Глава 6.
Перекати-поле
1.
В сопровождении надзирателя Жак шёл в комендатуру. Неужели всё же по делу Табакмахера? Ведь он, если посмотреть, как было, никакого отношения к убийству не имеет.
Он взглянул на надзирателя, может, он что-нибудь знает? Тот понял взгляд по-своему: стал ругать начальство. Вот, на кухне продукты пропадают, в бараках нужна дезинфекция, новые вагонки. Жак возразил:
- Местных продуктов нет, их приходится завозить издалека, по дороге они портятся. А если дезинфекция, то заключённых куда девать?
Надзиратель кивал, всё же оставаясь при своём мнении:
- Бардак!
Комендатура находилась возле ворот, войти в неё можно было только через пропускную будку. Надзиратель кивнул вахтёру, тот пропустил обоих в огороженный двор. Они вошли в серое длинное как срок помещение. Через разгороженную во всю длину деревянной перегородкой комнату, где работало с десяток писарей, они подошли к обитой войлоком двери с табличкой: «Начальник лаготделения майор М.А. Перельштейн». Надзиратель осторожно постучал в дверь, прислушался, затем открыл её, как открывают клетку с диким зверем.
Начальник лагеря сидел за письменным столом. Он не взглянул на пришедших, только кивнул надзирателю головой.
- Этого цуцика оставь.
Прошло минут пять, прежде чем он поднял голову и оглядел Жака взглядом сытого кота.
- Ишь, как тебя пробрало. Бздишь? Ну, садись.
Жак приблизился и сел на один из приставленных к столу стульев. Майор скривил губы:
- Как-то непонятно. Был в таких переделках, а остался цыплёнком. Где и как ты познакомился с Ковальчуком?
- С кем? - Жаку нужно было время, чтобы придти в себя от этого неожиданного вопроса.
Майор кивнул и ткнул в Жака пальцем.
- Я познакомился с генералом Ковальчуком в немецком лагере смерти.
- Так-так. А что он там делал?
- Он руководил восстанием.
- Восстанием? Какое там восстание! Никакого восстания не было.
- Нет, было. Две душегубки взорвали и крематорий.
- Ты это видел?
- Я... я участвовал.
Майор расхохотался.
- Ври больше! Ну, ладно. А потом что с ним было?
- Я лежал в госпитале и ничего не знаю.
- Ты мне арапа не заправляй. Что было с Ковальчуком?
- Он меня использовал на одной работе.
- Копали вместе?
- Мы разбирали архив одного врача-нациста.
- Так-так. А что это был за архив?
- Немец собирал сведения против евреев.
- И ты Ковальчуку помогал!
- Я знаю языки, да и Ковальчук знает...
- Ах, вот оно что! Значит, он собирал антисемитские материалы. Хорош! И ты ему помогал.
Жак молчал.
- Ладно, замнём для ясности. А как это Ковальчук подружился с эсэсовцем... как его там... с Францем Шубертом?
- Не знаю.
- Может быть, он его чем-нибудь соблазнил?
- Не понимаю.
- Ну, если сучка не захочет, то кобель не вскочит. А тебе этот эсэсовец что предлагал?
- Он просил меня написать ему по-русски письмо, заявление.
- По какому поводу?
- Эсэсовец спрятал клад. Деньги, ценности. Он предлагал выкуп.
- Ну, если ты знал, так Ковальчук знал про этот вклад и подавно.
- НЕ знаю.
- А что ты знаешь?
Жак пожал плечами:
- При чём тут я?
Начальник застучал пальцами по столу.
- Чего на меня уставился? Не ты мне, а я тебе задачу ставлю. Напиши всё, что знаешь про Ковальчука. И про клад пиши, и про эсэсовца. Какая связь и прочее. Проверим твой материал.
- Какой материал?
- Чего маешься, как тёлка! Что он тебе, Ковальчук, друг? Приятель?
- Нет.
- Мудак. Что я тебе предлагаю, врать, или чтобы ты мне описал свои сны? Он твою лагерную по****ушку использовал, а когда надоело, бросил. Вот он как тебя за твою помощь отблагодарил. Я в твою пользу говорю. И вообще. Иди. Там тебе дадут бумаги. Пиши имена, когда что было, как. Если будет как следует, тебе это зачтётся.
- Мне ничего не нужно.
- Целочку корчит. Никифоров! – крикнул он сквозь приоткрытую Жаком дверь. – Дай-ка этому бумаги. И не выпускай, пока я не скажу.
Обитая войлоком дверь закрылась за Жаком. Его встретили ухмыляющиеся рожи писарей.
Он написал правду «одну только правду» и почувствовал себя оплёванным с ног до головы.
2.
Майор Перельштейн вложил дело в специально приготовленный конверт, запечатал его и написал адрес. Он ещё раз в уме перечислил содержимое: свой рапорт на имя начальника отдела кадров на восьми листах, справка о нахождении заключённого Берзелина в больнице по поводу отравления, выписка из приказа о его перемещении, заявление того же Берзелина на шести листах и, чем Матвей Александрович особенно гордился, добытая им через приятеля в Москве копия заявления прокурора при военном трибунале войск Московского военного округа с его «особым мнением» по поводу нагромождения «несоответствий» в донесениях полковника Ковальчука о работе, проделанной в Германии. Наконец, справка о репатриации немецкого подданного, бывшего служащего войск СС Шуберта Франца Иосифовича. Все эти документы были вшиты в папку, пронумерованы и представляли собой не только материалы, оправдывающие Берзелина, но и документы, раскрывающие сомнительную деятельность генерал-майора Ковальчука.
Майор Перельштейн имел основания испытывать неприязнь к Ковальчуку. Вскоре после своего назначения на пост лагерного управления в Казахстане генерал-майор Ковальчук созвал совещание начальников лаготделений, на котором присутствовал и майор Перельштейн. Ковальчук обошёлся с ним подчёркнуто холодно, не справился ни о чём и, когда тот попросил слова, углубился в разговор со своим соседом, не обращая внимания на петарды красноречия майора Перельштейна. Потом генерал обошёл его приглашением на банкет: это уже была явная дискриминация! Возвратившись с совещания в своё лаготделение, майор Перельштейн узнал, что Ковальчук сместил двух начальников лагпунктов, евреев, и одну начальницу санчасти, не еврейку, но жену еврея. В лице Ковальчука Перельштейн увидел своего врага-антисемита. И пока дискриминационные меры нового начальника не коснулись его лично, он решил действовать, чтобы обезопасить себя.
Майор Перельштейн написал своим друзьям в Москву, пытаясь выяснить прошлое Ковальчука. Из ответов следовало, что Ковальчук находился со специальной миссией в одном из немецких лагерей смерти, был впоследствии награждён высоким орденом и продвинулся по служебной лестнице. В чём заключалась эта секретная миссия, выяснить не удалось. Зато было известно, что он привёз с собой из Германии женщину, бывшую заключённую. Когда она, свидетельница его похождений, начала о них распространяться, Ковальчук постарался запрятать её подальше. Самое пикантное было, что эта женщина очутилась под начальством Ковальчука.
Настоящим даром небес для майора Перельштейна оказались материалы, которые он получил от своих осведомителей. В лаготделение был доставлен некий Берзелин с признаками отравления. Судя по некоторым данным, он был перед отправкой отравлен находившимся вместе с ним в заключении бывшим эсэсовцем. Берзелин был знаком с Ковальчуком ещё в фашистском лагере смерти, и женщина, о которой шла речь, была его любовницей. Поведение Ковальчука выглядело теперь не таким героическим, каким могло показаться. Как бы то ни было, у Перельштейна был весьма подозрительный материал, и довести его до сведения было просто долгом.
Майор Перельштейн был действительно антипатичен Ковальчуку, но не столько из-за своего еврейского происхождения, как из-за его холёной внешности, вставных зубов и пухлых ручек. Внешность этого пшюта при деланной его грубости и сквернословии вызывала у Ковальчука подозрение, что он маскируется, скрывая чёрт знает что.
На самом деле Перельштейну не было чего скрывать: его биография была вне всяких подозрений. У него не было ни единого партийного взыскания, он был образцовый служака. Но, чего не отражали официальные анкеты, было стремление отеля, позднее Матвея Перельштейна вырваться из всего, что могло напомнить о его происхождении. Комсомолец, курсант войск особого назначения, начальник конвойной службы, он старался освоить грубоватый тон, подтянутость в служебное и небрежное во внеслужебное время. Как все подражатели, он выхватывал одну черту своего окружения из многих и переусердствовал. От его матерщины мутило даже закалённых в хамстве службистов.
Зачастую судьба зависит не столько от действий человека, сколько от того, как на эти действия посмотрят «свыше». «Преступления» Ковальчука в значительной мере касались исторического периода, отношение к которому было зафиксировано раз и навсегда. Причин для пересмотра этого отношения не было. Отсюда резолюция, предложенная начальником отдела кадров ГУЛага: «Суждения о действиях генерал-майора Ковальчука во время войны не подлежат компетенции ГУЛага. Касательно злоупотребления служебным положением предлагается провести служебное расследование на месте». Начальник ГУЛага, согласно закону о бдительности, решил пока отозвать Ковальчука и провести расследование в его отсутствие.
3.
Если начальники отдельных лагподразделений отвечали в основном за внутрилагерную обстановку, то начальник КазЛага отвечал за всё. Права у Ковальчука были огромны: в его власти было «казнить и миловать» не только любого зека, но и судьба всего многочисленного контингента вольнонаёмных и военнослужащих. Заключённому до него было так же трудно дотянуться, как когда-то крепостному до генерал-губернатора. Но если губернатор не зависел от находившихся на подведомственной ему территории рабов, то обоюдная зависимость между Фёдором Николаевичем и зэками была очевидной: их связывал «его величество» план. Исполнителями были зэки, и поэтому волей-неволей приходилось заботиться о своих «фашистах», как он их с иронией называл (в основном про себя).
Фёдор Николаевич отчётливо видел связь между условиями существования з/к и их производительностью труда. Чем меньше было дистрофиков и других больных, тем выше экономические показатели. Хотя показатели можно было и подтасовывать, но действительное количество добытой марганцевой, свинцовой и урановой руды нелегко было увеличить за счёт бюрократических манипуляций. Фёдору Николаевичу приходилось думать о своевременных поставках в КазЛаг одежды, питания, медикаментов, об организации работы КВЧ, УРЧ итп, итд. В целях ликвидации резни между ворами и «суками» своим приказом Ковальчук строго изолировал их друг от друга, и в отдельных лагподразделениях заставил работать и тех и других, предоставив им работу, не противоречившую их так называемому «закону». В лагподразделениях было резко сокращено количество «придурков», налажен строгий контроль за закладкой продуктов в котлы и, несмотря на недовольство, надзор за этой процедурой он поручил лично начальникам лагподразделений. В лагерях был пресечён любой вид произвола, а работа прокурорского надзора была поощрена. Частенько Фёдор Николаевич самолично появлялся в пять-шесть часов утра в отдельных лагпунктах, и в его присутствии дежурный офицер по лагерю перевешивал хлебные пайки. За недовес все получали своё: офицеры выговоры, хлеборезки тут же отправлялись на общие работы, а непосредственно ответственные начальники с понижением в должности в самые отдалённые лагеря на срок до полугода на исправление. Все эти меры снискали ему среди подчинённых славу либерала и реформатора, а среди зэков уважение как к строгому, но справедливому барину.
Чистота в бараках, наличие спецовок, сушилок и бань снизили количество больных. В результате жёсткого контроля стало меньше воровства продуктов питания. Производительность труда в результате поднялась на 35%.
На самом деле он совсем не был либералом и всё это делал вовсе не из гуманных соображений, не из человеколюбия, а просто в нём проснулся расчётливый хозяин. Он ввёл в КазЛаге секретную статистику, пользоваться которой разрешалось очень немногим. Эта статистика показала, что и моральный фактор играет не последнюю роль в том, как работают заключённые. И после команды именовать заключённых временно изолированными, разрешения им носить волосы до трёх сантиметров длины и оживления работы художественной самодеятельности, кривая выработки вновь поползла вверх и теперь лишь на 10% отставала от выработки вольнонаёмных. Он лично убедился, что рабовладельцы, отменившие рабство, были неплохими экономистами.
Начальник лагподразделенния шестнадцать капитан Афиногенов прорвался в кабинет Ковальчука сквозь адъютантский заслон. Это произошло после директивы, запрещающей унижать человеческое достоинство заключённых:
- Вы что, для врагов народа курорт организовать решили?
Поставив капитана по стойке «смирно», Фёдор Николаевич процедил сквозь зубы:
- Самые страшные враги народа сейчас болваны.
Через шесть часов капитан Афиногенов уезжал в Джезказган с понижением в должности и с характеристикой о неполном служебном соответствии.
Москва Ковальчука хвалила, сам начальник ГУЛага ставил в пример другим. В Казахстане добывалось стратегическое сырьё, необходимое для лишения американцев ядерной монополии в развернувшейся гонке вооружений. Ковальчук не рисковал: он знал, что его опыты, производи он их на архангельских лесоповалах, закончились бы для него плачевно. Он знал, что «твёрдолобые» за его спиной шушукаются, что любой его промах будет моментально использован заискивающе улыбающимися заместителями и начальниками отделов.
Инспектируя отдельные лагподразделения, Фёдор Николаевич видел, как возвращение достоинства делает людей неузнаваемыми. Страх может заставить делать многое. Это было ему известно ещё по работе в немецком концлагере, но он помнил и случаи, когда тщедушные измождённые люди бросались на откормленных, вооружённых автоматами эсэсовцев и погибали как герои. Нельзя никого доводить до отчаяния. Лишённая надежды мышь тоже может броситься на кота. Фёдор Николаевич знал всё о тех редких случаях восстаний, которые ещё случались в лагерях, слышал и о том, как танки пробуксовывали в кровавом человеческом месиве. Была, конечно, и опасность с другой стороны: ясно, что человек, перестающий думать только об утолении физических потребностей и преодолении неудобств, начинает думать о праве, строе, справедливости – предела мысли нет. Невозможно заставить думать человека лишь от и до, для этого у людей при рождении следует удалять какой-то центр в мозгу. Психиатры утверждают, что лоботомия делает людей лишёнными чувства творчества, хорошими рабочими-исполнителями, их предел – работа счетовода. Ковальчук удивлялся, что нацисты не воспользовались этим приёмом.
Во время недавнего выступления перед зэками одного из лагерей Фёдор Николаевич призвал к большей отдаче сил на благо родине, а из зала звонкий мальчишеский голос выкрикнул:
- Это призыв к натягиванию верёвки на своей шее!
Надзиратели бросились в толпу, но мальчишки не нашли. Он громогласно высказал возмущение выкриком, но то, что виновника не нашли, где-то в глубине души даже радовало Ковальчука.
4.
Так получилось, что Фёдор Николаевич был вызван в Москву без объяснения причин. В отделе кадров ему разъяснили, что ему пока следует оставаться в Москве. Окольным путём он узнал, что по его делу ведётся следствие. «По какому делу, чёрт побери?» Новость ошарашила и вызвала в нём внутренний протест. «Со мной поступают, как с мелким беспартийным служащим», - возмутился Фёдор Николаевич и решил обратиться в ЦК с просьбой о защите.
...Он шёл по коридору, в который выходило много обшитых войлоком и дермантином дверей. Читая на прибитых под стеклом дощечках имена работников ЦК, он вдруг к своему удивлению заметил, как двое вынырнувших из-за угла военных бросились к нему т, не объясняя причин, приказали: «Повернуться лицом к стене и не трогаться с места!» Его быстро ощупали. Фёдор Николаевич спокойно дал себя обыскать, понимая действия военных как проверку приказа оставить оружие в бюро пропусков.
Из-за угла появилась невысокая фигура в серой гимнастёрке с широким ремнём, в сапогах на высоких каблуках. У человека было желтоватое побитое оспой лицо, отдававшие гнилой зеленью волосы и глаза тигра.
«Сталин».
Фёдор Николаевич не видел вождя, но ощутил его спинными нервами и содрогнулся от силы этого ощущения. Те двое, которые его задержали, встали по обе стороны и ждали, пока Сталин не прошёл. И только тогда извинились с неуклюжей любезностью:
- Вы сами понимаете, товарищ...
Добравшись до секретаря орготдела, Фёдор Николаевич к своему удивлению заметил, что он находится в каком-то странно возбуждённом состоянии, мешающем ему чётко представить себе цель своего прихода.
В кабинете, встреченный неопределённой улыбкой секретаря, Фёдор Николаевич пустился в рассуждения о том, что переброска людей с места на место не даёт возможности освоиться с работой, отчего так много ошибок.
Это звучало, как оправдание. Секретарь прервал его:
- Вы изложили ваш вопрос в письменном виде?
Фёдор Николаевич стал рыться во внутреннем кармане своего гражданского пиджака, со стыдом и досадой понимая, что он начал всё «не с того конца». Вместо того чтобы исправить ошибку и изложить цель своего прихода, он продолжал нервно перебирать какие-то бумаги, среди которых ему так и не удалось разыскать заявление. Может быть, он оставил его в гостинице? У него выступил холодный пот, словно он скрывал совершённое преступление.
- В какой это мере касается нас? – спросил секретарь.
Фёдор Николаевич сказал, что он всегда считает партию руководительницей действий всех её членов.
- Да, но партия не должна подменять органы власти, а чекисты, это глаза, руки и совесть партии.
Зазвенел телефон. Прикрывая трубку рукой, секретарь предложил:
- Оставьте ваше заявление. Мы его рассмотрим и сообщим вам решение. Вообще странно, что вы, человек информированный, не обратились в Госбезопасность. Ведь всё равно органы нам подменять не дано.
- Дело в том, что я нахожусь в гостинице для приезжих работников МВД, так как, уезжая из Москвы, сдал квартиру. Если я тут останусь, мне, конечно, выделят другую... но...
Фёдор Николаевич хотел дать понять, что он не какой-нибудь периферийный работник. Но у секретаря не оказалось терпения, чтобы выслушать его. Он показал на стоящую в специальном чехле авторучку и придвинул блокнот. Секретарь опасался провокации, понимая, что любое его слово одобрения или покровительства этому явно опальному бериевцу может обернуться для самого секретаря гибелью. Уж что-что, а влияние МВД-МГБ ему было известно: где начинались эти органы, покорно склоняла голову любая власть, в том числе и партийная.
Фёдор Николаевич стал писать. Перечитав заявление, он обнаружил несколько ошибок. Вместо того чтобы их исправить, он стал переписывать всё заново. Секретарь поглядывал на Ковальчука неодобрительно, разговаривая по телефону. Когда Ковальчук придвинул ему исписанный блокнот, рассеянно кивнул и, отвернувшись, продолжал говорить в трубку.
5.
Не дойдя до гостиницы, Фёдор Николаевич повернул обратно, купил в гастрономе две бутылки коньяку и несколько коробок крабов. Он рассовал всё по карманам, а затем, увидев, что они оттопыриваются, выложил все свои покупки на прилавок и попросил продавца упаковать. Что с ним происходит? Первый раз в жизни он теряет контроль над собой. У него появилось желание напиться до чёртиков, чтобы забыть все неприятности. Очутившись в номере, он, с помутневшими от волнения глазами, взглянул на вынутый из кобуры трофейный «вальтер». Выпив залпом стакан коньяку, он налился кровью и стал неистово ругаться. Ковырнул перочинным ножом в раскрытой консервной коробке, вспомнил о счастливых днях, проведённых в лагере смерти. Тогда он был кем-то. А теперь! Ему стало тошно в прямом и в переносном смысле. Под утро, изведенный едучими мыслями о своих неудачах, он засунул голову под кран и, несколько отрезвлённый, спустился вниз к телефону.
Ему ответила уборщица: «Они будут не раньше десяти». Фёдор Николаевич поднялся снова вверх, обдумывая, что он скажет Перу Герасимовичу, которому за всё время своего пребывания в Москве так и не давал о себе знать. Он и родителей не известил о своём возвращении из Германии. Так уж бывает: когда человек на подъёме, он не оглядывается назад. Только теперь в беде он вспомнил, что у него есть родители и друзья.
Пётр Герасимович был другом отца Фёдора Николаевича. Они росли вместе, вместе пришли на завод сталеварами. Потом отец остался мастером на заводе, а Петро поехал учиться, стал учёным, членом-корреспондентом Академии Наук, консультантом министерства. Но положение не мешало ему оставаться простым и скромным человеком. Когда Ковальчук приехал в Москву учиться, в доме Будовца сына друга детства приняли, как родного. Позднее Пётр Герасимович дал ему рекомендацию в партию. Правда, при встречах Фёдор Николаевич не мог избежать какой-то робости перед Будовцом. Причиной тому могла быть простота известного учёного в личном общении. Даже позже, когда Фёдор Николаевич закрепился в «органах», что само по себе повышало его, для дяди Петра он оставался Федькой. Наедине с самим собой Фёдор Николаевич пытался уверить себя, что Петро Будовец ничего особенного собой не представляет. Так, человечек, каких много, невзрачный, даже немного смешной, под каблуком у своей жены, властной и яркой Ирины Кондратьевны, внушавшей молодому Фёдору чувство восхищения. Остра, как бритва! С их детьми Фёдора Николаевича разделял возраст. Ему было 25, старшему же, Кольке Будовцу только 16, а младшей, Людмиле – 12.
Наконец, наступило приличное для телефонного звонка время. Телефон Будовца был долго занят. Потом Фёдор Николаевич услышал его тенорок: «Сюда, в главк, нет смысла. Тут и поговорить не удастся. Приходи вечером, часам к восьми. Если опоздаю, подожди. Ничего, Ирина Кондратьевна тебя не съест. Адрес прежний. Людмила с нами, а Колька женат, живёт отдельно».
Фёдор Николаевич вспомнил квартиру, в которой лет 13 – 14 назад часто бывал. Семья Будовцов занимала три комнаты в пятикомнатной «барской» квартире с печным отоплением, с лепными украшениями и окнами на бульвар. Теперь и бульвара не стало, всё асфальтом залито... Неужели такому человеку как Пётр Герасимович не удалось раздобыть квартиру получше? Ведь две другие комнаты занимает холостой режиссёр, Моисей Брон. Да, эти умеют устраиваться! Странное дело, между семьёй Будовцов и её соседом установились хорошие, почти дружеские отношения, а дети просто без ума от соседа. Ну конечно, контрамарки в кинотеатры и всё такое прочее...
Внезапно с удивлением и какой-то даже тревогой Фёдору Николаевичу вспомнилось, что в том лагере Берзелин «шёл» род фамилией Брон. Просто совпадение или..? Как будто Фёдор Николаевич оставил на месте преступления что-то, что может служить уликой против него. Абсурд! Однако чувство беспокойства не покидало его до вечера. Первый раз в жизни он не знал, что с собой делать. Долго сидел в кафе. Заказанный им пломбир превратился в крем. Потом долго ходил по ГУМу, ничего не покупая и удивляясь толпе, которая шныряла взад и вперёд, как звери в зверинце. Ему казалось, что кто-то за ним наблюдает. Фёдор Николаевич был во вчерашней гражданской двойке. Его раздражали никому не нужные, торчащие в разные стороны лацканы пиджака. После долгого ожидания в Александровском саду сел в такси и поехал в сторону Зубовской площади.
Взбираясь по высокой лестнице на четвёртый этаж, Фёдор Николаевич почувствовал одышку. Удивившись, постоял немного и отмахнулся. «Чёрт!» Может быть, следовало отложить этот визит или вообще не обращаться к дяде Петро. Ведь он вряд ли чем-нибудь поможет. «Чёрт» – повторил он, чувствуя себя во власти течения, уносящего его всё дальше от причала.
Он нажал на звонок. Когда послышались шаги, твёрдые и энергичные шаги Ирины Кондратьевны, он отпрянул назад, словно испугавшись, что двери могут его ударить. Но двери открывались вовнутрь. Вот и Ирина Кондратьевна, немного пополневшая, но в общем та же. Она встретила его так, как будто они только недавно расстались. Даже подставила ему щёку для поцелуя.
- Ну, входи, входи же. Знаем про твои подвиги. Молодец, не бойся, расспрашивать не буду.
Вошла Люда в домашнем, взглянула на Фёдора Николаевича как будто мимоходом, но хорошо улыбнулась.
- Ну, как твои дела?
Ирина Кондратьевна поставила на инкрустированный столик чашки, вазу с фруктами, другую с вареньем.
- Дядя Коля ещё в сорок пятом приезжал в Москву.
Это сказала Люда. Она посмотрела на Фёдора Николаевича выжидающе, словно испытывая его. Фёдор Николаевич заметил перемену: раньше дети не смели вступать в разговоры старших. Видимо, повзрослев, они сбросили с себя материнскую сбрую.
Речь пошла о семейных чувствах. Ирина Кондратьевна стала доказывать, что в семейных отношениях зародыш коллектива. Фёдор Николаевич молчал и только время от времени натянуто улыбался.
- У меня не было ни единого дня передышки, - пожаловался он. – Говорил себе каждый день: нужно домой написать. И так день проходил в делах, а к вечеру уставал так, что не до того было. Как меня вернули в Москву, так сразу и запрягли.
- ты бы не давался. Раньше ведь робостью не отличался.
Фёдор Николаевич не заметил тонко рассчитанной женской лести, но у Ирины Кондратьевны лесть была приёмом борьбы. Она тут же воспользовалась «оглуплением» Фёдора Николаевича, как она про себя назвала его попытку вызвать к себе сочувствие, для того, чтобы ударить его по больному месту:
- Кто задирает нос, тот по нему и получает.
- Какая же вы...
- Ну, ты меня знаешь, я же жалостливая. Спроси у Люси. Когда их с Колькой кто-нибудь обижал, и они прибегали жаловаться, то ещё и от меня получали.
- А как у тебя по женской части? – спросила она, когда дочь вышла.
Фёдор Николаевич пожал плечами.
- Никак.
- Да, холостые только и ищут, где бы найти раскормленным чувствам уголок.
Это использование «Горя от ума» напомнило Фёдору Николаевичу, что Нина Кондратьевна когда-то окончила институт, но так и осталась домашней хозяйкой. Зря государственные деньги тратятся на таких. И как только дядя Петро это допустил?
Вошла Люда.
- Тебе, наверное, уже под сорок будет? – спросила Ирина Кондратьевна, разливая чай. – Рому хочешь?
- Рому? Я вчера и так лишнего перехватил.
- Ничего, клин клином вышибают. Рюмки в серванте – ты бы оделась!
Люда снова исчезла.
- Студентка?
- Да так. Во ВГИКе третий год. Моисей Наумович надоумил. А что ей это даст? Киноактрисой? Одну роль сыграет в год, и то хорошо.
- Но ведь Моисей Наумович...
- Моисей Наумович уже который год не ставит. В антифашистском комитете состоял, с делегацией в Америку ездил. А теперь ведь комитета нет, и сами они не у дел.
Она подсела к столику.
- Теперь много пишут про космополитов. Он-то, я не думаю, но всё-таки... Видно, не доверяют.
- Пётр Герасимович тоже так думает?
- Он за него горой стоит. На том заводе, где Пётр Герасимович и твой отец работали, один инженер был, еврей. Он на Петра Герасимовича обратил внимание, книжки давал, учил. Пётр Герасимович добро помнит. Он за всех переживает.
- Это само собой. Я тоже не сторонник огульного подхода, но зачем их выделять?
- А кто их выделяет? Когда с Серго случилось, он ночами не спал.
- При чём здесь товарищ Орджоникидзе?
«Ну и путаница у неё в голове!»
Но Ирина Кондратьевна продолжала:
- Помню, он сказал, что если никто не посмеет стать в защиту Серго, мы разойдёмся с правдой. А разойдёмся, что тогда будет с партией?
- Всё это было ещё до войны.
- Ну, а после? Когда Михоэлса убили, мой Пётр совсем расстроился, хотя и в театр он вообще не ходил, а в еврейский тем более. Убийц не найдут, увидишь, – он так тогда сказал. Кто убил, ты, может, знаешь?
- Не знаю. Я этим делом не занимаюсь. Знаю только то, что в газетах писали.
- В газетах! Раньше ещё какая-то правда была. Мой отец был человек старорежимный. Он уважал тех, кто за правду стоял, он бы и моего Петра Герасимовича уважал. Я не то, что он, ни во что не верю. Только дом, муж, дети.
- Я удивляюсь, что вы ещё всё в той же квартире.
- Добиваться чего-либо для себя? Пётр Герасимович смирный, но тут к нему не подступись.
В передней послышался шорох. Лида вышла встречать отца. На ней тёмнозелёное платье джерси облегало её стройную спортивную фигуру. Ирина Кондратьевна присоединилась к дочери. Люда казалась стилизованным повторением матери. Фёдор Николаевич слышал, как Ирина Кондратьевна сказала резиновым голосом:
- А у нас гости.
- Знаю, - сказал Пётр Герасимович, входя в комнату. Он бросил портфель на тахту и обнял Фёдора Николаевича. Затем отстранил его рукой.
- Покажись, каким ты будешь, генерал.
Фёдор Николаевич улыбнулся. Он в свою очередь осмотрел Петра Герасимовича. Пётр Герасимович мало изменился с тех пор, как они виделись в последний раз. А ведь прошло около восьми лет. Он, видно, из тех людей, которые родятся стариками и потом всю жизнь остаются такими же. У него были седеющие, назад отчёсанные волосы, широко расставленные глаза со множеством морщинок вокруг и вдавленные виски. На нём была хорошо сшитая серая пара, коричневые туфли на микропорке.
- Ужинать будешь? – спросила Ирина Константиновна мужа.
- В главке накормили.
- Но чаю попьёшь?
- А у нас рому не осталось?
- Я предлагала Феде, но он отказался. Говорит, что вчера пьянствовал.
- Ничего-о, выпьет.
- Хорошо, что ты пришёл, - сказала Ирина Константиновна, - а то у Люды сегодня показательное выступление.
Пётр Герасимович хлопнул себя по лбу.
- А я начисто забыл. Ну что же делать, поезжайте вместе.
- Мне прямо неловко.
Фёдору Николаевичу показалось, что Будовец, возможно, хотел его выпроводить.
- Да ведь это не в последний раз. Правда, дочка? – он потрепал дочь по щеке.
- Пойдём, - сказала Ирина Константиновна, обменявшись с мужем взглядами, а то опоздаем.
- Как отец? – спросил Пётр Герасимович после ухода жены и дочери. Фёдор Николаевич повторил то же, что говорил Ирине Константиновне, прибавив:
- Потом в Казахстан услали. Тут уж было совсем не до писем.
Пётр Герасимович склонил голову.
- По части врагов народа?
Фёдор Николаевич подтвердил глазами.
- И действительно так много этих, врагов народа?
- Как посмотреть...
- Тебе виднее.
- Болезнь легче предупредить, чем лечить.
Пётр Герасимович кивнул, однако сказал:
- Но так можно и здорового в тифозный барак загнать.
- Есть организмы, предрасположенные к некоторым болезням.
- А ты уже и медиком стал. А по специальности хирургом, не так ли?
Фёдор Николаевич промолчал.
- Но ордена ты получил не за то, что вырезывал аппендициты?
Фёдор Николаевич сделал гримасу. Он показался самому себе обиженным.
- Выпьем за твою следующую награду. Ты ведь за ней приехал?
- С наградами покончено.
- Ну-у?!
- Был в ЦК. Со мной даже разговаривать не хотели. Видел Иосифа Виссарионовича, вернее, тень его. На самого не дали даже взглянуть. Вот так. На меня заведено дело.
- Что ж ты натворил?
- Не знаю, только догадываюсь, - он подождал немного и продолжил. - В войну у меня было особое задание – пробраться в немецкий концлагерь и попытаться поднять там восстание.
Пётр Герасимович покачал головой.
- Так, с бухты-барахты?
- Ну, не совсем. Познакомили с кое-каким материалом. Оказалось, что в лагере половина заключённых – евреи. Это меня, правду сказать, не очень обрадовало. Там, якобы, существовала подпольная организация. Это при немецкой-то дотошности! Во главе её стоял тоже один еврей, из наших, из Москвы, военнопленный офицер. Чудом уцелевший. Вы понимаете, с такими устраивать восстание?! Ведь они оружие-то только в музее видели.
- Почему же. А в Варшавском гетто?
- Ну, я не знаю, как там было. А тут у этого военнопленного была связь с одной заключённой, француженкой. Потом оказалось, что она беременна от него. Как это могло случиться в лагере, там, где женщины были строго отделены от мужчин, где связь была возможна только в борделе.
- Как в борделе?
- Немцы в лагере устроили бордель для заключённых. Из гигиенических соображений. Там были проститутки из разных стран.
- Ах, вот как. Она... тоже?
- Нет. Она работала секретаршей первого рапортфюрера, то есть фактического руководителя лагерного отделения.
- Так-так. Ну и как ты с этим делом справился?
- Я, конечно, их обоих устранил.
- То есть как?
- Оба были сговорчивые, сами понимали, что не им руководить восстанием, ведь это же война, и науку убивать надо знать.
Пётр Герасимович посмотрел на Ковальчука, покачал головой.
- Да, против вышколенных немцев было нелегко.
- В общем, с задачей я справился. Заключённых подняли на восстание. Нам, правда, не удалось оттянуть на себя сколько-нибудь значительные силы противника, как это было предусмотрено планом, но восстание всё-таки внесло суматоху в эсэсовские части. И главное, оно доказало, что только при настоящем партийном руководстве возможна победа над организованным врагом.
- Пока я не вижу, каким образом тебе могли пришить дело.
-После освобождения всё началось. Того бывшего военнопленного арестовали по возвращении, а она... она вместе с ним приехала. Я постарался её устроить, человек ведь один очутился в Москве. Но она стала звонить во все колокола, разыскивать своего «мужа», добралась до Самого. И на меня, вероятно, пало подозрение. Я этого не знаю. А может быть, по его делу выявилось кое-что, чего я опровергнуть не могу. Проверка фактов не всегда возможна. А уверенность в них – то же самое, что залоговая квитанция: её другим передать нельзя. А потом её арестовали. Понимаете?
Пётр Герасимович встал и прошёлся по комнате.
- Федя, - сказал он, - я знал тебя мальчуганом, ты же всегда видел во мне взрослого. У тебя могло сложиться впечатление, что я высоко стою, на каком-то постаменте. Если хочешь, чтобы я сошёл с этого постамента и поговорил с тобой по-человечески, я не против. Только в этих делах я слепая курица. Кроме того, на постаменте я никогда не стоял, а если бы поставили, то не устоял бы, наверное. Меня партия подняла, чтобы я мог дотянуться до нужных рычагов. Потому что из-за моего небольшого роста я до них дотянуться не мог. Ну вот.
Он развёл руками, повторяя жест Фёдора Николаевича.
- Я не знаю, что это такое, - сказал Ковальчук, - стечение обстоятельств или что-нибудь другое... В лагобъединении, которым я управляю сейчас, находятся заключёнными тот самый Берзелин, о котором я вам говорил, и эта... француженка. Прошлой осенью она отморозила ногу, её пришлось ампутировать. Берзелина доставили в лагерь умиравшим от отравления. Как будто я хотел убрать с дороги свидетелей восстания в том лагере. Не знаю...
В коридоре взорвались голоса. Кто-то грохотал:
- Кэль эмбесиль! Какая тупоголовая скотина!
Как будто обрадованный этим внезапным шумом, Пётр Герасимович поспешил в коридор. В передней, заполняя её своей непомерно широкой фигурой, стоял одетый во всё полосатое какой-то размахивающий руками человек с седой гривой льва и лицом, напоминающим фавна. Позади его у стены мялся в берете, с бородкой шотландского шкипера Моисей Наумович Брон. Фёдор Николаевич, который тоже вышел в переднюю, узнал его по бородке. Ему стало неловко. Зачем он вышел? Зачем он вообще сюда пришёл? Только теперь он ощутил всю опрометчивость этого визита и всего своего поведения. Хотя он был достаточно осторожен, его рассказ мог бросить тень.
Между тем коренастый продолжал бушевать:
- Я не буду больше с ним разговаривать, слышите? – кричал он. – Я должен выслушивать его лекцию о партийной позиции! Я был членом партии, когда он ещё ходил под столом, я был участником движения Сопротивления, а этот дурак, который всю войну просиживал штаны, будет меня учить! Вы знаете, что мне сказали в сценарном отделе? меня спросили, почему я сделал героиней, заметьте это слово «сделал», сделал героиней еврейку!
Фёдор Николаевич почему-то кивнул.
- Вы понимаете? Этот вопрос как раз показывает, что я должен был «сделать» её еврейкой. К тому же это факт! Имейте в виду, что сценарий написан на французском материале. Мы проследили за судьбой героини в нацистском лагере смерти, расспросили свидетелей, узнал всё. Она была там, можно сказать, центральной фигурой. Подпольная организация поставила её секретаршей гауптштурмфюрера. А на самом деле она там работала вместе с руководителем восстания, советским офицером, тоже евреем. После освобождения она улетела вместе с мужем в Советский Союз. И вот тут её следы теряются. Есть даже какие-то указания на то, что её арестовали. Вы понимаете, насколько это чудовищно? Героиню Сопротивления! Я отказываюсь в это верить. Но, может быть, как раз это и есть причина, почему отказали принять сценарий.
И, обращаясь к Петру Герасимовичу:
- Вы, как депутат парламента, должны направить интерпелляцию в Верховный Совет. Это было бы очень полезно и дало бы возможность поднять вопрос в печати.
Все переглянулись. Фёдор Николаевич ощутил на себе долгий взгляд Будовца. Он внутренне похолодел.
6.
Возвращаясь с Зубовского бульвара, такси Фёдора Николаевича едва не задело попутную «Победу». В ней оказался старый его сослуживец, которого он не видел много лет. Они вышли из машин и стали хлопать друг друга по спинам: где, когда, с кем и что... Оказалось, старый знакомый работал начальником секретного отдела Министерства чёрной металлургии. Он жаловался на тяжёлые условия работы, на то, что приходится много разъезжать. С войны металлургия «двинулась на Восток». Ищи теперь объекты в необжитых местах.
- Не думай, что путешествовать по тылам фашистов было приятнее, - рассмеялся Фёдор Николаевич.
- Ты? – оглядывая его испытывающе, спросил знакомый.
У Фёдора Николаевича возникла потребность излить душу. Он принялся рассказывать о своей работе в Германии, о том, что после этого задания его направили на другую работу - начальником управления всех казахстанских ИТЛ, о том, как он взялся за дело, как «расчистил свинарник» и как «за всё это» был отозван в Москву, где неизвестно зачем сидит уже вторую неделю.
- Французы в таких случаях говорят: «ищи бабу», - заметил знакомый.
- Нет, не она, - отозвался вполголоса Фёдор Николаевич
- Значит, она всё же есть? – засмеялся знакомый.
Фёдор Николаевич скривил рот.
- Была.
- Была?
- Ногу потеряла.
- Ну да?!
Фёдор Николаевич порывался рассказать об этой печальной истории, но вовремя одумался.
Они пошли по бульвару, приказав шофёру «Победы» ждать.
- Оставим баб. Они только норовят добраться до корыта, чтобы запустить свои коготки. Удивительно, но это касается всех, и буржуек и пролетарок. Разница только в требовательности. Слушай, переходи на работу ко мне. Я могу устроить тебя начальником какого-нибудь лаготделения. Звание ведь у тебя есть? Ты знаешь, как некоторые у нас живут? По пять-восемь поросят откармливают. И никаких разъездов. Печёнку ввек не растрясёшь.
- Дело в том, что меня, как и тебя, держат и не отпускают, понимаешь.
Они остановились. Фёдор Николаевич заметил в глазах приятеля какой-то отблеск недоверия. Ну да, точно, как он ему, так и тот не доверяет тоже. Понятно, оба в опале. Чуть не объявив себе благодарность за то, что вовремя остановился, он продолжил:
- А не мешало бы нам вспрыснуть.
Действительно, что они ведут себя, как выпавшие из гнезда птенцы? Довольно думать о служебных делах, растрясая досаду.
- Завернём в «Метрополь», а?
Они уселись в машину, приказав водителю везти себя туда, где московские кутилы справляли поминки по потерянной ими свободе. По дороге Фёдор Николаевич вспомнил, что таким работникам, как они, запрещено посещать злачные места: нужно ведь различать чекистов и обывателей. Но оба они были в гражданском, и это Ковальчука несколько успокоило.
Говорят, что вино развязывает языки. Оно их не развязывает, но придаёт прыти. Языки забегают вперёд, мысль за ними не успевает.
- Какое было время, а? – воскликнул приятель Фёдора Николаевича. – Говоришь, сам не знаешь что, а тебя слушают! Что бы ты ни делал, а тебе верят. А вот теперь ты сам за других отвечай!
Он понизил голос:
- Американцы имеют сведения о нашей сталелитейной промышленности, сколько мы выплавляем стали и какой. Ну, а я чем виноват? А с меня спрашивают: значит, ты на своём посту пустое место. У нас в министерстве работают академики, каждый год за границу катят – с них и спрашивайте. А мне говорят: ты на то поставлен, чтобы за ними следить. А меня ведь с ними в Америку не посылают. Выходит, что я не хозяин секретной части, а какой-то робот. Что я тебе про разъезды говорил, так это они стараются меня держать от Москвы подальше. Магнитка и Кузбасс не места паломничества. И не мне технологию изучать. Говорят, товар подавай, а какой у меня может быть товар, если я всё по периферии езжу? Нужен товар? Пожалуйста, для этого инструкции есть. А при чём тут я? Помяни моё слово, скоро мы не нужны станем, вместо нас машины поставят. Кто-то в центре засел и должен себя оправдать. А мы пешки.
- Ты, - прервал его Фёдор Николаевич, видя, что тот зарывается, - говорил про каких-то академиков. Это вообще, или кого-то имеешь в виду?
Ковальчук был гораздо трезвее собеседника.
- Какой ты скучный, Федя. Про Иванушку-дурачка спрашиваешь? Могу по секрету тебе сказать: живёт в мире такой святоша. Ему, видишь ли, от партии-правительства ничего не надо. И от Академии Наук тоже. Но в Америку ездит, в Сэшэа. Мотаешь?
- Будовец, Пётр Герасимович?
Знакомый расплескал водку.
- Ты кто, Мессинг что ли?
- Я его давно, с детства знаю. Ты не смотри, что он маленький да седенький, об него зубы поломаешь и карьеру свою загубишь. Я это тебе так, по дружбе говорю. Думаю – не заложишь. У него за спиной САМ, понимаешь!
- Хорошо, что я тебя встретил. Авось, и я тебе пригожусь. Спасибо. Ведь на него у меня весь материал готов. Вот бы влип... Надо же, никогда бы не подумал. Ай да Будовец! Ещё раз спасибо тебе, век не забуду. То-то такой гордый да самостоятельный.
Начальник спецотдела Минчермета уронил голову на руки, стал всхлипывать и притворяться более пьяным, чем был на самом деле.
Он решил, что кандидатуру «на тот свет» надо искать другую, помельче. А то с этим Будовцом можно крупно погореть.
Ковальчук проводил его до машины. По его настроению он понял, что, по крайней мере, пока Пётр Герасимович вне опасности. На душе стало легче. Подумалось, что всё-таки приятно делать добро просто так, ради добра же.
7.
Лучше всего голова работает, когда она подстёгивается любовью или ненавистью, боязнью или надеждой. Фёдор Николаевич это испытал, когда днём позже явился в Министерство, и ему предложили использовать полчаса до приёма у министра, чтобы почистить свою обувь. Фёдор Николаевич пошёл в соседнюю комнату, где был ящик с кремом и щётки. Он довёл глянец на своих ботинках до солнечного блеска. Через полчаса явился щеголеватый адъютант министра и попросил разрешения проводить его в кабинет своего шефа. Чрезмерная вежливость адъютанта показалась Фёдору Николаевичу подозрительной, и, идя по коридору, он каждую минуту ожидал нападения. Однако всё обошлось как нельзя лучше. Когда двойная дверь кабинета за ним закрылась и он увидел под портретом Дзержинского плюхнутую в кресло фигуру тучного и лысоватого человека с как будто перехваченным бечёвкой кончиком носа, его опасения сменило лёгкое настроение.
Неожиданно, откладывая какие-то бумаги, министр спросил, почему для сопровождения партии военнопленных немцев был назначен Олег Соломонович Горохов, еврейское происхождение которого могло у немцев вызвать неприязненную реакцию. Фёдор Николаевич ответил, что так решил партком. Министр снял пенсне и сказал, близоруко щурясь, что старший лейтенант остался в ФРГ, причём был обнаружен английской военной разведкой убитым с каким-то перстнем, зажатым в руке... и не найдёт ли Фёдор Николаевич чего-либо добавить по этому поводу.
У Ковальчука гора свалилась с плеч. Он ответил, немного заикаясь, что он уже сообщал об этом деле с перстнем в донесении, переданном в канцелярию министра, и что, если нужно, он может свои сообщения дополнить сведениями, почерпнутыми в архивах СС, найденными при освобождении лагеря в 1945 году, что с этим связана история некоего Берзелина, отбывающего в настоящее время наказание в лагере, которым Фёдор Николаевич руководил, пока не был отозван в Москву.
- Форменная чепуха, - сказал министр, брезгливо кривя лицо. – Я читал ваше объяснение. Вы, наверное, на ночь начитались детективных романов. Меня интересует другое. На вас было совершено покушение. Я не говорю о физической расправе, а о попытках привлечь вас на свою сторону. Как я понял, вы отказались?
- Я не понимаю.
- Неумно. Никогда не следует пренебрегать предложениями противника.
- Противника?
- Другой вопрос, как эти предложения использовать. Скажите, за что, как вы думаете, они на вас взъелись?
Фёдор Николаевич повёл плечами.
- Вы русский?
- Русский. Вернее, украинец.
- На вас подан рапорт за подписью майора Перельштейна. Кто такой этот Перельштейн?
- Один из начальников лаготделения.
- Вы с ним поладите?
- Если я правильно понял, меня возвращают на мой пост?
- Идите. Если что будет не так, обращайтесь непосредственно ко мне. Посмотрим, как вам помочь. Можете быть свободны.
8.
Фёдор Николаевич поудобнее уселся в кресле салона и развернул купленную им перед посадкой кипу газет и журналов. Во всех было обнародовано сообщение МГБ и Прокуратуры СССР о раскрытии заговора группы видных врачей-евреев. Сообщение шло под хлёстким заголовком «Убийцы в белых халатах». Врачи изобличались в намерении умертвить руководителей страны, как до них также еврейскими врачами были якобы умерщвлены Менжинский, Куйбышев, Максим Горький. Заговор был раскрыт благодаря бдительности врача Тимащук, которая для вида поддерживала тесную связь с заговорщиками, а на самом деле информировала об их преступных планах органы госбезопасности.
Фёдор Николаевич теперь знал, что делать с майором Перельштейном.
На внутренних полосах газет печатались статьи о деятельности сионистских организаций. Там говорилось, что сионизм представляет собой авангард империализма, он стремится подорвать социалистический строй в СССР и восстановить власть капиталистов (привычное «и помещиков» было опущено – трудно соединить еврея с помещиком, даже если хочется)
В одном из теоретических партийных двухнедельников была статья, отождествлявшая евреев с буржуазией. Этот «марксистский» перл соседствовал с утверждением, что государство Израиль должно было избрать социалистический путь: среди палестинских поселенцев было много выходцев из России, и они должны были сохранить свои симпатии и приверженность к социализму, но поддались давлению американского империализма. Даже у Фёдора Николаевича, привыкшего без оглядки верить советской прессе, мелькнула мысль: не была ли вся эта газетная шумиха реакцией на такую «измену». Ведь из-за неё наше руководство потеряло надежду, что государство Израиль станет его форпостом на Ближнем Востоке. Приходила ещё мысли, что едва ли редакция журнала, публиковавшая эту статью, жила на подножном корму. Такие издания питались из запасов, заготавливаемых заранее. Напрашивался вывод, что кампания подготавливалась уже давно, и разоблачения еврейских врачей... Дальше Фёдор Николаевич думать отказался.
Вернувшись к себе после отлучки, Фёдор Николаевич нашёл инструкцию, предлагавшую в отношении выходцев с Запада (из Прибалтики, западных украинцев и белорусов), «а также евреев» применять особый режим: содержать только в спецлагерях и использовать на общих работах. Что касается представителей этих национальности в администрации, то их следует заменить, за исключением врачей и лиц, работающих в научно-технической области.
В духе решения коллегии ГУЛага Фёдор Николаевич снял с поста майора Перельштейна М.А. «как не обеспечившего руководство вверенным ему участком работы». В этой осторожной формулировке отражался политический ум начальника лагерного управления. Преемник майора Перельштейна прошёлся железной метлой по лаготделению. В санотделе был произведён ряд замен, но с «нелепыми опытами» начальницы санотдела Сафаргалиевой покончено не было, хотя сама она была строго предупреждена. Заключённых переместили согласно инструкции в спецлагпункты, но режим оставили прежний.
Несмотря на инструкции, с возвращением Фёдора Николаевича пора репрессий не наступила. Он добился даже пересмотра ряда дел, многим заключённым срок был сокращён. Но всё это касалось только «бытовиков». В отношении статьи 58 никакие поблажки верхами не поддерживались.
О многих новых арестах, в том числе агента Джоинта Брона М.М. Фёдор Николаевич узнал позже их министерского бюллетеня (для служебного пользования). С самим Ковальчуком произошли разительные перемены. До этого он был мрачен и часто рассеян. В день, когда он прочёл сообщение об этих арестах, он собрал свои подчинённых и прочёл им доклад о враждебных происках безродных авантюристов, среди которых особое место занимают некоторые лица, заражённые ядом космополитизма. После доклада Фёдор Николаевич много пил и веселился. Но вдруг он сразу помрачнел. Кто-то положил ему на стол телеграмму из Москвы вместе с расшифровкой. В телеграмме предписывалось «препроводить заключённую Шеригёс Лилиан Самуиловну, урождённую Брон, 1918 года рождения, из Будапешта (Венгрия) в Москву, с целью производства доследования».
Фёдор Николаевич старательно сложил телеграмму вчетверо и положил её во внутренний карман кителя. Он встал и, обращаясь к присутствующим, сказал:
- Товарищи, завтра рабочий день.
9.
Всю ночь Фёдор Николаевич думал, как ему поступить. Он нисколько не обманывал себя: с момента возвращения из Германии он всё время находился под подозрением и, вероятнее всего, под негласным наблюдением. Повышение в звании ничего не доказывало. Оно сопровождалось перемещением с иностранной работы, которая особенно высоко котировалась, на подсобную и теневую работу в ГУЛаге. Туда ведь назначались либо провинившиеся работники, либо такие, которые почему-либо не удостаивались доверия.
Приказ о перемещении Лили в Москву не сулил ни ей, ни Фёдору Николаевичу ничего хорошего. Он был слишком искушён в следственных делах. Доследование ведь могло производиться на месте, для этого перемещать в Москву Лили не было надобности. Не был ли в этом замешан кинорежиссёр, которого Фёдор Николаевич встретил в квартире Будовца, тот француз? Его фамилия Поль-Антуан. Это Фёдор Николаевич знал по газетам. Ищут свои у себя? Разве он, Ковальчук, совершил какое-нибудь преступление? С очки зрения закона ему могли вменить в вину, что полгода он держал на своей квартире без прописки человека (женщину!), которая впоследствии оказалась врагом, о чём он, Ковальчук, мог не знать. Этот сам по себе маловажный факт приобретал значение лишь в том случае, если ему, Ковальчуку, станут шить дело. А что дело могут шить даже из маленьких лоскутов, это ему было известно. А Лили, видимо, решили убрать.
Лучше всего было бы, если бы свидетели вообще исчезли. В отношении Поля-Антуана они бессильны что-либо сделать. Но Лили была в их руках, в ГУЛаге. С ней проще.
Поначалу у него появилась мысль вызвать Лили и поговорить с ней по-человечески. Но эту мысль он тут же отбросил. Потом возникла другая идея. Вызвать лили, конечно, нужно, но не только, чтобы замести следы... Всё продумав, он стал действовать предусмотрительно, с присущими ему ловкостью и опытом конспиратора.
...Был вечер, когда старостиха барака сообщила Лили, что её вызывают в лагерное управление. Колька как раз был у неё. Он тут же заявил, что Лили никуда не пойдёт. Старостиха пыталась урезонить Кольку: ведь, если Лили не пойдёт сама, за ней придут. Смуглое лицо Кольки стало ещё темнее от напряжённой мысли. «Хорошо, тогда я сам с ней пойду!»
«Кума» он застал на лагпункте. Позднее тот донёс, что Колька ворвался в его кабинет «как оглашённый» и стал доказывать, что ему необходимо в город за материалами. На самом деле всё было не так. Кум хотел выпроводить Кольку, но тот плюхнулся на стоящий в углу диван, всем своим видом показывая, что без употребления физической силы его не сдвинуть с места. И хотя кум был склонен употребить её, он этого не сделал. Между ними состоялся такой диалог:
Колька: «Мне завтра нужно пойти с моей подругой в управление».
Кум: «А почему она сама не может идти?»
Колька, (сплёвывая в угол): «Может. Но я не хочу, чтобы она без меня».
Кум: «Ты, Копчёный, не начальник».
Колька: «Я вам шью сапоги?»
Кум: «Ну и что?»
Колька: «А то, что если не пустите, вашим сапогам амба. Я их, может, и сошью, но так, что вы их носить не будете. И материал пропадёт. А вспомните, начальник, как вы его доставали. Такого материальчика больше не найдёшь».
В результате этого разговора утром, после развода, у ворот лагпункта оказалась Лили в сопровождении Кольки Копчёного. Он подал пропуск с независимым видом, будто у неё своё дело, а у него своё. Обоих предупредили, чтобы не задерживались в «городе». Вахтенный поставил на пропусках штамп, отметив время. Он проследил за удаляющимися, пока те не скрылись за поворотом улицы, обсаженной тополями. Колька шёл впереди, Лили за ним.
Больше здесь их никто не видел.
Неслыханный по дерзости побег Кольки Копчёного и его подруги ещё долго был предметом разговоров. Казалось, при таких явных приметах беглецов: хромая женщина и мужчина с характерной внешностью, - их должны были бы быстро накрыть. Приказ о розыске был отдан без промедления. Над пассажирами поездов единственной железнодорожной линии было установлено наблюдение, все прочие дороги были перекрыты. Вечером в день побега были задержаны и подвергнуты допросу некоторые лица, возможные пособники. Самые большие надежды возлагались на допрос Варвары Николаевны. Считалось вероятным, что Лили попытается повидать дочь. Но Варвара Николаевна на все вопросы отвечала: «Видеть не видела, знать не знаю. Последний раз француженка была у меня весной. Фёдор Николаевич сам дал разрешение. А девочка её не признаёт, называет тётей. Чтобы я ей ребёнка отдала? И не подумаю. Пусть делают, что хотят».
Её успокоили, говоря, что никто у неё ребёнка отбирать не собирается. Речь идёт о матери, она убежала из лагеря, когда её и так освободить собирались. Варвара Николаевна махнула рукой: «Ну и так, хлопот будет поменьше. Но то, что не пришла посмотреть на девочку, век ей не прощу!»
Как бы это не казалось невероятным, но на самом деле беглецы больше месяца скрывались в посёлке, где жителей-то было меньше пяти тысяч, все знали друг друга, и о побеге было оповещено. А было так: в селе издавна жило несколько семей кержаков, староверов, людей избегавших общения вне своего круга. Одной из них была семья плотника Михеева. В ней кроме отца и матери было три сына и дочь. Дочь в детстве повредила ногу и хромала. Мать умерла ещё до войны, сыновья уехали на заработки, один из них скрылся от мобилизации. В селе остались отец Михеев и дочь. Жили обособленно, в крепко сколоченной избе за глухим забором. За месяц или около того до побега Копчёного и Лили Михеевы уезжали к родственникам в Зарянск, потом вернулись. Уже позже догадались, что это не они возвращались, а в их избе поселились Колька с Лили.
А потом они исчезли, и след их затерялся.
10.
Генерал мало сидел на месте. Его джип всегда был в движении. Однажды они ехали с адъютантом мимо кладбища, где в войну были захоронены пленные немцы и японцы. Позже к ним присоединились и могилы советских заключённых. На одинаковом расстоянии друг от друга (три метра) были насыпаны могильные холмики. В них были воткнуты дощечки с номерами покойников и датами смерти. Генерал приказал водителю остановить машину. Он слез с сидения и пошёл по кладбищу. Кладбище окружали высокие сопки. В мёртвом пространстве между ними воздух как будто застыл. И вдруг с сопки сорвался ветер. Он гнал клубки вырванных с корнем трав. Ворвавшись в мёртвое пространство, клубки превращались в кометы. Гонимые ветром, они пользовались могильными холмиками, как трамплинами, прыгали через них, перекатывались друг через друга.
Фёдор Николаевич выхватил из кобуры пистолет и стал палить по клубкам перекати-поля. У него в кармане оказались две запасные обоймы. Ветер не утихал, раздувая полы генеральской шинели, а Ковальчук всё стрелял и стрелял. Адъютант с удивлением следил за ним. Когда Фёдор Николаевич вернулся к машине, у него был вид человека, выполнившего свой долг.
- Всё, поехали!
11.
Жака перевели на недавно построенный четвёртый лагпункт. Он расположен на западном склоне сопки, поэтому заключённые никогда там не видят захода солнца. Два ряда просторных свежеоштукатуренных и выбеленных бараков с новыми, пахнущими смолой вагонками, столовая с кухней, медпункт, каптёрка, швейная и сапожная мастерские, комендатура, фонтан с фигурой юного барабанщика, всё это вместе составляло эталон места заключения. Правда, он был лишён романтики, культурных фантазий, зато был целенаправлен и по военному собран.
Весной на склоне сопки цвели тюльпаны, красные, фиолетовые и жёлтые. Из норок вылезали суслики. Зверьки смотрели на заключённых по ту сторону колючей проволоки с любопытством, замешанном на скепсисе, становились на задние лапки и быстро перебирали передними за ушами. Заключённые всячески пытались обратить их внимание на себя. Суслики отвечали всё возрастающим любопытством, пока их не отвлекали «домашние дела».
Вместе с Жаком на четвёртом лагпункте очутился и доктор Сиротинский. Его перевели на физическую работу и только благодаря вмешательству Сафаргалиевой ему доверили фанерный ящик с перевязочным материалом, лекарством от зубной боли, колик и падения сердечной деятельности.
Понять подоплёку действий администрации так же трудно, как угадать выигрышный номер в лотерее. Тут возможны только предположения. Несомненным было только одно: перемещение Жака и Сиротинского, а также заключённых-западников совпали по времени с опубликованием заключения по делу «убийц в белых халатах».
Согласно статистике из 413 заключённых на четвёртом лагерном пункте 238 были приговорены к 10-и годам заключения, 76 к 15-и, 72 к 25-и и только 27 к срокам меньше 10-и лет. Все работали на «общих работах», из ник на котловане ровно 400 человек. Подавляющее большинство (358) заключённых было в возрасте от 20-и до 38-и лет, и только пятеро были старше 50-и. По национальному признаку 290 были украинцами-западниками, 16 белорусами, 77 прибалтийцами, 12 русскими. На лагпункте было ещё 9 казахов, 6 армян и трое евреев, меньше, чем в других лагерях.
Жак знал только одного из них. Это был его напарник и сосед по бараку Леонид Исакович Каганов. Это был высокий и стройный мужчина лет около сорока, с открытым выпуклым лбом и серыми спокойными глазами. Жак не видел, чтобы Каганов когда-нибудь улыбался. Только иногда в углах его глаз появлялись искры – зачинщики и хранители огня.
12.
По мере того, как котлован углублялся и по его краям поднимались насыпи, для работающих в нём сокращался день: даже в солнечную погоду солнце светило им лишь полтора часа. Остальное время они работали в густой тени.
Жак и Каганов работали вместе на одних носилках, перенося глину и камни к плотине. За день они проходили с грузом по двадцати километров, порожняком столько же. Снуя взад и вперёд по дну котлована, они по очереди менялись местами, а на обратном пути вскидывали носилки на плечи. Делали они это механически. Работа была не очень утомительна. Они могли и передохнуть и обменяться мыслями. Эти моменты отдыха и разговора были как цветы, вносимые в душную камеру. Они расточали аромат мысли.
Напарник Жака любил точные формулировки и терпеть не мог болтовни впустую. Он говорил короткими, лишёнными всякой словесной шелухи фразами. Они походили на удары молота попеременно по наковальне и по ковкому железу. В их звонком ритме чувствовалась непоколебимая уверенность Каганова в своей правоте. Она-то как раз и мешала Жаку довериться ему: такая уверенность свойственна людям ограниченным, дума он. Каково же было его удивление, когда однажды Каганов сказал:
- Все наши утверждения, это подпорки невежества.
- То же самое говорил Табакмахер! – воскликнул Жак.
- Кто? – спросил Леонид Исакович.
- Мой знакомый. Еврей, принявший христианство. Бендеровцы убили его прошлым летом. – И он рассказал Каганову о Табакмахере.
- Ваш Табакмахер бежал от себя, не зная, кто он такой, - сказал Коганов, выслушав Жака.
«Вот ещё одна подпорка», - подумал Жак про себя, а громко спросил:
- Как это понимать?
Собеседник долго медлил с ответом. Только когда они свалили мёрзлую глину, сказал:
- Богатейший наследник не знает, что унаследовал миллионы, и был рад, что нашёл подённую работу.
Жак был чем-то неприятно задет. В словах Каганова сквозило как будто презрение к подённой работе и гордость богатством. Получить деньги по наследству ведь не заслуга.
- Любая работа, если только она приносит пользу, почётна, - сказал Жак.
- Любой полезный труд, сказали вы. Но, если он полезен врагу, то он враждебен мне. И получать деньги по наследству не позор. У того, кто их получает, можно предположить, были трудолюбивые и умные предки. Можно также предположить, что вместе с деньгами наследник унаследовал трудолюбие и ум.
- Ну, а если деньги добыты нечестным трудом?
- Например?
- Спекуляцией.
- Для спекуляции нужны ум и энергия.
Жак почувствовал острую враждебность к Каганову.
- Говоря о труде, я имел в виду общественно полезный труд.
- Общество всё время меняется. Меняется и понятие общественно полезного труда.
- А что не меняется?
Каганов пожал плечами:
- И неизменное меняется, оставаясь неизменным.
Враждебность между Жаком и Кагановым ещё обострилась по следующей причине: в бараке, в котором они жили, их соседями были почти исключительно западные украинцы. Они с самого начала относились к обоим «жидам» враждебно. Их толкали при выходе, пытались им всячески напакостить. Каганов воспринимал это со слишком, может быть, показной надменностью. Жак недоумевал и досадовал. Единственным, кто к ним как будто хорошо относился, был молодой священник из Тарнополя. Высокий брюнет с буйной шевелюрой и горящими глазами, он был похож скорее на итальянца или испанца, чем не славянина. С первых же дней он пытался заговорить с Кагановым и с Жаком, охотно уступая им место за обеденным столом, вообще всячески пытался выказать им свой интерес. Это несколько отразилось на отношении жителей барака к Жаку и Леониду Исаковичу. Над ними перестали натужно издеваться. Священник среди западников был признанным вождём.
На все его попытки заговорить с ним, Каганов или не отвечал или же резко обрывал его. Тот, считая Жака более сговорчивым, ста обращаться к нему. Каганов в таких случаях поворачивался и уходил. Однако однажды, выходя после ужина из столовой, Жак заговорил со священником о положении работяг на котловане, которым запретили пользоваться ломами при разработке камня, боясь очевидно, что они могут ломы превратить в оружие.
- Римские рабы были в худшем положении, - сказал священник.
- Рабство было в то время социальной необходимостью, - бросил Каганов, - а здесь оно вызвано желанием извлечь пользу из социальных отходов.
Священник промолчал. Потом, поощряемый взглядом Жака, заинтересованного спором, сказал:
- Социальная несправедливость вызывает возмущение, а возмущение ведёт к изживанию несправедливости.
- А, бросьте! – крикнул вдруг Каганов. – Тогда ваш Христос должен был радоваться несправедливости.
- Знаете, что сказано в Евангелии? Соблазны должны быть, но горе тем, через которых они проходят.
- Да? – воскликнул Леонид Исакович. – Вместо креста христианство завело аутодафе и избрало жертвами еретиков!
- Верно, всё это история. Но разве к этому сводится христианство?
- Вы видели когда-нибудь, чтобы евреи издевались над христианами?
- Я считаю, - сказал священник, несколько смутившись, - что бороться со злом, а злом я считаю антисемитизм, можно только искоренив его в зародыше, то есть в мыслях и представлениях христиан.
- А не в их действиях? – крикнул Каганов. – А вот я считаю, что можно воздвигнуть преграду действиям людей, применяя законы, но сделать их свободными от заблуждений и предрассудков нельзя!
Священник повернулся к Жаку, как будто ища у него поддержки. Тот не ожидал от Каганова такого полемического пыла. Его возражения казались Жаку бестактными по отношению к человеку, ищущему сближения с ними.
- Острота спора мешает вам видеть в несовершенном ступень к совершенству, - сказал он примирительно.
В середине марта, под вечер, к воротам лагеря подъехала на маленьком кудлатом коньке закутанная в чёрное казашка. За ней важно ступали на привязи два верблюда. На спине одного из них было сооружено что-то вроде плоского сидения, на другого навьючена разобранная юрта. По главной улице лагпункта к комендатуре шёл заключённый казах в лисьем башлыке. Он шёл и размахивал руками, прощаясь со своими высыпавшими на улицу товарищами. Сопровождаемый гулом одобрения заключённых, надзиратель проследовал со своим казахом к воротам и широко их распахнул перед ним. Окутанная в чёрное женщина слезла с коня и гортанными звуками приказала верховому верблюду лечь. Она взобралась на него как-то особенно ловко, даже изящно. Освобождённый их лагеря казах сел на коня. Вся кавалькада повернула в степь. Она удалялась по прямой, освещённая в спину заходящим солнцем, и через некоторое время тремя точками истаяла на горизонте.
- Вот кто знает свободу! – воскликнул священник, наблюдавший за этой сценой. – В степи дорог нет, единственный путеводитель - это солнце и звёзды.
Потом, обращаясь к стоявшему рядом Каганову, добавил:
- Вы свободу потеряли раньше, чем мы. Может быть, поэтому легче переносите её потерю.
- Свободы нет, – возразил Каганов, - есть только её фикция.
13
Как-то в разговоре с Кагановым Жак помянул свой недолгий брак с донской казачкой в двадцатых годах, что от этого брака остался сын. Жак почему-то подумал, что мать его сына воспитала антисемитом. Каганов проявил к этой истории неожиданный интерес. Его вопрос, почему Жак не поддерживает отношений с сыном, произвёл на Жака неприятное впечатление.
- Какое я имел право? Я от его воспитания устранился по своей воле, вернее, по своей несостоятельности.
- Ну, а как вы теперь расцениваете вашу позицию осуждения зла ради самого осуждения? – допытывался беззастенчивый Каганов.
- Я хочу быть справедливым.
- Вы можете не продолжать. В основе – боязнь занять определённую позицию. Иначе – невыгодно.
- Вы всегда предполагаете самые низменные побуждения.
- Почему «низменные»? Они ведь могут быть оправданы вполне резонно. Стоит ли нам драться из-за каких-то отживших понятий и форм, ради какой-то оболочки? Ведь для вас еврейство эдакая отжившая оболочка. Может быть, и для меня?..
- Вот видите.
- Но я делаю другой вывод. Нужно в эту оболочку вдохнуть современную идею, взять из мифа те формы и традиции, которые говорят: это не пустая оболочка, это вековое творчество, хранящее гены нации, за него умирали наши предки. Нужно только его воскресить, придав ему современное направление. В ом и в другом случае основа такого воскресения – создание собственного государства со столицей в древнем Иерусалиме.
- Возврат к мифу.
- Возврат к нормальной жизни народа. Как нации.
- Вы убеждены, что из-за этого стоит проливать кровь?
- Это от нас не зависит. Это зависит от того, в какие условия мы будем поставлены. Идеи придут на помощь, когда нужно будет защищать нашу родину.
Вскоре и Жаку пришлось занять позицию. Многие из заключённых меняли хлеб на табак. Каганов, хотя сам не курил, но получал в посылках высоко ценимую махорку "Красная белка». В его вещевом мешке лежало несколько пачек. Однажды один из заключённых, тощий неопрятный тип, отличавшийся от других западников тем, что каждое слово сопровождал матерщиной, обратился к Каганову с предложением обменять на пайку хлеба пачку махорки. Леонид Исакович отказался. Тогда, пересыпая речь антисемитской бранью, украинец стал кричать, что «жид» уже менял с ним хлеб на махорку и обманул его. Каганов слез с койки и, схватив свой вещмешок, пошёл в сени, где принялся потрошить пакетики «Красной белки» в помойное ведро. При виде такого святотатства украинец оцепенел. Каганов вернулся в секцию и спокойно лёг на свою койку.
- Смотри, братцы, что делает эта жидовская гадина! – послышался вопль из сеней. - Губит своё добро, лишь бы оно нам не досталось.
- А ну-ка, выкладывай своё майно , жидовская морда! – заорал один из «братцев».
Подложив руки под голову, Каганов не двигался. Тогда тот, который предложил Каганову обмен, выхватил вещевой мешок из-под его головы и запустил в него руку. Первое, что он нащупал, была переплетённая в чёрный сафьян книга. Украинец стал ею размахивать:
- Айда к начальнику, он тебе покажет! (негодяй знал, что в лагере было запрещено хранение всякого печатного материала).
Каганов стал медленно подниматься на локтях. Лицо его было бледно, губы скривились. Вдруг он спрыгнул со своей койки и схватил украинца за горло. Оба повалились на землю, но на них тут же накинулись другие – не для того, чтобы их разнять, а чтобы пнуть, ударить Каганова.
Первым движением Жака было броситься ему на помощь. Но тут в его мозгу пронеслась мысль, что этим он может оказать Каганову медвежью услугу, вызвав всеобщую свалку, в которой численное превосходство молодых украинцев неминуемо должно было взять верх. Он мгновенно сообразил, однако, что на нижних койках вагонок никто не лежит. Схватив стойку вагонки, он опрокинул её на дерущихся. Манёвр оказался удачным. Из-под щитов, матрасов и стеллажа поднялись ещё не остывшие, но ошеломлённые нападающие. Поднялся и Каганов. Он был изрядно помят, но цел. Жак схватил его за руку, пытаясь оттащить в сторону. Но Каганов освободился и стал искать на полу книгу. Он её нашёл, заброшенной за соседнюю вагонку, обтёр руками и раскрыл. Несколько страниц было помято, одна надорвана. Леонид Исакович любовно разгладил страницы и оглянулся. В нескольких шагах от него со злобным выражением лиц сгруппировались противники. Они наперебой объясняли подошедшему к ним священнику, что случилось. Он движением руки предложил своим землякам разойтись, подошёл к Каганову и спросил, не пропало ли что-нибудь. Каганов отрицательно покачал головой.
- Вы не хотели менять махорку на хлеб. Почему? – спросил священник.
Каганов ответил, пожимая плечами:
- Было время, когда еврейских корчмарей обвиняли в том, что они спаивают христиан
14.
Своенравная, летом пересыхающая, но весной захлёбывающаяся в своих бурных порывах речка как будто в раздумье остановилась перед перемычкой и разлилась по обе её стороны.
В котловане уже трое суток, как не работали. По насыпи сновали какие-то люди, что-то измеряли. Только возле бревенчатого дома царило оживление. То и дело подъезжали грузовики и сгружали какие-то ящики. Забравшийся на крыльцо солдат прибивал у крылечка дощечку с надписью: «Хозяйство Бойко». Это была реминисценция военных лет.
Сам майор отсутствовал. Его срочно вызвали на совещание в райисполком. Он сел в свой газик, так, что пружины застонали, и громко выругался.
Комендант лаготделения, бритоголовый подполковник, докладывал собравшимся о беспорядках на лагпункте №4. Председатель что-то записывал в блокнот и, подозвав жестом вошедшего майора, показал ему на лист бумаги. Бойко пожал плечами. На блокноте было написано: «Тебе придётся усмирять бунтовщиков». Бойко сел возле председателя и, прикрывая лист бумаги рукой, размашистым почерком написал слова, которые не принято произносить вслух, тем более на заседании райисполкома.
Подполковник Чеченов снял очки и, оторвавшись от текста, сказал, ударяя по слогам, как по барабану:
- Мы-возь-иём-их-из-мо-ром!
- Чтобы потом подкармливать, раздался чей-то ноющий голос
- Сколько нужно времени, чтобы закончить работы? – спросил председатель. Сидевший у стены прораб Сафаргалиев приподнялся на своём стуле и снова сел.
- При прежнем количестве рабочих, четыре дня.
- Можно было бы пообещать им всё, что они хотят, а потом, когда работа будет сделана, отказать, - протянул тот же ноющий голос.
- Они требуют. Больше того, они возражают, видите ли! – крикнул Чеченов.
- Чего они требуют? – спросил Бойко у председателя. Тот стал отсчитывать по пальцам: разрешение на свидания с родственниками, посылки – два, потом просят сократить обыски – три и четыре – соблюдать воскресенье и христианские праздники, по католическому календарю.
Оба преувеличенно захохотали.
- А против чего возражают?
- В газете была статья о комсомольской бригаде. Они имеют, видишь ли, претензии к редакции.
- Ну, я читал. Так почему? Кто эту статью писал?
- Какой-то заезжий писака. Может, товарищ Сенокосов, редактор газеты разъяснит, как было дело со статьёй? – спросил председатель.
Редактор, крупный, курчавоволосый блондин беспомощно развёл руками.
- Статью принёс заведующий информацией. Статья грамотная. Что касается самих фактов, то, я думаю, заведующий информацией знает, что даёт.
- Какой отдел информации? В редакции три сотрудника вместе с машинисткой, - снова раздался ноющий голос.
- У нас функции распределены, - пытался оправдаться редактор.
- Так что в этой статье? –Там о комсомольской бригаде. Что она выручила строительство, иначе бы оно не закончилось в срок. В зимнюю стужу, при пятидесятиградусном морозе, ну, как это бывает.
- Что скажет секретарь райкома комсомола? – спросил председатель и поднял голову.
Поднять голову было не лишним, потому что выросший перед ним комсомольский секретарь, если бы он не был очень близоруким, подошёл бы на роль центрового нападающего любой баскетбольной команды мира. Перед тем, как ответить, он снял очки с толстыми стёклами, оставившими на переносице красноватый след. Он долго мялся, но ничего вразумительного так и не сказал.
- Ясно, - сказал председатель.
Он повернулся в сторону, где сидел Сафаргалиев.
- Никакой комсомольской бригады не было. Вольняжек не разрешают ставить на одну работу с заключёнными.
Председатель сморщился: интеллигентный человек, а как выражается.
- Среди взрывников, - продолжал Сафаргалиев, - были комсомольцы, но остался только один. Остальных послали делегатами на комсомольский слёт.
- Что получается, - сказал председатель, - вот где мне эти писаки, - он провёл ребром ладони по горлу.
- Как могло случиться, что газета попала в лагерь и заключённые её прочли? – спросил председатель.
- Как людей ни изолируй, они находят лазейки, - заметил подполковник.
- Кто там у вас командует на лагпункте? – уже с оттенком раздражения спросил председатель.
- Командуют те, которых я поставил, - отчеканил Чеченов.
- А из заключённых?
- Придурков мы не разводим. Есть только один нарядчик, Гольдберг, из Латвии. Заключённые нарядчиков не любят. Если что-нибудь случится – громоотвод.
- Там есть ещё такой национальности? – спросил председатель.
- Есть. Один. Непонятно, что за птица. Ещё один, но тот откровенный контрик.
- Почему так мало? – спросил ноющий голос.
- Смотрите, какой кровожадный, - заметил Чеченов. – Не мы решаем
- Ну, как в отношении моего предложения? – спросил председатель.
- Какого?
- Людей рассортировать по разным лагпунктам.
- На это нужна санкция. А времени у нас нет.
Сафаргалиев встал и посмотрел почему-то на люстру.
- Моя жена и я уже полгода тому назад подали заявления об уходе. Заявления до сих пор маринуются.
- И будут мариноваться, пока не заберёте их обратно.
- Не возьмём.
- Тогда ждите.
- Это произвол.
- В советском государстве, к вашему сведению, произвола нет. Вам будет хуже, если с вашим личным делом познакомятся в другом месте. Здесь к вам уже привыкли.
- Я реабилитирован, и жена моя член партии.
- Потише. Всем известно, кто был её брат. Будьте благодарны, что советская власть вам даёт возможность доказать, что ваши ошибки были случайными.
Предисполкома нагнулся, делая вид, что ищет упавшую на пол бумагу. Майор Бойко отодвинулся.
В этот момент неожиданно донёсся грохот взрыва, и всем показалось, что их мягкой ладонью ударили в лицо. В окнах зазвенели стёкла. Все переглянулись, но никто ре показал вида, что испугался. «Где это? На шахте три-бис?»
Сафаргалиев как поднялся, так и продолжал стоять, сжимая спинку стула до белизны костяшек.
- Нет, - сказал он. – Перемычку взорвали.
15.
На бастующем лагпункте раздачи питания не было.
- Вы есть хотите? – спросил Жак Каганова.
- Я отвлекаюсь мыслями о прекрасном. Например, я представляю себе цветущие апельсиновые рощи.
- Вы их когда-нибудь видели, эти цветущие апельсиновые рощи?
- Никогда. Поэтому они и представляются мне прекрасными.
- Но это вас не насытит.
- Вопрос тренировки.
- Кому как, а мне приходилось голодать.
- Как будто в этом есть заслуга. Но я вижу, ордена вам за неё не дали.
- Зато я приобрёл опыт.
- Вы этим опытом с кем-нибудь поделились?
- Я хочу поделиться с вами: голод обостряется при мыслях о каких-нибудь особых яствах. За кашей я избегаю думать о тушёном зайце в сметане.
- Кто не мечтает, тот и не получает. Так и будете есть кашу всю жизнь. Нас, евреев, спасла именно мечта. Диаспора была для нас огромным концлагерем. Не мечтали бы мы о возвращении на родину, не было бы у нас теперь страны. Вы понимаете, о какой стране я говорю.
- Я думаю, что наша страна там, где мы живём. И свои силы и способности я хотел бы ей отдать. Я хочу быть действительно равноправным гражданином этой страны, честно участвовать во всех её делах.
- Как еврей?
- Как еврей.
- Это вам не удастся. На вас будут смотреть, как на узурпатора. И вышвырнут, как это неоднократно делалось в истории. Или вас соблаговолят причислить к своему народу. На днях я прочёл: Карл Маркс – великий сын немецкого народа. В Советской энциклопедии об Альберте Эйнштейне сказано: немецкий учёный, физик и математик, автор теории относительности.
- Разве нужно всегда напоминать о национальности?
- Нет. Но тогда и не вспоминать о ней, когда нужно опорочить какого-нибудь еврея.
- Я не требую, чтобы за мной признавали какое-то исключительное право.
- Об этом никто не говорит. Но у вас есть желание переделать то, что вам не подходит. Если вам это удастся сделать, то это может вызвать возражение народа, среди которого вы живёте и которому ваши предки не по нутру.
- Я считаю, что историческая роль евреев состоит в том, чтобы раствориться среди других народов и этим способствовать их сближению.
Каганов сделал какое-то резкое движение и сорвался с койки. Он долго не взбирался на неё и только расправлял свою постель, а когда, наконец, поднялся, то не лёг, а продолжал сидеть, придвинув свои колени к подбородку и обняв их руками.
- Почему только от евреев требуют, чтобы они пожертвовали собой? Мы исключение? Но сели это мы утверждаем, нас называют маньяками, а когда хотим быть народом, как все другие народы, и жить в собственном государстве, нас обвиняют в национализме. До тех пор, пока у нас не было своего государства, еврейский вопрос можно было толковать, как часть социального вопроса. Теперь социальный вопрос для нас лишь часть национального. Вы, может быть, увидите в этом кощунство, но я скажу, что нам, евреям, в этом помогли нацисты.
- Это не кощунство. Это оправдание нацистских преступлений!
Но Каганов как будто не слышал.
- Осуществление мечты еврейского народа придаёт смысл нашему пребыванию здесь. Я верю, что вы, по крови еврей лишь отчасти и на все сто процентов ассимилятор, будете с нами. Потому что стараетесь быть честным, а честность приведёт вас к нам. Вы говорили о действительном участии в делах страны. Только там оно возможно, где это участие будет обусловлено самим нашим присутствием.
Он вытянулся на койке и сказал:
- А ведь того, что я слетел с койки, никто и не заметил.
16.
Было воскресенье. Жители барака обступили священника. Он говорил внятно, склоняя голову после каждой фразы:
- Вы меня знаете и знаете, что я вам дурного не посоветую. Вы поставили ваши условия. Эти ваши условия разумны и справедливы, но представьте себе, что лагерное начальство согласится их удовлетворить. Вряд ли это удовлетворит вас. Так бывает на базаре: продавец запросит цену, покупатель согласится её уплатить, не торгуясь, а продавца берёт досада – мало запросил, можно было выручить и побольше. У вас отняли свободу, родину, разлучили с семьёй, а вы жалуетесь, что вам не дают покоя и не допускают свиданий с родственниками. Больше того, у вас отняли право человека с радостью и гордостью взирать на плоды своего труда. Но рабы лишь те, для которых сопротивление – это жалоба. Поэтому я советую: оставьте ваши жалобы, идите на работу. В гимне большевиков есть такие слова: «Кто был никем, тот станет всем». Я не знаю, что они подразумевают под этим. Всем человек стать не может. Но я хочу сказать о другом. Напрасно большевики тешат себя надеждой, что их власть вечна. Смена власти произойдёт ещё не однажды. Правда, для нас это утешение, не больше. Давайте подумаем о том, что бы мы сделали, если бы власть была у нас. Я боюсь, мы бы её употребили не наилучшим образом. Мы угнетённая нация, а всё же мы измываемся над народом, ещё более угнетённым, живущим среди нас. Давайте же будем справедливыми, ибо справедливость – воля Божья.
- Вы слышали? – спросил Жак шёпотом соседа.
- Слышал, ну и что?
- Разве можно этих людей считать врагами?
- Вы им не верьте. Подождите, когда они вернутся домой и почувствуют себя хозяевами. Слабость утешает себя надеждой на справедливость, но преуспевающие быстро забывают её.
- В основе справедливости лежит принцип равновесия, - философски уклончиво заметил Жак. – Может быть, это и хорошо, что люди это равновесие всё время нарушают, а то нечего было бы восстанавливать. Вероятно, тогда всякое движение вперёд прекратилось бы. А ведь это самое важное. Мы думаем о справедливости только для нас самих, а она должна быть для всех, даже для врагов справедливости.
- Идите, целуйтесь с этим Савонаролой . Только меня в это не втягивайте.
17.
По лагерной улице шагало высокое начальство.
Заключённые быстро прибрали постели.
Начальство вошло в секцию, как выходят на парад. Впереди начальник лаготделения, за ним начальник лагпункта, потом 5 или 6 надзирателей, позади, в качестве прицепа, нарядчик. Закрывал шествие врач амбулатории Черненко. Группа прошла по секции, вернулась назад и выстроилась посреди барака.
- Что, отдыхаете? – спросил начальник лаготделения, поглаживая свои усы.
Откуда-то послышался смешок. Стоявший вблизи священник оглянулся. Смешок оборвался. Чеченов скосил глаза на буйноволосого священника.
- Почему не стриженный? Вшей разводите?
- Мне разрешили.
Чеченов повернулся к начальнику лагпункта. Тот кивнул.
- Он из попов.
- А отчего тогда бритый?
- Я священник униатской церкви, - пояснил буйноволосый.
- Униатской? Что за церковь такая?
Священник ничего не ответил.
Чеченов, видно, не хотел вдаваться в дискуссию. Он отвернулся от священника и обвёл взглядом заключённых.
- Завтра вы выйдете на работу, Обыски по воскресеньям и поверка будут отменены. Вопрос о свиданиях с родственниками будет разрешён особо. Были также жалобы на то, что на ужин выдают селёдку, а пить нечего. Будет водохранилище, будет и питьевая вода. А пока что вместо селёдки будут выдавать вам печёнку. Сто грамм.
- Семьдесят пять, - поправил начальник лагпункта.
- Одним словом, всё в ваших руках. К вам, как к временно изолированным, будет применена система зачётов. Каждый может сократить свой срок.
- А продлевать не будут? – спросил кто-то.
Чеченов сделал вид, что не слышит.
- Я писал прокурору и обращался на имя Верховного Совета о пересмотре моего дела. Никакого ответа не получил, - сказал священник.
- Ждите.
- Я жду второй год.
- Меня это не касается. Есть общий порядок. Обратитесь ещё раз. Ящик ддя заявлений повешен? – спросил он начальника лагпункта.
- Его прошлый месяц сняли по приказу...
- Повесьте снова.
- В газете пишут, что это не мы строим водохранилище! - Выкрикнул кто-то из гущи заключённых.
- Кто это сказал? – насупившись, спросил Чеченов.
- Так стояло в газете, – подтвердили несколько человек.
- Вздор, - возмутился начальник лаготделения. Никто этого ре утверждает. Поработаете, и вам зачтётся.
18.
Ночь Жак провёл в полусне, а под утро вышел подышать свежим воздухом. Мимо шла бригада ассенизаторов. Они направлялись на кухню, где им выдавали пищу. Так распорядилось начальство. Все они были латыши, здоровые, как на подбор. С ними неохотно общались из-за вони, которую они распространяли, но им тайно завидовали.
Один из ассенизаторов отстал и подошёл к Жаку. Он заговорил с ним в таком тоне, как будто тот обязан был перед ним отчитываться.
- Вот что получается, когда бунтуют. Оправиться негде. Весь лагпункт загажен.
- Почему вы об этом говорите именно со мной? – спросил Жак.
- Именно, именно, - передразнил его ассенизатор. – Потому что такой попался.
- Какой?
- Бездельник и другим бездельникам подпевала.
- Идите к чёрту! – возмутился Жак.
- А ты не слишком это самое...
Жак попытался ускользнуть, но ассенизатор преградил ему дорогу.
- Что вам нужно от меня?
- Нужно? таких, как ты, нужно за ноги и головой в очко!
Жак оглянулся. В этот утренний час никого не было видно.
- Вы только гадить умеете, а убирать – пускай другие!
Это теоретическое обобщение открывало возможность дискуссии. Жак тут же воспользовался этим.
- Кого вы имеете в виду, когда говорите «вы»?
- Не мне вас грамоте учить.
- Всё-таки?
- Вам бы только командовать, другие пусть выполняют.
- Я был на Украине в одном местечке, где жили почти одни евреи. Так они прекрасно с этой работой справлялись. Латыш покачал головой.
- Не знаю. У нас в Латвии они от всякой грязной работы отлынивают.
- Отлынивает каждый, кто думает, что с работой не справится.
- А почему им не справиться с выгребными ямами? Для этого большого ума не надо.
У Жака вертелась на языке реплика: «Потому-то бригада и состоит из одних латышей». Но он вовремя одумался. Сказать это было бы и неумно и несправедливо.
- Ум для каждой работы нужен, - сказал он примирительно. – Но особый ум нужен, чтобы признать за другими возможность делать что-то лучше, чем мы сами делаем.
....Что-то затрещало в громкоговорителях, прикреплённых к стенам барака. Обычно громкоговорители молчали. Только иногда начальство передавало по радио извещения, приказы, вызывало в комендатуру кого-нибудь из заключённых.
Жак узнал голос бритоголового усатого подполковника. Но, может быть из-за каких-то помех, голос сопровождался металлическим скрежетом.
- Я, начальник лаготделения, обращаюсь в последний раз к вам, заключённым четвёртого лагпункта с призывом и предупреждением. Вы должны возобновить работу сегодня не позже десяти часов ноль-ноль. Предупреждаю: если вы будете упорствовать и не подчинитесь моим распоряжениям, против вас будет применена вооружённая сила. Повторяю...
Всё. Треск.
Заключённые расходились по баракам. В бараках всегда тесно, когда люди не на койках. Толкотня. Ругань.
Жак не идёт в барак. Что ему там делать? Он ходит по лагпункту. Взад и вперёд. Он обволакивается мыслями, как нитками шелковичный кокон.
«Ну и что, что я здесь? Что бы я делал на воле? я хочу идти своим путём. А это так же возможно здесь, как и там. Мысли везде свободны». Из-за сопки дует сильный ветер гонит лоскуты туч на Восток. В зоне ветер не чувствуется. Порой из-за туч выглядывает слепящее глаза солнце. Словно кто-то пускает зайчика. По разостланному в степи ковру движутся тени. И ковёр как бы свисает на горизонте. Тучи толпятся над бездной, не зная, как быть дальше.
Ветер доносит рокот моторов. На фоне взорванного неба силуэты танков. Их орудия направлены на лагерь. Танки спускаются с сопки и останавливаются перед проволочным заграждением.
Из башни передового танка высовывается фигура танкиста. Сдвинув шлем на затылок, он подносит к глазам бинокль, а левой рукой показывает заключённым: «Разойдитесь!» Но кроме кучки любопытствующих у проволоки как будто никого нет. Жаку кажется, что он узнаёт танкиста. Неужели Пашка Бойко?
Заключённые перебрасываются шутками с танкистами. Те, выглядывая из башен, смотрят на них благодушно. «Чего вы припёрли?» – кричат заключённые. «Посмотреть на вас, дураков». – «Ну, посмотрели и поворачивайте обратно». А танкисты: «Сметанки припасли?» – «Зачем?» – «Из вас блины будем делать».
Мирно, по дружески.
Тот, кто стоит в люке головного танка, подаёт знак рукой. Моторы заурчали. Танки двинулись на проволочные заграждения. Головной танк волочит за собой столбы с оборванными кусками колючей проволоки.
Заключённые разбегаются. Жак остаётся. Он делает даже несколько шагов вперёд. Головной танк, наскочив на неубранный бетонный блок, задирает морду, как дрессированная собака, отказывающаяся взять из рук чужого.
Жак видит выросший перед ним танк, слышит лязг его гусениц. Одно мгновенье ему кажется, что танк сворачивает в сторону.
...Тридцать четыре тонны организованного металла обрушиваются на него ещё до того, как танки, взломав стены барака, принимаются сгонять высыпавших наружу заключённых к воротам.
Москва, март 1968 г.
.
Часть 3, гл. 6. Недочеловеки. С. А. Грюнберг
© Copyright: Андрей Благовещенский, 2007
Свидетельство о публикации №207121300061
Свидетельство о публикации №207121300061
Рецензии