним я могу быть собой. С тобой я всё время должна или стоять на цыпочках или сидеть на карачках.
- Я не могу иначе. Но я тебе сказал, что почувствовал себя другим. Это не значит, что я сам другой. Но мои действия стали другими.
Он ре удивился, заметив, что она не понимает.
- Кроме того, ты не сумеешь, как Колька.
Видно, она его вообще не слушала.
- Что Колька? – спросил он с горьким чувством. Зря он всё это ей говорил!
- Иль э лёи мэтр пси, - сказала она, растягивая гласные.
- Вот как?!
- Да, вот так, - повторила она. – Слушай, что я тебе скажу: у тебя нет самолюбия, - и она прокричала со слезами на глазах. – Ты меня не жалей, мне не нужна твоя жалость!
Она ушла. Он стоял, опёршись на забор, иначе бы он упал: он стар, его показывают в банке со спиртом для учебных целей, на него пялят глаза, его изучают. Какой-то пижон цедит сквозь зубы: «Не на что смотреть». Ему хочется сказать во всеуслышание, кто он такой. Что им прожита жизнь, тяжёлая жизнь. Что он не заслужил этого...
Но ведь никому нет до этого дела.
 Сам он не скажет. Силы не хватит.